События вплетаются в очевидность.


31 августа 2014г. запущен литературно-публицистический блог украинской полиэтнической интеллигенции
ВелеШтылвелдПресс. Блог получил широкое сетевое признание.
В нем прошли публикации: Веле Штылвелда, И
рины Диденко, Андрея Беличенко, Мечислава Гумулинского,
Евгения Максимилианова, Бориса Финкельштейна, Юрия Контишева, Юрия Проскурякова, Бориса Данковича,
Олександра Холоднюка и др. Из Израиля публикуется Михаил Король.
Авторы блога представлены в журналах: SUB ROSA №№ 6-7 2016 ("Цветы без стрелок"), главред - А. Беличенко),
МАГА-РІЧЪ №1 2016 ("Спутник жизни"), № 1 2017, главред - А. Беличенко) и ранее в других изданиях.

Приглашаем к сотрудничеству авторов, журналистов, людей искусства.

ПРИОБЕСТИ КНИГУ: Для перехода в магазин - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР

ПРИОБЕСТИ КНИГУ: Для перехода в магазин - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР
Для приобретения книги - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР

Сны в эСРе

Веле Штылвелд Литературный сборник
Сны в спальном районе (Сны в СП)
1. 
  • СНЫ В эСРе
 Веле Штылвелд: Сны в спальном районе (Сны в эСРе)

20 июля 1995 года, 1134 день первого цикла запуска.

СОН.
Идет энная по счету вселенская война. Я - снабженец. По чину занимаю полуприваленный зеленый блиндаж, в котором кормлю военнослужащих девушек супом из концентратов омаров с устрицами с Нептуна. Здесь же выдаю им самые настоящие земные ржаные сухарики невероятно огромных размеров. Они интенсивно грызут их, а недогрызки выбрасывают в столь же огромный мусорный бак, размером в недра этой горе-планеты, на которую мы почему-то столь неожиданно пришли воевать.

Если ориентироваться в своих рассуждениях на этот бак, то война нам предстоит изнурительно-долгая, до тех пор, пока все эти белозубые девушки не станут сварливыми старушенциями с бездонно-лысыми ртами озлобившихся на Вселенную ведьм. Тем не менее, сразу после обеда девушкам предстоит уйти в бой против армии сексапильных спрутоподобных, каждый из которых способен поиметь одноразово целый взвод таких вот красавиц своими членистоногими щупальцами, после чего и они превратятся в спрутистых, способных разово поиметь батальон земных воинов-новобранцев.

Что не говори, а зимних квартир потребуется великое множество. Этим-то я и опечален - снабженец-ветеран, заранее равнодушный к любой из красавиц. Кроме того, под брюками у меня спрятан противогаз!


1 сентября 1996 года
, 281 день второго цикла запуска.

СОН
. Я защищен от мира стойким, древним, почти животным эгоизмом. Со мною рядом две женщины: одна - Любовь, вторая - Ненависть. С этого и начинается поиск точки опоры - Любовь и ненависть... Но обе ведут меня по жизни. Любовь ищет опоры у мира, Ненависть отторгает мир от себя... На чайновозе-клипере "Кортисаре" я уношусь в прошлое...

Теперь мне понятно, почему мне там так неуютно: там мне по жизни тесно... Ведь и клипер-чайновоз называется "Кортисар", что значит изначально - короткая рубашка. Теперь понятно, почему боялись этих ведьм: они ощущали всю малость и хрупкость времени, в котором грешили... Им была коротка рубашка позднесредневековой морали. Нельзя прошлый мир винить за свою несостоятельность. Он дал миру нам ровно столько, сколько сегодня мы способны на себе удержать и удерживать не смотря ни на что! Омейн!


29 сентября 1996 года
, 309 день второго цикла запуска.

СОН. Покупка подколенного женского (такая странная во сне ассоциации) белого ХЛЕБА. Все дело происходит в булочной Зиновиев Гердов. Вокруг - сплошные Зиновии Герды... Все они в разных театральных костюмах, шляпах, манишках, портках... Некоторые даже в выкрахмаленных белых халатах продавцов. Эти продавцы особые: всем вошедшим в их булочную сразу при входе выдают этот ХЛЕБ.

Все происходит на каком-то театрализованном верхнем ярусе булочной, в то время как на нижнем ее ярусе, где-то далеко внизу существует такой же огромный зал, как и на верхнем обитаемом земными людьми ярусе. И там тоже продают этот такой странный подколенно-женский ХЛЕБ, но туда никак не пройти. Туда не ведут ступени, туда же нет ни единого лестничного марша. Глухое разделение на верхний и нижний миры хлебного восприятия. Тот нижний зал где-то совершенно далеко внизу.

Прямо с купленным ХЛЕБОМ Люльчонок ведет меня за руку прямо в тот компьютерный класс, который так и остался после меня в школе. Но он почему-то в спортивном зале. При этом - компьютеров очень мало. Но, как и всегда очень много детей. Но все они в каком-то немом недоразумении... Все эти компьютеры не работают! Ведь это старенькие ДВК-3,4 с еще той операционной системой - Real Time System-11. У меня описание ее есть! О, я не зря так стар! Купите... Маленькая рыжеволосая женщина с больными зубами смотрит на меня подозрительно:

- А зачем?

Зачем ей вся эта литература, когда от нее никто не требует и грамма работы. Да к тому же она просто не понимает ни бельмеса в компьютерах!.. В это время ПОДКОЛЕННЫЙ ХЛЕБ, размякший у меня на руках, все больше напоминает мне белую женскую грудь... Помню, как продавец в булочной Гердов очень гордо выдавал мне почему-то две пышных буханки, и теперь у меня дышит на руках полный комплект.

От невольного удивления я присаживаюсь на диван для праздных посетителей и кладу комплект оживших женских грудей прямо перед собой. Вот тут-то они и начинают дышать: вздох, выдох, вздох... А при всем этом к ним прирастает шея, голова, волосы, бедра, талия, ноги... Вот уже на меня смотрят округлые живые голые груди, вздорный нос, зеленые глаза с мигающими рыжими ресницами и все то, что совместно принято называть какой-то приблудившей во сне ЖЕНЩИНОЙ...

Она мечет громы и молнии!.. Я ей жутко неинтересен!!! Вот-вот и она начнет безумно скандалить... О, она умеет скандалить... От невольного необъяснимого ужаса я просыпаюсь... Последнее, что запоминается, это печальный взгляд моего компьютерного адъютанта. Она смотрит на меня прощально, с какой-то недетской щемящей укоризной... И от этого взгляда можно сойти с ума.

Я не вписался в собственный сон. Он не принял меня.


11 декабря 1996 года, 382 день второго цикла запуска.

СОН. В мое "придворном" летнем саду мы читаем и обсуждаем новый рассказ Леонида Нефедьева о гривастой лошади, рожденной от связи панельной кобылицы с вольным мустангом. Леонид редко пишет рассказы, а тут, такое дело, рассказ не только написан, но уже и опубликован! Мнения высказываются разные. Единодушия у собравшихся нет. Схожи они только своей необычно стандартной лестью, чтоб и Леонид им не навредил в дальнейшем. Сам я все это время держу книжечку с рассказом Леонида и сопровождающей его графикой Гены Чернявского в каком-то диком восторге: ведь свершилось же! И наша литературная бражка прогавкалась, наконец...

С этим чувством, я отстраняюсь от прочих, и удаляюсь к забору в саду, желая просто уйти в себя. Но через пролом штакетника в этот прежде затаенный уголок пролазят какие-то несносные мальчишки. Их двое. Один, светловолосый, резко толкает меня в плечо. Я это я менторски распекаю его, и тогда он зло и уверенно хватает меня за волосы, чтобы выволочь лицом о траву, но тут уж мне становится просто смешно: чтобы какой-то КЛОП-ШКЕТ и так со мной поступал! Он ведь хрупче комара в свои паршивые одиннадцать лет, а ему такое с моего ТУПОГО согласия позволительно! Да я просто могу САМ перешибить его как СОПЛЮ. Но, кажется, так никогда этого и не сделаю, ведь он не из моего обиженного ДЕТСТВА. Теперь я взрослый, а значит он НАВСЕГДА УЖЕ ПРОСТО РЕБЕНОК.

И тут я испытываю ВЕЧНО весьма слабо похожее на ИСПУГ и РАСКАЯНИЕ. Моя непроизвольная почти реальная совсем недавняя МЕСТЬ в одном только ПОДСОЗНАНИИ кажется, мне бесконечно мерзкой и я готов каяться одному только мне ведомому СОСТРАДАТЕЛЬНОМУ СУЩЕСТВУ. Знаю точно, что это не Б-г, ибо в нем больше соучастия и меньше какого-то тупо бесполезного Мужества. Вот почему сегодня вместе с Леонидом я испытываю чувство триумфа. Это триумф от победы над неосознанно вязким прошлым. Подобное случается не во всякий день на земле. Теперь моего праздника не омрачить. АПРО: была во сне и графика: что-то среднее между графическими рядами Николая Бартосика и Геннадия Чернявского...


20 августа 1997 года, 633 день второго цикла запуска. Старик на могиле прошлого молится и плачет ВНУТРИ СЕБЯ СЛЕЗАМИ ДУШИ...

СОН. Там, где у самого меня прежде было неплохо - черный могильный камень. У этого камня долго барражирую в своих нелепых воспоминаниях я, тогда как старик долго и терпеливо ожидает пока я, наконец, освобожу ему свое место, чтобы затем очистить этот одинокого святой для нас камень от замшевелости и обрывков кожи и затем встать на МОЛИТВУ, в конце которой и он, подобно мне, начал поносить НАСТОЯЩЕЕ столь же, как и я, бранно и разно. Вот и все.

Теперь я со спокойной совестью навсегда выезжаю в Израиль, но на границе огромного беспутного СНГ для таких как я обученные местные подонки устраивают самые обыкновенные провокации. Мои провокации мне устраивает некий майор-ЭКСособист, изводя меня до исступления самым нелепыми допросами-запросами, пока не случается мне у самого выхода из таможенной Преисподни неожиданно получить из рук женщины в черном израильский дипломатический ПАСПОРТ.

Отныне я - рафинированный израэлит, ведь ТЕПЕРЬ ВСЕ ЗЕМНЫЕ ПИСАТЕЛИ - народные дипломаты мира, и поэтому я уже беспрепятственно покидаю СОВОК, а увалень-майор попадает к подручных дел мастерам. Эти только того и ждут, и тут же разбивают о майорскую голову совершенно теперь уже бесполезный наблюдательный перископ, после чего прямо на майорскую голову натягивают черный палаческий саван ЖЕРТВЫ, в котором он еще сутки обречен смотреть ночные кошмары своего нелепого ужаса неприсутствия в мире.

Израиль встречает меня подвижными шатрами-кибитками, установленными столь тесно, что подвигаться им некуда вовсе. В этих странных времянках репатриантов ожидает их дальнейшая участь, о которой их могут известить ежеминутно, но пока еще никто разрешения своей участи не дождался... Мне помогает моя собственная мать, которая через местный передвижной и практически неуловимый банк получает кредит в шекелях. Вместе с ней обо мне печется мой вечный приятель-сапожник Гершель, который берется за дратву и чинит обувь всем вновь прибывшим в это странное место. Он не только знает, где можно достать на обувь новую человеческую кожу, но и регулярно набивает костяные колодки из костей бедуинов, которые те отдают ему сами за незатейливые безделушки...

Нашивает и накладывает Гершель и протекторы, и уплотнители, и утеплители, и заглушки Души, смазывая их гуталином из человеческого жировоска и зольных отвалов Освенцима и Бабьего яра. Поэтому теперь у него есть шекели и он не унывает в этом бивуачном аду. Но вот очередь доходит и до меня: я желаю поселится у дочери в Ашкелоне, но мне говорят, что это не совсем обязательно, зато выдает через банкометы внушительную первую аккредитацию как уже признанному НАРОДНОМУ ДИПЛОМАТУ МИРА и большую пуховую подушку с подшитыми к ней двумя меховыми светло-поношенными тугими человеческими косами. Теперь эта подушка всегда при мне. Какая-то пожилая женщина показывает мне то место, где уже сейчас заливается бетонный фундамент для моего нового дома. Мимо моего будущего дома вяло идут уставшие командос. Они усмиряли палестинцев и вот их тоже убили. Теперь и они будут бродить здесь в поисках национального и человеческого участия.

- Привет, поляк! - говорят мне они. Трудяга Гершель, наконец, раздобывает где-то ЖЕТОНЫ на выезд из этого пестро-обустроенного сумасшедшего дома, называемого МИРОМ ДУШЕВНОГО ОБУСТРОЙСТВА. Он дан тем, кому на Земле так и не сумели убить его вечную ЕВРЕЙСКУЮ ДУШУ! Нет уж, лучше на Землю, в этот МЕЖДУНАРОДНЫЙ АД со всеядной НЕНАВИСТЬЮ каждого ко всем и всех ко всякому, у кого еще есть Душа. Сами Жетоны выполнены в виде золотых пластинок разной формы. Когда-то считалось, что именно эти разноразмерные золотые цукаты будут выполнять роль земных шекелей, но мир потребовал унифицировать мечту до всеобщего эквивалента - денег всех стран и народов.

Пока же Гершель решает поселиться в нашем с ним общем доме, чтобы подзаработать шекелей для освобождения моей матери и молодых командос, которых убила историческая ненависть. К тому же теперь к дому потянутся бесконечные очереди Душ, чьи собственные тела давно сгнили в древних и новых земных могилах и Гершель не останется без работы...


31 августа 1997 года, 644 день второго цикла запуска.

СОН.
Меня выслеживает закоулками ЗАПРЕДЕЛА ТРАГИК С ПЛОХО ПОДОГНАННЫМ ПОД СЕБЯ ЛИКОМ - МОРДОЙ... Не упустить бы случай ПЛЮНУТЬ ЕМУ В МОРДЕНЬ! Потому, что НА ФОНЕ БОЛЬШИХ НЕПРИЯТНОСТЕЙ МЕНЬШИМ НЕПРИЯТНОСТЯМ ОБЫЧНО НЕ ПРИДАЮТ УЖЕ БОЛЬШОГО ЗНАЧЕНИЯ.


01 сентября 1997 года, 645 день второго цикла запуска.

И ведь приснится же такое к утру, Господи!.. Я прячу пачку новых отпечатанных в Будущем баксов, но у меня на руках остается странно надорванная обертка, нижняя часть которой представляет купюру огромной номинации, на которую следует вписать только свой порядковый номер. А вот его-то на напрочь забыл, и потому все смотрят на меня с горьким сожалением... Горьким? Ну и пусть!.. Ведь обычно горечь стимулирует сердечный тонус... В этом мой окончательный БОНУС на все времена...

Все-таки засыпаю... СОН. Белая согбенная НИМФА (во тема!) вопрошает меня слезно уступить ей место в троллейбусе, где я развалился вольготно и пьяно рядом с собою, несчастнейшей жертвой этой паршивой ночи. Она едва успела вскочить в троллейбус для обреченных. И ее место я ей вежливо уступил. Из этого только и следует, значит я буду жить! Пока же, до третьих петухов, нас носит по этому Запредельно- несносному городу, по которому, по новым адресам развозят и развозят новопредставленных и упокоившихся раз навсегда, только я уже ни причем...

Страстная НИМФА любвеобильна и притязательна. У отвоеванного от Смерти она непрерывно иссушает губами корень продления жизни, настоятельно требуя еще, еще и еще... Надо бы наконец проснуться, иначе засосет куда-то подальше от созерцания реальной собачьей площадки на давно похеренном Троещинском метрострое. Следовательно, с начала августа меня преследует НИМФА и ДЕГЕРОТИПИЯ, как некая подсознательная проявка ЧУВСТВ.

А СОН продолжал вести меня за собою все дальше и дальше: из него следовало, что однажды я совершил кармическое преступление, после которого полагалось заточение в странной тюремной камере с полупрозрачными стенами, полом и потолком, сквозь которые то и дело проскальзывали тени и блики того прошлого преступления, от которого было мне уже не уйти. Но сам я то и дело пытался приоткрыть в той странной камере ДВЕРИ, но опять же попадал в еще более странную и огромную полосатую камеру Бытия...

Там поджидал меня гудронистый ГУРД, предельно занятый ДЕГУСТАЦИЕЙ ЖИЗНИ. Ек манга! До чего же он не гнушался своей типичностью. Пожиратель Времени, чертов Хронофаг с Седьмого континента памяти! Плыть бы ему по синусоиде в миры вампирного Зазеркалья. Ан, нет! Выпендривался передо мною, как самая обычная СЕКСЭНЕРГОСОСИСКА... В своем черном пальто и в калошах на босопятки!.. В нем преобладало желание купить себе МЕРС и припарковать его на Гавайях. Полная ДЕГЕРОТИПИЯ мулатистая и БОНУС на полный абзац!.. Вот придурок! А впрочем, чем плох этот ГУРД со своей сексопильной мулатистой НИМФОЙ с набрякшими сосками ХОЧУ-С-ПОЛОБОРМОТА!

Все это нисколько не похоже на ссохшуюся акварель над старым викторианским камином... Coming please my darling! Реинкарнировать бы и себе в спермацетовый крем на лобковых эпителиях у мулатки... Но как только подумаешь о таком, как тут же девушки начинают задавать грустно вопросы:

- Так вы, Веле, только лишь фантазер? А как же на счет реальных, а не виртуальных фрикций, все ли вы еще в форме или уже раскисли? БОНУС, Веле! Еще, еще и еще... О, Боже, как же у вас мужественно и многократно перебит нос! Вас за него не кусали? До чего же это было непередаваемо эротично. Как жаль, что более негде и укусить!

И после этого оставаться в такелажниках мира? А не Боже ли упаси и помилуй’МЯ грешного... Ведь и так народища хоть пруд прудом пруди, а вот на строительство ПИРАМИД никого и кирпичом не загонишь. Всем бы только пряники жрать! Или того меньше - просто так, от нечего делать рыскать между мирами, и все ворчать да миры потихоньку волочить да мировые выволочки набивать чепухой! Вот уж где ИНТЕР-МИГРАНТЫ, тетушка вашу в ЯТЬ! Куда только с ними не занесет. Вот уже пробуждаться, а тут как раз в брянскую сельцо-деревеньку Лесное вкатили немецкие мотоциклисты. А хари-то, хари у них в трупных пятенках, пронеси меня и нас мимо них, Господи!

Опять же СОН вплавь офорт: жил в той деревеньке старик Костомарыч, дед-хреновед, лесопотам чалый... Бабам ночные ожоги заговаривал, младенцам отводил ляк страхотный, страх лячный по-теперешнему, мужикам зубы рвал, коней, коров, коз да свиней, и тех травами выхаживал, а молодицам во грехе да солдаткам в возрасте срывных да облыжных трав умел приварить, а до трав приговорных особым мастаком слыл! Бывало и самому барину помогал:

- Сутужишься ты, барин, как кто чернокров на тебя навел. Так ты как для себя порешишь: блажить аль удавиться на чернокровушке? Не дури, барин! Пей, что даю... В моей отварстойке собраны все силы-силушки русские. Есть там и от стопаря, и от лапаря, и от меня, ХренорЯ, шибко старого, но еще шибче зловредного, а значит и жилого. Пей-пей, барин! Жилый сопливого передюжит, русский ДУХ о болячке не тужит, с напастью злой не дружит, черную хворобливость окрепшим здоровьем подюжит. Пей, барин, как пивал паромщик Панкрат, что служит полста лет на перевозе у ведьмовых врат!..


2 сентября 1997 года, 646 день второго цикла запуска.


СОН. Во сне явился Лешка Фатеев, как профессиональный СУТЕР и сводник. И это тебе подводник из СНБ_У? Я влип в своих шатаниях по Запределу. И меня посадили к запредельную КПЗ. И тут является он, мой благодетель и филер, с тем, чтобы всучить кому положено что-то ЗЕЛЕНОЕ от 5 до 20 кусков в номинале. Поземному ровным счетом двадцать тысчонок баксов! В это время мне совсем не так уж и плохо в моем КПЗ, где меня всем ходом охмуряет Кармина. Для этого я сам плотно закрываю на все возможные замки, цепочки и засовчики место своего заточения, вроде бы огромный гараж, где нас и берут с тем, чтобы выбросить на волю... Кармина в отчаянии - она, бедняжка, не кончила, и теперь кричит всем соглядатаям что-то очень запредельно обидное, но оттого мне не понятное. Я ее понимаю...

Лешка дает мне перед пробуждением спрятанную в гофре казенного сапожного голенища водку. Но я ее не пью, как и не даю Лешке списки о том, что я препровожден на свободу. С такой свободой куда свободней в запредельной камере-гараже с пылкой блудницей, не имеющей комплекса КУДА _ПРИБЛУДИЛ_БЛУДОЛЫСЫЙ... А все, как видно, еще потому, что "косорыловка" из Погребов - дрянь, мать ее в ЯТЬ! Бр-р-р-р... Фатеев и "косорыловка" - ДВЕ СВОЛОТЫ - ПАРА... Во всем этом что-то слишком обидное, а пора бы уже признать, что ЕЩЕ НИ ОДНОМУ ЧЕЛОВЕКУ НА ЗЕМЛЕ НЕ УДАВАЛОСЬ ОСУЩЕСТВИТЬ ВСЕХ СВОИХ ПЛАНОВ...

А пока, 4-го августа матери снится СОН, что на носу у меня в скором будущем совершенно новая КНИГА. О чем бы ей быть? О сопливистой протяженности прошлого августа и иже с ним блудолысыми месячишками года... Возможно, что и ошибусь, но не намного же, право... Пока же на меня начинает довлеть слабоутешительный принцип: УНИЧТОЖАЙ НЕМЕДЛЕННО ТО, ЧТО ИМЕЕТ СПОСОБНОСТЬ НАКАПЛИВАТЬСЯ В ОДНУ БОЛЬШУЮ НЕВООБРАЗИМУЮ КУЧУ!

С этим и проваливаюсь в СОН: снится мне полонянка, плененная с особенной страшной участью - она с заклеенным наглухо ртом помещена в целлофановый мешок с принудительно подкачанным кислородом. Правда, обалдеть ей от такой кислородной пенки особенно некогда. БА, ДА У МЕНЯ САМОГО СТОЙКАЯ, ЕСЛИ ВЕРИТЬ СНАМ, ГИПОКСИЯ... Пока же я отдаю тело плененной столь страшным образом водителю маршрутного такси для вывоза обреченной на свалку!..

- Вывезу завтра, а сегодня еще поимею. Для нее сутки ничего не решат, а для тебя сутки - это время отрыва. Так что чеши, дядя, ноги! Это точняк, что от преследователей ты оторвешься, а о деталях не беспокойся! -

Теперь мы преспокойно вместе с водилой рассматриваем мои давнишние анкеты, и вместе обнаруживаем, что анкеты это не мои, а совершенно чужого человека. Удрученный подобным открытием вяло иду домой. Ведь я же желал сдать себя в ИНТЕРПОЛ, а получилось, что СМАЧНО замел следы своей собственной несостоятельности. У квартиры меня поджидает патронажная сестра Тамара. Она тут же открывает передо мною дверь. Все комнаты дома тут же на глазах заполняются объемными секциями-сотами с гречневой крупой и сложенной в аккуратные гурты молодой картошкой. Я подозреваю, что где-то в картофельных гуртах давно уже разлагается чей-то уставший от жизни труп...


04 сентября 1997 года, 648-й день второго цикла запуска.

СОН. В некой троещинской школе, в перегороженном пополам актовом зале я провожу съезд подпольного Союза писателей, где идет милый треп моей троещинской пассии, довлеющий над всем происходящим:

- Велик, одень трусы, а то нас всех заметут: мы ведь здесь не нудисты и сексом не занимаемся!

- Ах, как все-таки жалко! - мечтательно вздыхает Николаша Румянцев.

- Да о чем тут говорим?!. - вмешивается Боба Финкельштейн. - Групповуха, батеньки, это я вам скажу - первейшее дело: и спортивно, и элитарно, и до того пристойно, что весь вопрос упирается в объем сливного бачка, а, впрочем, можно и бочком-с...

Но тут является некто из СНБ_У и в нем все узнают свое собственное отражение, но только с овечьим гузлом на голове! Что не говори, но всяк выглядит не как волк, а самый обыкновенный КОЗЕЛ. Мать его Козла, ПАНТИФИК, в салат! Экая благость сонного идиота?!. И кому же после такого-то СНА мне сейчас предьявиться?.. Или разве что есть где-нибудь рядышком ЖЕНЩИНКА НА ПРЕДЬЯВЛЕНИЕ?

Нетушки, голый Вася. И этот Вася, в отличие от расторопного Велика, своих трусов не оденет! Фигу с две!!! ВОТ ТАК И ВЕДЕТ КАЖДЫЙ СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ МОНОЛОГ С ЖИЗНЬЮ, ДАЖЕ ВО СНЕ! Человек - мал, мир - велик... В этом мире чего только лишь не приснится. Главное, от неожиданности нисколько не оробеть и постараться пооперативней одеть трусы на собственную промежность, а не на голову...


5 сентября 1997 года, 649 день второго цикла запуска.

СОН. Вдоль рваного рва прямо на меня, спрятавшегося в этом зловонном рву, несется БОРДЮРНАЯ самокатная танкетка, в поиске террористов. Главный террорист - я. Это мною подложена миниатюрная бомба в суповую кастрюлю на бесславный и последний обед для господ ВРАЖЕСКИХ офицеров. Теперь, в самую последнюю минуту мне удается вырваться со рва прямо в помещение кафедрального собора, где вовсю распевает хор по-ангельски голосистых мальчиков, за ангельскую жизнь которых даже ЗАХВАТЧИКИ несут ВЫСШУЮ для землян ответственность. Вот почему я - теперь один из хористов.

А это значит только то, что пока все вместе - палачи и жертвы здесь распеваем и внимаем неукротимому ангельскому пению, в кипящей суповой кастрюле взрыва не будет, но и господа оккупанты так и не дождутся обеда: их животный голод растянется на тысячу лет, до тех пор, пока я не устану здесь петь.


6 сентября 1997 года, 650-й день второго цикла запуска.


СОН. Смерть леди ДИ - принцессы разбитых женских сердец Дианы потрясла законодателей всех цивилизованных стран мира и привела к переосмыслению в том, насколько полно и бесконечно глобально можно отображать личную жизнь известных мира сего. И вот тело принцессы захоронили в деревушке ВеликоБритании, которая теперь стала Меккой для тех, кто благодарен ей за прекращение преследования тех, кто сумел выйти на неординарные роли в жизни. Однако, столь же неутомимы в жажде отмщения многочисленные недоброжелатели из бульварных газет, потерявшие свои заработки по всему миру.

Теперь они на совместные "черные кассы" покупают профессиональных взрывателей и потрошителей могил, чтобы уничтожить могилу Дианы, и тем самым отомстить ей, мертвой, за бесконечно бедственное положение живых. Один из таких потрошителей могил - я. Дело, в общем, привычное... Я уже однажды похитил из могилы труп легендарного Чаплина в Швейцарии, но это было давно, и с тех пор охрана захоронений знаменитостей в руках профессионалов, вчерашних спортсменов с мировыми именами.

Могилу Дианы охраняет Шумахер, но как то и положено, на отреставрированном МЕРСЕ, на котором так печально в центре Парижа у тринадцатой опоры подземного мостопровода погибла и принцесса, и ее визави, и ее французский разовый водитель Анри Поль, чье место за рулем НА НЕБО выбрало само ПРОВИДЕНИЕ. Уэльская принцесса Диана из древнего рода Спенсеров. Кажется, и Чаплин был Спенсер, но по иному поводу... Вроде как потомок “английских крепостных”, обслуживавших род этих именитых на весь мир Спенсеров, хотя сама тихопомешанная мать Чаплина и была еврейкой, а значит крепостной быть не могла.

Но, тем не менее, во сне что-то переплелось и сдвинулось, и у меня вдруг оказалась одна из последних моделей "Пежо", прошедшая испытания на авторалли Париж-Даккар. Первая попытки по-хулигански ворваться на охраняемый мемориал чуть не заканчивается для меня катастрофой. Я не справляюсь с управлением, и только добрая воля и спортивный азарт Шумахера на печальнознаменитом МЕРСЕ сохраняет мне жизнь. Шумахер едва не на лету дает мне полезные советы на языке мертвых, одинаково понятном всем жителям планеты Земля.

Аварийные кульбиты прерываются далеко за полночь, и вот теперь я пью в одном баре с Шумахером, где признаюсь ему в своей к нему спортивной любви. Он только улыбается и помахивает у меня перед моим глупым пьяным черепом кольтом. Это должно меня убедить... Напоследок он дает мне добрый совет:

 - Послушай, парень! Я не знаю твоего недоброго прошлого, но лучше делай как я. И тогда Фортуна и научный прогресс будут на твоей стороне.

Но, увы, на утро Фортуна и Прогресс оказываются на стороне разбойников-могилопотрошителей фамильного склепа леди ДИ... Ибо за то время, что я пил с Шумахером в баре мертвых, они, еще ой как живые, сумели заменить легендарный МЕРС на его камуфляж... Крутой Шумахер на сей раз - да впросак!.. Но взрыв на могиле еще не произошел, как я предложил Шумахеру свой "Пежо".

Вчерашняя виртуозность меня убедила быть по гроб на его стороне. Тем более, что если Шумахер не успеет, то в гроб окрошка из того, что было недавно им взлетит в поднебесье раньше, чем я успеваю о том горько всплакнуть. Как ни как, Шумахер - спаситель мой и кумир! Вот почему я подлетаю на своей тачке к макияжу под МЕРС, и Шумахер взлетает вместе со мной над целой вселенной! Однако, и это не помогает. На месте могилы принцессы аккуратнейшее разрытие. Могилу выморозили фреоном и вырубили под чистую, как из гранита!

Теперь ее станут возить по миру и показывать желающим остолопистым лохам за баснословные деньги! Шумахеру только и остается после этого проклинать свое новое ремесло и старые проблемы всего подлунного мира, а с ними и свою безработную родину, где он так и не нашел себе работу и эмигрировал в Англию, куда черт в конечном счете занес и меня... Все прочее теперь уже не существенно ни для меня, ни для облапошенного Шумахера...

- Цум поцен дайнен! - как вяло ругается про себя Румянцев Коленька перед сном...


7 сентября 1997 года, 651 день второго цикла запуска.


СОН.
Я - венгерский пенсионер пятидесяти лет от роду. Мне надлежит украинское пенсионное переоформление документов. Вот тут-то я узнаю, что значит ПОСТАВИТЬ ПРОБЛЕМУ, чтобы ОНА СТОЯЛА СЕБЕ И НИКОГО НЕ БЕСПОКОИЛА ПО СУТИ. Самое главное - нет переводных бланков для бюро юридических переводов с конкретно венгерского, польские и турецкие - вот вам, пожалуйста... Но именно потому, что необходимы украино-венгерские. ВЕЧНАЯ НЕПОДХОДИМОСТЬ СОВЕСТИ И БЛАНКОВ завсегда к вашим услугам. Накостыляйте сами себя по шее В УСТАНОВЛЕННОМ ПОРЯДКЕ!


8 сентября 1997 года, 652 день второго цикла запуска.

СОН. От самого Штылвелда остается только одно сине-фиолетовое воспарение на перекале Судьбы. Затем, когда от самого меня виртуального не остается и светового пространства, возникает и следует продолжительный рекламный ролик:

- В нем я принят в престижную фирму по продаже продуктов БабиВей, одновременно заменяющий картофельно-мясное и рыбо-рисовое жаркое. Ритуал принятия-зачисления на должность сопровождается торжественной трапезой-причащением. Но в хорошо осветленном элипсоидно-фонарном офисном кабинете я почему-то не ем, а только наблюдаю за всеми вместе с рыже-конопатым двенадцатилетним толстячком - внуком хозяина-ирландца, у которого, как и у деда рыжеватая кровь внутри его голубых вен; как будто и вены, и кровь зара-нее промокнули по какому-то особенному мутагенно-припятскому рецепту.

Между тем, вокруг нас с внуком все дистрибьюторы с невероятно нервозным чавканьем пожирают какое-то внешне неприглядное варево, очень слабо напоминающее жаркое. Однако, все мелкие дилеры и даже наемный внештатный килер едят это варево даже с аппетитом!.. Я давно запретил есть себе во сне мясо, чтобы не вызывать, не провоцировать на уровне подсознательного с себе раковые и РОКОВЫЕ заболевания. Вот почему на этой трапезе мне делать нечего, и я запросто покидаю офис с тем, чтобы тут же оказаться на цветаевском рынке прямо перед продавцами с мясного ряда, перед которыми я тут же на экспромте выступаю с обвинительной речью, и сам поражаюсь тому, как мои искрометно-зажигательные спичи эксУЧИТЕЛЯ-безработного на поплавке социального попечителя начинают иметь успех у сытых мясником с вечным трауром под ногтями. Одно у них только желание: именно такими вот пальцами всем им хочется пощупать меня на ощупь, поскольку я странно свечусь и ионизирую вокруг себя молекулы радиоактивного столичного воздуха.


- Да он земной! - разочарованно удивляются многие. - Пусть тогда дует отсюда, пока шею не накостыляли: ему на Земле еще жрать и жрать невпопад и мослы, и хрящи, и субБЛЕВОТИНУ, а он еще выкобенивается! Жри, чего подадут! И молчи себе в тряпочку... У него самого-то только сорок шансов из ста стать рафинированным гурманом, а все остальные - к тому, чтобы стать самым обыкновенным всеядным бомжем!..

- А как же! Да этот не упустит свой шанс! У него о том на харе написано. - успокаивает возмущенных лохов базарных базарный смотритель со ПСЕВДОмясного ангельского ряда с рожей недавнего земного рэкетира, пришитого где-то на разборах неправедных. Я пристально всматриваюсь в его ПСЕВДОмясное ПРЕОСВЯЩЕНСТВО и узнаю в нем моего нового ШЕФА! Он же выписывает мне пропуск на БАЗАР ЗАПРЕДЕЛА. Значит, отныне и сюда я вхож, а не только в учебные и издательские корпуса, куда допущены все ЗЕМНЫЕ КУРСАНТЫ. Сдан еще один экзамен на переход в ЗАПРЕДЕЛ... Сколько же их еще?

- Пусть возьмет с собою хоть это! - упрашивает шефа напоследок его конопатый сытый внучонок, и, с разрешения старшего, протягивает мне НЕЧТО. Я не удерживаю это НЕЧТО в руках и оно превращается в воздушную ТЕЛКУ, оседающую на меня стойко защитной эмульсией.

- Бери! Это на годы! Долгие и долгие годы... Носи! Она еще и внукам твоим достанется. По вашим земным меркам - почти вечная вещь!

  • ПОПЫТКА ОСОЗНАТЬ: достанется респектабельность и сексуальность, имеющая ответность у противоположного пола, и не сулящая физиологических неприятностей при огромном выборе и крайнем непостоянстве, увы, до седьмого колена, ПРА-ПРА-ПРАШКИ МОИ!

10 сентября 1997 года, 654 день второго цикла запуска.

СОН. Ночь в пансионе благородных девиц. Веду развернутый диспут на тему: "Помидоры - яблоки любви". После диспута по данным электронных считывателей, вмонтированных в каждое учебное место, исследую индивидуальные тест-карты порочности воспитанниц. Всех более настораживает, но потому и привлекает меня тест-карта воспитанницы Анюты. Поэтому спешу обратиться с некоторыми вопросами к ХОЗЯЮШКЕ "теплого вечера", которая весь этот вечер проводит в обществе своей "живалки" - старшей девушки Тони, полусонной, уставшей, но безропотной к посягательства и донимательствам со стороны своей ПАТРОНЕССЫ.

Ей все уже бесконечно безразлично, и она пытается прятаться по многочисленным пансионным подсобкам и кухне. Этим обстоятельством пользуюсь я, и, как подростковый психолог, рекомендую ХОЗЯЮШКЕ многострастную и многожелающую Анюту, а сам уединяюсь с пышнотелой Антониной в бельевой комнате, а вдруг обнаруживаю, что вся ее внешняя сонливость обманчива. Антонина алчно выбирает с корзины кроваво-красные помидоры и скармливает ими меня.

После этого я просто неутомим, но белая бельевая комната постепенно превращается в красную, а в это время за тонкой стеной из старинной тиковой дихты страстно стонут ХОЗЯЮШКА И АНЮТА. Нам с Антониной не велено за ними подглядывать, ведь Анюта несовершеннолетняя, а ее страсть болезненна и чрезмерна. Но и нам с Антониной неплохо, хотя подо мной уже не она, а Анюта. В полуобморочном состоянии она шепчет:

- Еще милый, еще... - Обнаженная, роскошная Антонина воркует над нами, и извлекает прямо с пространства крохотные голубиные яйца всем нам на ужин. Они светятся голубым светом и пульсируют в сиреневых прожилках. Анюта подо мной оргазмирует, а сам я уже хочу только белые белки их этих яиц, но тут передо мной разрастаются ягодицы Антонины. Целовать их мало: мои губы ищут промежность жевалки, пока нас ТРОИХ не прерывает окрик ХОЗЯЮШКИ:

- А обо мне вы забыли? А я как раз сходила в парк за брусникой! - Теперь уже Анюта, продолжая на мне оргазмировать, отбрасывается на спину, чтобы усладить промежность хозяюшки в брусничном соку, в то время, как я продолжаю пить голубиные белки из промежности. Мои пятки соприкасаются встык с мягчайшими пятками Хозяюшки, а в это время свободные руки Анюты и Антонины огромным белым мячом играют между собой в волейбол...


11 сентября 1997 года, 655 день второго цикла запуска.

СОН.
Многоэпизодные сны приходят ко мне не часто. Но этот - особый. В нем совместились ценностные шкалы последних дней, опробованные на конкретных реальных событиях, и поэтому сон оказался цельнодопустимым....

Я иду с визитом вежливости к Нямочкам. Там меня ожидает Татика. Я по ней соскучился? В этом я не обманываю себя: срабатывает и возраст, и затянувшаяся болезнь собственной матери, чей многомесячный паралич временами становится слабо переносим мною. В этом смысле, ребенок становится для меня почти единственной разрядкой, от которой я уже не желаю отказываться. Но сегодня странная встреча: на кухне вместе с Наткой смотрит странный телерепортаж по телевизору ее покойный родитель - незабвенный папа Толя, почивший в бозе более пяти лет назад.

В Москве очередной путч. Во главе его четырехзвездные генералы создают КРЕМЛЕВСКУЮ ХУНТУ. Во главе этой хунты четырехзвездный мэр столицы Юрий Лужков. Он произносит речь о немедленной бомбардировке всех украинских военных объектов в Крыму и требует, чтобы ему безукоснительно подчинялись все граждане на территорийки бывшего СССР.

Ах, быть бы и мне как всем, но именно в это неспокойное время меня какой-то черт срывает в поездку по военному Крыму, где я попадаю в городок, пристыкованный к о взлетно-посадочным полосам военного аэродрома украинской стратегической авиации. Аэродром полнокомплектно укомплектован украинскими шатлами, способными разово развеситься на территорией всей БэУ империи социализма.

Мне, как и всем, по приказу коменданта городка выдают ведро с белой краской: которой я обязан рисовать на взлетно-посадочной полосе контуры зданий... И точно: российские бомбовозы рассыпают свой груз за перелеском, но именно там дома тех. кто выгнан на летную полосу. Это безумие! С неба этих домов не видно! Погибнут женщины и дети - русских и украинских пилотов. От этого выиграет только НАСА!

И тогда я пишу белой краской огромными буквами: ГОСПОДА ИДИОТЫ, АЭРОДРОМ ЗДЕСЬ! Теперь самое время всем нам уносить со взлетно-посадочной полосы ноги... Мы едва успеваем... Украина сдает Крым без единого выстрела. Я - Герой России, погубившей Чечню... Но на хер мне такое Геройство?..

Печальный тесть о чем-то говорит с Нямочкой, она с ним утвердительно соглашается и просит его забрать ее с этой земли.

- Был бы, Наташа, гробовщик, все бы как-то устроилось, а так тебе придется обождать.

- Послушай, папа, а к нам уже давно захаживает гробовщик - Максимович, он и дачу как-то уже подправил на стыках, и полочек в доме навешал, он мне и гроб состружит, только лишь попрошу.

- Сама и проси, - обижается тесть. - А меня с ним никто не знакомил... Этот, что ли в заменителях моих на Земле?!. Меня с ним Мила не познакомила, да и ты промолчала. А потому сама и проси, хоть мерку он давно твою смерил...

- Тогда и просить не надо, - твердолобо решает Наташка. - Я ухожу с тобой: Танечке есть с кем остаться...

- Пусть сама выбирает, жить ей с ефрейтором или с веселой вдовой. Ни с кем не прогадает, но ефрейтор ее отец. Вот разве что гробовщик снимет мерку и с него заодно!..

Идея покойного тестя меня не радует, тем более, что Максимович уже давно ждет в зале, где он вместе с моей тещенькой мамой Милой пьют распаренный самогон под народные песни Людмилы Зыкиной, которую достали с правительственного дома престарелых петь победу России над Украиной... Между тем Татика все ходит и ходит между нами и слышит голоса каждого:

- Так я его, Мила, на обратном пути и обмеряю! - клятвенно заверяет ЭКСтещу Максимович.

- До скорой встречи, доченька! - прощается с Наткой покойный тесть.

- Храни тебя Бог, Татика - прощаюсь и я с малышкой.

С Теодора Драйзера до Марины Цветаевой еду на тридцатом троллейбусе, пробившись на переднюю площадку, и все время тревожно озираясь на заднюю, где притаился, стремящийся снять с меня мерку, Максимович. Он так тяжело дышит, что его пьяное спертое дыхание через весь салон троллейбуса доносится и до меня:

- Вытя, ну, куда же ты так спешишь? Мне то и надо, что только глазом тебя окинуть, а то на глазок не тот гроб состружу, а потом, хоть самому в ту гробину хлопайся, а мне неуместно: самому мне гроба еще никто не заказывал, а на тебя и заказчик добрый сыскался - и на том, и на этом свете, так что не упрямься, чудак-человек: там тебе будет неплохо... Вот сказочник-то: ему бы всякому сказки балакать, сволочь такая! А ведь я-то его боюсь, поскольку не могу, не хочу и не умею еще умирать! Ведь этому нигде у нас не учили, а Тибетской книги Мертвых я не читал: Тюбет - Мюнет... Вот и все около сакральные познания на сей день!

Да ещё, накоСЯ - выкуСИ в сучий корень, облыжная ТВАРЬ, а я побежал, потому, как мне прытко сходить, а тебе за мной не угнаться... Хорошо мне так думать, и я, в оборви пятки, несусь-лечу по тропинке узенькой, а за мной. ухая и рыча, несется оглашенный Максимович с меркой на гроб:

- Вот не человек ты, Вытя, а стерва дивизионная! В гроб тебя ни в жисть не вогнать, лохмат-голова! Но ведь и меня понимай: мерка тебе заказана - не взыщи: стань хоть ДРЫЩЕМ ГОРОХОВЫМ, а все равно честь по чести обмеряю! Погодь, твою ВРОДЬ! Хоть в Гробу, а тебя достану!

- В гробу и доставай! - говорю я: трясясь уже в тесненькой кабинке лифта, где явно ГРОБОВЩИКА уже нет, а квартиры моей полюбовник ЭКСтещеньки мамы Милы не знает, мать его в ЯТЬ!.. Будь проклята ПОРА ГРОБОВЩИКОВ! Избегать бы мне ее до времени...

Но заканчивается не только все ХОРОШЕЕ. И ПЛОХОЕ имеет конец - даже в этом многоэпизодном сне я оставил СОВДЕПИЮ ЗАЧУХРАНСКУЮ и перебрался в Южные Штаты. Возможно, это даже Бразилия. Здесь передо мной проходят какие-то странные слайды, относящиеся к концу прошлого века, когда некий молодой фермер для своих Фолклендских ПЕТУШКОВ перевозит по морю несушек особой породы, которые питаются исключительно ВОЗДУХОМ. На самом фарватере неспокойной реки корабль с фермером терпит крушение, оставляя и его, и его заебистых петушков с носом.

Пеструшек поглотила река, протащила вниз по течению и выбросила в непроходимых джунглях, где они провели пятьдесят лет без умения питаться воздухом, но зато они приобрели новое странное свойство - стоит их только взять за хохолок, как они тут же засыпают на несколько суток без вреда для себя. Эти явно инопланетные курицы достаются наконец потомку утонувшего фермера и он скрещивает их со своими петушками. На планете - куриный бум: сплошное кошерное мясо - ведь легко зарезать спящую птицу не предоставляет никакого труда!

Фермер страшно горд приобретением для землян и он на каком-то всемирном телешоу повествует о том мне, знаменитому американскому журналисту о своих ощущениях и переживаниях, а его жена тихо шепчет тут же мне слова ласковые и трогательные о том, что она согласна забыть и Джима ТРЕТЬЕГО и его инопланетных пеструшек ради меня столь знаменитого, но тем не менее не чванливого. Я улыбаюсь ей, но тут с ужасом замечаю, как со спящих пеструшек снимает мерку тещин гробовщик Максимович, теперь-то мне век не есть этой инопланетной курятины, хоть и дается она в руки все запросто. Джим ТРЕТИЙ удручен этим обстоятельством, и потому сам снимает мерку с ГРОБОВЩИКА:

- Упакуйте не позднее часа отхода поезда на КАНЗАС! Пусть гробик будет лаковым с ручками из титана, туда же уложите и обмеренных ГРОБОВЩИКОМ спящих птиц, да упокоится их Души вместе с отъезжающим. Аминь! Шоу продолжается! Что там на очереди? Ах, да - сексмиссия моей женушки МаргоЭлины! Она выбирает счастливчика Веле, чьи похороны отправляются без него в тихий провинциальный КАНЗАС! А вы не отправили своего собственного гробовщика куда-то подальше?!. Если нет, то укладывайте чемоданы и следуйте за сладкой парочкой: всюду, где будут они, там не будет ничьих ГРОБОВЩИКОВ! Это говоря вам я - Джим ТРЕТИЙ, чья душа теперь разрывается между фермой кошерных инопланетных курочек и этими счастливчиками, так неожиданно оставившими меня самого с носом. МаргоЭлина предпочла инопланетным земные яйца моего приятеля Веле, тогда как свои я однажды передал в фонд исследования ...

- Идиот! Он об этом всегда распространяется с тем, чтобы его вызвался пожалеть целый полк глупых дур, которых он перетрахает своими вставными ПЕТУШИНЫМИ яйцами... Мотаем, пока он не начнет здесь, прямо на сцене - это зрелище не для слабых. Ведь все эти дурищи после его петушиных ласок будут лысыми как и я. - И только здесь МаргоЭлина сняла свой роскошный парик. От УЖАСА я проснулся: прямо на лысом затылке предо мною предстал бурный гейзер неземного влагалища... Неужели это шоу продолжается для всех тех, кто так и не проснулся: тщательно обмеренный собственным либо заказным по найму ГРОБОВЩИКОМ.


13 сентября 1997 года, 657 день второго цикла запуска.


СОН.
Я - безобразнейше пьяный фат на рабочем месте. Но почему-то именно за это все меня откровенно любят и просто безумно обожают, что в самом мне рождает море негативных страстей: какая безумная иллюзия полагать, что я алкоголик! Прежде всего от этого непроходящего своего состояния - я глубоко несчастен и печален, а к тому же совершенно одинок! От этого мне все тяжелее и тяжелее сознавать себя таковым. Но от других я слышу, что на их нервной работе просто необходимы такие вот РАЗГРУЗОЧНЫЕ ЛЮДИ, что рядом со мною легче дышится всем остальным!

Но по мне уж лучше и вовсе остаться без работы чем так терять самого себя на работе. Ан, нет - в Запределе особые правила профессионального поднайма рабочей силы. Я законтрактован до своей физической смерти, и с этим следует согласиться и в самом себе расставить совершенно иные чем прежде акценты, чтобы иметь смелость и дальше жить на Земле, не прерывая однажды подписанного с Запредельными работодателями столь странного для себя, земного, контракта.

- Разве это люди, в куриный потрах! - ругается запредельный работодатель, обязательно же рыжий и похожий на тощего Била Клинтона. Имени его я не знаю. Знаю только, что он ирландец и специально для меня достает туманоидные запредельные виски. Употребляет он их и сам, незадолго до встреч со мною, но как, я так ни разу и не понаблюдал. Но, возможно, мы употребляем их вместе, не комментируя процесса, столь разительно нас пьянящего... Неужели запредельные Учителя и РаботоДатели сплошь ТУМАНОИДЫ?


14 сентября 1997 года, 658 день второго цикла запуска.


С самого утра в дверь настырно звонят - бродячие Духовные коммивояжеры:

- Впустите, мы из церкви последних дней Иисуса Христа! - И эти, как видно, положили свой глаз на квартиру. Слать нах и немедленно! К тому же прерван прекрасный утренний сон:

СОН. Он просто залит красками на смальтовых статуэтках - кармин и кобальт. Те же бродячие коммивояжеры, но из-за ЗАПРЕДЕЛА предлагают мне на выбор три парящие в пространстве фарфоровые поделки - идущего кабальеро, цыганки и кабальеро, встретившихся случайно и сведенных в огненной пляске двух одинаково страстных тел той же парочки.

У нее - огромная солнца-клеш юбка, сама она - черноволосострастная с аккуратненьким носом с горбинкой, он же, как и положенною, привстал на пуанты своих кожаных коротких мягких сапожек, в костюмчике матадора, у нее - разброшены лебедем руки, у него - сведены над головой, но только пальцы ладоней не пересечены потому, что на каждой руке пальце в символическом сжатии в упрямые бычьи рога, когда указательный палец и мизинец - победно выброшены в пространство, а все прочие крепко сжаты и спрятаны где-то в ладонях...Вот уж где положенная мне статуэтка! Мне с ними до конца жизни теперь плясать в КАРМИНЕ и КОБАЛЬТЕ...


15 сентября 1997 года, 659 день второго цикла запуска.

СОН. Я в шаманской яранге. Вокруг меня милые мне лица узкощелых во всем своем молодых якутских девушек. Сегодня у них обряд северной ИНИЦИАЦИИ. Странный обряд уже потому, что многие из них уже с десяти-двенадцати лет физиологически воззрели в "гостевых" постелях и поэтому я задаю ШАМАНУ, проводящему запоздалую и усредняющую девушек СЕВЕРНУЮ ИНИЦИАЦИИ, очень актуальный вопрос:

- В чем твой метод, шаман? Как тебе удается примирить всех этих молодых женщин, что для СЕВЕРА они еще не порочны?..

- Я их просто отвязываю от всякой конечности. Ах, подумаешь, скороспелая дефлорация, ах, подумаешь, первый почти невольный оргазм... Все это от потребностей разрушающей Души цивилизации с ее нелепым акцентированием на том, что изначально принадлежит духу РОДОВОЙ ЯРАНГИ. Самая последняя никудышка в древней родовой яранге вызывает у ГОСТЯ самые невероятные видения. Эти видения погружают и ее в такой стойкий транс, что она растворяется в нем до времени самоосознания. Самопознание может разрушить иную нестойкую Душу: она станет задаваться вопросами, а эти вопросы нелепы. В северной тундре не имеет никакого смысла оскорбление вроде БЛ@ДЬ, ПРОСТИТУТКА, ПУТАНА. Жизнь бесконечна и ЖЕНЩИНА - ее первейший тотем.

Вон там, в уголке яранге сидит молодая шаманка, моя внучка Сабета. С ней спят сотни молодых парней с российского атомного подводного флота, но только самые лучшие. Она спасает этот флот в береговую стужу и хранит его в океане. Как это ей удается не знает даже Ельцин. У нее почетное звание - Героя России, но мальчишки пьют северное молоко женщины-веженки из ее по-девичьи тугих сосков на плоском оленьем ложе, которое искусно инкрустировано золотыми крупицами из расплава геройской звездочки...


15 сентября 1997 года, продолжение... К утру снится сосед по жизни и коммунальной квартире детства на улице черного умника Патриса Лумумбы Юрченко Юрка, с которым мы когда-то во втором классе ловили на Батыевой горе, в болотистом озерке тритонов, чтобы затем отваривать их в консервных баночках. Предстояло проверить - так ли то, что чем выше температура, тем тритоны - эти отдаленные потомки легендарной Огненной саламандры живее и расторопное, пока их не разрывает огонь, и только тогда появляются настоящие мальки Огненной саламандры, живущей где-то на поверхности Солнца.

Сейчас же Юрка предлагает мне посетить в Запределе его новую, хорошо обустроенную квартиру, в которую он окончательно переселился уже навсегда. Неужели умер, старик САМ или его славный батько сухощаво-жилый Петро?


16 сентября 1997 года, 660 день второго цикла запуска.


СОН. Страшный хирург-вивисектор занят тем, что удаляет у меня со рта какой-то страшный в зеленой чешуе язык. Язык серебрится, и в его свете я узнаю, что операцию по иссечению языка проводит Лешка Фатеев, утешающий меня великой истиной о том, ЧТО КОГДА РАЗРУШАЕТСЯ НА ЗЕМЛЕ КРОВНЫЙ ОЧАГ, В ГЛУБИНАХ ВСЕЛЕННОЙ ОСТАЕТСЯ СВЕТИТЬ НАМ ЗВЕЗДА, С КОТОРОЙ МЫ КОГДА-ТО ПРИБЫЛИ, ЧТОБЫ ВНОВЬ СТАТЬ НА ЭТОЙ ГОЛУБОЙ ПЛАНЕТЕ ЛЮДЬМИ.

- Это хоть правда? - встревожено сомневаюсь я, на что Алексей утвердительно добавляет, что это ПРАВДА.

- А вообще, Веле, правда - это полет и, без сомнений, - сопутствующий ему солнечный ветер. Самое время, Веле, устремляться вперед. Так делали до тебя, и так будут поступать после. Теперь, Веле, полный форсаж! Теперь, как никогда и без проволочек. Где-то ты в себе уже разобрался. Ты, Веле, хорошо отточенная звездная машина, которая имеет право оценить себя только тогда, когда пройдет до конца и исполнит все ей предназначенное в мире сущностей, называемых на земном языке - людьми. НХАТ ПСИ ЗОРДАК, ВЕЛЕ!

- Лаутроп... - невольно срывается у меня с уст. Теперь я говорю на языке птичьих стай, а на кровати подле меня в запредельной операционной лежит странная серебристо-зеленая шагреневая кожа проговорившегося в чем-то перед земными преступника. Пора возвращаться к людям, чтобы манипулировать теми струнами и нотами заблудших человеческих Душ, которые отныне одному мне только подвластны.

Коридоры сна - это ходы отступления от полосы конфликта.


17 сентября 1997 года, 661 день второго цикла запуска.


СОН.
Я - штурман-капитан второго аэро-космического звена Назо Янсон. Ко мне в квартирку является Гапиенко Василий, некогда школьный компьютерный лаборант, а во сне президент всех хакеров и торжественно дарит мне новый принтер, но все остальные хакеры именно этому и не верят. На этом принтере для разубеждения маловеров я распечатываю дневник недавно погибшей Евгении Мазиной - шоу-каскадерки с печально известной репутацией садо-мазохисткой нимфоманки, с пикантными подробностями. Всякий именно у принтера может даже ее осязать. Она именно при распечатке является и мне в виде платиновой блондинки с мраморной лепкой классического лица и не проходящим фингалов под левым глазом. Кто не видит ее такой - возмущается, и только я решаю за всех собравшихся невозмутимо и просто:

- Пусть приходит с фингалом. Для фингала пусть прихватит бутылку, и все будет в порядке. Кто-то, после того, как подвыпьет очень даже реально подмарафетит ей ее виртуальный фингал!

Сны, сны, сны... Именно сквозь них из черных дыр прошлого пробивается будущее...


18 сентября 1997 года, 662 день второго цикла запуска.

Матери снится СОН, в котором в очередной раз меня предают Николай Румянцев и Люльча. При этом они устраивают разгардияш в ее шкафу и что-то настоятельно требуют для себя, но тут приходит крупный мужчина в возрасте, хирург и совершает нечто, что примиряет моих приятелей со мной и моим миром. Они просто решают его оставить без вреда для себя и своих пока еще временно необустроенных но очень цепких ПО ЖИЗНИ к жизни миров. После их поспешного ухода на лестничную клетку курить и скандалить, шкаф так и остается полуприкрыт, а из него видна махровая белая кофта...


20 сентября 1997 года, 664 день второго цикла запуска.


СОН. Двухэтажные бараки из ракушечника на взморье, где теперь проживают на Запредельном курорте баба Ева и дед Наум. Сегодня старик не поземному сердит, он едва ли не воплощение сурового еврейского Б-га:

  - Чем ты занимался в прошлой жизни?

- Пил. - Науму нечего мне ответить. Ведь я один из репатриантов из земного мира в мир Запредельный, а сам Наум - эмиссар по поднайму духовных рабочих то ли в Новый Вавилон, то ли в запредельный Нью-Йорк. Все вновь прибывшие живут в двухэтажных бараках, мое койкоместо на втором этаже, но уже сейчас требуется думать о своем насущном духовном пропитании, поскольку иное здесь больше не требуется, но требуется энергия, а в нашем бараке как раз срезают внешнюю проводку. Похоже, что и весь этот барак вскоре пойдет на слом.

- Так что, съезжаешь? Ну-ну... Этого и следовало ожидать. Эй, работнички! Приготовьте внучоночку моему топчанчик под черным крепом, перед дорожкой отоспаться и отдохнуть! И пусть не ропщет!.. С иными и не такое случалось... - под гомерические раскаты собственного хохота, старик удаляется, растворяясь в разом почерневших стенах.

Оказывается, что до тех пор весь свет исходил прямо от него. Теперь о себе следует побеспокоится самому. Но вокруг непрерывный бег. Все бегут за эмиссаром, спасаясь от темноты, и только я сам почему-то слегка отсвечиваю, и потому замечаю, что именно на моем топчане оставлена сумочка моей американской тетушки Ады. Она - земная дочь Наума, эмигрировавшая в США еще в мае 1975-го...

Очень странная атласная белая сумочка выполненная в виде девичьей попки в золотом обрамлении и с такой же позолоченной ручкой. Я открываю ее - зеркальце, не отражающее ничего, банкноты невидимых номиналов, две-три женские шпильки-невидимки и скомканный носовичек. Возможно, это ЗНАК. Я беру сумку и оставляю барак последним. Остаются только чьи-то голоса. Они скандалят до тех пор, пока не происходит полное разрушения нашего недавнего постоялого места.

Теперь я и негры сторожим по ночам дом какого-то пришлого чуда-юда и его старой земной жены, той еще ведьмы. Она наведывается сюда редко, но как только наведывается, сразу увольняет весь спецперсонал, и от этого негры в страхе. Но этот страх так и не передается мне. Мне просто очень интересно обнаружить ее присутствие, но вместо ее самой по пустому замку бродит тень пришельца, дружелюбно говорящая с нами на непонятном языке, который нам не понять.

Понимает только один негр с длинным фонариком, но он любовник ведьмы и с нами держит дистанцию... Иногда он настолько обеспокоен поддержанием должной дистанции, что то и дело отпугивает нас своим длинным фонариком. В такие минуты мы вынуждены выходить за ограду дома и изображать из себя воров, в отпугивании которых укрепляется авторитет старого ловеласа.


21 сентября 1997 года, 665 день второго цикла запуска.


СОН. Всю ночь меня потрясают рейсо-рисовые авиапилотские сны. Сквозь них на меня движутся узловатые черно-бархатные корешки дерева Ау - этого библейского дерева хронической человеческой боли. Они прорезают сны насквозь. Дважды избитый за последние три года, я ношу в себе рваные, незаживляемые раны, от которых никуда мне не деться... Под утро я утомительно долго собираю навесные рояльные титановые дверные петли в элитарном детском саду.
Наконец-то я отыскал работу! Мне предложено должность охранника и ряд тюремно-сторожевых чисто надзирательских функций всего за 13 гривен в месяц. Но и этому я несказанно рад! Ведь живя всю жизнь в одной общей коммунально-совковой зоне, я и не надеялся получить работу в районе Ленинградской площади, где все мне и любо, и дорого...

- Вам предстоит работать с 10 утра до 23 вечера ежедневно. - Строго говорит мне старшая по режиму в д/у.

- А как же быть с моей парализованной матерью? - задаю я вопрос директрисе.

- Разберемся, - говорит мне она. Вокруг меня шипят недовольные полицейские дамы в коротких кожанках и кошерных юбках с пристегнутыми к ним укороченными дубинками откровенных дамочек-вамп. Меня выводят. Я иду вдоль бесконечной ограды и намечаю проходы к побегу тех, чьи маленькие тюремные, привинченные к полу кроватки я уже увидал. Все они обречены на вечной интернирование, если я только их не выведу отсюда. Но оказывается, что и сам я уже интернирован и препровожден в д/у и ко мне уже приглядываются вамп-нимфоманки. Ведь отныне я их подопечный.

И только тут я обнаруживаю, что иду по касательной к тюремному заграждению, и таким образом совершенно неожиданно выхожу на трамвайную остановку перед кинотеатром "Ленинград". Теперь я знаю и вход, и выход, но подозреваю, что лишь только затем, чтобы заманивать за собою на территорию псевдоДетского заведения неискушенных, ибо только я способен обнаруживать - и ВХОД, и ВЫХОД, тогда как прочие - обречены.


23 сентября 1997 года, 667 день второго цикла запуска.

СОН
. Моя выпускница 1992 года приглашает меня вести школьный бал умерших после чернобыльской аварии выпускников.

- Саночка, ведь я же еще не умер!

- Все равно никого не пущу на ваше место! Вы - мой единственный УЧИТЕЛЬ.

Пока же идет следственный эксперимент на школьной кухне. Водитель-убийца приглашен в школу для сирот на завтрак. Это особый завтрак для тех, кто сызмальства остался на Земле без родителей. И тут он замечает, как его собственный младенец-сынок целует в губы и щечки девочку-младенца, сбитой машиной, за рулем которой был он, матери.

- Что за безобразие? Почему эту сиротскую косточку обсасывает мой собственный сын? У моего сынишки, слава Богу, еще есть живой отец! - возмущается приглашенный убийца. И только тут он замечает, что сам он уже интернирован и недалек от аннигиляции. В таком подвешенном для себя состоянии он слышит сквозь разрушающееся постепенно сознание:

- Потому, что ваша вина доказана, вы больше не житель планеты Земля. Вскоре вы будете расстреляны, и ваш сынишка станет таким же сиротствующим, как и его очаровательная подружка. Палач, приводите приговор к исполнению! - И тут я заряжаю духовое ружье. Ждать более нечего. Сейчас прогремит выстрел и этого подонка не станет.

Но в это время я как-то заворожено начинаю следить за тем, как целуются взрослеющие на глазах дети Убийцы и его Жертвы. В их глазах - невероятная радость от того, что они за эти долгие детские года своего вынужденного сиротства так и не устали целоваться в ожидании выстрела. Он еще прогремит, но так и не прервет их огромного человеческого счастья быть на этой планете ВЛЮБЛЕННЫМИ...


24 сентября 1997 года, 668 день второго цикла запуска.

СОН.
Вновь, как и много лет тому назад, кажется - десять, снятся мне барбомордики. Увы, нет среди них незабвенного Витяши Беседкова - неугомонного туриста и свидетеля встреч с инопланетными формами жизни. Кануло в Лету и рассосалось кругами по воде прошлого. Гм, на сей раз видится мне программаторский офис Эдуарда Курчавого-Беленького. Видение образца 1981 года! Вот так и вычеркнуло шестнадцать лет бесполезного существования!

Сам Эдуард и его компания издают городскую газету в каком-то заштатном немецком городке со странным социалистическим названием: "Карл-Маркс-Штад-газетен". Задача компании - ежедневный выпуск тридцати газетных полос! Все они - развесистая информационная КЛЮКВА. Там же иногда и по сути происходящего.

Этим и занимаюсь я - предельно перенасыщенный окологазетным вранье, а посему крепко от него отвязанный и устойчив! Хотя мне бесконечно грустно - ведь это проклятая мною Германия! Нет, только не это! Я с горечью спускаюсь со второго этажа на первый. И успокаиваюсь. Ведь здесь как-то все более проще, все более по-американски... Но вот здесь нет ни малейшей работы, как нет мне здесь и места под солнцем. Я - ЧЕЛОВЕК ВЕРХНИХ ЭНЕРГЕТИЧЕСКИХ СФЕР В ЛЮБОЙ СТРАНЕ И ВО ВСЕ ВРЕМЕНА! А здесь опять мне предстоит идти по тысячу раз знакомым ступенькам и ровно на второй этаж! Какое блядское невезение!..

САМЫЙ БЛИЗКИЙ МИР ЕЩЕ НЕ ЕСТЬ САМЫМ ТЕПЛЫМ... Иногда в нем сплошные КАШИ-БЕСПОРТАШИ, увы.


26 сентября 1997 года, 670 день второго цикла запуска.

СОН1
. Во сне же сорван последний шестой урок в Запределе. Ясно же - интернат. и я в нем - вновь поступивший. Прямо среди урока в меня, сидящего на галерке, летит ножик обоюдоострой медицинской формы под никелем. Ножик в меня бросает незнакомая(?) мне девушка - Джуди(!), за то, что якобы я взял у нее на большом перерыве в столовой, прямо с ее тарелки два кусочка моченной в киселе бабки... Господи, да я и впрямь наголодался в своем реальном совковом Детстве в обычном киевском интернате. Откуда знать об этом обустроенной Джуди, даже во сне?

СОН2.
Мне прежде всего снится, как в отдаленном будущем бездарные Хранители моих бережно выращенных кактусов-строчек устраивают дешевую распродажу без должной для себя выгоды... Весь мир упивается этими литературными сорняками, проросшими сквозь патину времени, тогда как они не имеют для себя выгоды ни на йоту... Это им за то, что при жизни меня предали дочери, хотя, видит Б-г, обеих их я поземному любил.

Затем на авансцену сна выбирается парижский белоэмигрант Жорж, естественно таксист, но очень странный: он обучен вождению гусеничных боевых танков по Парижу. Парижане в ужасе, но Жоржу хоть бы хны... Любому, кто его пытается упрекнуть в том, что Париж - это не танкодром, изящный водила Жорж отвечает:

- Мой талант танкового скольжения по Парижу принадлежит только мне, и это я дарю его Человечеству. Остальные, приветствуйте меня - треки моего танка в прочной ВИРТУАЛЬНОЙ резине!


27 сентября 1997 года, 671 день второго цикла запуска.

СОН
: пресечение компьютерного бунта электронно-виртуальных курсантов. Побайтовая очистка ПОТНЫХ душ до полной ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ чистоты. Прочь все наносное!.. Пьяные ПЕРЕГУДЫ со стороны на сторону в виртуальной реальности граненого сновидения.


28 сентября 1997 года, 672 день второго цикла запуска.

СОН-
землетрясение на краю Протасового яра. На моих глазах, медленно разрушаясь, почти по-человечески гибнет плоскокрышая двухэтажная времянка, в которой я, помнится, жил в некую бытность среди нищенского хламья. Но и я, и моя любимая бабушка Ева, успеваем выскочить наружу за минуту до разрушения. Землетрясение вызвано электронной вычисткой и высылкой нас за границы чьей-то обособленной от общего информационного поля Земли памяти... Кому-то я с моей собственной бабушкой уже более просто не нужен. Но никому еще не удавалось так вот безболезненно избавится от своего родового, а тем более - видового прошлого...

Нетушки, разрушая наш общий Протасов яр, кто-то злонамеренно разрушает себя. Ведь у земных биологических видов существуют глобальные всепланетарные задачи - структуализировать окружающий мир. Если же аксиомировать ощущение РЕАЛЬНОСТИ дальше, то последуют некоторые выводы, с которыми необходимо будет раз и навсегда согласиться. Хотя бы одним из них:

- искусство следует уметь делать на любой человеческой, а с ним и исторической фактуре. То есть - искусство землян ОБЫЧНО лежит у них под ногами и витает перед глазами в опосредованном ими пространстве. Следовательно, что и требовалось не притягивать за уши - феномен искусства вечен на всепланетарной фактуре.


29 сентября 1997 года, 673 день второго цикла запуска.

- Зачем вы мне всем этим запудриваете мозги? Они и так у меня на прицепе!

- Что бы не отцепился прицеп, и чтобы мозги в нем распудривать не перестало быть интересным.

- А что это за такая ГЛАДИАЦИЯ строк: какие-то духовные выбивки, какие-то непредсказуемые протыки. Что это за подвижки: вмонтировать словцо-другое, и от этого приторчать? Зачем все это делать с таким дешевым изыском?

- Потому, что так надлежит. Просто хочу и буду!

Затем я просто бреду по Запределу, где среди ПРОЩЕННЫХ на площади ПОВИНОВЕНИЯ слышу странную беседу между двумя жителями странно отдаленных эпох. Первым говорит житель неолитической пещеры с севера Евразийского континента:

- У нас в роду как-то была юная дама, которая из обыкновенной рыбьей косточки изобрела как-то иглу! Так мы ее тут же сьели... - сочно хвастается перед технократическим бюрократом конца нашего века доисторический каннибал.

- Это, вы погорячились там у себя в пещерах... - немедленно парирует слушавший. - Вот у нас сейчас на Земле иной изобретатель полдюжины таких , как я, плутократов от техногенных изысков землян по гроб один кормит, и ничего... Иное дело, если посмеет возроптать. Тут уж пусть не взыщет - разорвем на части живьем, и не хуже чем в пещерные веки, а ту вашу дамочку еще бы и потрахали все в свое прихлебательное удовольствие - в том-то и сила научной организации подконтрольного НАМ человеческого прогресса...

Профанада? Буффонада?
Так, как видно, нам и надо!


1 октября 1997 года, 675 день второго цикла запуска.

СОН.
Я бреду с Любушкой Незримой по палаточному торговом городку у станции метро “Дарница”, пока мы не отыскиваем очень солнечный уголок в придорожном кафе-гаштете с шампанским и милыми беседами ни о чем.

Мебель ажурного плетения из декоративных металлических прутьев в полихлорвиниловой оплетке и пластиковые сиденья на стульях: как и пластиковые крышки столиков. Просто замечательно! Ведь именно о таком присутствии в мире я уже давно помечтал...

Но в кафе за столиком нас неожиданно поджидает Юрий Григорьевич Каплан, милейший человек и собеседник, но сейчас он беседует не с двумя нами сразу, а только с Любушкой:

- Я специалист по несчастьем Любви - грустно и тихо говорит ей ПОЭТ. - Однако, твой случай изрядно запущен...

- Вот мы со Штылвелдом, как умеем, пытаемся в нем разобраться - в камертон тональности предложенного разговора отвечает ПОЭТУ Любушка. - Однако, Штылвелд - мужлан. У него даже над диваном не ковер, а тигриный полог, кинжалов на него не навесишь... А без их присутствия нет и холодного липкого страха, к которому я невольно за эти годы привыкла. А без адреналина в крови мне все время хочется спать... Уедем отсюда - здесь все пахнет сеном, как когда-то в прошлом...

- Нет, в прошлое я не отъеду, - решительно не соглашаюсь я. - У меня в нем долги, проблемы, душевные перетряски.... В прошлом, скорее, вам будет уютней - тебе и Юрию Григорьевичу, тогда как мне куда уютней с тобою в будущем, не смотря на пересортицы настоящего.

И тут к нам подкатывает на управляемой инвалидной колясочке мать:

- Будет вам обоим врать и себе, и Любе... Как и я сегодня на колясочке, так и каждый в своем прошлом должен быть аккуратно прикрытым - в прошлое не возвращаются... А сын мой прав только в том, что он тебя вылечил настоящим. Иное дело, кто будет лечит тебя в будущем, и надо ли тебе это? Ведь отныне - ты совершенно здорова! Твои страхи прошли - за умершими для близких на полгода открывается коридор смерти. Но затем, он предельно долго прочно остается закрыт, и его так просто никому не удавалось пробить.


5 октября 1997 года, 679 день второго цикла запуска.

СОН.
Я - президент Детства. В этой неожиданной для себя роли я приглашен в свадебные генералы сразу двух через узкий тюремный двор-коридор свадеб... Перед этим вполне радостным, как видно, событием происходит казнь меня самого на центральной площади Иерусалима, где моя старшая дочь Леночка-Леська-Лия пытается откусить мне голову. Но ртом ей этого сделать не удается, и она публично обсасывает мою голову вагинально...

 Моя собственная, казненная дочерью голова, все глубже и глубже входит дочери во влагалище, вызывая у той глухие страстные стоны... Дальнейшего я уже не помню, поскольку пребываю на этапе реинкарнационного перерождения.


6 октября 1997 года, 666 день второго цикла запуска.

СОН
. Я - курсант ЗАПРЕДЕЛА, нахожусь среди тех, кто обычно в земных условиях был в первых рядах хулителей моего бравого имиджа скандального литератора, и то и дело глупо недоумевал. Но вот сегодня подошла моя очередь выступить перед остальными, у я речую:
- Господа курсанты, остерегайтесь прежде всего излишне бойких советов дураков! - Курсанты со главе с Сергеем Щученко громко смеются: они никогда не держали меня за Умника. Далее, всем нам приходится нелегко - ведь земные роли нам были изначально предписаны Запределом, но только теперь все обстоит иначе: я в числе других всю ночь прохожу бесконечный цепкий тренинг тела без участия сознания.

И Щученко, и я определены в последнюю сотню новобранцев, и теперь молодой негр-инструктор на цепких волосатых ногах киевского еврея аля Веле Штылвелда, со вживленными в них термопластическими демпферами, упорно избивает наши тела, заставляя их - тела уклонятся от серий разномастных ножных ударов. У меня это получается, а у Щученко тело складывается пополам, а затем лопается подобно воздушно-надувной кукле с дыркой. Я не узнаю тела своего недавнего приятеля, но ноги тела продолжают месить в воздухе то, что от него осталось, превращая огрызки этого недавно самовлюбленного тела в жидко-капельную инфекцию. О, теперь она достанется многим!..

Гиперкартонные декорации не способны более удерживать на себе то, что вот-вот вырвется с совместного коридора пересеченных снов в реальность, и мне откровенно жаль всех наших давнишних общих знакомых, ибо теперь через их болезненное восприятие эта инфекция привьется многих литературно-новым, а посему ни в чем прежнем, ни коим образом не повинных.


7 октября 1997 года, 681 день второго цикла запуска.

СОН
. Квартирный вопрос во сне, как видно, у меня не стоит. Этой ночью, например, я совершенно беззаботно располагался в квартире у Нямочек, где меня никто привычно не донимал, но вокруг меня, лежащего праздно в центре комнаты на округлом под бархатной цирковой попоной диване многократно прокатывалась на своем детском трехколёсном велосипедике малышка Татика с длинными каштановыми волосами, заплетенными в две тучно-курчавые еврейские косы, от чего я просто тихо балдел.

О чем-то своем неспешно переговаривались Натка-Нямочка и мама Мила. нисколько не притязая на мой покой, нарочито сыто и натружено молчал телефон, разрастаясь и видоизменяясь как в рекламе от LG, столь навязчиво гоняемой полгода по всем TV-каналам. Я был успокоенным домашне-обустроенным рейнджером, вот только разве подспудно нарастала тревога о Любушке и ее новой книжке, которая все еще видоизменялась, как и форма телефонного аппарата. В такие минуты бархат диванно-цирковой попоны рыжел, а телефон из светлосалатового превращался в темно-бутылочный и почти полевой по форме дизайна. Но в армию, даже в саму армию Спасения, я более не спешил...

СОН
-ресторан. В нем несколько необычно то, что и себе, и Любушке я заказываю крюшон-шампанское, как некий единый напиток, который в Запределе пьют много и разно, но на сей раз у нас с Любушкой фуршет на двоих, и она тихо посмеивается на нотках серебряных колокольчиков. Ей нравится это место, а мне грустно от того, что ее я привожу сюда не первую, а ни Оксана, ни Джулия сюда более не придут. Как знать, возможно, они теперь сейчас более счастливы, чем со мной - настырно-неугомонным поэтом со страны реальных земных лохов. Увы, сам я - самый типичный представитель лохов где угодно и по какому угодно поводу.

Но сейчас Любушка об этом не думает, и мы с ней предпринимаем выезд на тринадцатый этаж этого огромного чрева Запределья, где и у меня был свой на двоих с Оксанкою бар, в котором прежде мы, помнится, кормили с ней старичков и старушек, а среди них даже Манон Леско! Однако на тринадцатом этаже баров не держат. Здесь только сплошные прачечные, где почти все по старинке - от угольных утюгов до рифленых стиральных досок, на которых я и Любушка стираем чужое опрятное синтетическое белье. Сдают его нам малоталантливые литературные хамы, и мы не в убытке, да и всегда после работы можно подъехать в какой-нибудь бар, хотя даже таких литературных трудяг как мы на нижние этажи прошлого теперь уже не так и часто пускают...

Если верить моим собственным снам, то в Запределе я владею разветвленной сетью кафетериев, баров и прачечных, а сам все время набираюсь в командос, но дальше курсантского тренинга в этой области дело у меня не идет, и тогда создаю все новые и новые мирки, увы, очень прочно похожие один на другой... У меня нет центрального офиса и конкретной цели всех моих начинаний. Я ищу женщин-попутчиков, но никто из них не партнер. Они ведомые, и потому так быстро отходят к другим - тем, у которых перспективы куда более определенные, чем мои иноРеальные обстоятельства, тогда как Реальные - и того хуже...

Во всех снах - очень существенная деталь: рвы, овраги, этажи зданий; и еще одна: клоуны, вожди и девушки - рыжеволосы! Вещи выполнены в черно-красно-желтой гамме дешевых борделей конца прошлого века - во всем моем кармическом прошлом стойко предполагалось фамильная позолота, но она прочно вырыжели и проржавела, превратив меня самого в рыжеволосого маньяка, беспечно бредущего по этажам своего прошлого, по которым я когда-то просто летал...

Когда и для чего я так себя заземлил? А во имя чего, ради чего, до какой поры... Что это за экскурсии по Запределу, что это за поднаем на работу все время куда как более простую, чем та, на которую я был прежде способен? Почему я более не жрец, не судия? Что изменилось во мне? Что я сам в себе изменил, и чем позволил нафаршировать себя на очередном полустанке времени, где, как видно, долго не задержусь... Ну-ну, ну и ну, ну-с...


9 октября 1997 года, 683 день второго цикла запуска.

СОН-
вакансия. Но прежде всего - ночная ГИПОКСИЯ: ведь за последние годы я трижды бился лицом о камни Подола и Андреевского спуска и лицом о пьяный антисемитский кулак. Вакансия - в интернате для детей, живущих в Запределе. Я выбран запредельным опекунским советом на роль классовода, но пока эта вакансия занята роскошной платиновой шатенкой, которая своего запредельного места категорически не намерена мне уступать.

Мне ничего не остается, как только бродить по второму этажу моего собственного 21-го киевского интерната, пока я не забредаю в кабинет физики, где молодой учитель-стажер, такой же как и я, без вакансии. От скуки он изобретает парафизические приборы. Одним из них - термостатным жидким градусником он меряет мне температуру жизни. Судя по показаниям его странного градусника - я живее всех живых. Устанавливается факт присутствия жизни следующим странным образом:

- на ватном коврике размером 10х30 см уложен такой же ватный соразмерный коврику валик. От коврика и валика протянуты электроды, завершающиеся четырехдюймовыми плоскими деревянными палочками, похожими на те, на которых продают шоколадный пломбир. Обе эти палочки сверху и снизу ...

... Я еще ого-го как живой! И поэтому. за не имением запредельной вакансии, меня отпускают жить...


10 октября 1997 года, 684 день второго цикла запуска.

СОН.
Вивисектор Валентина вместе с палатной медсестрой Любушкой в районном кожвендиспансере готовят меня к операции по иссечению сегмента семенной жидкости на моей сморщенно-сжатой мошонке. Я избегаю их настоятельного участия, пока вдруг вивисекторша не извлекает из растительности на моем вспотевшем лобке красно-фиолетовый сжут-молюск, извивающийся и светящийся в пространстве.

Ее собственный лобок в это же время колышется теплым гнездовьем, в котором и происходит иссечение сегментов семенников у очередных незадачливых пациентов, так и не осознавших, что их она просто желает алчно и опытно. Волосяная шапка над ее срамными губами ведет себя так, как будто под ней расположен огромный магнитный соленоид, а каждый отдельный волосок просто пропитан животным магнетизмом!


11 октября 1997 года, 685 день второго цикла запуска.

СОН.
Я - дипломат мира, а посему занимаю место за раздвижным столом переговоров с Владимиром Вольфовичем Жириновским. Он в черном фраке с атласными бортами и в свое знаменитой пидарке на голове. Сразу за его спиной далеко нескромной персоны пресс-секретарит-шаманит тридцатилетняя девица-вамп с бюстом колоссальных размеров и таким же неизбывным внутренним либидо.

- Ну-ка, Дуняша, - вдруг требует от своего секс-работника непредсказуемый Владимир Вольфович - поймай Штылвелда, и дай ему на плизет вместо мятной конфетки... Его политическая неотъебанность меня уже раздражает!

- Это мне, Вовушка, запросто! - с бравой выправкой секс-автомата воркует гренадеристая Дуняша. - Пусть только пошире откроет свой рот, как тут же и получит. Открыть пошире рот - это по части политики, а уж я раздвинуть ноги не постесняюсь, в этом искусстве у меня колоссальнейшая практика. и потом, мне ведь никогда не было жалко рвать от страсти очередные служебные колготки...

- Ладно, заткнись, дура! Займись тем, чем велено.

Всем, и мне в том числе, весело. Строго одетая Дуняша тут же раскладывается на столе, и строго по протоколу ее смачная п@зда тычется мне на подкате множества дипломатических и охранных рук в рот. Все азартно нукают:

- Ну, ну..., ну!.. - А я и не возражаю. Мне нравится исполнять роль ротовой лузы в кегельной схватке с Дуняшей под команды резво придурствующего Вольфовича.


12 октября 1997 года, 686 день второго цикла запуска.

СОН
. Я - житель запредельного района Новые Луки. В нем - три деревеньки с поселком. Больше не выдумать. Вот никто и не выдумал. Днем там еще, по всем признакам, живут ссыльные люди - кто за что, кто про что - не понять, но человеческое присутствие соблюдается, но так это же только днем! По ночам всяк ссыльный бомжует, вот и спит всяк - кто с кем, кто у кого с перебежками. А кто подобным образом не поступает, выглядит как форменный дурак с полной шеей, которую накостылял ему всякий до непроходящей опухлости...

Здесь не то, чтобы спиться, здесь запросто можно СЛОХОВАТЬСЯ! С подобным - не шутят. Осужденные на вечное ЛОХОВСТВО перестают однажды навсегда быть интересными даже самим себе. И вот тут-то из одной из трех деревенек ко мне в поселок для ЛОХОНУТЫХ начинает регулярно наезжать Любушка, в надежде спасти меня самого и пой поверженный внутренний мир, мою ЛОХОВАТУЮ САМОСТЬ. Именно Любушка старательно и терпеливо учит меня выживать в этих АРХИЛОХОВСКИХ условиях запредельного беспредела.


13 октября 1997 года, 687 день второго цикла запуска.

СОН.
Я тщательно и марудно оформляю многопозиционную карточку кандидата в члены СП_У, и иду ее сдавать в секретариат чего-то-там-с-тем сразу за толстокосой-толстопято-толстопопой дивчиной с определенно ведмацким задом. С эдаким задом эта барышня бесспорно пройдет! За ней и себя чувствуешь прямо как за амбразурой. Я гоношусь - ведь со мной у меня целая торба опубликованного. Но у самых дверей в этот литературный комиссариат вдруг встречаюсь взглядом со старым наполоханным евреем с партийной карточкой бордового цвета в кармане и надписью на идыш, которая однозначно гласит, что передо мною конченный а шрайбер-поц и к тому же член еврейской коммунистической партии Украины-Орияндии... В СП_У его так и не приняли. Разворачиваюсь и я, и выхожу просто в жизнь.

Теперь я обретаю на втором этаже двухэтажных казарменных нар (на таких я отоспал в жизни свое по совковым армейским гарнизонам). Сейчас здесь установлена походная раскладушка с двумя прорванными пружинами... На ней плачет полуторагодовалый Илья, мой крестник, так и не крещенный мною из-за моих собственных совково-атеистических убеждений. Я забираю из ручонок крестники такие страшные колючие пружинки и пытаюсь при этом сам отремонтировать эту поломанную раскладушку. Но мне мешает своим избыточным весом малыш, и тогда еще полусонного я одеваю и обуваю Илью.

Он, кажется, этому обстоятельству неожиданно рад, потому, что спущенный на пол, при моей взрослой поддержке, он тут же убегает вприпрыжку к своим собственным предкам, на кухню, где тут же попадает в крепкие объятия своего папы Джона и своей мамочки Натки. Самому мне остается только одна двухъярусная газовая плита, из жерла которой пахнет угарным газом. Я срочно гашу обе верхние конфорки, но обеспокоен и совершенно обессилен в попытках как-нибудь погасить нижние. Потому, что не вижу способа как пробраться к перевернутой большой нижней конфорке, которая перегревает давно все еще вечно полусырое лечо.


14 октября 1997 года, 688 день второго цикла запуска.

СОН.
У меня на съеденной кариесом нижней планке зубов расшатался и выпал передний зуб, обломившись на здоровом корню. За этим проследил Наткин Джон. Он этим удручен и немало опечален. Ведь зуб совершенно цел, но только у самого корня как будто обрезан лазерной сваркой.

- Пфу ты, черт! - гневно недоумеваю я. - Что это за ржавая гроверка рыла у меня так расхлябанно что-то во рту!

Однако самому мне переживать во общем-то некогда, ведь к самому мне пожаловали вдруг гости: Филипп Киркоров с Аллой Борисовной и как бы не сама Светлана Савицкая: так страстно полюбившая некогда в девичестве - вора.

Ну, ладно: я с Джоновой Наткой принимаю гостей за огромным трапезным столом, куда гостеприимно ставлю дважды отваренный рис сразу с двух дуршлагов, щедро поливаемый мною перцово-томатным соусом. Из гостей привлекает позже всех подошедшая Ия Савина. Поразительно, но у нее натруженные старые руки, как у Галины, матери Николки Румянцева. Пугачева передает старшей моей дочери Леське платье, но я сетую, что из него Леська наверняка уже выросла. Ну, тогда пусть будет младшей - Татике. Платье в серебристо-красную клетку. К нему же кто-то, кажется, добавляет еще одно - джерси телесного цвета, украшенное инкрустированным пояском с тисненым черненым серебром под достаточно недешевый набедренный шнурок гордой горянки.

Подарки, пересуды... Все это здорово, но все это утомляет. Вот почему я иду на свою кухню в совершенно разбитом состоянии, и неожиданно обнаруживаю, что она находится в соединении с моей интернатской столовой из детства, и сейчас на ней хозяйничает мой прижимистый одноклассник Сережка Гончаренко и его добрая бабушка. В огромной кастрюле мне необходимо закипятить воду под чай, так как моего полуразбитого изношенного старого чайника уже не хватает. К тому же он красной эмалировки, а яркие гости никого и ничего более яркого, чем сами, видеть уже не желают. А ведь право гостей настаивать на своем во все времена было священным - вот и ищу я кастрюлю.

- А ты возьми два целлофановых пакета и пересыпь их солью. Чем тебе не кастрюля? - советует мне Сергей. Я же понимаю, что он беспредельно и прочно скуп, оттого и совет его столь же странен. О-ла-ла! Разве целлофановые пакеты, даже пересыпанные между собой солью заменят кастрюлю? Но кастрюлю мне тут же дает, обругавшая Сережку за его бессердечную скупость бабушка Ефросиния. Кастрюля плохо отмыта - на ее дне два гречишных зернышка в комбижире, который даже при достаточной температуре не собирается растворятся. Он же и не смывается, а расползается по днищу все время перетекаемым белым пятном.

Я поспешно набираю в эту кастрюлю воду, но всякий раз в кастрюлю начинает литься совершенно красная и непригодная для дальнейшего кипячения с растворенной в ней кровью вода. Я безрезультатно возвращаюсь в переполненную именитыми гостями трапезную, где скуповатая и неопрятная Сережкина бабка Ефросиния обносит всех моих многочисленных гостей тарелкой с тонконарезанной на ней полусухой одесской колбаской, но гостям больше нравится нарванная на куски копченная рыба, лежащая в центре блюда.

Я сам поглощаю два куска этой рыбы на глазах у шестилетней девочки в красном - это дочь Киркорова и Пугачевой. Остальную рыбу в кусках я тут же передаю Пугачевой и Киркорову, но ее ест одна Алла да и та без особого аппетита. Затем все гости пьют красноватый чай прямо из-под кухонного крана, а Ия Савина что-то вдохновенно излагает мне о буднях московских лицедеев и жалуется, что у них в Москве в хорошие гости и сходить некогда. Я ее по-человечески понимаю:

- Этот ужасный рис, этот холодный чай - разве это прием? - жалуюсь неожиданно я. - Но на другой у меня нет более никаких человеческих сил, хотя теперь у Татики и есть новые платья, а у меня самого хорошо-прожиренная большая кастрюля. Отныне в ней чего только не вари, а сухой и постной эта пища не будет!

© Copyright: Веле Штылвелд, 2003
Свидетельство о публикации №203041400009
 

2.
  • Вроде бы вчерне дописал.... И вот что скажу - записывать сновидения - полезно, а читать чужие сновидения, подглядывая в открытую - архиполезно! Уж вы мне поверьте, и тогда обучитесь слышать и слушать себя...
Веле Штылвелд: Птичий остров

1.
Вам случалось бывать на сопредельных реальности островах. Если нет, то не отчаивайтесь. Рано или поздно  и вас туда непременно вызовут, если вы примитесь реально страдать...

О своих ощущениях от пребывания на подобном сопредельном Птичьем острове я вам стану рассказывать постепенно... И пока не выложу всей истории, не отпущу эту историю на распост...

Нет-нет, что вы!  Из живущих на Земле никто виртуально до времени не уходит... Правда, сон способен перемещать... Положим из января в март. И ещё, эти сопредельные реальности территории. Оно словно возникают в густом холодном тумане. Но внутри - собственно там, на острове достаточно тепло и комфортно. Даже в вечно туманном марте...

А всё почему?  Самого меня давно уже мотает по всяческим сновидениям. Виною тому - рано излеченный весьма приземленным житейским методом лунатизм. Когда в детстве я просыпался в спецсанатории где-то глубокой ночью, чтобы побродить по козырьку щитового финского дома, то на полу у меня лежал немалый кусок крепко промоченной мешковины, встав на который я тут же пробуждался в странном холодном поту.

С тех пор я начал по ночам пробуждаться, а затем уже засыпать, ввергаясь в чуткий сон только через лучик некого очередного бесконечного сновидения. Так было бы и на сей раз, если бы не нахлынувшая на меня почти внезапная, но настырная зубная боль, которой я заболел в канун Евромайдана при поездке в Париж. Но это другая история... И о ней я расскажу как-нибудь позже.

2.
Бесспорно, в тот день был туман. И в последующие дни тоже... Но вот только как он вдруг оказался именно в привычном для меня месте, через которое я обычно вторгался в иномировье? Обычно оно само следовало мне навстречу. И словно всасывало, ввергало, вносило... А здесь всё оказалось очень даже обыденно - холодно, неуютно и даже не постепенно. Я прочувствовал весь спектр входящих в меня предпростудных ощущений...

Я действительно зяб и грезил уже о пальто из интернатовского одеяла под иной, пропитанной  антипожарным раствором мешковины со вставками из детского вельвета... Сшил его интернатовский художник-оформитель когда-то очень давно в моем детстве, да так и проходил нем очень далекую зиму, во время которой он увлекся рисованием силуэтов Мерлин Монро белой и серой гуашью на голубом фоне.

Эти открытки имели эротический подтекст, так как открывались неким тайным образом навыворот, оголяя лобковую опушку западной кинодивы в сером купальнике кролика... На той второй Мерлин внезапно оставались белые кроличьи ушки да такой же призывный хвостик, который озорным образом оттенял голую попу.

Такие авторские открытки обычно шли по десять рублей, хотя сам Валентин в рождественскую пору: с 25 декабря по 7 января - просил за них по двадцатке... Что и говорить, сексу в ту далекую пору не было, а рождественские эротические открытки были... И даже очень, и был Валентин - маленький, медальонно-демонический, и было, было, было...

3.
- Не настольгируйте, - вмешался вдруг маленький человечек. Я тут же в нем признал мастера Тхена. Того самого, который был сноровым во всех прошлых моих сновидениях. - Не ностальгируйте, и пальто Валентина вам ни к чему... Оно будет тесным на вас и на острове неуместным. Там выдают  паланкины для постояльцев. Все что вам надлежит знать и ведать - только то, что вы постоялец.

- Значит, как и всегда ориентация на месте и в потоке внезапно возникающих обстоятельств.

- Да, да вам это привычно. Так что не перетягивайте одеяло сна на себя и всё будет путем... Вам, право, понравиться...

- Ну, разве что... - я согласился. При этом я обычно кивал головой. Или так мне только казалось. Но мастер Тхен обычно замечал эту мою отмашку.

-Тогда следуйте в дом. Он на берегу. Это не первый дом на берегу. Прежде вам снился некий подобный дом на юге Италии. Я туда доставлял ваших усопших и отъехавших на ПМЖ в США родственником. И как я вас тогда предупреждал, так и случилось... Ничего хорошего из этого так и не вышло.

- И всё же, это было столь необычно, что даже приятно. К тому же щекотало мое самолюбие, ведь во сне у меня с ними уравнивались шансы...

- Ах, вы об этом, тогда в этом смысле, этот сон вам явно прийдется по вкусу. Только не перебирайте его подробности на себя... Прошу вас, просто постарайтесь пережить в нем отведенное на это сновидение время...

- Так оно и будет, почтенный мастер, коль скоро вы не ограничиваете лимит столь быстрого запредельного времени...

- Тогда вперед. Когда потребуется, я вас найду! - и он растворился в воздухе, словно и не был.

4.
По всему обозримому побережью роились птицу. Завидев меня, многие из них сорвались с прибрежной полосы в небесное пространство, впрочем, такое вислое, что казалось - оно пожирает дол - и землю, и море... Алчно, тяжело, серо... По этому долу вдоль морской кромки бродил человек. На нем была эпикировка бойца нынешнего АТО.

Вскоре он подошел ближе, и я его разглядел и узнал. Это был Обиженный_снайпер. Год тому назад он застрелил восемнадцать ватников и очень сокрушался, что за год боев из никто так и не похоронил:

- Дядя Веле, я их убил,  а они - своих за год войны так и не похоронили... Те сначала жутко раздулись, а затем сжухли и почернели... Так те к ним подносили спички и трупы, дядя Веле, вспыхивали  каким-то чадным осенним пламенем. Такое возникает, когда жгут листья. Вот я и не выдержал – и вот я здесь…

- А что дома?

- Там у меня привилегии. За квартиру минус триста, к психоаналитику отправили на психокоррекцию. А они орали во мне до тех пор, пока их подельники не подожгли. Вспыхивали и горели недолго. Не прогорали. Затем к ним прибегали мелкие грызуны, а однажды подошли даже волки. Такие серые, жестокие, сильные. Но на волков выслали егерей. Били по лицензии. Волки - не враги. На них не требуется снайперов. А егерю что - застрелил особь - получи 30 гривен. Всё просто, как тридцать серебренников. А ко мне эти восемнадцать всё лезут и лезут... Вот и постреливаю.

Да вы проходите. Вы ведь как-никак свой... Так что вам в Домик. К нему не более пятидесяти метров. Правда, сплошь и рядом птичий помет... Но он, говорят, если высушить и перетолочь со цветом ромашки - омолаживает... Я хоть не проверял, но от забредших сюда барышень слышал. Правда, только, где те барышни. Да и в Домике мне неуютно.  Так что обычно сплю только в засаде. Прямо на берегу.

- А что, так и не куришь?

- Да я и не пью... При бессоннице после выпивки впадаешь в сплошные кошмары. У иных крыша едет...

- А ты, значит, во временную отмазку, на Птичий остров?

- Отож... Да и вас самого, гляжу, сюда занесло.

- Та я ж за своим...

- Вот и я жду свояка... А его всё нету и нету...

Прощаемся... По тропинке изгаженной бело-серым птичьим помётом бреду вдоль берега к Домику. Если по количеству помета здешних птиц должно быть видимо-невидимо. Но с птицами что-то не так. То ли кричат меньше положенного, то ли их не столь уж и много... Уточнить бы у местного егеря или хотя бы у мастера Тхена. Но мастер Тхен обычно немногословен. Похоже, он всё ему положенное сказал мне ещё накануне...

5.
Домик деревянный, добротный, похоже даже двухэтажный. Чуть смахивает на симбирский ленинский. Впрочем, похож и на простой финский домик современной конструкции. И точно обгородительные перильца на втором этаже не резные ульяновские, а скорее сборные заводским методом. На втором этаже гостевые комнаты. Мне безмолвное послание. Ваш номер восемь. Восемь так восемь.

Поднимаюсь, захожу, нахожу свежо постланную постель, скошенное припотолочное окно, сквозь которое проливается вечно утренний свет и всё... Небольшая ниша для вещей - раздеться, одеться, переодеться в домашний махровый халат, пижамные брюки и шлепанцы... Всё. Я вроде как дома. Пора подумать о шаманине...

Да, я гаразд сейчас сесть и рубануть нечто с устатку, прикормить червячка, но на кухне мне предложили только  керамическую белую чашку с ровными ослепительно чистыми краями. А печенную картоху велели ждать.. Такое меню, и к нему особые правила...

На кухне двое из ларца. То ли братья, то ли братские души, то ли унисекс-парочка.... тех еще ребяток. А всё почему. У одного во владении, личном владении финский нож, складной финских нож для диверсантов, со смещенным центром тяжести. Такой и в тело входит как масло. И как видно, входил.

Потому что нынче этим ножом на дровяных колотых палениях режет владелец ножа некие покаяния. Для этого расщепляет прежде наколотые дрова на дощечки, а затем режет до того времени, когда второй, из-за отсутствия ножа  бросает эти изрезанные словами покаяния дощечки на мангал и там они пылают до угольев, на которых второй приятель непрерывно печет картофель.

Случается, тот, который таким образом кается, режет ладонь, случается, что и глубоко,  и тогда его приятель посыпает раны своему прижимистому другу пеплом, в котором есть и от картофельной шелухи, и от спеченных на костровье палений... Таким образом, целятся раны, а картофель так никто и не чистит, хотя у дома криница чистой воды, а на кухни бездна всяких кастрюль...

6.
Под крики прибрежных птиц ем печенную картошку, которую сызмальства не люблю. За что любить, когда в интернате наблюдал многократно пакгауз кухонный с ослизлым картофелем, который растекался по рукам картофельной затхлой сукровицей и вызывал приступы тошноты. Эта тошнота осталась во мне навсегда. С тех пор, сколько бы не был сухим картофель - я ему не верю и подозреваю в рожденной гнилости...

По дому сомнамбулой бродит седая девушка(женщина(старуха)), которая всё время зябнет. Я словно слышу её внутреннюю мантру: "холодно мне холодно" и не желаю понимать - отчего. Но она сама демонстрирует у стола свои посиневшие руки и тут же жалуется...

- я всегда умудряюсь терять одну из двух варежек. Обычно - кейвин кляйн. Это традиционные рождественские варежки. Мне их дарили с детства. Затем я шла лепить снеговиков и варежки промокали. Затем бабушка одевала варежки на маленькие баночки. Иногда от печного тепла одна из двух баночек взрывалась, и бабушка выбрасывала тогда и банку и варежку. Так у меня оказывалось много многоцветных варежек, но всегда только по одной штуке.

Но затем наступила эра баночек из-под пепси-колы. Это были очень аккуратные жестяные баночки, но с ними любил играться чисто по-ребячески маленький чау-чау. Он загонял обычно одну из двух баночек в какой-нибудь крайний угол. Это только  у людей в комнате четыре угла, а у песика всегда их немало... Когда десять, когда и сорок...

Не верите, а откуда же это московское сорок сорока церквей. И что главное - все до единой - у черта на куличках. И даже не потому что московские...а по жизни загребной, под себя жадно гребущей...

- А чему вы, барышня, удивляетесь... Это ж от имперского аппетита, переходящего в вечный собачий голод. Да вы ешьте, ешьте. Картохи на всех хватит. Хотя у меня вся эта печенная хрень уже давно в горле стоит. Я бы и пюрешку подъел, так вот ведь он черт несговорчивый, ножичка не дает...

- А вы не чертыхайтесь, пожалуйста. Мне и без чертей холодно, холодно, холодно....

- Так вы выпейте чаю, предлагаю я неожиданно. Вон ведь здесь в чем закавыка - каждому своя кружка керамическая положена.  А к ней набор пакетиков заварок всяческих да еще разнотравий... Хошь - чай, а хошь чеброк пей без устали, пока не согреешься...

- а если внутри холод стоит... Что тогда?

- Тогда это к нему. Вон видишь он режет молитовку на сосновой дощечке... Поговори с ним разрадит, - советует картофельный дока.

В это время за тянусь за своей полюбившейся белой чашкой и замираю - вся она в странных выщербинках и надолбах гористой рельефной формы.

- Это что еще за вычурная хрень-дребедень, - произношу сквозь зубы я - сцеплено негодуя...

7.
Река качает берега, как взморье Птичьего острова качает низко-свинцовое, словно приплюснутое мартовское небо... Под ними случается всякое... То прогремит сухим кашлем надломленный болью выстрел. Это опять кто-то убит. Условно. Во сне невозможно убить, во сне возможно любить... Если только отыскать соразмерность... А её ни черта здесь нет!

Нет, как вам покажутся эти двое, которые унисекс... Они и обряжены в черно-синее спортивки с фиолетовыми бобочками-топиками... На одном бобочка, на второй топик, но сейчас оба в оранжевых куртецах, столь же вздорных, как они сами... Или этот Обиженный_снайпер - он убивал, а похоронные команды не шли плотно за ним, или просто за ним... Шла в виде свиного гриппа очередная испанка.... Дожимать инфекцией сразу не убитых...

Или эта моя белая керамическая чашка. Странная она - она буквально на глазах снова стала аккуратно овальной, без надолбов, а мастер Тхен принес нечто достаточно продолговатое, словно целлофановой упаковке... Упакована, между прочим, как отстоявшее свое новогодняя квартирная ёлка. Позвал меня в комнату номер семь  -помочь снять упаковку. Никакого полиэтилена.... Какая-то белая желейная вязкость, а всё равно - лед. Хотел начать отбивать отдельными кусочками, мастер Тхен только и изрек: - Не смей!

Стал вслед за немногословным мастером наблюдать, как оттеплевала чья-то примороженная жизнью душа... Сначала из-под ледяной шубы просветилась серая горлица, чуть светлея и укрупняясь стала голубкой, а затем в вытянутой шее просветилась болотная трясогузка и образовалась белая лебедь со сложенными крылами... Я обмер... В комнате стало парко...

И стремно... Лебедь, оттеплевая, превратилась в высокую тонкокостную девушку с мечтательными чертами лица... В руках у девушки была та самая ущербленная многократно кружка!

- Ну, эта вещица тебе ни к чему! Во сны нельзя проносить контрабанду! Хватит вам одной кружки на двоих!

- Так это она мою кружку щербит?

- А то... А можешь быть это ты срезаешь с кромки вашей кружки порывы её души?

- Так они ж болезненные... - возмутился я.

- И я о том, - внезапно согласился мастер Тхен, - но вы разберитесь... или-или... А пока на прогулку!

И вот мы бредем к дальнему пирсу... И, похоже, что единственное, что нас объединяет - это наша несоразмерность... Седая девушка - зябнет, внезапно отогревая в Домике - занята самоедством, двое_из_ларца думают о своем: он о том, что на сей раз вырежет на поленце, а она, как соберет золы после печения очередной порционной дозы картошки, на случай, если он обрежется своим режиком...

Так и идём... Я за самоедкой, затем  замерзающая зябко, затем эти двое, затем сжатый человечек со снайперским карабином, затем мастер Тхен... У него Дар - собирать озябшие души, у него миссия - отогревать или хотя бы определять человеческую несоразмерность и что-нибудь с нею делать... Не просто делать... Творить!! Не просто делать... Целить... Не просто целить... Врачевать....

8.
- Почему столь странны в своем поведении здешние птицы? - неожиданно спрашивает Она  своего Его с ножичком исповедальным. - Почему в неба они вполне вольготны и так парят, что кажется - целого неба им не хватает. Но как только опускаются на берег - тут же начинают нагребать лапами песчаные дюны и строят из них очень даже определенные колеи, от которых ни влево, ни вправо...

- Потому, что они - люди, у которых вырвали души... Или скорее души, так и не пожелавшие возвращаться в людей. Там в дальнем сарайчике у мастера Тхена я их видел.

- Кого ты видел? - внезапно всполошилась Она.

- Их, вчерашних людей, - осторожно ответил Он. - Они как куклы, только уголки губ чуть отвисли. А так они даже теплые... И словно подвешенные... В пространстве... Я как увидел - обмер. А они даже не шелохнулись... Один даже умудрился не донести печеную картофелину ко рту. Она так и замерла у него в руке...

- Вот видишь,  - вспылила она. - Я же тебе говорила, что и ты однажды замрешь со своими молельными дровяными дощечками. Отдай ножичек, я хоть раз картошки пюре сварю... Я же помню, как ты прежде любил пюре...

- Я бы рад бы... Но только дал себе обет... На десять тысяч молитв всемогущему Проведению направить меня в будущем...

- Да какое у тебя, идиота, будущее... Резьба на дровах...А их уже на выпечку картофельную не хватает...

- Так ты тогда и не пеки, всё равно половина картохи сгорает, обугливаясь в угли....

- Масло ты мое масляное... Тогда точно от голодухи помрем... Ведь кроме картохи здесь только птицы. Да и те, понимаешь уже, сам говорил - души! Души несъедобны...

- А пюре хоть здесь будет настоящим?

- Клянусь! Только ножик отдай!

- В Домике отдам.

- Не отдашь! Или сейчас, или никогда - сдам свое тело, повешу его в сарайчике, а сама в гагары уйду!

- Эй, ты так не шути... Так уже было... Одна здешняя чайка - это твоя недавняя подружка - Люси. Помнишь, ей всё казалось, что у неё  деформировался маятник души, и её утром тянуло в вечер, а вечером в утро.. Так я её там видел, в сарайчике том. Так по сих пор и качается слева-направо, а эта чайка все время по своей колее точно за тобой идет, спотыкаясь.

- Ну, а если ты знаешь, даже про Люси знаешь, почему ножик не отдаёшь...

- Боюсь, что этот снайпер выхватит его у тебя и перережет всем нам горлянки...

- Тогда он даже в дом не заходит...

- Тогда держи! - внезапно говорит он и передает ножик ей в руки... И это хорошо. Значит, сегодня на обед будет пюре... Такие дела, кюре... Такие дела, мастер Тхен... Такая  между ними явлена соразмерность...

- Да, теперь я их отпущу, - внезапно говорит мастер Тхен, - а вот Люси  возвращу на их места со своего сарая. Не я её туда отправлял. Не мне и держать там эту стряпуху. Так что и о печеной картошке, и о пюре можешь забыть... Впереди день разносолов!

Со словами мудрого старика взмыла в небо чайка и растворились в пространстве двое из ларца - Он и Она.

9.
Вы когда-нибудь пытались передавать состояние сна во сне. Как по мне, это как бы после политического шоу Матвея Ганопольского резво переключиться на чуть подвяленный нынешний англоязычный молодежный рок и постараться врубиться. Это нечто. Для тех, кто изнутри получилось всё последующее  днем стряпухи Люси.

Где она доселе была вы как бы помните. Как чайка её сумятещейся души влетала в её тело обратно - неведомо. Но вот стала греметь огромным оркестром кастрюль и сыто аранжировать в Домике собравшихся жрачкой, хавчиком, просто сытостью... Ели до отвала. И замершая душа с потерянными в пространстве возрастов варежках, которые сушились то на маленьких соковых баночках, то на баночках пепси-коллы, непременно у печки, непременно падая за печку, от чего растеряшку всё время била и била дрожь.

Стал захаживать на хорошие сытные столы и Растревоженный_прошлым_снайпер, но уже без снайперского скорострела и защитной лохматой сетки, одной из тех, которые вязали киевлянки и гости столицы на площадях древнего города. Он перестал что-то в себе менять и просто ел - сыто и много... Просто отъедался.... Просто разговаривал с Люси о всяческих предъявственных
событиях и мелочах, которые для них обоих начинали быть всё более и более значимыми.

Не одобрял трудяга снайпер только выщербленный вариант нашей  с вновь оттаявшей на двоих кружкой и всё убеждал девушку выбросить из головы дурь с зазубринками на кружке...

- Мне, говорил он, - после первого убитого сепера захотелось ставить зазубринку на стволе. Но ствол был какой-то зарубежный, особой спецпартии, нас очень просили безо всяких излишеств на стволах, и всё же резанул. Первую и последнюю отметку. И почему-то стало неловко... Сеперы и говорили по-русски, и жили как бы бок-о-бок, тогда как ствол точали где-то в Германии... Не хорошо получалось. А пропускать эту сволоту было нельзя. Так что все последующие семнадцать держат только в уме...

Когда прибыли эти двое из ларца, я у того, что Он, не Она стал просить ножик и часами рисовать им на песке все до единой 18 зазубрин. Но эти отметки смывало море, а местные птицы там ещё очень не скоро начинали ходить... Затем я каждую ночь стрелял ровно 19 раз в сторону моря. Правда, где здесь взять-то патронов! Нажимал на курок и отрывисто цокал языком... Получалось жутковато и страшно похоже, но затем, мне стали подыгрывать в моей страшной игре птицы...

Тогда-то я и понял, что это не птицы, а души... Подлетая под прицел, они падали на кромку берега самыми настоящими человеческими силуэтами.... Вы мне еще окрошечки не плеснете... И вот тот кусок кулебяки... Ну, да... Измотался я... Изнемог... Глаза давно уже высохли, а их всё не хоронят... То же мне - идти против нас без похоронной команды. Это же не по-человечески.. А Люся - человек! Она кушать готовит...И знаете как, да что говорить... С любовью... И ещё с чем-то особым... С соразмерностью к моим аппетитам и вкусам... Я даже жмурусь...

А хмурюсь только тогда, когда вижу щербатую чашку... После градов весь Донбасс словно ощербатили, ощербинили, ошкерили, оторвали... Вас, собственно как, девушка зовут?

- Ингрид.

- Пожалуйста, Ингрид, пробуйте пить из красиво отвальцованой чашки. Это же так вам соразмерно...

- Как и вашему партнеру... по чашке, - осторожно прибавляет раскрасневшаяся стряпуха Люси...

10.
Мы снова отправляемся на дневную прогулку...

- На сей раз с вещами! - строго предупреждает мастер Тхен.

У меня с Ингрид одна на двоих вечно новая без единой щербинки белая керамическая чашка, у Люси в руке - рука снайпера, впереди всех нас идет вечно зябнущая... Она первая ступает на дебаркадер. Справа от неё расположены банка из-под пепси-колы со свекольной варежкой кельвин кляйн, справа - стеклянная баночка детского сокового питания с напяленной на неё варежкой  кельвин кляйн слонового цвета. Озябшая печально вскрикивает!:

- Нет, вы только подумайте, вы только подумайте! Варежку слонового цвета я потеряла, когда мне было шесть лет, а свекольную - когда мне исполнилось двадцать! Вы теперь понимаете? Я так и осталась навсегда телесно несоразмерной! Правая сторона тела у меня вечно детская, а левая сторона тела почти уже старческая.

Тут-то я и вспомнил где и когда ещё в студенческие годы однажды повстречал эту женщину. У неё был редкий дар ограждать от нарастающего безумия, у неё была миссия пересилить себя и подарить миру собственную несоразмерность души. Она училась петь и ваять, спорить со своей хворью и утверждаться на земле духом. Ей было отведено очень мало времени, но она успела промелькнуть в судьбах множества киевлян, являя участь, сострадание и внося соразмерность даже в самые несуразные сны.... Как же её только звали...

По крайней мере, сейчас, во сне она постепенно превращалась в горлицу, всё время гортанно гласолая:

- Мне становится всё теплее, теплее, теплее.

А затем она улетела, не оставив на песке ни следа, ни колеи....

Иное дело, Иное дело, что снайпер и Люси, двое из ларца, и я с Ингрид возвратились в пестрый человеческий мир, где нас еще только поджидало повторное пробуждение в уже соразмерном для нас пространстве.

А вот мастер Тхен, он уже нес к домику чью-то новую душу отеплять и испытывать на соразмерность к будущему...Многие так и остались на этом острове птицами, оголив души и позабыв напрочь об оболочках земных... Правда их тепло, как и тепло горлицы, так и осталось до времени несоразмерным...Так и бывает со многими... Но только до времени. Об этом и попытался сказать однажды практически каждому мастер Тхен. И если он еще не приходил к вам сновидения, то это вовсе не значит, что он не пожалует к вам Завтра.

10-12 января 2016 года


3

  • Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя (Фридрих Ницше)

Веле Штылвелд: Белый пакгауз на сонной реке

Прострация перед новым сетературным текстом |
Отстающие медленные галактики танцуют во вселенной вечный фокстрот. Вот и наша, даже среди чумацких возов, рассыпающих соль на галактическом Млечном пути… Чем ниже декольте, тем глубже поцелуи…

Ой, Ганя, вынь сиську с борщу и марш на звездный танцпол на ладно модную протряску бебехов под фрейлах, падеграс, полонез иль гопак. А, впрочем, почему бы и не фокстрот, когда крымскую соль на Млечном пути просыпали, а головы так и не посыпали пеплом, хоть к космодрому с чумацким флагом прошли

Так и идём.. Уже третий год. И космитам пока не кирдык, и соли предки просыпали на Млечном пути немало. А тут бах тебе, и попалась в 14-ти миллиардах световых лет от Земли, словно здравствуйте вам, очередная на швыдкоручь галактика, да не плано-фокстротная, а как улётный гастролер из солнечного Тифлиса, темпераментно-ртутная…. Так и мечет бисер, так и прёт на первородных от первовзрыва парах…

Если хотите, галактика бордово-ржавого льва, и ну тебе, галопирует, галопирует... Вот и как с ней быть? Ни опыта в том нет, ни рефлексий, одни чумаки, которые и сюда добрались. Да так шустро, словно все те 14 миллиардов световых лет для них не крюк. А то…

Забрели как-то прибывшие чумаченьки на одну тамошнюю планетку, типа: И вам не хворать, а она давай спешить, поспешать как будто её дурью какой забористой торкнуло. Не самосадной. И начали при этом чумацкие возыки на планетарной орбите выбрыкиваться, то и дело поспешно переходя всё ближе и ближе к планетарному насту.

Трох-торорох… Цаб тебе бэ… Мля, тырыбыць и всё такое прочее понеслось перед чумацкими глазами в сплошном мельтешении…

Возы хоть и чумацкие, и верст отмахали немерянно, да из доброго моренного дуба… Так что казалось, чего уж бы там… Прибыли, так езжайте – битый шлях он и на дальней окраине Ойкумены тот же, что и земной – из варяг в греки. Ан, нет… Планетка оказалась не такой, как иные из прочих вполне фокстротных галактик. На этой, хоть и жизнь наблюдалась, да не такой чтоб, как и везде.

Ну, во-первых, ни глины на ней, ни гумуса отродясь не водилось, поскольку не вызревали гнилостные пласты торфяники и разнозёмы… Сине-фиолетовые грунты той планетке точно пошли бы при лилово-изумрудных закатах. Но нет же, я вам говорю! Не было ничего подобного, е ехать как-то да надо.

Вот и присмотрелись козаченьки к местным флоре и фауне. А они оказались и впрямь диковинными, словно из много километровых капилляр разной толщины состоящих. И что характерно… Новые капилляры зарождались прямо в уже существующих и весьма крепеньких – старых.

Чтоб пробить такие капилляры нужны были, по крайней мере, соседские болгарки, а какие на быстрой планетке могут быть соседи. Как встретились, тут же пошоломкались, хрястнули друг дружку по роже, и быстренько разошлись на свои собственные житейские островки, а межу ними – капилляры и капилляры пути. И как тут быть?

А вот как… Завезли как-то доброхоты на сию планетку синих дятлов с орлиными крыльями, и стали те планетарные капилляры долбить, как обходчики земных железнодорожных путей. Где продолбят, оттуда тут же новые пагоны рвутся к старым на пересменку. И так в сплошной крупорушке и флора и фауна наблюдается, и даже аборигены о родном Триндите песни поют…

Так вот этому синему дятлу и поставили в столице своей Триндите памятник почти украинский, для чего умыкнули у чумаков пятое колесо от воза, и расположили его на усохший в высотный пень тамошний капилляробаб. С тех пор стали сажаться на эту конструкцию синейшие орло-дятлоиды и то ли курлыкать, то ли по-здешнему.

А чумакам что… Они себе дальше поехали, умыкнув три воза тамошних капилляров, из которых затем и сети плели, и лапти, и жупаны знатные… Последние то и дело в вечности колосились и расцветали цветами дивными, из которых выпорхали во вселенную светлые, и чуть более чем прежде земные души… то ли призрачных птиц, то ли будущих сказок.

1.
Белый пакгауз венчал оконечье РОПа и растворялся в густом прибрежном тумане. Так по утрам парят украинские молочные реки, когда мчишься над ними железнодорожными мостовыми проездами. Самые страшные сны при этом могут присниться в самом бестолковом и временном поезде Чоп-Ужгород-Киев-Харьков. 22 часа вытряски до столицы.. Непременный рвотный рефлекс. С кем бы не ехал. Гарантирован.

РОП – речной охранный пункт не был в невидаль в здешних местах. В акватории Киева РОПов было и было. Но вот этот – он словно внезапно возник из сизой туманной мглы, и словно вывалился всем гамузом на прежде безлюдный берег, о котором только и было известно, что часть его относили в Печерскому району столицы, тогда как об иной его части никто ни сном ни духом не ведал….

- Короче, Склифософский, был тёплый белый туман, который при понижении приречной температуры стал быстро рыхло сереть и уходить в Преднебесье, уволакивая за собой старые моторки, лежавшие брюхом вверх каких-то особых сине-красных тонов. От эти тонов веяло оккупированной совками Прибалтикой и пастозным малярством.

- Всё точно… Всё это где-то именно так. Эта картинка вторую неделю преследует меня во сне, а затем непременно переходит в кошмары. Поэтому я здесь. Поэтому меня и направили именно к вам, господин Фройд… Сигизмунд Лазаревич…

- Ну, да-с, вас правильно направили… Ведь все эти уловки вашего мастера сновидений… Как вы его зовёте по имени? Тхен… Почему все мастера сновидений непременно вьетнамцы или иные экзотические личности. Это отдельная тема… У американцев – это тибетцы, а у европейцев – порой даже банальные турки. Так вот ваш мастер сновидений, этот тот ещё Тхен. Он начудит, а мне с вами выгребай. Ладно, чего уж там, разберемся. Располагайтесь на кушетке, разговаривать будем.

- Поговорим, - мирно соглашаюсь. - Деваться мне как бы некуда. Как в Берлинском музее мадам Тюсо. Я там уже леживал у вас на кушетки. Правда по-немецки аккуратнейшим образом вытертой до дыр… Несколько сиро, но и такое случается. Сначала видишь вашу восковую копию, а затем попадаешь целиком к вам квазиживому. И без талончика. А всё потому, что последний мой сон был действительно странным

Снился мне мой отец, однажды пошедший на суицид. Его соседка, кладбищенская старушка, ухаживавшая за могилами близких многих и многих киевлян, позже отрапортовала мне, что в последний свой день отец принес в крепко связанной им самим сетке семь бутылок «Лидии», по 0,75 литра. Их в ту пору «фаустами» называли, и при сдаче в стеклотарку за такие пустые уже бутылочки полагалось по 7 копеек.

Вот бабушка и попросила Николай Авксентьевича оставить ей этот без копейки полтинник, на что пьянчеловек запустил пустыми бутылками в бабушку, а затем, уже к утру испустил дух. А затем уже, по словам разобиженной в лють бабулки, прибыли похоронные санитары и самого Николушку к ангелам срать унесли….

Ну, это случилось уже потом. А до того, что-то его беспокоило, тревожило, напрягало. Три последних земных трудных десятилетия, прежде капитан каботажного рыболовецкого сейнера с припиской в Керчи, он проработал грузчиком всяческих продмагов, оставаясь в душе малолетним узником фашистских концлагерей. Ему было бесконечно противно наблюдать за прилавочной тягой продавцов театралить и всячески опустошать, тренать чужие карманы, начиная от самых невместительных, мелких до чрезмерно вместительных и даже забористо жирных.

А то ещё прикрикнут:

- Эй, Николай, принеси бочонок мочёной капустки с яблоками, да такой же с клюковкой, да к тому же прими десять лотков с хлебом и донеси те припрятанные три ящика с пивом. Да не на клюкайся. Потому что по всему сегодня будет проверка.

- Бражного в рот не беру, - ворчал в жутком перегаре выгоревший за эти годы отец. - Водку пью, вино пью, пиво не пью, - со значимым для себя достоинством прибавлял он. – Вот у вас при разгрузке спиртого одна бутылка на десять ящиков идет на бой, так у вас разве допросишься…

- А ты бы не злобствовал из горла, а пил в коллективе, под ту же капустку на закусь и фуагру со свиной печени…

- Ну, да, только и осталось с вами развлекаться свинскою фуагрой… Вы хоть думаете, что несете, милейшие… Вашу свиную в луке перегоревшую снедь только с кислым пивом хлебать…

- Ой-ё-ёй… Фуагру ему подавай. Ты же из горла можешь выхлебать две бутылки за раз! Короче, не будешь пить умеренно с коллективом, получишь водку только в сухом пайке.

- Это как же?

- А то не знаешь, троячкой! Много на неё насосешься? Отож, так что за общий стол, а там из усушки с утруской да с боем нормовым – чем не ресторан. А раз брезгуешь – то на троячку лапу сосешь.

И отец мой не шибко брезговал, спиваясь в коллективе всё горше и горше. Зато в стране вечного совкового дефицита отец по выходным непременно поглощал гуся, запеченного с яблоками и запитого двумя-тремя фаустами всё той же «Лидии»..

- Доктор Фройд, Сигизмунд Лазаревич, я можно я о другом.. Знаете ли, грешен… Литератор, поэт… диагноз… Впрочем, это только слова… А тут, ранняя весна, понимаете ли… Пробуждение…

- Обострение, ну-с…

- Вот иду я сегодня, а у дома азаровские сосенки в захмелении… Посадили по распоряжению в канун евромайдана…

- И что же, батеньки, вы друид?

- Как бы не так, чтобы да… Да вот только и платаны, и молодые, стёбные сосенки, такие стройные, как сельские девственницы, а тут бац и усохли! Не прошло и трех лет… А тут вдруг сегодня на каждой желтой высохшей сосновой веточке молодые тонкие зелёные фаллосы! Знаете ли, я в шоке. «Земля наша сильно хлебами обильна, придите и правьте…». Как, по-вашему, переболела земля?

- Что значит, собственно, переболели…

- Перетужили, пережили, переначили все прошлые заначки киевских пилигримов, политических вздорных. Они и эти деревца садили в канун евромайдана тупо на отхлест времени, мол, нагадим и перебудим под зеленой всепрощающей аурой местечкового всеобщего благоденствия. Но Киев, хоть и не простил, да не осудомился… Фалолизирует, как последний босяк… Только у меня не отец, а дед Наум был босяком…

- Желаете поговорить?

- Нет, ну, да что вы… Здесь с отцовскими кодами бы разобраться…Сажали варвары, но Природа взяла своё… Репер бы прибавил.. йо-ё! Вав… ё…

- Герр друид, позвольте вас ситуационно так называть. Вы страдаете, прежде всего из-за того, что выпали из нынешней современности. У вас просто наметилось отставание, но, знаете ли, не возрастное, а нравственное. Так что поищем к этому корешки… Вершки как бы вскрылись. Они в цветении.. У вас поллюции в современность, но самой современности нет… Так что я вас слушаю, герр ботаник… Пушистый и большой по жизни ботаник. Вам, похоже, нравится, когда вокруг – тишина. Никем не раскрываемая и нерасторгаемая абсолютная тишина. Так что же, собственно, в ней. Погружайтесь, герр, погружайтесь…


2.
Ох уж этот вздорный композит сновидений… В нём уже и не понятно, что от жизни, что от отца, что от книг.

Пластиковый домик бакенщика я уж точно где-то видал. Две высокие опорные стены, обшитые белой вагонкой и потолок, по которым протекает речная падь, по-украински – затока. А над потолком – ещё один потолок. И между ними словно амбарчик, но в разы поболее северного, для женщин с красными не полковыми знамёнами. В таких амбарчиках, в самый лютый холод им спать надлежало, а здесь – только две боковые и тыльная стена, тогда как фронтальная приподнята и словно открытая всем встречным ветрам.

Это и есть место хранения особой звёздной моторки. Она - то ли невидима, то ли давно уже не на месте. Всё полуоткрытое помещение, словно в сплошном запустении. Есть некие признаки жизни и речные аксессуары – багры, сети, крючья, уключины и даже вёсла. Сети в неком замешательстве переплетены с некими неземными повысохшими рептилиями, не рептилоидами. Это было бы оскорбительно как для серых, так и для зелёненьких человечков.

Здесь в присутствии весьма выразительных лиц и рож мой покойный отец крайне нетрезво читает Омар Хайяма. Рожи и лица узнаваемы. Все в пройденном, пережитом, несуразном:

Что пью вино – не отрицаю, нет,
но по напрасному хулишь меня сосед.
Когда бы все грехи рождало опьяненье,
тогда б сдыхали мы один лишь пьяный бред.


Поземному самое время как – сейчас полагалось горько и громко сморкаться и начинать видеть запредельные сущности. На сей раз, к слову сказать, было явлено сразу восемь простейших сущностей, и у каждой вид мокрично-сущнопакостный. Всяк одинаково зелён, лыс, низкоросл, злонамерен и вязок. Всяк с видом неким особым, словно уже пригнул отца, умял, связал мысли его и помыслы, члены и вздохи, и притом, порвал струны души…Взор у отца расплескался, растекся и мигом остекленел обезволено ломко, лишив всяческих новых помыслов и намерений. И ведь это только один.

И, ах если бы только один. А то восьмером навалили на отца мелкосущности боль восьмой степени и довели её до жесточайшего по гроб жизни бесчувствия…

Психоаналитик выдержал надлежащую паузу. Затем негромко и осторожно спросил:

- А у этих злонамеренно мелкосущностных есть имена?

- Как некогда отец, я сперва прозвал бы их просто зелеными. Но это не вполне точно. Прежде всего, они туманоидны, вязко туманоидны, как мармеладные мишки Тэффи…

- Позвольте уточнить, не был ли у вашего отца-батеньки при его жизни земной деллириум?

- Да нет же, хотя мне сперва тоже так плоско казалось, мол, белая горячка у него, горячка белая. Отец объяснял всё по иному  с ним в ту пору происходящее: несколько более осмысленно, хоть и на патетических нотах. Мол, сам он словно живой инкубатор, и через него происходит проникновение в наш человеческий мир чего-то мерзкого, иносущего, для жизни земной - ну, просто отвратительного… Хоть внешне, чисто карикатурного и как бы двумерно-плоского, но обоюдоострого, ещё и потому, что то и дело эта плоскость прорезает ткани живые жизни земной.

Сначала в виде отдельных каверн и пятен, а затем идут на прорыв к тебе, человек, и тебе, и тебе, и нам, круша мир людей до оснований и полного низложения в людях всего человеческого… И если при этом каждый отдельный человек не меняется, не мобилизует все свои внутренние ресурсы духовные, - он обречён!

Потому что каждый отдельный человек слаб и всегда в одном броске, рывке, экивоке от той Запредельной бездны, в которой он непременно будет низложен и растворен в грязи житейские. В одном броске… Был человек и словно бы нет уже него. А есть некий никому доселе не ведомый оборотень, хоть и сам он о том ни сном, ни духом не ведает. И этих самых пор он сам себе и Понтий Пилат, и Марк Крысобой, и Аспид… Кто угодно, но только не агнец небесный.

- Я вас понимаю: когда смотришь в бездну, бездна ответно начинает вглядываться вам в лицо… Вам не кажется, что вся первопричина в том, что ваш отец беспробудно и до последних минут на этой земле пил. А когда человек пьёт, он всё больше зашивается в себя, в особый свой мир, где никого ему самому равного нет. И это не только очевидно, но и печально.

- Нет, Зигизмунд Лазаревич, мой отец был не более одинок в мире близких ему литературных героев, чем вы в ваших психиатрических заметках о бесконечной веренице пациентов, среди которых отныне присутствую и я сам. Но если вы не выбираете своих пациентов сами, то отец – определенно имел выбор, называемый сыстари вкусом. Так вот во вкусе моего отца никогда не было ни донов карлионов всяческих мафий, ни тем более местечковых воров в законе. Он с ними даже виртуально не пересекался. Никогда и ни разу.

- У каждого свой вкус, - сказал индус, целуя в попу попугая.... Да, уж... В чащах юга жил бы цитрус, но фальшивый экземпляр... Вы, батенька, продолжайте... Это я так...


- Но у отца всегда находились некие опорные слеги, как в литературных предпочтениях, так и в горячительных напитках. Скорее вино, чем пиво, скорее водка, чем коньяк, скорее неумеренно вино и водка в тандеме, чем в раздельном умеренном потреблении. Да и то в последнее время перед суицидом отец пил всё же скорее в удовольствие, точно так же, как в удовольствие по выходным он поглощал приготовленного им самим гуся в яблоках и непременно шоколадный рулет.Обильно жирный шоколадно-мучной рулет совковой пригарной выпечки...  Оттого и запекали его на обильно промаслянной бумажой подложше...

И вызываемые к жизни потреблением тяжелой алкогольной нагрузки всяческие образные ряды, отец считал только за благо. Высшее элитарное благо, тем и шиковал до последнего вздоха жизни своей, никем не понимаемый и всячески осуждаемый.

А уж в области микширования всяческих капитанов ему не было равных. По его особому мнению – могли рассыхаться бочонки из-под рома и экзотических вин, стареть и рассыпаться в пыль корабли и в прах морячки с пиратами, а с ними уходить на дно пучины морской года и эпохи, но только не капитаны!

Я не стал бы их здесь перечислять поименно, поскольку и сам отец был отставным капитаном – от Бога и до последнего вздоха. А вот после его физической смерти у меня во сне он оказался всего лишь в ранге речного бакенщика. Видно в вечности в капитаны он так и не вышел.

- А вам не кажется, что это вы опустили своего отца до этого ранга, продолжая в преддверии вечности свое особое сыновне отмщение? Ведь это же ваше собственное сновидение. Вы конструктор его предвечных терзаний, вы и только вы безоговорочно списали его на берег?!

- Нет, Зигизмунд Лазаревич, это он сам прочно сел на крепкую житейскую банку, или если более общедоступно, то на житейскую мель. А без драги, как мне прочно казалось, оттуда его уже после смерти не вымыть.

- Вот так и отметьте, "как мне прочно казалось"… Когда крестишься – казаться надо… А когда кажется, то почему бы вам не рассказать, что собственно было в вашем беспокойном сне дальше?

3.
Законы денег, законы Кармы, законы Бога… Законы черни, законы счастья, законы сирых… Счастье - это квинт эссенция Радости, а радость по древним канонам Кармы – это выход во всегдашнюю Радосинь: чтоб и Радуга в дугу, и счастье в узел… Как поёт вечно не стареющий Потап со смешливо обворожительной Настей:

всё пучком, всё пучком – жизнь торчком!..

Ну и пусть себе поют… Только всё несколько строже: нет в человеке Бога до встречи с Бездной! Это более чем Нечто. Мой покойный отец называл это Рок. Он предписывает нам игральные кости Судьбы. Только бери две-три, пригорстню костей шестигранных в стаканчик и смело чуть не отчаянно швыряй на всегдашнее сукно Жизни. Глядишь, что и выпадет…

Моему отцу до самой смерти при его сорок первом размере ноги выпадали толковейшие ботинки сорок четвертого размера, обычно без шнурков на драных носках… Подобного житейского счастья не повторить. Мужик отменной жизни, овощной грузчик в нижнем течении жизни, он сломал ключицу правой руки. Обломился захватный механизм ключицы с мышечным управлением правой руки, когда он хватанул на себя очередную бочку с неладными ивасями. И всё. Мужика не стало. Столько не ходил по хирургам, новой управленческой связки с рукой они ему не приставили – ни костяной, ни титановой….

Пришли хандра, раздрай души, суицид и ни минуты прощания. Хотя бы со мной – тонкострунно единокровным сыном. Таким образом, однажды мой отец встретился с бездной, а я с бесконечной отчаянной тишиной… У них там в первой половине восьмидесятых прошлого века от самых тускло звёздных семидесятых, внешне сытых и как бы приглаженных, всё было на взрыде. Словно била некая воспаленная рында времени: впереди банки: банка, банка, и ещё одна житейская банка…

А это уже было время, которое предоставлялось уже собственно нам, после рокировок житейских ошибок, пустых-вась-васей и душевных фибромиом… Образца 1987 года, в то время - неоперабельных.

    Сон, как зона реализации всех допустимых в мире абсурдов, не ищет авторитетов. Ему, что Будда, что Карл Густав Юнг – одновалентно. В этом смысле, в веренице прошедших снов сон об отце в речном пакгаузе ничем не отличителен.

Я просто ощущаю себя в белых рифленых стенах этого приречного строения, в середине которого в полуобороте ко мне вяжет рыбацкие сети отец, перемежая свои челночные действия с некой абракадаброй на польском русском французском и одновременно немецком языке, при этом на немецком особо жирно с размахом перепрыгивая с хох-дойча на баварский и тирольский диалекты.

Затем, ощутив на себе мой любопытный взгляд, он тяжело поднимает глаза. Но не на меня, а на такого же как сам суицидника, отца сошедшего с ума программиста Юрочки из отдела транспортного программирования Вишневского.

- Аркадий, твой или мой?

- На это раз, Николай, твой. Мой Юрик сейчас на очередном курсе лечения в психбольнице. Сновидения ему там медикаментозно блокируют, так что не шибко докучает, не то, что в прежние годы. Тогда он просто проходу мне не давал…

- А своего я сам пару раз посещал. Один раз в белом рубище в позе покаяния, правда, выпиши, так что весьма комично, а во второй раз звал его в Камышовую бухту…

- Это ту, что за туманным запрудьем. Так она ж пограничная… Не всякий дойдет. Тут же не умом, а одним наитием надо, это же как Явь переформатировать в Навь. Не многие отважатся…

- Вот и он не решился. А в этот раз, значит пожаловал. Давай попробуем поговорить. Ты, если что как бы в рефери… Идет?

И уже обращаясь ко мне из полутемного закутка, отец едва ли не прорычал:

- Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein. Перевести, киндер?

- Спасибо… С Ницше я перед тобой здесь же встречался… Опухший весь и словно объеденный навозными мухами… Он же, когда повесился, мало кого тревожил. Обнаружили едва ли не сразу, а вот похоронили не сразу… Судили, рядили, привычно чесали репы. И всё потому, что одутловацый немец изрек: «если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя»

- И что ты об это думаешь, Аркадий?

- А что тут думать, Николай… Бездна – она же без дна… Вот и мы с тобою из неё так и не вырвались. Это ещё хорошо, что в бакенщики определили…

- А то что…

- Могли и не в бакенщики, а в те же навозники объедать трупы неприкаянных суицидников. И даже обсасывать до изнеможения…
- Да не пугай ты моего потомка, Аркадий. Как не крути, а наследыш, хоть и не последыш, по сути. Ты-то сам, какую бездну время от времени видишь. Ведь видишь?! Колись!

- А что, и вижу, - согласно киваю я. – обычно на асфальте… Прямо у дома на тротуаре. Вдруг вырастает силуэт… Но не бездонно темный, а как бы в клеточку. То вдруг темным окажется, то друг в радостно белые впишется и словно его уже нет…

- А бездна то есть! – обрадовался Аркадий. – Бездну-то не обманешь, Даже, если сперва покажется такая белая, пушистая, эйфорическая бездна. А ведь это не так! Бездна никогда не будет – ни белой, ни пушистой. Сколько не уверял я своего Юрика, а он всё белой бездну вкушал… Пока не вдовкушался…

Отец у себя в углу больше не оборачивается в мою сторону. То же мне, знаток всяческих бездн и батутов, черно-белых над безднами… Такое себе лихо украинское – или пан, или пропал. Это как чиновником был, так по ниточке красненько, словно в Лилипутии сфивтоской в пляс кромешный пустился. Выпрыгнул выше иных – чин тебе и медалька, а сорвался, скрутил себе шею и прямиком в бездну… На вынос! А бездна не признаёт выносов. Ей, бездне, плевать на то, каким образом ты старался от неё отчухрынится. Смотрел в бездну, значит, смел ведать, что будет дальше…

- А что дальше, бать, не для меня ваша бездна. Что ты, что Аркадий, вы сами встречи с бездной искали, вот и оскоромились, потому что делили жизнь на черное и белое, и получалось по-вашему, что белых кубиков меньше, и вы их вовсе отбрасывали, всё глубже и упорнее впитывая всё темное и вязкое. Вот оно вас и повязало с бездною. Что, не так?

- Да, как тебе, умник, сказать и за себя и за Аркадия… Мы не умели прошлое свое белой пыльцой сосновой моли припудривать. Да и некогда было нам копить эту белесую пыльцу в наших ещё в тех сосновых борах. Это вы, нынешние в трех сосенках всё бы притрусили по-белому… Где известью, где хлоркой въедливой. И оттого всё всем вам кажется, что зазомбировали вы навсегда всё ваше темное и черное в себе, а получается, что как бы глаз на жопу натянули, чтобы не увидать бездны… Не провалиться в неё… А ведь провалитесь, если что…

- А что, если что?

- А то, что мне уже, сынуля, пора. Правда, не особым почтом, а с маячками – зелеными да красными… На сей раз, прямо до Камышевой заводи по воде, затем туманами по Борисфену, а затем уж звездно на Млечный путь за пять световых лет. Ты если, что не поминай старика лихом, а поговори больше с Аркадием, он мужичонка толковый, хоть и Юрик его на белый порошок напрочь подсел. Тоже, видно, подсекал в себе прошлое… Мол, как это его отец-музыкант, да без его сыновнего ведома в петлю прошмыгнул… Ты всё же проще… Обрубистее, хоть со своим белым виртуальным навозом… Но запомни… Не смотри больше в бездну. Всей темноты и простоты её никаким белым маркером, никаким корректором не замажешь,… как не тужься… Как не пыхти… Будь убористее с окружением, и честнее с собой.. А больше говорить что? Больше говорить не о чем… Я - в бездонной горловины бездны, ты - у её края. Здесь даже не скажешь театрально-патетическое: Прощай… Бывай – да, а прощай – не пройдет…

Подошел утло-обтекаемый катер. Отец по воздусям спустился в него и отбыл в туманном направлении…

- Храни тебя Харон, - процедил скупо Аркадий и занял место отца. Видно сети плести и ему было не внове…


4.
    Всё тот же пакгауз над рекой, так же плетут в уголке сети. На сей раз Аркадий. Подле на табурете у стола сидит старик. Настоящий согбенный временем старец Ноэль Арховедович Архонавт. То ли падший ангел, то ли иной какой истории плесень Видно в этом амбарчике над водой отродясь так заведено. Один в наряде – сети плетет, иной бодрствует, а третий примеривает на себя роль разводящего. И хоть не берут его на дело заранее, но он весь на предвкусии.

- А что, - соглашается Арховедович. – Сети из ошметков чужих бед и несчастий плести – это я выдумал. Иные так в бездну неслись, что при пролете фик знать кудась рассыпались на форменные ошмётки. Вот их я и стал прихватывать на особое веретено. У шаманов скифских позаимствовал. Когда ещё в пределах земных пребывал. Хоть и давненько всё было. Сам ведь тоже почти жизнь прошаманил, а только однажды, обходя бездну по краю, сам же и сорвался в неё.

- Эка невидаль, шаманя у края бездны, да не сорваться. Вот нас при коммунизме учили строить над всякой бездной настилы из белых хлипких полотен. Такими на сцене школьной самодеятельности ещё изображают волны… Но ведь тут же дело в чем. На сцене обычно все эти волны плавные, медленные, справедливые.. А срывались-то все мы в бездну со стоячей волны, потому что сегодняшние, мы никогда не могли до конца постигнуть и перекрыть всех вчерашних ошибок. Потому что нас не учили жить здесь и сейчас, потому что нас словно всей страной притягивали к этой бездне.

- Да потому, что вы куроеды, хоть и куриного мяса только при совке не поели… - хмыкает старый шаман.

- Объясните, пожалуйста… - это уже я осторожно подаю голос.

- А чего уж тут объяснять… Повелись на Карле Густавовиче Юнге, на его психотипиях, на его соразмерности белых и черных пятен, да ещё надумал белым прикрывать черное. Я ещё понимаю мошонку прикрыть не срамным рубищем белым. Это уже от цивилизации, понимаешь ли. А вот с другой стороны в великий пост на в дальнем селе… Корову не больно слопаешь… Перестанет подвывать во время отдоя, придут соседи, да высмотрят – нет коровы. Значит, слопал. Или того-же медведя-шатуна в лесу на рогатину напорол. Так и тут без должного обряда медвежатина в горле станет. Да и протащить её хоть и на санях, надо через всё село… И опять же ты дать и отступник – какому богу не молись – что Мокше, что Иисусу. А вот куры. Их во дворе кто считал. Кто по закуткам твоего подворья бродил? Да никто! А если что, то и сказать можно, что тхор да лис курятину с петухами подрал. Одно только пух-перо у хозпостройки оставил. То-то и оно… Все вы нынешние куроеды…

- Да что ты заладил, Арховедыч, да что ты запричитал… Аксцысь! Ведь с бездной у каждого своя несваруха собственно приключилось. Вот мне не хватило нот! Чуть потянусь за мелодией, а меня в колхоз на шефский концерт… Пока струны в душе не лопнули, и приступила на сердце кода. Вот и затянуло в петлю. А из неё уже бестелесно прямо в этот отстойник. Это для тех, кто о белой бездне тревожится. Ты её хоть всякий раз побелочной кашицей заливай, а все равно рано или поздно она явит себя в самой мрачной гримасе. И эта гримаса и будет бебе настоящим, сколько за прошлое не держись и не ищи в нем для себя оправдание. Вот ты, дед, плененных полонянок грёб?

- Регулярно грёб… - согласился старый шаман. Так от этого же одна только польза…

- Духу или телу?

- Что духу, что телу, потому что любые шалости теми же полонянками заедал.

- Да никак ты, дед, людоед?

- Сам ты людоед, потому что из самого людоедского прошлого со Сталиным и вертухаями, красными комиссарами и смершем. Вот они – людоеды. А я так, только мудрый шаман. За всех своих соплеменников самый мудрейший, так что моё мне же и полагалось. А вам, нелюдям, нет! Я ведь от такого пропитания особую силу набирал для людей, тогда как вы отбирали у людей последнее… Жизнь….

- Нет, только не я, - возразил слабо Аркадий. – Это мой отец-инвалид. На фронт из-за колченогости даже в ездовые не взяли, вот и определили в вертухаи колымские… А он якуток хоть и потреблял, да не ел… Для этого была сушеная рыба и оленятина… струженная… Той строганиной он и питался до полной цинги и выхода на пенсию по профнепригодности…

- Я сам ты на что был пригоден?!

- Только на скрипичных инструментах играть. С тем вот и надорвался.

- Ладно, чего уж там, я выйду кудели из распада бездны ловить, как наловлю, начну нитки сучись, так что ты, милок, - это уже старик-шаман строго обратился ко мне, надолго здесь не задерживайся… Шевели батонами, делай ноги, одним словом, поскорей отсюда рули…


5.
    А собственно, как я сам здесь оказался, в этом белом приречном пакгаузе, вполне заметном со стороны Южного моста у метростанции Славутич, которая переходя в кисейные берега впадала в Камышовую бухту, а оттуда уже не по-днепровски кротко, а неукротимо вязко текла необузданным древним Борисфеном, по которому в сосновых стругах шли из варяг в греки предки.

Вот они пристали к берегу и костыря обстановочку выскочили на прибрежную отмель. Вот бы им в ту пору услуги хоть какого-нибудь бакенщика. Отмель оказалась плавуном с зыбким песком, и сошедшие едва не сразу погрузились в холодную воду по горло… Доспехи пришлось спешно сбрасывать у самого речного проселка, и понесла река трофеи через столетия. И потянулись они волоком, и вытащили их только в конце 2010 года. Уже из Днепра достаточно проржавевшими, но всё ещё в позолоте…

В реальности над этими доспехами предков тряслись да всё спорили до хрипоты, без просыпа, княжьи то доспехи или пришлых сановников. И так глотки рвали, и сяк диссертациями крыли, что и не заметили, что просто в очередной раз облили бездну разноцветными красками, которые, кстати, из одной бочки разливали. Другой бы от этой сентенции умом тронулся, а я и в том разобрался, что сколько каких красок в бездну не лей, а всё она бездна, и все мы давно не у края её, а в самой её сердцевине.

Я всё сидел да сидел на странном свидетельском табурете, где-то щелкали свиристели, где-то кричали вечно ненасытные речные чайки, а прошедшие горнило бездны всё подходили и подходили, чтобы убыть на Чумацкий путь бакенщиками грядущего, ничем не утруждая прочих – ни раскаянием, ни прощанием, ни лишним словом.

Только вдруг по всему необъятному небу стали возникать зеленые да красные огоньки. Это стала заметна работа убывших уз бездны в невозвратную бездны бакенщиков – и моего отца Николая, и отца киевского программиста Юрика, севшего однажды на белый неспасательный порошок, и старого шамана, буквально поглощавшего в своем древнем шаманическом раже юных полонянок, и многих прочих. Бакенщик за бакенщиком непрерывно упрочняли передо мной определенную в будущем, хотя и необозримую вечность и желали только одного…

- Ты только свидетельствуй. Сам у бездны, у края бездны не стой, не ретушируй бездны ни белым, ни иным другим окрашенным порошком, не рисуй над бездной белых пятен, не принимай порошок белый, не становись бакенщиком, не сдавайся… Будь сам в своей собственной судьбе капитаном…

И только один угрюмо носатый, чей нос имел характерную форму вязко изогнутой карельской ели промолчал и очень знакомо мне ухмыльнулся. И тогда уже я сам рявкнул ему в ответ:

- Пошёл вон! Ступай себе прочь, ирод!!

- А меня уже нет, - отвечало за него мне безмолвие. - Это ты изжил меня прежде, но ты ещё свое отгребешь!

- Будь капитаном, - доносилось из вечности… - Не ведись, не стыдись своего прошлого, ни перед кем не прогибайся, изменяйся… Сражайся за себя, и тем ты защитишь многих…

- Но это же не все! – огорчался я.

- А и не надо всех… Карас - не матрас. С каждым не ляжешь… Все идеалы скрываются под одеялом. Ты свою волыну греби… Вот тебе… ноты, охота, и хоть как-то это казенно, квоты…

- На спасение?

- Дурак ты, раз так и не понял, в бездне никто не обречен на спасение, но все прошедшие её мучительную бездонность облачены в ризы праведников ушедшего во спасение человечества. Храни себя, человек, во спасения душ заблудших…

- Прощайте, небесные бакенщики из бездны бездонной.

- До встречи, капитан, сын капитана, на бесконечном Млечном пути…

С тем я и пробуждался и садился стучать за комп, чтоб ни слова, ни звука ушедшего сна уже ни за что не упустить…


14-23 марта 2016 г.

4.
  • P.S. А теперь на закуску, вместо литературного пряника: наслаждайтесь!

Веле Штылвелд: Похититель звуков, вещеее сновидение

Мало кто сегодня упомнит о резном ключе Падолини... А когда-то этот ключ был притчей во языцех. О нём говорили, о нём слагали легенды, да его просто боялись! Точно так же, как и копья Падолини. Но вы и о нём не знаете? Нет, вы серьёзно?! Тогда я вам сейчас сам всё расскажу. Но только, если позволите, обо всём по порядку...

Бывали ли вы когда-нибудь в Венецианской лагуне? Честно говоря, я там тоже не был ни разу, хотя профессия моя и разъездная.

Знаете ли, я представитель Духовного сыска. Меня обычно посылают из-за пределов нашей Реальности, скажем, во сне кое-где кое-что утрясать. Уже не впервые.

Сан у меня невеликий, похвастать особо нечем-то, но работы впрок. И головы не поднять. Нет, вы только подумайте, чуть голову на подушку, тут бы только поспать, а мне работай, работай...

Вот и осуществляю Духовный надзор, а то, не приведи Господи, скольких негодяев не удалось бы в жизни остановить. Ведь если он негодяй, то негодяй даже в предощущениях.

Недавно с одним таким фруктом – Бартоломео Падолини, может быть, слышали, всю ночь до третьих петухов промаялся-прокувыркался.

Он ведь кто? Странная личность, дворецкий. Понимаете, в одном из старинных замков в итальянском предгорье Альп бездну лет служит дворецким! У самого же себя! Итак, уже четыреста лет...

Да-да, я не оговорился. Четыреста. С виду – вылитый Паганини, только ни ростом, ни талантом не вышел, да и жив до сих пор. И некоторые приговаривают о нём всякие житейские гадости вроде того, что вот уже лет эдак триста не снимал он своей ливреи. Но я-то знаю, что каждые пятьдесят лет он себе новую ливрею заказывает! Да-да-да, на днях заказал восьмую.

Теперь лет пятьдесят будут шить – ручная работа, шитьё сплошь золотом на серебре. Денег старик не жалеет. Говорят, он родственник Агасфера, а тот никогда денег не считал, но и с Бартоломео Падолини, своим внучатым племянником, между нами, не шибко водится. А всё потому, что этот Падолини вор. Да, представьте себе, вор, но особый! Он похититель звуков.

О, это давняя история. Вы и не поверите. Всё начиналось в голубой Венецианской лагуне. Когда-то однажды в безоблачную лунную ночь из лагуны выплыла маленькая копия каравеллы Кристобано Коломбо – “Нинья”, на борту которой был единственный пассажир – альт Страдивари!

Страдивари просто обожал создавать альты! А крючконосый Бартоломео – слушать. О, Падолини не просто слушал! Он впитывал в себя волшебные звуки и лишал инструмент голоса, а исполнителей на инструменте – таланта и даже жизни.

Это страшный человек, и история эта страшная. Падолини покупал инструменты у великих мастеров или их наследников, а то и просто у коллекционеров по всему миру, и дарил их талантливым юношам.

Юные исполнители были обычно в восторге: им предстояло играть на божественных деках, касаться божественных струн, целовать божественные эфы, и они соглашались на единственное страшное условие Падолини – свой первый концерт сыграть для своего благодетеля в горном приюте в итальянских Альпах, посетив прежде в предгорье роскошный замок своего мецената, который даже в замке своём представлялся не более чем дворецким. Ах да, о ливрее дворецкого я вам уже рассказывал.

В этом замке юного исполнителя поджидал целый каскад чудес: здесь он мог наблюдать за строительством очередной малютки-каравеллы "Нинья", а так происходило ежегодно, затем избранник судьбы присутствовал на балу среди юных обольстительных фей – божественноголосых, как волшебные морские Сирены. Одна из таких сирен обязательно уже под утро обольщала юнца, а затем он ей играл на подаренном спонсором инструменте, а она пела. А до того был торжественный ужин, праздничный фейерверк и...

Наступало позднее холодное утро... Серьёзно, холодное. Северная Италия – не Венеция. Вы видывали когда-нибудь картину Сурикова “Переход Суворова через Альпы”? Такие они, Альпы.

На юношу одевали поверх концертного фрака в тёплый овечий тулуп, и он уходил в высокогорный приют следом за Падолини, который выступал со своим знаменитым копьём в руке, в шитой золотом по серебру ливрее, поверх которой на золотой цепочке, выполненной венецианским витьём, покоился какой-то странный, вычурный ключ.

В горах очень хорошая слышимость, но от обилия звуков могут прийти в движение снежные пласты и образоваться лавины. Так вот ни звуков, ни лавин в тех местах ни единожды не случалось. Выдающийся исполнитель играл в приюте, состоящем из продуваемых досок, но никто (!) даже из рядом стоящих с приютом его просто не слышал, хотя концерт порою длился по шесть-семь часов.

Затем из приюта выходил уже один Падолини. Перед собою он бережно выносил инструмент – Гварнери ли, Страдивари ли. Едино. Кто-то из слуг выносил из пустого приюта копьё, и вся процессия шла в замок, совершенно не задавая вопроса: куда исчез исполнитель. Как не удивляло никого и то, что конец копья нисколько не был окровавлен...

В Запределе почувствовали катастрофу. Через сто лет со всей Земли должны были исчезнуть все великие инструменты, а вместе с ними и все величайшие виртуозы-исполнители.

Теперь о голубой Венецианской лагуне: каждый год по ней проплывали на микрокаравеллах в вечность великие, безголосые инструменты. Там, в итальянских Альпах, в высокогорном приюте все они навсегда лишались своего звонкого гениального голоса.

И тогда было принято решение – подослать к Падолини меня под видом нового виртуоза. Идея незатейливая в самом добром своём побуждении, но почти неосуществимая. Я вам разве не рассказал, что однажды, ещё до рождения, какой-то слон мне туго наступил на ухо. Только не спрашивайте, на какое! Поверьте, он неплохо помялся на обоих, а потому для меня что рэп, что сиртаки...

Но, как видно, это и было необходимым условием. В Запределе я не то, что на нашей грешной Земле, где мне все с тоской говорят: “мало того, что ты умный, так ты ещё и некрасивый”. И знаете, приходится соглашаться. А вот в Запределе – я просто импозантный красавчик.

В общем, клюнул на меня Падолини и посулил альт Страдивари. Я от умиления даже облобызал его серебряную манишку. Тут всё и завертелось: и фейерверк, и бал-маскарад при свечах, и нежноголосая итальянская северянка, южанки мне не приглянулись, а серьёзных промахов в выборе фей за мной не водилось, так что ночь была достойна самых чувственных описаний.

Да зачем они вам, вы, я вижу, в этом деле тоже не промах, а значит, опустим обсасывание тел и перейдём к позднему морозному утру. Лично меня потряс овчинный тулупчик. Он словно прирос к плечам – век не снимал бы. А тут ещё моя пылкая красавица за процессией увязалась. Странно то, что Падолини не возражал. И на её плечики шубейку нашёл. Должно, был продуман им и такой вариант.

А высокогорный приют оказался чуть ли не порушенным сарайчиком, стоящим на семи горных ветрах. Только втроём мы в него и вошли. Лично я – с трепетом. Попробуй не трепетать, когда за четыреста лет ни один ещё виртуоз из этой хибары назад нос не казал.

Но хибара внутри оказалась настоящим концертным залом, с подиумом для исполнителя, с роскошной ложей для единственного слушателя, Лилит, и той пришлось подле него просто стоять. Я же открыл дорогой футляр, вынул из него альт, взял его на минуточку в руки и чуть не обмер.

Из глубины огромного зала на меня смотрели четыреста исполнителей, запрятанных в нишу Времени, закрытую на ключ, висевший теперь на серебряно-золотой ливрее похитителя Звуков. Я снова положил альт в футляр. Видение исчезло.

Я положил, но не смог бы этого сделать человек одержимый, вот почему все они просто не осознали своей западни, полагая, что им пригрезились многочисленные поклонники... Я так более не полагал. Теперь я прямо посмотрел на Лилит. Наши взгляды рассказали нам, что мы здесь оба не случайные люди, а единомышленники, и тогда я заявил этому отпетому фрукту, этому страшному человеку, что никакой я не виртуоз.

– О проклятие, – взвыл Падолини, – да знаете ли вы, что сегодня единственный день, когда в этом зале можно столь прекрасно играть?.. Но кто это сделает, раз не вы?! Кто, о, Боже мой, кто?! С чем уйдёт новая каравелла?! Что за люди, что за время, почему все лгут, если до сих пор умел лгать только я... Но даже это не главное. Ведь сегодня же день обета! Я обещал... Я обещал отбирать у Человечества Звуки...

– Вот и славно, – заступилась за всех нас Лилит. – Вы обещали, а мы ни при чём... Ведь мы ничего никому вроде не должны... Но коль скоро за гостеприимство следует заплатить, мы с величайшим уважением выслушаем вас, мэтр Падолини. Играйте, или четыреста лет вас так и не научили держать в руках этот божественный инструмент?!

– Да что вы говорите, мерзавка! Я – величайший исполнитель всех времён и народов! Я – действительно инструмент, я – действительно эфы, источающие сладчайшие звуки, о которых вы и не ведаете... Но, если я сыграю, я уйду к ним!.. А я хочу жить!

– Но, если вы не сыграете, быть вам клятвоотступником, а это вам не простят...

– Я страстно хочу жить!

– А они не хотели? Играйте, Бартоломео!.. Ваше время пришло. Докажите, что и вы прожили не впустую. Мы с писателем ваши душепреемники. Отдайте ему копьё, а мне ключ, они вам больше не понадобятся...

Падолини повиновался. Взгляд его был ужасен, руки у него тряслись:

– Мне будет стыдно посмотреть им в глаза. Ведь я однажды украл их талант.

– Теперь возвращайте... И готовьтесь к лавине в горах. Эта лавина погребёт и ваш замок.

– Мне и прощаться не с кем... Разве что со Звуками... Ведь сколько столетий я так алчно крал их у Человечества!

Больше Бартоломео не сказал ни единого слова. Руки потянулись к альту, отыскали смычок, и он заиграл. Так божественно никто не играл на этой Земле со времён великого Паганини. Он играл, вызывая лавину в горах, а я отчаянно разбивал копьём временную перегородку. Наконец, мне это удалось и из-за перегородки времени стали по одному выходить виртуозы, отбирая у Падолини свой великий талант

Отныне их дорога, долгая и светлая дорога простиралась в Вечность, где ждали их оставленные матери, возлюбленные, концертные залы и никогда так и не рождённые на этой Земле дети.

Каждый из них прикасался к ключу в руках Лилит, прощался кивком со всеми и отбывал в вечность. Когда подошло время уйти последнему, талант, виртуозный талант коварного Бартоломео иссяк.

Теперь ему самому надлежало уйти в ту нишу времени, в которой он прежде держал своих виртуозных узников. Но прежде я забросил в эту нишу копьё. Пройдя преграду времени, оно рассыпалось в прах. Так же поступила с ключом Падолини и поддержавшая меня в столь трудном деле Лилит.

Ниша стала пожирать тело похитителя Звуков. Он отчаянно и цепко держался за альт работы великого Мастера. Этого я допустить не мог. Этот альт должен был остаться и принадлежать Человечеству. Я цепко ухватился за альт Страдивари, но Лилит приказала мне не делать этого.

– Он сам его тебе отдаст в последнюю минуту. Он просто будет обязан отдать то, что ему не принадлежит... – И действительно, в последние мгновения сам Падолини протянул мне альт.

– Возьми и да будет тебе альтом твой письменный стол, а этот альт принадлежит Человечеству.

май 1998 – май 2000 гг.



.

Комментариев нет:

Отправить комментарий