Веле Штылвелд: С боку припёка, часть третья

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть третья

Ирина Диденко: Графика

- Ну, проходите, болящие… Или не болящие? Тогда зачем пожаловали: какие у вас вавки из-под прилавка? Температура, кашель, озноб?

- Да нет, Надежда Филипповна, мы просто пришли попить к вам чая: у нас есть свои бублики и халва.

- И во сколько вам обошлось это яство?

- Пятьдесят семь копеек, - не сморгнув и глазом бойко сорвал Мелкий.

«Вот уж врёт, совершенно умалчивая про мой дополнительный рубль», - подумал про себя Шкида.

- Ладно, садитесь, коль пришли, в знакомом Николаю уголке  за медицинскою шторкой, - пировать, так пировать. Вам чай в стаканах или в чашечки наливать?

- Надежда Филипповна, мы сюда пришли за домашним теплом, давайте в чашечки. – Перехватил инициативу пожилой медсестры Мелкий.

- Хорошо, прошу всех к столу, - еще раз пригласила за стол интернатовских семиклассников сердобольная Надежда Филипповна. Давайте. Только я вам чай с вашими милыми гостинцами, а вы мне что?

- Тут дело такое. А то что Шкида, да вы об этом наверняка знаете, прежде был простым тихим лунатиком, но после того, как его пролечили, видит странные сны. Это же по медицинской части?

- Наверное, да, но у нас ещё нет школьных психологов… Может быть, когда-нибудь будут. Так что это ко мне. Так о чём ваши сны, юноша, по какому такому поводу? – Теперь уже ко мне обратилась Надежда Филипповна.

- Пусть он сам обо всём вам расскажет, - было затороторил Мелкий.

- Пусть сам и расскажет, а ты, Коленька, помолчи. - Ну рассказывай, - окончательно соглашается выслушать Шкиду милейшая Надежда Филипповна.

И я очень путано начинаю рассказывать о том, что, начитавшись Низами, я вдруг ясно увидел гарем самого падишаха, а дальше вот что…

«И сказал своим женам и наложницам падишах:

- Та из вас, кто отыщет в гареме три чёрных страусиновых пера, станет моей любимой женой, а всех прочих я закрою на замок на неопределенное время…»

Какой же злобный у тебя во сне падишах, Шкида.

- Ну да, -  невольно соглашаюсь я. А сам тут же просто опешил:

- Так вот, и говорит падишах: «Есть среди вас, жены мои и наложницы, такая женщина?

Ту одна из тех женщин вдруг говорит падишаху:

- Есть! А у меня есть даже целых четыре чёрных страусиных пера!

- Я тебе, женщина, в это просто не верю, -  говорит ей падишах. - Накануне я лично приказал прибрать до единого перышка весь гарем, а затем подбросил в него всего только три страусиновых перышка! Как после этого у тебя оказалось целых четыре пера? Не значит ли это, что ты сама готовила этот подлог? Этим ты доказала, что можешь быть только очень опасной и не преданной и корыстной! 

И он приказал тут же казнить эту плутовку.

- Господи, страсти-то какие, - захлебнулась искренним волнением Надежда Филипповна. - И что, даже во сне никто её не пожалел?

- В том-то и дело, Надежда Филипповна, что жалеть её было некому. Все они – эти барышни были в равных условиях. Все хотели понравиться падишаху и занять главенствующую позицию в его царском гареме.

- Да уж прям и впрямь в твоем сне, Шкида, как в жизни, неожиданно согласилась Надежда Филипповна… И о чем, по-твоему, был этот сон? 

- Да как вам сказать, Надежда Филипповна, - философски ответил за приятеля Мелкий. – Там  у него во сне была еще одна очень странная персона.

- Впрямь интрига какая, - удивилась добродушная медсестра. – И кто же она?

- Вы не поверите, - разухарился Мелкий. -  Там оказалась ещё одна молодая женщина – такая высокая и красивая…

- Ну, против тебя, Шкида, любая мало-мальски симпатичная женщина будет казаться красивой, а то, что еще и высокой, так это  потому, что ты ещё не вырос… Не расстраивайся, ну-ну…

- Так вот у неё в руках, - не замечая иронии Надежды Филипповны, продолжил Колька, - почему-то оказалось очень тонкое, почти воздушное золотое перо, которого и сам тот падишах с роду не видывал…

Какое-то время мальчишки громко сёрбали чай.

- Так что же, она там во сне была как бы шамаханской царицей или, почитай, что жар-птицей или диво-девицей? Во сне и не такие сказки бывают, особенно, когда проходят сказки Пушкина по внеклассной литературе… Они, кстати, в библиотеке на одной полочке с Низами расположены. Ещё совсем новенькие. Только что их прислали из районного бибколлектора, а вы уже из них на сон грядущий девиц себе нахватали…

- Нет, Надежда Филипповна, - решительно возвратил Чмыхало. – Дело как раз не в этом. Мне и вовсе некогда в библиотеку ходить.. Просто утром Шкида сказал, что это ему его будущая жена сквозь сон приходила.

- Надо же страсти какие, - опять же подыграно охнула Надежда Филипповна. - И чем дело кончилось?

- Тем, что во сне не Шкида, а падишах взял её в жёны!

- Ну, позвольте, она же и до этого была в его гареме. – Неожиданно возмутилась Надежда Филипповна. 

- Да, была… - внезапно согласился с пожилой медсестрой Шкида, -  да только была она подневольно, а тут вдруг сразу стала вольной и самостоятельной женой падишаха. Вот!

- И ты промолчал? – грустно переспросила у Шкиды Надежда Филипповна и пристрастно посмотрела на веснушистого мальчишку. 

- Эх, ты Шкида … шкеты вы, а не будущие королевичи. Как же ты ее уступил? Ведь она же твоя будущая жена!

- Так он же это, как вы сказали, Надежда Филипповна, ещё не вырос. Одним словом – молокосос! Вот и не осознал, не постиг всей глубины кризиса жанра.

- Какого жанра? - не поняла Надежда Филипповна.

- Семейного… - внезапно резюмировал Мелкий.

- Знаете, парни, чай вы уже попили, а мне здесь еще работать, те же вновь поступившие медикаменты разбирать. Так что халву и баранки вы уже доели. Вот и ступайте с богом: рано вам ещё играть в царя из теста и жар-птицу невесту. Шлёпайте-ка вы в жизнь подрастать, к тому же скоро отбой. Но вот что я вам точно скажу: каждый ещё отыщет и свою жар-птицу  и толковую молодицу. Но только ко времени. А вам самое время идти на отбой. Так что спокойной ночи, вечные голуби, спать!

С тем мы и отправились в спальный корпус.

- Я так и не понял, - сказал Чмыхало, что в том плохого, что она стала женой падишаха?

Надежда Филипповна только крякнула:

- Вроде бы уже подрастающие подростки, а всё никак не поймёте, что своего личного счастья никакому падишаху не следует отдавать…

Стареющий Шкида давно уже ребенок, и сны у него сегодня совершенно другие, не детские…

Сацебели...С этого всё началось: острая грузинская приправа к мясу плотно вошла в наш нынешний рацион. Ведь  мы с другом на творческой встрече в Грузии, в горной местности, живём в небольшом бунгало странной конструкции. Перед ним почему-то, сколько взгляд не веди, огромное строение в виде почему-то временной летней веранды, хотя в окрест далеко не тепло.

Внутри этой веранды  поставлены праздничные столы  - строго один за другим, с небольшими раздвижками для поперечных лавок, там же и по две продольные лавки. Но сейчас эти раздвижки убираются, и столы соединяются в какую-то бесконечную анфиладу, перед которой хожу я со  странно умным видом, до тех пора пока не приобретаю озабоченный вид - как мне  осуществить здесь свой замысел предстоящего торжества? 

Ведь у меня всего четыре килограмма говяжьей вырезки. А я хочу, чтобы готовить пищу пришли местные искусные кулинары и налепили очень острые и вкусные вареники с мясом и луком. 

В нашем нас бунгало нас двое да ещё наши жёны. Юрка ушёл на женскую сторону и говорит о чём-то там с женщинами, а я остался распоряжаться снаружи.

- Кто из вас главный кулинар? - спрашиваю я у собравшихся. Отвечает за всех самый мелкий, почему-то очень выразительными и знакомыми чертами лица. Неужто ли это сам Мелкий?

- А вот эти двое, кто они и зачем?

-Это мои помощники: один по луку, а  второй - по сацебели: грузинские вареники без дополнительных рук по шинковке лука и приготовлению сацебели – это уже не кахетинские вареники.

- Ладно, пусть остаются:  что-нибудь и они будут делать. Так что делайте, но  так, чтобы всего всем хватило.

-  А сколько вообще всех вас будет?

- Ну, не знаю… Если скромно, то  кругом-бегом человек двадцать, а не скромно то от силы всех пятьдесят.

- Ладно, делайте, но чтобы всё было тип-топ.

Мы расстаемся: мы своё слово сказали и ушли в пристройку, а наши стряпчие ушли  делать вареники, или даже пить, кутить, отбивать и фаршировать ии даже кипятить и умаслять эти вареники.

В это время из женский половиной нашего бунгало вышел зевающий в полный рот Юрка. – Шкида, почему ты попросил большой алюминиевый таз и к нему четыре килограмма риса?

- У нас всё обычно проще, - наговорил мне Юрка. - Сейчас из четырех килогамм мяса надо сделать 50 порций вареников? Изволите, будет только рубленный лук и мясо. А если понадобится, скажем, вдвое больше, тут уж потребуется лаваш. Много моченного лаваша. Ты на это не отвлекайся, там же всем заправляет Мелкий, а он повар битый. Хоть и без надлежащего знания. 

- Да как же так, - пробую я возражать.

- А тебя это трогает, дядя, -  говорит мне Юрка. - Одним словом, я ушёл. А ты со своими варениками сам разбирайся, но только сам их не ешь! Кушать мясо во сне -  плохая примета! А на веранде уже появилась и огромная кастрюля с водой и совковые армейские полумиски со сливочным топлёным маслом,  другого в Грузии отродясь не водилось. Дальше больше, совершенно ниоткуда вдруг воникли какие-то высокие кувшины, расписанные фиолетовыми лилиями, и потянулись к столу какие-то мужчины а с ними с женщины в неописуемом даже во сне количестве.

 - Вах! Да, кто все эти люди? – почти панически спрашиваю я у своего кулинара.

- Те двое, что со мною пришли,  помощники, а все прочие - это кунаки и кунаки кунаков… Без них тебе в Грузии не обойтись: это друзья и помощники моих помощников по части поесть да и выпить всегда найдутся… Видишь, вот одни несут вино, вторые бокалы, правда, все для себя… А третьи уже подставляют просто гортани. И тем, и другим надо будет налить… 

- А как же творческая интеллигенция?

- А она с другой стороны подтянется - ты за них не волнуйся, они завсегда из Тбилиси в любую точку страны поспеют - ты только пообещай им попить и поесть. А если ещё и попеть, то и вовсе их будет река полноводная.

- Но мы настолько их не рассчитывали! 

- Кто мы, дорогой? 

Юрий Контишев:«Близость счастья», текст совместно с Веле Штылвелд

Юрий Контишев:«Близость счастья», текст совместно с Веле Штылвелд

Эпиграф : «Час зачатья я помню неточно…» В.С. Высоцкий

Меня с утра нашли в белёной хате,

Где за окном мытарились шмели,

Где яблони трясли до белых пятен,

И сакуры среди зимы цвели.

У бабы Евы квач в руках и тазик…

Родился внук, а хата не была

Столь белой, как заснеженный проказник

Из лепестков цветочных и тепла.

И баба Ева в тазике гасила:

Немного известь и премного свет.

А Украина наливалась силой,

Под счастья близость … через пару лет.

А по двору в прицеле ходят люди

и где-то за спиной война прошла.

Приплод младенцем, значит, радость будет.

Все говорили, – Тойба родила...

А я орал средь хаты у простенка -

Здесь снов не будет, будет только боль.

Молчать пора! - к спине прижми коленки

И пробивайся, выстрадай любовь,

И упирайся в радости и муке,

В надежды и земные горбыли,

В окрест тебя не только люди-суки,

А ссученные нелюди земли.

Отыщутся и те, кто бит бывало,

На тридевятом шквале устоял,

Будь мужиком, прихлопни поддувало,

Чего орать, ведь не в ГУЛАГ попал.

Ну, вышкребли тебя в большую зону, 

Ошкерся перед штурмом мозговым,

Не верь, что здесь нет счастья и озона,

И похвалы с халвой без пахлавы.

Я жрал халву и подрастал немножко,

Но - каждою волшебною весной

Рвалась ко мне из мира неотложка -

Пора назад? – Но шёпот - я живой!

Так и живу, всё потому, что смею,

Надеяться, любить и говорить.

А дед Наум, из вечности довлея,

Всё требует являть почаще прыть...

И я являю - вновь цветут каштаны,

И божий лик  являет волшебство…

И неотложка мчится сквозь туманы.

Но я обвык, поэтому живой...

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть вторая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть вторая

Ирина Диденко: Графика

При своём негромком звании санитарного врача Надежда Филипповна с нередкими фронтовыми найдёнышами справлялась сама, но изредка привлекала одного-двух санитаров. 

На одичавших малышей не кричали и даже не журили, но порой крепко держали в руках, пока она обрабатывала их язвы и вавки. Затем большие группки первично накормленных  и отмытых детей фронтовыми самолётами едва ли не директивно увозили на большую землю. Многие из них больше никогда не возвращались в пределы Украины, Белоруссии и даже Польши. Они навсегда становились советскими сиротами с отключенной генетической памятью.

Никого из них позже Надежда Филипповна не встречала, поскольку многих из них отправляли в детские дома за Урал или в далёкий солнечный Узбекистан, если, того требовала болезнь – и тогда по профилю заболевания их принимал солнечный Ташкент или даже почти сказочная и немыслимо жаркая Бухара, - если эта болезнь имела название туберкулёз. Хотя с Бухарой был явный перебор, а вот Ташкент в те военные и первые послевоенные годы по числу скрытых диссидентов и отсидентов напоминал как бы даже Москву, но только навыворот.

Что же до прифронтовых детей, то со временем они поглощались «сталинскими фабриками людей» наравне с детьми матерых «врагов народа».

Тех, кого называли «сталинскими детьми», не могло быть ни отцов, ни матерей: их «родителями» становилось государство. Для этого в спецлагерях женщин заставляли выполнять демографическую программу. Существование «лагерей по воспроизводству людей» могло бы остаться тайной, если бы не воспоминания очевидцев. Они родились вне брака – на тюремных нарах, за колючей проволокой. В метриках у них значился почтовый адрес одного из лагерей, где совместно отбывали наказание мужчины и женщины с большими сроками заключения.

С зон такие дети попадали в элитные детские дома, где их сытно кормили и добротно одевали. Справки детей «сталинских отщепенцев» стали получать со времени и дети фронтовой полосы… Мало кто из них через годы мог вспомнить незабвенного участливого военного санитарного врача, но сама Надежда Филипповна никогда о них не забывала и помнила. Ведь в те годы «не забывать» и «помнить» было двумя совершенно разными понятиями… Помнить об этих детях было обычно некому.

Изменники родины», «английские шпионы» и «расхитители социалистической собственности» пасли скот, выращивали свиней, гусей и кур. А еще… рожали детей. 

Малюток, рожденных на зоне, называли «сталинскими детьми».

Женщинам-заключенным внушали: «Хотите искупить перед государством свои грехи и выйти досрочно на свободу? Пополняйте население страны». И зэчки, посаженные «за иностранцев», «за три картофелины», «за горсть зерна», оторванные от дома, рожали.

Детдомовское свое детство сталинские дети вспоминали как сказку:

Несмотря на сложное послевоенное время, их наряжали как кукол и даже зимой давали фрукты.

С ними  работали лучшие из педагогов, к воспитанникам приходили преподаватели из художественной и музыкальной школы. «Дети Сталина» должны были вырасти всесторонне образованными людьми.

Дни рождения в детдоме отмечали четыре раза в год. «Весенних» поздравляли в мае, когда яблоневый сад под окнами утопал в цветах. Нам дарили кукол, детскую посуду, нарядные платья, мальчикам – матросские костюмы, механические игрушки. 

- Я всегда думала, что родилась в мае. А потом в личном деле увидела дату рождения – 19 марта.- Позже рассказывала моей сердобольной матери Тойбочке прежде сталинская девочка Ира.

Парадно-нарядная жизнь закончилась в пятьдесят третьем году, когда умер «отец» Сталин. Детдом из элитного учреждения превратился в обычный казенный дом. «Детей Сталина» стали предлагать на усыновление. Покорные судьбе приживались, непокорных стали спешно принимать создаваемые по всей стране во времена «оттепели» интернаты. В том году немногочисленные сталинские дети конкретно в нашем интернате были выпускниками, но влияние их на «малышевку» было огромным. Классы на школьные линейки и в столовую, а также на отбой в спальный корпус ходили строем. И это было только внешним признаком всепоглощающей нас интернатовских зоны.

Прошли годы, прежде чем Надежда Филипповна состарилась, и пошла работать медсестрой в районном киевский интернет, где хватало  и своего горя, и своих безнадежных подростков. В те годы, когда расформировывались притюремные сталинские интернаты, в которых от младенческих ногтей буквально по-сталински воспитывали детей врагов народа. Их и разбрасывали по новоявленным интернатам возникавшим как дождевые грибы в пору хрущевской оттепели.

Таких Надежда Филипповна лечила не только на многочисленных медицинских, но и дополнительных профилактических осмотрах, во время которых она успевала лечить не только тела, но и души этих маленьких человечков. Правда, всего этого мы толком не знали. Всё это было за кадром: всего этого как бы не было… А затем появилось поколение неприкаянных пацанят, чьи родители оказались накануне лишение родительских прав по разно всяким взрослым поводам, о которых в школах обычно не говорили, даже в новоявленных школах-интернатах моего горького детства…

Лёгкий стук в белые двери интернатовского медпункта, который располагался по коридору как раз напротив кабинета старшего воспитателя, рядом с ней каптёркой, в которой по вечерам жил-творил художник Вадим – вечный полставочник и подъедало. Он подрабатывает в качестве местечкового господина оформителя, и о нём как-то надо будет рассказать здесь особо… 

- Кто там? - привычно мягким голосом дружелюбно спрашивает Надежда Филипповна со своего закрытого кабинета.

- Кто там? – ещё раз повторяет она.

- Это я, Надежда Филипповна, Колька.

- Кольки на базаре семечки продают - открывая кабинет, столь же мягко, с явной укоризной говорит Надежда Филипповна.

- А что это за депутация? -  спрашивает она, увидав рядом с  Мелким Чмыхало меня, нового одноклассника и невольного адъютанта Кольки Чмыхало.

У самого у меня школьная кличка Шкида, и я не с большой радостью хожу хвостиком за этим хулиганистым остолопом, просто по понятию Колька я должен быть его адъютантом, и я, как бы не возражаю, хотя самому мне лучше бы прочитать какую-нибудь книгу, того же шикарного Низами. Но здесь дело такое: почему-то сейчас как раз возник период, когда Кольку начали все жалеть: то ли что-то открылось для взрослых по отношению к этому парню, то ли сам он, взрослея, очевидно сумел убедить их изменить к себе отношение… И теперь ходить при нем в адъютантах стало даже престижно, ведь отныне он был на слуху да к тому же при нём было ещё безопасно. Любое новое знакомство Мелкий начинал с драки. Прежде от него досталось и мне. Спасли очки. Бить их мелкий не стал. Платить за них было бы ему нечем, потому он и ограничил смазанный мордобой двумя выразительными оплеухами, пунцовости от которых не сходила с лица несколько дней. Так мы и познакомились.  К тому же нас засек и свехрнаблюдательный Виталий Гестапович, который отродясь никого чаями не жаловал.
- Ты слабак, - обращаясь ко мне. строго изрек он. А ты Николай, тот еще грешник. Так что отныне вы оба будете ходить ко мне два раза в неделю…

- В качестве кого? – напряженно поинтересовался Мелкий.
- В качестве участников кружка археологии. Вам понравится. Каждый вторник и пятницу строго с четырех до пяти часов дня…
- Это не возможно, Виталий Остапович, я в это время хожу на каратэ!
- Уже не ходишь, ни на борьбу, ни на дзюдо, ни на каратэ. Пришло предписание из райотдела милиции: таких, как ты, ограничить от подобных кружков. Отныне ты его адъютант.
- Да я никогда не буду отвечать за Шкиду.
- Будешь, ты за Шкиду, а он за тебя, Мелкого. А теперь взяли в руки «катюшу» и пошли полировать коридор.
С тех пор мы часто полировали коридор, ходили на кружок археологии и учились отличать архаров и арамейцев от данайцев,  тавров и гуннов от скифов, и так по мелочам: гиксосов и народов моря от микейцев и арамейцев и иную прочую лабудень…

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть первая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть первая

Ирина Диденко: Графика

Вечный второгодник Колька Чмыхало по кличке Мелкий  страшно не любил морковнощёких мордастых  продавщиц из местного продмага, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не продавали ему «Биомицин» который переводился как «Билэ мицне», и  содержал всего в себе один рубль и двадцать семь копеек настоящую панацею от всех его мальчишеских бед

Морковные щёки синехалатных тёток-гастрономщиц говорили только о том,  что они – все эти торговые тетки совершенно неискренние не настоящие… А всё потому, что не было в них здоровой сытой пунцовости, хотя явный пережор повседневно в них наблюдался… А ещё был на них какой-то блеклый марафет, грубо нанесённый на остатки их давно отшумевший юности.
Вот эти чёртовые тётки и назвали его как-то метким словцом, которое тут же пристало к нему на годы: Мелкий. Сказали, как окрестили на все его последующие страдания интернатовского сиротского пацана. Ведь кто-то это совершенно случайно подслушал, а кто-то намеренно услышал, но уже чисто по-своему, а ещё кто-то подхватил и повторил их выкрики громкими мерзкими голосами теперь уже обрыдлое погоняло, и стал Колька навсегда только «мелким», и от того ещё более жалким, чем был на самом-то деле…
Так что в повторно новом для себя седьмом «В» классе доставалось ему, так и не ставшему восьмиклассником в очередной в жизни раз, и в хвост и в гриву. А всё потому что в этот класс пришла вместе со своими учениками новая в его биографии, и совершенно несносная классная дама- Надежда Севостьяновна Максимова,  которая даже у своих всегдашних воспитанников имела стойкое прозвище: «тётя Стерва».
А поскольку и тётя Стерва, и Мелкий были признанными авторитетами в своих по сути несоосных мирах, то не схлестнуться они попросту не могли, и тётя Стерва откровенно устроила  на несоосно-несносного Кольку Чмыхало ловы.
Каждое утро перед уроками тетя Стерва встречала  Мелкого то с огромными далеко не медицинскими ножницами, чтобы тот тут же подстриг себе на кое-как помытых руках ногти, а то и вовсе уже с куском хозяйского мыла, чаще всего с обмылком, чтобы тот и впрямь руки помыл… А то вдруг набрасывалась на его синюю спортивную распашонку, которая вечно светилась ветошно под рваный клетчатой рубашонкой с почти ультимативным требованием, мол, снимай с себя, Мелкий, эти свои обноски, я тебе дежурную белую майку выдам.

- Надежда Севастьяновна, упорствовал мелкий Колька, А зачем мне эта ваша блеклая майка - это не мой стиль. Я же не бледная спирохета.

- А вонючая синяя кальсонька - это твой стиль? Не дури, Чмыхало, я тебя к себе на урок географии не пущу. Но и за дверь не выставлю. День отстоишь в углу, два - и оденешься как все не в свои босяцкие, а в стандартно интернатовские изыски...
- А вот и не дождётесь, не оденусь эту бледнокровку. А спортивку мне мамка ещё живой подарила. А потом она умерла.

- И что же теперь всем нам делать - нюхать вот эту твою спортивку, от которой просто ипритом разит. Думай, что говоришь, а то отведу к старшему воспитателю.
- Да не боюсь я вашего Виталия Гестаповича. Он хоть и инвалид войны, да только я сирота и с меня взятки гладки… - И при этом маленькое Колькино  тельце  только мелко и нервно заклокотало.
Кончик носа отчаявшейся стал грозно белеть…  Такое состояние классной дамы мы уже хорошо знали. Сейчас она уже готова запустить в Кольку чернильницей. Но Мелкий об этом еще не догадывался и оттого его просто нагло несло:

- Никакой футболки я не сыму, сама, если хочешь, сними с себя свой псевдо французский блузон и советское платье одень, как настоящая училка, а не районная выдрыгалка.

Тут уж тётю Стерву взорвало.

На своей послевоенной педагогической практике педагог Максимова видывала и подлецов, и нахалов. Но вот такого мелкого и откровенного хама ей пришлось увидеть впервые. И поэтому она просто встала из-за своего надзирательно-учительского стола, и, крепко ухватив этого несносного мелкого мальчонку за руку и протащив его сквозь сиротскую анфиладу повинно скукоженных парт, безо всяких слов потащила его, брыкающе-четырехкающегося, через бесконечный интернатовский коридор трёх корпусов учебных и спальных копусов, нет, едва ли не поволокла его прямо в школьный медпункт.

- Ах, это ты, Надя, -  чуть удивилась ей сцепленной с Мелким Надежда Филипповна, прежде фронтовая медсестра, а нынче интернатовская всеядная медработница. - ты зачем это ко мне Коленьку привела.

Тут уж только тётю Стерву прорвало:

- Надежда Филипповна, сделай ты с ним что-нибудь доброе, хоть рот его зеленкой замажь, иначе я сама с ним что-нибудь недоброе сделаю.

После этого гневный ее порыв внезапно улетучился и она оказалась сидящей рядом со Чмыхало на клеенчатом смотровом диванчике желтого цвета, потому что вся иная медицинская мебель прочно стала не функционально способной, как зрительские ряды в неком закарпатском ромском актовом зале. Сейчас оба только злобно дышали.
- Эй вы, оба цвайн, ану, сели оба тут и успокоились! - Строго распорядилась она. – Сейчас все мы вместе со мной, кто еще помнит, Надеждой Филипповной успокоительный липовый чай пить будем.
В дальнем от окна углу медицинского кабинета приоткрылась плотная белая ширма, за которой оказался миниатюрный хохломской расписной столик, стоящим на нем сахарницей и тремя чайными приборами – блюдце, ложечка, чашка, на напольной керамической плите со спиралью уже надувался паром белый цинковый чайник вместительностью литра на полтора, который числился за санчастью для процедурных надобностей. И вот, как видно, время для очередной такой процедуры пришло. Надежда Филипповна отключила пыхтящий электроприбор из розетки и жестом пригласила своих взбудораженных пришельцев к столу. За чаем пошла неторопливая беседа, которые обычно имеют место в обычных домашних условиях многопалубные семьи, где есть и бабушки, редко дедушки, и мамы, редко папы, и дети… Даже если это те ещё детки…
- Так вот, Севастьяновна, ты только не перебивай, - первой произнесла Надежда Филипповна. - Коленька у нас человечек непростой: когда у него умерла мама, он даже не сразу вызвал врача, а целые сутки просидел у её тела. Так был шокирован, что случилось горе такое. Правда, конечно, не с мамой, а с ним. Ведь это он остался один! Обычно так и бывает. Мелкие, они всегда эгоисты. Зачем их за это винить. Так вот случилось это в начале прошлого учебного года. Оттого и угодил Коленька во второгодники. А тогда его едва уговорили переместить своё измученное голодное тельце в наш интернат. Здесь он прижился, но на правах как бы маленького короля.

- Блатняк фиговый этот ваш интернатовский королёк, Надежда Филипповна.

- Тебе ли, Надя не знать, что он просто трудный ребёнок, а ты и я – просто взрослые тетки. Но у нас с тобой, думаю, ещё силушек будет и даже более чем на одного то мальца даже с виду некрупного. Да у меня на него тут уже давно шайка стоит и содовый порошок к ней, да хозяйское мыло. Чай то уже хоть попили? Так что по счёту раз, два, три…
И Коленька не успел ахнуть, как с него содрали и внешнюю рубашоночку грязную, и трикотажную синюю рубашку нательную, которая уже давно была бурого цвета,  и всё это шматьё прежней Колькиной неухожености сиротской  всё та же  Надежда Филипповна тут же залила где-то обнаружившейся тёплой водой и засыпала кальцинированной содой, строго одной столовою ложкой, будто в аптеке.

- Всё, Мелкий, назад дороги нет. – чуть не прорычала победно Надежда Севостьяновна. – Получите и распишитесь, король. Баня в два хода!
- Так я уже вместе  со всеми был на этой неделе в вашей бане.

- Точно был?! – на всякий случай переспросила Надежда Филипповна.
- Угу…

- Тогда его просто надо обтереть вафельным полотенцем, обсушить и надлежаще переодеть достойнейшим образом.

Тут Мелкий неожиданно посмотрел на них затравленным щенком и заплакал.

- Плачь, Коленька, калачей в жизни немного, но и ходить гадким галчонышем среди людей тебе не положено. Ты ведь человечек, Коленька, а не зверюга.

Фронтовая медсестра Надежда Филипповна во время войны опекала не одного, и не двух найдёнышей в местах, где прежде были украинские сёла, сожженными врагами дотла.

Graphics by Irina Didenko in the introductory passage of S. Ilyin's book "Soul and Look"

 

Графика Ирины Диденко в ознакомительном отрывке

книги С. Ильина "Душа и взгляд"

Graphics by Irina Didenko in the introductory passage

of S. Ilyin's book "Soul and Look"

Юрий Контишев: «Ворон и роза», текст Шота Руставели, перевод Юрий Контиш...

Юрий Контишев: «Ворон и роза», текст Шота Руставели,
Юрий Контишев и Веле Штылвелд

Если ворон отыщет розу

И поверит, что он – соловей,

Повторю, как сухую прозу, -

Ты легенде этой не верь.

Так устроена жизнь по старинке –

Всё зависит в ней «от» и «до»…

До последней, до малой, пылинки

Нет в ней лишнего ничего.

В чём же гордость подлунного мира?

В предвкушении знанья греха.

Вся история хлынула мимо,

Как вино, да не в те меха.

Так что, просто, понюхай розу,

Дорогая, и смерть не сули!

Ни к чему нам судьбы угрозы.

Мы, ведь, - времени короли.

Юрий Контишев: "Тайна древнего драгметалла", текст соместно с Веле Штылвелд

Юрий Контишев: "Тайна древнего драгметалла", текст соместно с Веле Штылвелд

Этот металл драгоценен во все времена.

В этом металле всегда сохраняется тайна.

В нём и мистерии пишут свои письмена.

Он на Земле появился, совсем, не случайно.

Ты прикасался к металлу... Коль нет - не суди.

Он теплотворен  под тенью и тайной сакральной,

в коей волшебники скрыли секреты Земли,

те, из которых  был явлен металл изначально...

Ты научись прикасаться к его наготе,

так осторожно, чтоб тайну спугнуть не случилось,

чтобы постичь, отчего мы сегодня не те...

и отчего не коснулась нас Божия милость.

Верю – наступит когда-нибудь радостный день,

и над Землёю мелодия жизни прольётся.

Вечность  откроет  всё то, что запрятано в тень,

и засверкает металла  волшебное солнце.

Веле Штылвелд: Электронные кочевья, часть вторая

Веле Штылвелд: Электронные кочевья, часть вторая

Ирина  Диденко: графика

 

А тут во сне снова Тимур весь белым и в  той белой же  юрте и на белой бумаге что-то пишет белыми же чернилами.

Оказывается какой-то странный труд о киргизско-украинских литературных связях, да  так ловко и витиевато пишет, что аж от счастья подпрыгивает, что так много этих самых связей имеется

– И ты, Веле, присоединяйся, и тебе хватит о чём писать… Знаешь, это же так здорово: только пиши себе и пиши. Вон я в Киеве лет десять тому в какой-то казахский мартиролог вписался, какой-то олух его с козацким случайно перепутал, а я взял да написал, и даже шёл, как говорят, на Шевченковскую литературную премию. Да вот случился ковид, и я помер, – как переехал вроде, чтоб обид, в некую иную реальность. Как твой отец в мечтах своих из послевоенного Киева стал переносится по ночам прямёшенько в Турцию… Там и доживал во снах земную юдоль… Но как-то всё праздно и не трепетно… 

А у меня теперь здесь работы – хоть завались. Но вот Шевченковскую премию в Украине получил кто-то другой... Какой-то  местечковый политаналитик с буратинистым каким-то лицом. Так что сегодня остаётся надежда только на литературную премию Чингиз Айтматова: вот только напишу очередных десять томов очередных литературных исследований и премию хапну. А ты – нет.

– А я здесь причём?

– Ах, да, совсем забыл тебе сказать, что это я позвал тебя в качестве переводчика: ведь я что не напишу белым по белому, никто не может прочесть. Так что ты сядешь и перепишешь… Белым по чёрному… С духовно-безликого на конкретный, скажем, украинский земной язык… Тебе ведь быть литературным негром не внове. Как в Киеве когда-то при Юрии Каплане. Ты же у нас давно известный литературный негр. К тому же грошовый. Так что принимайся за дело и знай себе строчи чёрным по белому прямо во сне, как и принято у вас на грешной земле… Как не перепишешь,  потянет…

– Нет, Тимур, не потянет. Как не тянет сейчас тебя, покойного Тимкою называть… Я просто не возьмусь за это занятие строго по протоколу небесной канцелярии. Ведь не положено нам земным по  преднебесным литературным сусекам шататься… Мало ли чего там у вас на  пустые вымыслы схоже. Хотя, как знать, только скажи, в чем платить будешь, какой гонорар мне назначишь и каких тугриках по переводу бросишь?

–Ну, это мы с тобой ещё предметно обсудим: хотя и не переводом денежным, но удачной фортуной сброшу – тебе ещё ой как понравится. А пока дай свой преднебесный мандат – я там отмечу, что больше тебя не держу бы... Ведь мы уже с тобой вроде обо всем покалмыкали…

– Тимур, а покалмыкали, – это как?

– Стало быть, перетерли. Чего тут тупить. Эх, ты… тоже мне литератор..

И точно, тут же подписывает мне Тимур чёрным по-чёрному какой-то странный мандат. Видно,  у них там все мандаты именно так и подписывают. Вот с этим мандатом я и пошёл к воротам из Поднебесья на выход: прямо в земную Юдоль…  Да видно заблудился. И с тех пор меня по всяческим снам носит. Как куст переметный из киргизских солончаков. И ладно бы только в Турцию

А вот чувствуется порой, что не там так гладко: а словно  какая-то грязная возня за спиной ощущается, какой-то постоянный какого-то бубна звон. И, мол, лови его! – говорят…

А мне куда деваться? Заскочил по нуде случайно в ближайшее заведение типа «Ме-Жо». У них там и есть в Преднебесьи, почти такие же  как и у нас в дальних сёлах. Тут только и вспомнил, что перед сном выпил бутылочку немецкого лизингового пива, вот оно от переусердия умственного  назад-то и попросилось. Стою себе тихо, один только мочевик  напрягаю, но тут вдруг влетает в ту же кабинку мадам с теми же туалетными намерениями и, не замечая меня, ведь мандат-то на посещение Преднебесье Тимур уже подписью своею закрыл, и я как бы стал для них плотно незаметен.

И, вот уж точно не минуя меня, начинает мадам отмачивать свой собственный мокрый номер прямо мне на колени. Я аж екнул:

– Господи, да это же Тимина земная Елена, – и тут же прозрел!  Ну и шлёпнул её за непарданость гендерную надлежаще: дескать, что же ты себе позволяешь фрау мадам, и вот тут-то началось…

То я ее бортану, то она меня саданет, а из самого заведения никому из нас выхода нет: она там в полной дематериализации, а я от всего прочувствованного почти в деградации… Вот и тузимся… А там у них в Преднебесье рукоприкладствовать не положено – за такое моментально могут не только пропуска в Преднебесье лишить, но и в новопреставленные покойнички очень просто пошить, то есть и самой жизни земной.

Но Преднебесный мандат у меня уже был подписан, отчего, ещё раз хлопнув настырную полуангелицу по мокрым неземным ягодицам, я выскользнул прямо наземь. Осмотрелся – вроде бы и впрямь оказался я дома, и тут только осознал, что киргизского языка я не знаю, отчего снова отправился спать, чтобы так сяк с связаться с внезапно взявшимся Преднебесным начальством.

Ага, здесь уснёшь… Фик,  не прошло!

И подсунул мне Тимур Литовченко через какие-то инопородные щёлочки прямо под нос огромный киргизско-украинский словарь:

– Получше учи материальную базу, Веле Ааронович! 

Глядь, а за ним и Ленка стоит, и своё тут же бестолково кричит:

– Будешь в Бишкеке, Ааронович,  к моим заходи… 

– Да иди ты сама, Ленка, со своей женщинкой-вамп мимо – прямиком левым боком  в Бишкек.

И снова ей Тимур отвечает:

– Помолчи, тебе мало, что перед смертью ты мне едва голову не проломила? Хорошо что никто так и не узнал, так славненько бы представились в прерванном навеки мордобое, впрочем, как и до того жили… 

И вообще, зачем мне нужен был Веле? Я сам вилами по воде напишу про киргизско-украинский литературный аспект полностью напишу. Вы  слышите там, на Земле, полностью! Ведь впереди у меня вечность! Кстати, у меня здесь новые знакомства проклюнулись… Так что получил наряды на ближайшую тысячу лет! А это романы, мартирологи, эпопеи!..

– Оно, конечно, понять тебя, Тимур Иванович, можно, но зачем ты так последовательно и регулярно гадил мне на Земле. Что это было. Тима, психоз… И когда это началось? Не тогда ли, когда я рассказал тебе невероятный сюжет моего рассказа об аварийном масштабировании вселенной. Ты ведь что сказал: отдай его мне, тебе его не написать, а я его разработаю…  Но как свой! Затем ты захотел честно и критически посмотреть на мое творчество, как прежде и Серега Щученко. Это что, я был для вас оселком, на котором вы оттачивали свои литературные и человеческие несовершенства?! А мне, Тима было некогда, ни гадить на вас, ни официозно фордыбачить. Меня просто рвало и рвет идеями:  меня просто рвало и рвет ими едва ли не ежедневно. Я просыпаюсь от удивительных снов и снова засыпаю накануне удивительных сновидений. Меня не берут в эрзац-резиновые творческие союзы, рецензии на мои произведения традиционно и отточено гадки, зато меня регулярно приглашают на гробки и похороны моих обидчиков. Если честно, не хожу… Вместо себе посылаю тех, кому именно здесь и сейчас хочется выпить… И они всё едут и идут… Да не буду я писать в киргизскую энциклопедию, как и казахскую. Жизнь свела меня на земле с десятком народов: американцами,  литовцами и поляками, чехами, словаками и татарами, гагаузами,  украинцами и черногорцами, русынами и словаками,, евреями и азербайджанцами, турками и болгарами, армянами и грузинами, молдаванами и русскими. И это еще не всё… 

С годами разобрался, что среди каждого народа есть свои подлецы и подельщики. Вот только жалко, что из Киева навсегда ушли польские и еврейские парикмахеры. Но… Незаменимых людей нет. Через год-два их повсеместно заменят латиноамериканские барбошоперы. 

Да к тому же, Тимур, я никому и никому не расскажу то, чем мне Ленка твоя голову мне напрочь  проела, мол, твою голову, уж бог весть по какому разу, это она сама тебе проломила… 

Ладно приятель, спи спокойно. Не зря же говорят, мол, кто старое помянёт, того опять в крематорий потащат… А тебе это зачем, ведь тебя уже сожгли, и кто теперь докажет, что это она тебе перебила шейные позвонки? Впрочем, это только лишь сон: страшный, но очевидный…

14 ноября 2019 – 14 ноября 2023 гг.

Веле Штылвелд: Электронные кочевья, часть первая

Веле Штылвелд: Электронные кочевья

Ирина  Диденко: графика

Транспортный Киев лишён модерна. Он до банальности мерно традиционен, тем и дорог. Так и не выпрыгнул он из транспортного совка. Все былые попытки дружно разворовали всяческие привластные дерьмовщики, которых  со времен Николая Васильевича Гоголя звали временщиками. В древнем Египте к  подобным житейским нелюдям прежде относились, ако к лютым нелюдям,  и прямо, как врагам, наотмашь рубили от правой руки воровскую злодейскую кисть. Но нет у нас сегодня ни десятков, ни сотен,  ни даже, на худой конец, тысяч отрубленных всяческих воровских рук. А жалко... И уже не у пчёлки... Ноябрьская Троещина – это тебе и Дога, и Скорик, это к ним и Мунк и пост-Мунк, а к этому, только, чур, без личностных оскорблений, идиотская недовоспитанность масс… 

Уж простите, но парк вокруг озера – это общественное достояние! Но пока вокруг него временами бродит дичайшая общаковская шобла-момба окрестных невежд, но  зато крепких семейных авторитетов: куда не брось взгляд – на тебя отовсюду в упор тупо идёт очередная семейная шеренга!

Притом, сначала авторитархно обычно шествует некий усредненный муж-автократ, как глава своего собственного семейства, а затем тут же рядышком выплывет она, с коляской, а перед носом у неё  как есть – точняк на сносях обворожительное брюшко – ведь идет уже почитай восьмой месяц национального карантина. А к тому еще рядом с ней пешими с насмешками перебежками шествуют детушки малые, в числе не менее трёх плюс к ней родной при  коляске, и все они прочно особым строем построены, через который так просто уже и не пройти, и даже на велике не проехать… 

Этот семейный строй – особая коронавирусная шеренга, и этим строем не по одному, чтобы как-нибудь поинтеллигентней, гуськом, так нет же, все трое-пятеро детей по всей дорожке при дородных родыках, другим рядом  уже не пройти, на что  им на то семейно насрать... 

Как и на то, что и  ты такой же человек перехожий и тоже имеешь право оставаться быть после подобной пробивной прогулки здоровым... 

А на то, что в мире жесточайший режим карантина, уж простите, всем встречным просто начхать, как и на чувства дистанции и толерантности, потому что  здесь вам Троещина: и все мы здесь дикие и свои мирки в окрестный мир нарожавшие, и оттого мы единственные в своём числе и подобии, а вы, извольте-с, подвиньтесь... В этом и состоит скотство высочайшей социальной окраски,  из огрызков здешних сварганенных... 

Господи, да кто их вообще в  этот мир допустил с тем, чтобы так люто ненавидеть всех прочих... Так что тяжело, ребята, жить на Троещине... А тем более отходить, когда уже далеко за полночь, ко сну. Когда вдруг начинает мерцать экран уже давно выключенного телевизора и являть всяческую чушь как бы на предъявление… И только затем уходить, проныривать некой кистоперой рыбою в сон. И кто бы мог к тому же подумать, что у самого меня, во сне так встревожат электронные кочевья, к которому примкнул ныне покойный киевский писатель-фантаст Тимур Литовченко.

Сам он почил такой же промозглый осенью ещё в 2022 году накануне заморозков, в самый разгар ковидной эпидемии. За восемь часов до его смерти в промозглом предвечерье умерла в той же больнице его жена, но только утром Тимуру сообщили о её смерти. Тимур Иванович этой утраты не пережил, поскольку, будучи инвалидом второй группы по опорно-двигательной системе, он всецело зависел от этой властной восточной женщины, с которой делил не только постель,  но и духов. 

К глубочайшему несчастью Тимура, у него были разорваны связки на обоих ногах, и поэтому он стал вынужденным домоседом что собственно для писателей и не так уж плохо, но… Однако, киевский еврей-выкрест, он выбрал для себя в виде литературный деятельности бесконечный козацкий мартиролог за последние триста пятьдесят лет. И в этом кропотливом деле ему нужен был столь же кропотливый постоянный помощник. А сколько договор был подписан Тимуром на целое десятилетие,  то, узнав о смерти своей жены Елены, он был настолько глубоко потрясён, что к утру следующего дня привело самого его к смерти. 

Увы, время было жуткое, эпидемия никого не щадило, и все окрестные литераторы, ограничились коллективным печальным вздохом.

Ра деле же, потому что литературный успех в нашей стране не прощают, на отпевание и гражданскую панихиду к усопшему литератору Тимуру Ивановичу пришло только два литература: киевский писатель-фантаст Игорь Сокол да его собутыльник. И с этим всё, как бы печально это не выглядело со стороны. О самых близких, убитых глубочайшим семейным горем, мы здесь говорить не будем.

Жил Тимур до надрывности просто и ярко: многоплодно писал серю романов об украинских гетманах, каждый третий из которых был евреем, что его уже давно не занимало, поскольку сам он, как впрочем и я, был типично киевский еврей-полукровка, правда, он скорее традиционный моран, а я шейгиц, что значило только то, что если я одевал могендовид, то сын мамы Жанны повсеместно и гордо носил христианский крестик. Да ещё Тимка был младше меня на добрые девять лет, и жить бы ему ещё да жить, – ведь по многолетнему издательскому контракту гетманов ему хватило, как и заработков, до самой глубокой старости, но что-то не срослось…

А ведь за них писать бы ещё Тимуру и писать, и  он даже сумел издать некое украинское десятикнижие-мартиролог всяческих козацких достойников. Все эти книжки были изданы в харьковскои издательстве «Фолио». Все они были однообразно безлико-белоцветные, и написать их мог бы и станционный смотритель или иной чиновник пробирной палатки, но написал и устаканил их Тимур и его жена Ленка, о которой надо сказать, что была она дамой с перцем. 

Но, как говорится, «все идеалы скрываются под одеялом», и мне только однажды пришлось посетить Тимура в Октябрьской больнице, когда порывистая Ленка, родом из Киргизии, запустила в него чем-то тяжёлым, что и привело Ивановича в крупную столичную травматологию.

 Но это было за десять лет до их совместной кончины. Так что воистину говорю, что более дружной творческой пары Украина не знала. И это говорю я вам без иронии, ибо так оно и было: оба они были трудоголиками и просто фанатели от своей литературной и социальной загруженности, милы местечковые еврейцы из еврейских местечек Киргизии и Литвы.

Правда, при этом Тимур был по жизни отличник и умница, а Ленка – упорная графоманка, которая при этом сохраняла некую необузданную детскость и азийскую неукротимость еврейки из Бишкека о котором никто никогда толком не говорил. Для Тимура она была просто роковой женщиной, и их брак начался в достаточно юном возрасте, и пребывали они в нём до самого последнего дня на Земле. Мне же она подсунула на рецензию свою трехстраничную эротическую заготовку «Мяу или женщина-вамп». Эта женщина из разряда вечные сиси-писи убила меня наповал. Я тихо взмолился никогда более не видеть этого. И вот это страстное чудо решительно перешло на бесконечный козацкий мартиролог упорно и веско. Удивительно, что именно Игоря Сокола она и не любила. Но он был единственным киевским литератором, который пришел к Тимуру на гражданскую панихиду в скорбный городской колумбарий…Точно также как незабвенный киевский уфолог Валерий Кратохвиль прибыл на такое же скорбное мероприятие по поводу похорон киевского поэта и журналиста Тараса Лимпольца. К этим обоим похоронам прежде них я оказался причастным, но на похороны я отродясь не ходок, тогда, как и Игорь Сокол, и Валерий Кратохвиль оказались на этих скорбных мероприятиях кстати.

Из общественных деяний покойного наиболее более ярким было созданием Тимуром Ивановичем Киевского клуба любителей украинской фантастики «Чумацкий шлях». К тому же им же был создан журнал украинской фантастики, главным редактором которого был всё тот же Тимур Иванович. Был выпущен и клубный журнал «Fan sweet» в виде трёх отдельных номеров как было в то время принято по 50 экземпляров каждый. Но дальше этой эрзац-территории, такого себе своеобразного киевского фэн-гетто Тимур Иванович никого и никуда так и не выпустил. Он цепко всех согнал всех своих конкурентов в единый штетел исключительно с тем, чтобы никто и никогда не вырвался ни при нём, ни после него на самостоятельную литературную свободу. Для этого он не брезговал даже тем, что писал всяческие, по сути, мерзкие рецензии едва ли не каждому из клубантов, как и наушничал при этом на каждого же фантаста. О времена, о нравы…

Ну и имел Тимка Литовченко какие-то основы только ему понятной морали, по которой получалось, что каждый из нас ы изначально грешный, несовершенный и погрешимый, и только один он один был и оставался каким-то особым местечковым мерилом безгрешного совершенства.

 К тому же он состоял сразу в двух творческих союзах: в национальном союзе журналистов и таком же союзе писателей Украины, где  и нарабатывал капитальный официозный авторитет. Во время нынешней бойни он мог бы далеко пойти и стать супер-пупер модерновым национал-патриотом или даже идеологом каких-то так и не открытых политических точек «джи», на которые и поныне существуют запрос у тех, кто ещё вчера злобно и методично громил современную украинскую литературу, но об этом при покойниках не принято говорить: плохое надо помалкивать, а говорить о хорошем, то… 

Если то, вот проживи Тимур ещё полгода, он стал бы лауреатом Шевченковской премии, на которую его тянули всяческие инициаторы грандов. А так премию получил такой же еврей-полукровка, о котором и говорить особо я не хотел бы, а не то, не приведи Господи, тут же скажут, что сам я конченый антисемит. А я просто не переношу таких скучных и упорных людей, которые бесконечно непогрешимы в некой своей особой упоротости. 

В личном общении Тимур для меня был навсегда Тимкой: Тимкой-невидимкой, Тимкой-без ужимки, Тимкой на пружинке… И вот такому ему я искренне и доверял, и симпатизировал всячески. Ведь это когда мы оставались один на один с новостью об обширном правостороннем чернобыльским параличом моей старенькой Тойбочки, от которого она и усопла в конце декабре 2007-го года, это его мама Жанна за десять лет до того передавала моей парализованной маме медицинскую и продовольственную передачу. А я умею помнить хорошее, даже после рецензии на мой  выпестованный десятилетиями «Киевский де Сарт-стрит». Стараниями этого жуткого моралиста мое крепкое произведение прямо на обложке журнальной книжки  было размазано вместе с автором в грязь. И вот сам Тимка теперь приходит ко мне только во сне.

И ладно бы сам, а так ведь со своей порнофонистой Ленкой, которая накануне тоже почила в бозе. Правда,  ещё за восемь часов до его собственной смерти. Но у меня перед глазами она  всё ещё стоит молодой набыченой телкой, сверхнакаченной собственной порнографической серостью.

- Веле, - пытала она меня. – слышишь, я тебя спрашиваю, как  тебе моя кошечка-вамп, только откровенно скажи без всяческих залипух, её можно опубликовать где-нибудь в «Эротическом клубе» или скажем в каких-нибудь «Лелях»?

- Боже упаси, - отвечаю, -  там хоть люди и пишут и даже порой поведены на вопросах эротики, но всё то, что они делают, хоть как-то имеет отношение к литературе.

- А с моим опусом что не так?

- Если коротко и кротко, мадам, то с вашим текстом всё ясно: в нём полная психбольничка. Лично меня вывернуло после первых трёх абзацев, дальше читайте сами…

- Сам дурак, -  гневно ответила Ленка в чёрном сатиновом платье на голый бюст, с коим и явилась ко мне на день рождения, как и со своим печальным супругом.

Здесь уж вмешалась мамулэ Тойбочка:

- Лена, здесь вам  не Бишкек - ведите себя скромней, а то прямо отсюда в дежурную юрту пересядете…

- Тимур, я пошла!

- Сиди себе тихо, только рот покрепче прикрой…

С тем и поговорили…

----------------------------------------------------------

Моран - еврей-выкрест, обычно сознательно принявший крещение и христианство в силу некой горькой имперской традиции. Кристобано Коломбо и его 13 головных рыцарей-конкистодоров были моранами...

Шейгиц – еврей-полукровка даже при матери еврейке… Обычно чтит еврейскую Традицию, но почти никогда не является последователем традиционного иудаизма. Мне скорее ближе духовный микш еврейской Традиции, буддизма и католицизма.

Веле Штылвелд: Чёрная Шинель, часть вторая

Веле Штылвелд: Чёрная Шинель, часть вторая

Ирина  Диденко: графика

– В каждом вагоне сорок восемь избежавших себя сидельцев, – неспешно продолжал «полосатик». – Три вагона – цельная расстрельная рота. Там-сям, так-сяк мы обычно расстреливаем по восемнадцать-двадцать вагонов.… За одну только проездку между обозримым прошлым и будущим…

– Это же  просто ужасно! – невольно воскликнул я, обряженный в почти правительственный меховой блэк-пирожок и твидовую черную шинель. Хоть и уютно в ней было, но даже через добротное сукно я поёжился.

– Да, что там, на прикид, почти под тысячу человек гоним в отвал… – Не унимался гражданский и явно к этому счетовод, «полосатик». 

– Да мы столько и не стреляем…. – добавлял он примирительно. – От силы пять-шесть вагонов… И баста… Иначе, говорит дед Пихто, даже Природа бычится… К тому же, не совсем человек, а, почитай, почти тысячу бичей-сволочей… И, кстати, большинство из которых уже прожили свою жизнь, так что и жалеть их не надо…

– Так по вашему они изначально жмурики?

– Так я же о том и говорю, что они как бы и без того зажмурились, и жалеть их поземному не надо. Как бы сказать, ну, да, халтурные они человеци, и многие из них давно уже померли, да так и не понесли заслуженного наказания. Правда, никто их специально не извлекал из земных могил, но они сами извлекались из торжественно незаслуженных капищ и в виртуальных образах шлялись и земным да несчастным свои псевдореволюционные бредни наушничали… Доводя иных до такого абсурда, что мама не горюй. Оттого и подлежат наказанию и они будут расстреляны – доказательно и показательно во имя отца и свина, и святого бабуина…. – Отхлебнув глоток казенного чаю, хряпнул штатский. А мое дело, только тушки считать. А какие могут быть тушки без вашей подписи…

– Так на одной моей подписи и держится вся эта бодяга? А если я её не дам?!

–Тогда мы и тебя, мил человек, кокнем, то бишь расстреляем чинно и благородно вместе со всеми этими подлецами и приспособленцами… К тому же, все они прежде далеко были Не-Ангелами, хоть и умудрились прорваться в будущее текстами речей к их прокламациям. И ведь всё для того, чтобы навести тень на плетень, да провести её через оксидантовые зеркала памяти, не важно: прошлого  или  будущего. Оттого нам и предстоит их расстрелять, хоть и виртуально, но на впредь здесь и сейчас, и не пропустить в будущность всю эту мразоту.

– То есть, мерзоть?

– Нет, говорю же тебе больше: мразоту! Да ты сам вскоре всё это увидишь. Мы же уже прибыли. Так что для них это команда:

– С вещами на выход!

– Так у них же нету вещей…

– Зато иллюзии остаются….

Со своего штабного вагона мы вышли первыми, затем вышли три расстрельные роты  со ржавыми  Мосинками на перевес.

– Мосинки – это традиция, заволновался штатский, – без неё здесь никуда.

Прозвучала команда «на выход» и для множества подконвойных. И следуя ей, из вагонов стали выходить странные виртуальные люди. Многое во многочисленных орденских лентах и чин-по-чину обряженные яко покойнички.  Их строили по три, и уже затем вели в колоннах к общему расстрельному яру.

– Я же ещё не написал им приговор, – внезапно всполошился я,  немощно поглядывая на перекошенную прическу комиссаристой Маргариты.

– Уж не врал бы ты, Черная шинель, ведь эти могли почище тебя наврать или похлеще прежних коммуняцких вралей. Ты ответно под копирку врежь правду в матку. Ведь она же у тебя как и всегда, заранее изготовлена… Ну, давай мне её скорей! 

– Да и ладно впрямь тебе мучится, – тут же успокоила она меня, как бывалый застрельщик в своем жутко перекошенном цветастом бандане, – угомоним мы и этих, ты только не суетись, комиссар, листы типа та носишь только для виду. Всё у тебя всем известно заранее…

– Да уж, – неожиданно крякнул я. – Люблю я это дело… Но увы, здесь всё ещё накануне предписано. Разве что, можно будет потом вместе с тобою побаловаться в прокурорско-судейский тандемчик: посидеть по обе стороны этой вечной войны и пописать на земле приговоры реальным мужикам и парням. А  здесь мы с тобою пеплы виртуально-служивые и расстрельные роты к огребным рвам ведем привычно и тихо – всё так же осмысленно, всё так же в допустимом порядке: типа, приговорённые встали по три, шагом марш, левый конвой пошёл, правый конвой, всем сбросить свои житейские карты и камбузы блаблабла позакрывать наглухо, чтоб ни молитвы ни песни не было слышно…  Чуть только кто хавальник своего рта внезапно откроет, тот ряд расстрелять прежде других.

Так и дошли до расстрелянного яр. Памперсы не стали никому раздавать: выстроили всех сразу напротив стрелков, а тут и  мужик в штатском едва ли не с коленки у самой расстрельной черты дописал приговор.

– Эй ты, в чёрной шинели, ану-ка подпиши то, что здесь на этой расстрельной линии ещё до тебя написано.

Я взял в руки лист, который поднесла мне виртуальная шалупень, повертел его в пространстве для значимости на вытянутых руках, выдохнул из себя: – Ах! На чем и кончилось мое очередное сомнение и мнимое прощения прежде усопших и покуда не убиенных. Затем подписал сие какой-то перьевой ручкой.

Мгновенно озверевший штатский комиссар Рекс громко и зажигательно прочитал приговор, дамообразный хмырь в пестром бандане тут же потянулся за соткой-второй «мадеры», которую на этот случай хранил строго в жестяной бутылочке из-под канадского кленового сиропа  в своей деревянной кобуре, но тут же чопорный штатский резко дал ему по рукам:

– И не думай, Маргарита, не велено!

И тут же рявкнул:

– Караул становись! Караул целься, огонь! По три выстрела на автоперезарядка, пли!!

– А на втоперезарядки, это как? – послышались неуверенные голоса.

– Три выстрела без повторного предупреждения. Пли!!

Раздались выстрелы, и только затем вышел штатский, и прочитал приговор…

Черт побери! Но это же неправильно – они даже не узнали, за что их грохнули, расстреляли, - неожиданно вскипел я, срывая с себя черную шапку пирожок из крашенного енота, который, как по мне, даже и сквозь густую черную окраску начал краснеть.

– Так их и без того давно уже грохнули или по совокупности тлетворной должны были грохнуть, так что угомонись: все они своё получили… Мы здесь только расстреляли их возможные последствия. Ты это понимаешь, мы грохнули то, что будет или могло быть потом. Вот почему и прочитали приговор после расстрела… Им уже он до фени… Сам посмотри, вон видишь – они сейчас уже расползаются под елями да под соснами… Правда, одни здесь лежат уже второе поколение, а иные и третье. А вот сейчас мы только угомонили их идеи и их последышей туевых. Чтобы впредь не ворнякали. Умерла, так умерла.

– Кто умерла?

– Их людоедская классовая идея.

– А что будет с нами?

За нами другие придут, но не сегодня, да и не завтра. Или даже не придут, если только мы тщательно произведём этот расстрел.

Теперь зарделась и проявилась доселе тихая комиссарша в бандане, готовая рожать новые революционные идеи, и стала бродить среди только что расстрелянных виртуальных сатрапов, таким образом, тщательно разыскивая тех, кто хоть как-то после всей этой ликвидации всё-таки прорвался в наше время. Она всё ходила и бродила, и бормотала какие-то проклятие и обрывки прошлых молитв, тогда как все прочие стояли в сторонке, ожидая как платформе подадут только один обратный командный вагон, который должен был отвезти нас обратно в более светлую и счастливую жизнь, в, наконец, обретённое и уже прочно и  навсегда настоящее.

Ну, а как же черная шинель, непременно спросите вы.  Лично моя реально пылится где-то на антресоли. Иногда я её прихожу посмотреть: не поела её моль или иная какая-нибудь шашель. Вот только иногда хочется спросить: а почему только мне был прислан вызов вычищать эту шалупень, ведь весь наш мир прочно застрял в  этой нечисти. И почему только потом, и почему так не сразу должна была пресечь вот только одна эта чёрная Шинель, что так и останется предупреждением в нашей горькой реальности или так и не возникших страшных виртуальных мирах.

8 октября - 8 ноября 2023 г.

Веле Штылвелд: Чёрная Шинель, часть первая

Веле Штылвелд: Чёрная Шинель, часть первая

Ирина  Диденко: графика

Я проснулся совершенно мокрый и мёрзлый в подземном переходе между станцией метро «Вокзальная» и выходом на площадь Победы. Там с давних пор существовала такая полуподземная галерея, в которой иногда до позднего вечера засиживались б+омжики и бомж+ички, пока их не начали оттуда гнать энергичные привокзальные ромы по заказу местной вокзальной полиции.

Гнали ромы бомжей особым образом: как обычно изгоняют с крестьянских полей настырное воронье, которое беззаконно облюбовали себя нычки на крестьянских паях. Так и меня по-птичьи начали гнать хоть и из холодного и мокрого, но накрепко насиженного места:

- Шёл бы ты прочь, дядя… Ведь ты ещё не дедушка, чтобы так беспечно засиживаться на общей проезжей части… Не твоя она – эта часть: не ровен час, здесь тебе и нос расшибут, и моргала порвут, и сам знаешь что на задницу нахлобучат, типа с понтом из нездешнего напрочь Пьемонта.

- Да какая здесь к чёрту такая себе сякая проезжая часть: тут все равны, потому что единою мерою меряны – здесь каждый шляется то туда, то сюда, но носа из переходника наружу не кажет. А всем потому, что понимает, что там снаружи зусман да неуют, холодняк жуткий… Такой себе не пушистый а злобный октябрь… А оттого злобный,  что, по сути, деваться некуда. Нет, уж я здесь посижу…

- Послушай, псих, ты хоть себя видел со стороны? Так на тебе же только одни вымокшие напрочь подштаники и дырявая в подмышках футболка. На что же ты так подсел, что напрочь на жопу сел? Ты  бы как рассмотрелся, где тебя угораздило так приземлиться: здесь рядом разнесло гуманитарный лабаз и шмоток, хоть и чуток обгаженных, тьма. Переоделся быть что ли, а затем бы валил отсюда подальше…

Я прислушался к совету молодого худощавого рома, и действительно обнаружил себя в достаточно непотребном виде. И не раздумываясь ни на ми, тут же  снял с себя промокшую, нет, скорее раскисшую в грязевом растворе, футболку и отшвырнул её в сторону.

Затем в кем-то вышвырнутой здесь украденной прежде гуманитарке нашёл странным образом попавшееся под руку вафельное полотенце, и тщательно обтер им слава Богу еще не дряблый торс вещательного актёра. Турецкой оказалась уже на мне не футболку, а какая-то необыкновенная ситцевая майка яблочно-белого цвета и какие-то парашютные шайтан-труселя.

Им я обрадовался всего более, ведь прежних на мне не было вовсе. А дальше пришли ко мне всяческие шмуткис, как-будто кто-то мне их просто подбрасывал. И это  уже были не какие-нибудь трусы или майка, а добротные, хотя и старорежимные галифе, достаточно компактные и плотные, хотя с виду и рельефные добротно  шерстяные, от таких и не откажешься хоть и кавалерийские на вид, но в лес в них я ощутил какой-то давний давно забытый комфорт старого кавалериста, который мне был отродясь был мало знаком.

Тут же отыскал и какой-то армейский френч, закрыв который на все возможные пуговицы я мог бы быть принят за сторонника басмаческого Абдулы или иного авантюрного молодца бинь-бяо, жующего бесконечное: слава Мао.

Затем отыскались и рыжие сафьяновые сапоги, а к ним тёплые байковые портянки, и даже какие-то давнишние, но совершенно ношенные, почти новые защитные полушерстяные носки, которые тут же нагло натянул свои замерзшие голопятки, а сверху обмотал их в портянки, затем влез в рыжие сафьяновые сапоги, и почувствовал, что только сытой поступи мне не хватает…

Хотя прежде  и говорили: как надену портупею, всё тупею и тупею, но и без портупеи, а с одним узким брезентовым поясом я чувствовал себя вполне комфортно и почти не по-армейски вальяжно, ведь соблюдалось некая форма тела, что даже  проходившая мимо девушка ту же не спросила:

- Мужчина, это не ваша фуражка? - И подала мне подобранную тут же фуражку, на которой красовался натурально серебряный герб какого-то учебного заведения. Возможно, и нет, но почему-то мне показалось, что  теперь хоть и без портупеи, но в гербовой фуражке я обрету особый, далеко не пшиковый вид.

Но тут ко мне подошли явно железнодорожные рабочие и крепко дали по шапке:

- Не твоя это фуражка, мужик, - строго сказали они, и тут же решительно потребовали:

- Сымай! Ты не железнодорожник, чувак, а следак. Так что шапку сними: ту которую взял, и не тащи больше никакую-то ветхую дрянь на свою бошку. 

Вот тебе на голову чёрная меховая  папаха-пирожок, а вот к ней в комплект черная твидовая шинель…  Вот теперь ты в полном прикиде, и как бы при надлежащей на все времена форме. Носи! Д только не выеживайся, чудило!

И действительно, когда  я сам посмотрелся, всё на мне лежало чин-чин, как в  фильме о Мимино, когда там проносится и орёт его случайный приятель Фрунзик Мкртчан:

- А ну, кинто, подобрал батоны и побежал! Мы на поезд опаздываем, а без тебя - как без моря: полный штиль и никого нас никуда не пропустит. 

Присмотрелся, и точно здесь кого попало не пропускают. Вон один стоит в брошенной мною фуражке, а второй так и остался весь этот сон присмотривать дома в каком-то дореволюционном бандане.

Но тут тебе не там… И сам я не дома, да к тому с пышными бакенбардами… Тьфу ты чорт! Точно не дома зато вокруг меня странная гламурная Маргарита в виде мелкого чудовище на кривых ножках трется,  да ещё чудо: некий моднявый мужик в штатском в костюме в полосочку от нее и меня ни на шаг не отходит.

Присмотрелся, а полосочка на костюмчике какая-то странная: как бы с рисунком колючей проволоки по всему полотну… Н представится перед ними было уже некогда: трое увлекли меня - «четвертым будешь», только и хотелось спросить:

- А  третий-то кто? 

- Дед Пихто, - как тут же  понеслось:

- Погнали лебедей, погнали говно по трубам…

С тем и влетели на пригородный вокзал… 

- А почему этот пижон в пирожке-пыжике без бандана? – только и спросили, мол, в бандане, говорят он не таскался бы пригород поездами, здесь и без него парко.

И точно, там стоит ещё и «Стоп указательный», а  на нём какая-то кнопка: как невидимый даже нам проказник дед Пихто нажал на кнопочку эту, как тут же нас и вывернуло прямо подножки подземного состава. 

Присмотрелся, а тот состав только нас, как видно, и ждёт… Только вошли в вагон, двери тут же автоматически схлопнулись, и поезд тронулся в некое запредельное Кой-куда.

За окнами промелькнула тень, две, три…. И тут только обнаружилось, что все изображения законные мелькают словно перевёрнутом виде: и деревья, и дома, и крыши, и кто-то да ещё к кем-то непременно головой, вниз… Так и понеслось: еду едут едем…  Все они едут и тени точно от  них за окном  зыбко мелькают, да сплошь вверх тормашками…

- Это куда же мы едем? – взорвался я внезапно вопросом.

Криворотая Маргарита в бандане оказалось самая говорливая, а вот ноги у нее, кстати, уже показались ровнее прежнего, со временем ушла и криворотость лица, но остался на бошке только накрепко криво скрученный какой-то пестрый бандан… Он-то и  портил её вполне женственную и деликатную внешность.

-  Так вот, заметила Маргарита, нас оторвали от дел в реале здешние вершители судеб. Мы им понадобились здесь, как видно, для того, чтобы допрос правый вести…

- Допрос вести будем все вчетвером? – естественно поинтересовался я.

- Да нет, вызвали собственно тебя одного, а мы вдвоём с «поласатиком» даны тебе в сопровождение, чтобы ты по привычке не наломал дров, а вёл себя строго по протоколу. Ведь для этого на тебе Чёрное Шинель. А, значит, и соответствующие ей ответственность и поведение. Ведь тебе за всё отвечать, а нам исполнять…

Все притихли. Вскоре какие-то солдатики времён Гражданской войны  в граненных стакан+ах с бронзовыми подстаканниками внесли ароматный чай с лимоном и фисташками…

- А это знакомый мне африканский зелёный чай! – обрадовался я. - Пивал такой как-то в Тунисе… Медовость в нем просто липовая!

- Забудь про Тунис, туда, куда мы едем, зелёный чай не положено - только чёрный бахчевый, строго обрезной по третьему сорту. Чуть заметят, что вкусней уставного, тут же отберут пней что нальют и радуйся, правда, без сахара с Сахалином… Ты сам пробовал на вкус Сахалин. Эй, Черная шинель, ты ещё помнишь-то на вкус сахарин?

- Нет, я его не помню на вкус…

- Это плохо, неожиданно грустно сказал гражданский «полосатик», - Ты там  совсем у себя в реале, стало быть, расслабился, чувачок, а ведь впереди нас  с тобой всё ещё ждут дела…

- А к ним и тела, столь же  грустно добавил комиссар запредельного сыска. Я вот обычно только расстрельными ротами руковожу: от двух до пяти, а вот ты, нет скорее она – товарищ Маргарита, та, что в бандане, под твою прямую диктовку всякий новый  обвинительный приговор пишет, а дед Пихто очередное расстрельное место определяет. Так что все работает как по нотам… А  кто и кого там обычно до встречи с нами под суровые пролетарские пули  сливает – всего лишь хмурь, как и то, что Маргарита всякий раз сама обвинительный протокол пишет. Ведь подписывает этот протокол кто?

- Да кто же на самом деле?!

- Как кто, разве не ты? Ты, и не скажу, что тебе это без зазрения совести легко и просто подписываешь, хотя, если честно, лихо подписываешь - мне бы такой продвинутый росчерк…

Поезд мчался с перевернутыми за окнами тенями, которые освещала луна, забравшаяся откуда-то снизу… с того давнего предвечерья, с которого очередной день так и не наступал…

Я б уже и шинельку с себя черную снял, но говорят: 

- Не положено! Укутайся и спи, она у тебя знатная… Мне бы такую… Но такую выдают только таким как ты, что принимают на себя всю меру ответственности…

- Отвечать-то за что?

- Ну, если честно, мы получаем в состав и конвоируем тех, кого накануне изловили во времени из тех, которые сбежали от своей судьбы недалёкие прошлые времена, в недалёкое будущее и так далее… А то ещё во всяческие параллельные реальности. Как полустанок, так очередной новый вагон. Там уже подтянулась пять новых вагонов. Полторы расстрельные роты… А ещё ехать и ехать…

- А дальше что?

- Как прибудем в место выбранное дедом Пихто, все их выведут из вагонов, чинно пересчитают, построят в штафное каре по три особи в ряд, и уже без исповеди поведут на расстрел… И расстреляют… Естественно, если ты дашь отмашку. В каждом вагоне сорок восемь избежавших себя сидельцев – три вагона расстрельная рота. Там обычно расстреливаем по восемнадцать-двадцать вагонов…

- Это же  просто ужасно!

Да что там, на прикид почти под тысячу человек… Да мы столько и не стреляем. От силу пять-шесть вагонов… И баста… Иначе, говорит дед Пихто, даже Природа бычится…