Веле Штылвелд и Юрий Контишев: Мулясе Мушиного Короля, либретто, часть девятая

 

Веле Штылвелд и Юрий Контишев: Мулясе Мушиного Короля, либретто, часть  девятая

Наконец, мы с Женой, в сопровождении Мушиного Короля, в его блистательных парадных заплечных крыльях с огромными слюдяными вставками, оказались у огромной белесой стены со множеством маленьких и больших камер, затянутых – слюдяным же – занавесом. 

В них отображалась уже знакомая нам – и ответная Мушиному Королю – Зося, во множестве видеороликов: от спонтанно больших – до маленьких, но также подсвеченных всячески изнутри: белесые, бирюзовые, бледно-фиолетовые, оранжевые, розовые, сиреневые и голубые… Все они вызывали у нас с Женой кружение головы.

– С ума сойти, сколько здесь всяческих разномастных и разноразмерных Зось!  – ужаснулись Жена. 

– Да нет же, – невозмутимо парировал Мушиный Король, – Зося здесь присутствует всегда, где бы вы её ещё при этом не замечали... Просто она сейчас презентует все возможные миры: от миров Яви и Нави, Прави и всяческих Жутей житейских…

– Вон тех, маленьких?!

– Да какие же они маленькие, господин Сочинитель? Вы бы их ещё крохотными назвали. Да, по сути, они не меньше Вашей собственной… Хмури…

Вот-вот… Впрочем, вы сами всё это вскоре поймёте. А Зося послужит нам здешним компасом. Это тебе не присказка: налево свернёшь – счастье найдёшь…Что там у нас  налево, Зосенька?!

– Явь.

         Старый Шарманщик вместе со своими припевками ещё попытался и  своё «фе» вставить:

– Явь – это то, что за окном. Проснулся утром, выглянул в окно, а там – законная заоконная Осень. Вот это – Явь!

         https://www.youtube.com/watch?v=wdwnLoyiBNA

Встану утром сушить янтари.

Обнаружу, что лето пропало.

Желудёвый букетик зари

Золотится травою опалой.

 

Возвращаться не буду домой –

Буду шляться осенней тишью.

Шар увижу искры дымовой

И мелодию молний услышу.

 

Драгоценности тают уже.

Осень песни поёт сквозь ладошки.

Лад не строит. Душа – неглиже

Отражается  дрожью в окошке.

 

Облепиха колючим кустом

Лепит зиму на будущий снимок.

Я ныряю, как Жак-Ив-Кусто,

В эту Осень, бредущую мимо.

        

– Ух, ты! – возрадовались Жена. – Вот туда мы прямо сейчас и рванём!

– Не положено, – неожиданно строго сказала Зося. – Ведь по здешним записям…

– Акаши? – попыталась опять вмешаться Жена.

– Нет, местного архивариуса Абраши, –  тут же коротко парировала Зося, – оба вы квалифицируется, как поэты. Только честно признайтесь, баловались ли в прошлом стишками или какими-нибудь стишатами?

– А что, я и по сей день балуюсь, да и жена, знаю, украдкой... – попытался отшутиться  я сам – за себя и Жену.

– Прикрутил бы ты, Муженёк, свой бла-бла-бла-фитилёк….

– Это Жена вам советует прикусить свой длинный язык, – безо всяких намёков напрямую уточнила Зося.

– Уже! – беззлобно с обоими – Женою и Зосей, – почти беззубо соглашаюсь я. – Ну, писали, положим, и она… Ну и что?

– А то, что в Навь вам так сразу точно нельзя, а в Мутях житейских вы уж точно запутаетесь, так что дорожка вам претворяется в Правь, да и то, как бы, на ознакомительную экскурсию…

Только чур  вас – хоть  какие-то тамошние расклады по-своему утрясать, или по-свойски улаживать, – как бы они вас ни касались.

Ведь здешняя Правь – это, по-хорошему, только паноптикум, и персонажи в нём… – Мушиный Король даже  здесь как-то замялся… – те ещё…

Так что, всю вашу земную страстность и пылкость попридержите, пожалуйста, при себе – и про себя, и во вне себя… А если кто и захочет вдруг что-то, не поразмыслив, сказать, то говорите это всё только в себя да ещё своему Виртуальному куриному богу… Всё понятно?

– Угу…

– Так что следуйте за Зосенькой, голубчики, и не шушукайтесь между собой…

         https://www.youtube.com/watch?v=TJ1hkLv4sME

По закрученной дороге, от погоста три версты:

там, где чёрт ломает ноги, перекошены кресты.

По кустам  глазами зырю: что за шорох не лесной?

То хвостом свисает Сирин  над засохшею сосной.

 

Зелье в налитом стакане,  жажда истины в пустом.

Зло с добром в одном кармане, стыд с разгульностью в другом.

Позабыть тебя ли, вспомнить?  Полюбить ли, разлюбить?..

Я набил себе оскому – надо было морду бить.

 

Береста прольётся соком. Мне б на родину, в покой.

По  Руси пройдёт не сокол, а юродивый с клюкой.

По усам слеза стекает, замерзая в бороде.

Полоса пошла степная. Замер заяц в борозде.

 

У кошары лай собаки. Овцы  сбились за стеной.

И ошало вурдалаки  оцепили шар земной.

 

Следовать за Зосей, словно утопающей в сиреневом гало, пришлось недолго. Внезапно, перед каким-то протяжённым, словно кирпичным кошарой-бараком Зося остановилась:

– Свой последующий экскурс я начну с того, что при всякой власти есть свои особые преддороги.

– Приведи, пожалуйста, Зося, какой-то пример.

– Нет проблем, во время средневекового европейского абсолютизма это были ведьминские костры, во время совка – ГУЛАГ, а в нашем недалёком псевдодемократическом прошлом – всяческие духовные бараки, хоть внешне порой окрашенные-то в средневековый ампир, то в продвинутый  модернизм…

Правда, уточнять я не стану… В истории архитектуры у меня могут быть обломы и обрывки, так что давайте просто войдём…

– Чего уж там, – спокойно согласился я. – Войдём, так войдём…прямо за этим солнечным зайчиком. И откуда он сюда?…

– Это я его впустил, – отозвался Шарманщик, – и продолжил:

         https://www.youtube.com/watch?v=FjoZfjpbwXM

        

За солнечным зайчиком в солнечный день

бежал серый солнечный волк.

Засунул он пальчик в ничейный плетень,

прижал – и  всего ничего.

 

Но синими брызгами капнула кровь

на ветреный красный закат.

И с лысой горы камикадзе-любовь

на ветках рассыпала град.

 

Оранжевым птицям оран-же-гутанг

о чём-то орал, как примат.

И надо ж случиться, что там же с утра

зайчонок стирал компромат!

 

Он солнечный лучик в дожде полоскал

в надежде на ласковый взгляд

и солнце за тучей безбрежной искал,

в одежде русалок…А зря...

 

Я даром на эту ворчал кутерьму

в прицеле прищуренных вежд.

Ведь там, где поэт замечает тюрьму,

лишь принципы тщетных надежд.

 

Под этот аккомпанемент  мы и вошли. И тут  же в упор на меня  и моих милых спутниц прямо в упор посмотрела до боли знакомая дама. Ну, ещё бы…

Это же была моя незабвенная Тойбочка!

– Кто вам она, писатель?! – осторожно поинтересовалась Зося.

– Да это – давно уже усопшая единокровная моя матушка. Но при исполнении. Здесь что, фабричное общежитие? – встречно заволновался я.

– Ну, не совсем фабричное, и все здешние персоналии уже устали, но так и не перестали быть непременно собой, но каков всё-таки пафос той же вашей матушки. Вот и сейчас она просто лицедействовала:

– Ваш паспорт, мужчина! Вы собственно к кому?

– К Бяшевой…

– А сами вы кто?

– Рыбоглазов, да вам обо мне и Бяшевой говорили…

– А почему у неё нет имени?

– Потому что она у Вас здесь на задании…

– Что за задание?

– Да Вам о нём говорили… Чисто внешне – это ролевая игра. Я ввожу Бяшеву в поэтический круг, как экстравагантную  садомазохистку, а она…

– Понятно, будет обязана на всех своих новых клиентов стучать…

– Вы разве что, только в одном ошибаетесь,–  никакие они не клиенты, а страстотерпцы… Вот она – кого из них утешит, а на кого и нажмёт… Понимаете, это – просто оперативная работа и нет в ней ничего необычного..

– Всё равно, паспорт оставьте, как Вас там, Клим Фимович Рыбоглазьев?

– Нет, всё-то вы – специально, по своей еврейской натуре – переиначили. Начнём сначала, я – секретный сотрудник Ефим Климович Рыбоглазов, пенсионер должных органов с должными же полномочиями, переведён в Киев из Минска для меньшего риска. Как-то вот так...

– Ааа…Пенсионер.  – Подхихинул Шарманщик. – Знаем мы, какие вы пенсионеры:

         https://www.youtube.com/watch?v=aTe6pPf7nQk

         Я вчера закончил ковку

И два плана залудил…(с)*

Сел под кустик,  не на порку –

Заблудился, зафлудил.

 

Тушь размазал по экранам

В ритм скольжения дождя

И надыбал за стаканом

Скульптурьёзного вождя.

 

Он, картуз надвинув с юга,

Прокартавил сверху нам:

– Рассыпается кольчуга!

Молот выпал  серпу на…

 

Мы, по булькам зная меру,

Загрызаем кулаком.

С неба сноб пенсионеру

Тащит клёкоты клоков.

 

Я лежу помятый в луже,

Очень вычурный собой,

Лепит бог страну всё ту же,

Сник мой ник – уйду в запой!

 

– Видно сексот вы ещё тот, Фима…

– А вам-то что от этого, Тойба?

– Да мне, как бы, – до лампочки… А вот то, что всё время ты стучишь на моего сынка единокровного Вельку… убила бы…

– Так ведь сама проморгала, что он у тебя, Тойба, поэт… А моё дело записать строфику и передать Тафику… А тот уже сделает надлежащие оргвыводы. А что, разве за сынком твоим  уже приходили?

– Не дождешься, Фимклимыч. Все его поэтические общие тетради весом в четыре килограмма и восемьсот пятьдесят граммов я снесла в макулатуру и получила абонемент… 

– На «Виконта де Бражелона» Александра Дюма?

– Нет, на полбиблиотеки о майоре Пронине… – напоследок съязвила Тойбочка. –  А теперь ступай к себе в будку к своей, пробитой по всякому, незабудке… На ней уже больше клейма ставить некуда.

– Вот и не суди, Тойба, заблудшую. Её же, как и тебя, уже нет на земле. Лучше подскажи, где для борщица от Бяшевой – постного до непроглядности – хоть какой-то солью разжиться?

Тойбочка вдруг вздохнула:

– Здесь чистилище, Фима, здесь соли не подают...

– А надолго ли нам пребывать здесь назначили или – кому как?

–Ох уж этот Фимыч, тоже мне коммукакер. Раз на должности, как и я, значит надолго. Только я, хотя бы – простая дежурная, а вот ты – Вечный сексот…

Они перешли на взаимно обидные матерные пересмешки, а мы – в крохотную комнатушку безымянной Бяшевой, где застали уже только одного старика, лежавшего на полу прямо лицом в общепитовской тарелке – скисшего когда-то накануне – борща.

Над тарелкой чуть скособочено висели портреты – так и не состоявшихся в нашем мире –  вождей… товарищей: Троцкого, Зиновьева и Маленкова.

Под ними, тут же на полу, недописанный портрет – малоизвестного в Прави – товарища Сталина, на который коллективно мочились все местные нявки: от кошачьих – до древнейших невязкокостных, то ли Эльфиц, то ли кикимор. Сталина неплохо помнил и Шарманщик, который родился – аккурат –  в год смерти вождя…

https://www.youtube.com/watch?v=DgAS2lsIq3U&t=35s

В огороде  пугало, на кресте распятое,

только вместо гвоздиков   –  бантик   завитой,

а народу думалось, после сорок  пятого,

на колымской   просеке  – праздник за  бедой.

 

От аркана туго нам – угодили   лебеди

в лебеду-марь   белую,   в заячий слопец,

ураганы   с   вьюгами     закрутили нелюди,

за бредовой верою прячутся в злобе.

 

В околотке угольном, в карусели лагерной,

на   кровавой   простыни мокрые бинты,

с табуретки струганой он  висел на нагеле

и в кровать остылую сбросили менты.

 

Ангел перепуганный   до   рассвета   вздрагивал,

по кольцу Садовому   пленные бредут,

а в толпе  – без  ругани, только  –  вальс  по  радио,

королю  крестовому  предан верный шут.

 

От народа  пугало в мавзолее спрятано,

за парчой  бахиловой парочка копыт,

Нары, роды – туго нам, и всё злей с порядками,

табачок с мякиною,  да очковый  быт.

 

От аккорда струнного,  дрожь игры невнятная,

по ключу басовому тенором пою,

от  такой истории, сплошь покрытой  пятнами,

по плечу бесовое  –  даром, что в раю.

 

В огороде  пугало, на кресте распятое,

ворон…и, как водится, двое понятых,

а народ, баюканый на крещенье святками,

Молит богородицу с троицей святых…

 

А народу  думалось, после сорок  пятого,

на колымской   просеке,  больше нет беды…