События вплетаются в очевидность.


31 августа 2014г. запущен литературно-публицистический блог украинской полиэтнической интеллигенции
ВелеШтылвелдПресс. Блог получил широкое сетевое признание.
В нем прошли публикации: Веле Штылвелда, И
рины Диденко, Андрея Беличенко, Мечислава Гумулинского,
Евгения Максимилианова, Бориса Финкельштейна, Юрия Контишева, Юрия Проскурякова, Бориса Данковича,
Олександра Холоднюка и др. Из Израиля публикуется Михаил Король.
Авторы блога представлены в журналах: SUB ROSA №№ 6-7 2016 ("Цветы без стрелок"), главред - А. Беличенко),
МАГА-РІЧЪ №1 2016 ("Спутник жизни"), № 1 2017, главред - А. Беличенко) и ранее в других изданиях.

Приглашаем к сотрудничеству авторов, журналистов, людей искусства.

ПРИОБЕСТИ КНИГУ: Для перехода в магазин - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР

ПРИОБЕСТИ КНИГУ: Для перехода в магазин - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР
Для приобретения книги - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР

Время на пять-семь сигарет


Веле Штылвелд: Время на пять-семь сигарет  (Театральная повесть)

“Когда дерутся Вожди, то первыми гибнут те, кто встал под Знамёна... Я бы всем рекомендовала сторониться всяких Знамён. Они просто нелепы с тех пор, как на Земле возникли первые Государства...” © Мудро сучастливая женщина Тамара, вступившая в возраст обобранной государством пенсионерки.

О чём бы мы ни писали, мы продолжаем думать и оперировать образами и обстоятельствами нашего времени... ©Автор

Ничего подобного прежде от старушек не слыхал. Ну, разве что расхожее: “Зубы на табуретку!..” Вставные, прежде бесплатные. Такие дедка Наум называл предельно трогательно. Челюстёночки...
Теперь и челюстёночки моей матери лежат в желтой пластмассовой табакерке. Дело – табак! Обширный правосторонний паралич с аффектацией ротовой полости.
В такую полость челюстёнок не вставишь. А если вставишь, то сразу же выглотнешь, выдохнешь, если тут же не задохнёшься...
Нет, не я призвал мать на сей свет, не мне её убивать. Так что челюстёночки – в табакерке!..
А сам я отпущен от её предсмертного одра на время в пять-семь сигарет. Ибо Чернобыль не сразу приносит Смерть, а как бы разминает её в течение лет...
– Знаем, плавали, – мудро сказала бы шестнадцатилетняя Джуди, мой компьютерный адъютант. В её роду Чернобыльская смерть за одиннадцать лет выкосила десятерых. Вот такая себе игра в чернобыльских негритят...
Закурить бы... Нет, дотерплю до бара. Там всегда в ассортименте пиво с водчонкой и трафаретно-штукатурная музычка. Ни о чём...
Под неё можно плыть, куря сигарету за сигаретой. Ровно час. При разных обстоятельствах – это время на пять-семь сигарет. За долгие месяца паралича матери это время я себе заслужил.
Я ещё помню, как умирал старый Галаша, а в это время юность разгоняла в плечах семнадцатилетнего Серёжку-младшего. Мать парня учительствовала, а волевой прежде отец отходил в полном беспамятстве смертью выбитого из жизненного седла чернобыльского ликвидатора.
В апреле восемьдесят шестого он сбрасывал с крыши пылающего реактора пресловутую радиационную шихту – окатыши да окалыши материальных веществ, например, сгустки оплавившейся толи, смешанной с невидимыми радиозолями. Адовый коктейль, официант!..
– Черлюсик, деточка, мамочке нужно сходить в магазин, – говорит извиняющимся тоном своему крохотному японскому пудельку дородно грузнеющая возрастная блондинка, ещё недавно, как видно, роскошная, но теперь медленно увядающая, ибо её мужа – ликвидатора вот уже полгода как похоронили по высшему разряду в лакированном итальянском деревянном гробу с никелированными ручками и инкрустациями...
Такие роскошные гробки появились в Украине недавно. Прежде хоронили в иных, часто-густо в грубооструженных, сосновых, иногда густонапомаженных масляной половой краской.
Такие же гробы, но уже обтянутые простым чёрным и красным крепом снаружи, либо жидким ситчиком “на ухты” и кое-каким белым атласом изнутри, уже считались особым совковым шиком. Это ещё было до времени “чёрных тюльпанов”, привозивших из Афгана казённые, цинковые гробы с тысячами погибших украинских парней на горном полигоне Совка размером в разменный Афганистан.
Тогда только учились разменивать страны, позже научились разменивать и людей, которых теперь принято хоронить на Родине. А она, Родина, у каждого своя…
Вон у деда Аркадия Демидрола родиной оказалась глиняная чаша на платяном шкафу в гостинке, завещанной внуку. А иную Родину где было взять?
Семь киевских кладбищенских родин захлопнулись ещё в девяносто шестом, за первое постчернобыльское десятилетие. Вот и возят теперь “жмуриков” за тридцать пятый киевский километр, дабы придать чин-чинарём земле, подальше от столицы, где-нибудь на “бесхоз-поле”. Там же, где теперь и бомжи чинариком, фонфариком промышляют.
А деда Демидрола вместо колумбария содержит наследный беспортошный Аркаша прямо на платяном своём личном шкафу ещё и потому, что за место в колумбарии даже на том же бесхозном поле надо столь же регулярно платить, как за коммунальное электричество. А то, гляди, урну с дорогим сердцу прахом безо всякого предупреждения в запасник задвинут, а оттуда прах и вовсе на одну большую братскую свалку кладбищенский сторож высыплет…
Я подобные свалки у городских колумбариев охранял бы особо – ведь до чего хлебное место: кто только около неё не шастает в ночную пору с мешками. Мешочники, ах мешочники!..
Ведь прах усопших не сильно имущих в потомстве своём киевлян дано уже стал элитным сортом экологически чистого удобрения, не имеющем в себе никаких вредных примесей. Все примеси вышли через отстойники столичного кладбищенского крематория (одного из многих услужливо-нерасторопных, мешающих золу разносожженных в единый киевский прах).
Ишь ты, Господи! Всё так же крематорием называется печь сия, истопляемая электричеством, как и во времена Второй мировой. А сейчас у нас какая? Третья Моровая Постчернобыльская?.. М-да...
Так чего же сегодня всем нам собственно не хватает? Пира во время Мора?.. Да разве весь наш сегодняшний разгардияш уже не Пир или в том – пиррова победа наших дедушек, которых и хоронить уже негде?..
– Мальчик Галаша съел простоквашу, – заглядывает в компьютерный класс со своими зрелыми формами школьной жрицы любви тринадцатилетняя семиклассница Ольга. У Галаши младшего идут желваки под кожей.
– Можно, я ей накостыляю?!.
– Чаровная, я тебе нос сейчас откушу, – вместо Галаши скалюсь на Ольгу сам. – А ну зайди в подсобку, слово скажу!
– А можно и я, Мордехай Иванович, – аж изнывает Серёжка.
– И ты заходи, ловелас... Обоим слово говорить буду: и тебе – дылдаку здоровому, и ей – бесстыднице лакомой. – Класс смеётся. Гиперсекстрофированные девичьи формы Ольги демонстративно вплывают в учительскую подсобку, дефилируя вдоль школьной доски.
– Вав, какая тёлушка! – беснуясь, урчит Галаша. Несчастный пилотный боекомплект школьного компьютера “Поиск-1” взлетает под небеса. О годы обетованные!..
Лишенная расторопным Серёжкой запретных секстормозов, припятская Девочка и не скрывает своего права быть и называться чернобыльской мадонной.
– Слушайте оба: и ты – Крошка-мадонна, и ты – Болт-искуситель. Если так будете продолжать, представите справки, что вы не люди, а пингвины. Ты, Галаша, в свои полные шестнадцать поискал бы душечку у себя под носом, в своём собственном классе. Семь мальчишек на двадцать девчат и один только ты – отпетый девичий бугаёк с повадками деревенского бабуина. А тебе, Чаровная, самое время пить по праздникам безалкогольный коктейль и вешать боты на уши маленьким пингвинятам, которым где-нибудь не старше четырнадцати...
– Мордехай Иванович, они мне глубоко не интересны, а Сёжик, дословно Сэр-Ёжик, и так со своей однолеткой встречается. Это им в самую пору в семейно-строительный подавать. А я пока на вольных хлебах: думала что закончился ваш урок, а потому так вот к Ежику за сигареткой зашла. А любовь у него к Пироженко. Чего только в костях паря нашёл. У неё одна фамилия с пирожками схожесть имеет. Но так она – девчонка нищак: и не ревнует и за пацана не дерётся, а вот вроде как присушила. Тоже нашла кого...
– А что кого?!.
– Ясно кого, всеобщий консервный нож. Таким только раз и пользуются, в неразбор, натощак. А потом долго плюются, – с грустинкой в голосе брякнула Ольга.
– В общем, так, детушки, – в моём кабинете и в школе держитесь друг от дружки подальше, не разжигайте в себе без толку животное электричество, а то вылью на вас ещё тот ушат холодной воды...
Время вылило не один ушат холодной воды на каждого из нас. Вчерашняя Кумари, совращённая очаровашка Чаровная всё ещё на фамилии своей девичьей – замужество к ней не пристало.
В баре она услужливо разносит пиво, крабовые палочки и сигареты. Тихо и безобразно пьяна. Готова продемонстрировать все мушки на сосках и ямочки на ягодицах, теперь уже поджарых, но демонстрировать некому.
Бар на отшибе. Сюда ещё доходят нередкие алкоголики, из прежде административных, допиваться до ручки. 
Но в их полутрезвой ко времени включения памяти все уже не очень упругие Ольгины ямочки проштампованы тут же в подсобке бара, куда на несколько минут специально для этого немедленно и многократно переключаются колонки стереомагнитофона “Маяк”…
Ольге откровенно скучно, и она подглядывает искоса за мной, заранее зная, как и что ей отрежу старорежимно-учительским говорком:
– Брысь! – не поможет ей, естественно, даже её вечно торжественно-невнятное:
– Я в жопу раненная рысь! – точно ведь не поможет. Для неё навсегда я – посвящённый Учитель, кармический Садхи, с которым вечно жаждущей оргазмов Кумари никак уж не переспать. Как жаль, что для неё я учитель, тогда как по жизни – поэт.
В меня “въезжает” “штукатурная” музычка, и тогда я, наконец, закуриваю свою первую “Бонд”. В тут же принесенную услужливой Ольгой пепельницу медленно встряхиваю тяжелые сгустки низкопробного пепла...
За окнами бара отчаянные “дубордисты” по-детски браво переплетают свои цыплячьи ноги. Бройлер с бройлером, мальчонка с мальчонкой на пике пологого спуска в никчемный подземный троешинский переход…
– Ты просто забыл, Мордехай, – натружено обижается Ольга, – ты просто забыл, Иванович, о доставшем нас с тобой времени Флеминга.
Ой, не надо, только не притворяйся! Ты просто забыл о том самом времени, из которого мы с тобой вырвались, от которого только что отчухрынились, но в которое предстоит нам обязательно возвратится, благодаря чернобыльским флюктуациям. Вместе...
Ты мой муж, и во времени, из которого мы с тобой выпали, у нас было и остаётся семеро прекрасных детей. Да, вот и те двое, за которыми ты так внимательно наблюдаешь, они ведь тоже не пальцем сделаны. Это наши с тобой – Кешка и Решка...
– Орёл и Орешка, – вяло смеюсь я нелепой Ольгиной выдумке.
– Вот так ты всегда: чуть с тобой о серьёзном, как тут же ты “орёл да орешка”. Да, это же наши с тобой единокровные – Орёл и Олежка, над чем, казалось бы, нечего гоготать!..
– С Орлом ты явно переборщил, Мордехайчик! Не орёл ты, а гусь лапчатый! Но во времени Флеминга до чего в постели сноровито-покладистый, что вот сижу здесь и прощаю тебя, как дурко поторашное... 
Если тебе так угодно...
 А в жизни ты одинаков: что в зоне, что здесь. Тебе хоть кол на голове теши, а от своего не отступишь! Ни в чём тебя так просто не убедить, даже в реально происходящем. Вон ты и Розалию Львовну зачем-то на улицу выпроводил, ей Богу, как с самосвала упал...
– С японским пинчером, что ли?
– Ну, да, с шанхайским барсом... Пикинесом зовут. А ведь это она из тебя во Флеминге сотворила, так сказать, национальную легенду “трахательного станка”.
Не дури, Мордехай Иванович, очнись!..
– Дрянь у тебя работа, Чаровная, оттого-то до конца крышей съехала...
Ты глянь, вокруг да около тебя, девонька, жизнь. Вот хотя бы те же “дубордисты”. Ишь как лихо выкатывают свою микропоказательную программу. А тебя, как в трёх соснах здесь заблудило...
– О, да эти “дубордисты” подстать тебе, решают те же проблемы: они слишком страстно заняты излишним переплетением ног.
Это ты уже говорил. Ты и мне сразу же, как нас во время Флеминга занесло, о том же, помню, рассказывал.
Я было тебе прочно поверила, а ты же опять, засранец, в наружное время выпал!.. Безо всякого извинения. А затем опять проявился... И так – семь раз подряд!
А мне уже там, в Зоне, очень скоро почти собачью кличку придумали – “вечноплодный живот”. Вот оттого-то и переправилась в “регулярку” – тебя здесь вылавливать.
А тебя только и заносит сюда раз в неделю на кружку “гнилого” пива. Нормальным мужикам бархатное по приколу, а тебе – “вечной гнильцы под венцы” хочется да к ней пяток-семь сигарет.
А куришь, куришь-то – представляешься: только одну соску досасываешь, как вторую тут же подсасываешь. Ты и сексе такой. Бывало думаю – помер, а ты опять за своё...
– А что Сашка, что Пашка, он те двое – так они тоже твои – им батю хоть бы глазком увидать. Вот к бару теперь, как сучат, по двое и подпускаю...
Придут, займутся для виду спортивно-прикладным переплетением ног, а сами – глядь на батаню и поехали в инопородное время... – Ольга всё говорит, говорит и тяжело как-то по-бабьи всхлипывает, поминутно шмыгая клюковками ноздрей на весь свой кукольный шмаровоз.
– Перестань, Ольгица. Лучше вот, что скажи: это как же нас с тобой туда угораздило?..
– А помнишь, когда Галашу-старшего хоронили. Ты всё не решался купить ботинки его. Хоть и недорого отдавала Сёжкина мать, а всё-таки стыд был покупать обувь от человека, год отлежавшего в беспамятстве, как циркулёк в готовальне...
Нет, никто той обувки так и не купил до сих пор. С тех пор в обычном “секонд хенд” и не такое за гроши слёту сдают...
А на поминках ты напился. Здесь, в “регулярке”, наклюкаться тебе не впервой. А тогда тебя унесло за ларь с немецкими эрзац-ликёрами. Мы их ещё “удавками” называли. После них точно удушье жмёт.
Теперь их нет, запретили, а тогда такие “удавки” так выворачивали, что не только учителя за ларьками густо стругали. Ну, там как раз за тем-то ларьком и был открыт проход в зону Флеминга. Вот я во временную каверну Флеминга тебя и втолкнула. Чтобы менты не подгребли под себя.
Ты же, бесстыжий, меня неправильно понял и прыть как зашевелился. А я, как ты припоминаешь, в ту пору не сильно супонилась. В общем, как только ты плотно вошёл в меня, как мы столь же плотненько во Флеминга провалились...
А там и время другое, и нравы не те. Шевелись себе как в пустыне – там не только время, там вся планета твоя, а сам ты, как бедуин-подводник в моржовой шубейке. И всё тебе пополам.
Вот и возомнил ты себя то ли пресловутым тем бедуином, то ли бабуином каким...
Одно дело, баобаб оказался славный, да только того не заметил, что с той поры прожил ты со мной двадцать лет, да ещё прижил семь сыновей. Вон там Гешка с Тешкой ноги переплетают.
Тоже “дубордисты” растут...
– Это ты брось, Чаровная, бред свой собачий со словесной Ниагары швырять. Так я тебе и поверил!.. Ты говори, говори, а я вторую сигаретку пока прикурю. От первой... Мне бы самое время водочной “гнильцы” сейчас в пиво плеснуть...
– Гнильцы у тебя, Иванович, и без того, а вот водчонки налью. Свой ведь... И потом, это в “регулярке” мне двадцать, а в натуре – все сорок пять.
Я ведь и в школе была старше Сэр-Ёжика, когда из времени Флеминг первый раз выходила... А влетела я во Флеминга ещё в Припяти, сразу как ухнуло в том далёком апреле. Мне в восемьдесят шестом по Флемингу двадцатник земной пошёл – самые живые сока.
Тогда-то я Сёжку ещё зелёненьким молокососиком приняла на себя. Почему-то думала, что его одним из первых этим мирным тихим взрывом размажет. Но Галаша-старший все последствия во спасения Сёжика перебрал на себя...
Он и заплатил ту страшно непомерную цену, которая от себя более не отпускает, как и те первые ликвидаторы, которые бежали по взлётке в крупном лошадином поту от транспортного самолёта, прибывшего за ними из Подмосковья...
Думали, что так они себя избегут, не принесут и не оставят боль близким, а трое из пятерых бежавших умерли ещё при подлёте к Москве...
Вот и пожалела я Сёжика. А как забеременела, тут меня и прибило к окрестному “регулярному” человечеству толстопятой двенадцатилетней клушей с плавным переходом в миры девочек-бай. 
Вот тогда-то я сдуру первенца своего медикам-эскпериментаторам сбросила. А те ещё ой как ругали. Подозревали, что преждевременной бабьей блажью своей ценного сталкера погубила, ибо по всем их тестам получалось, что уже отмечена я генным ментиком Зоны, а посему и шастаю во время Флеминга, как иные тинэйджеры на рок-тусовки и дискотеки…
А мне что... С тех пор стольких сталкеров нарожала, да всё твоих, дурачок! Только надоело мне тебя каждый раз во время Флеминга возвращать...
Не вынесла всего того я по-женски, истосковалась, вот и вышла вся какая есть из себя, не смотря на запреты идиотов в тайных погонах. Узнают ведь – загребут...
А пока мне хорошо в “регулярке”. Здесь, слава Богу, я прочно бездетная. Ещё в школе после не пришедшего в мир первенца облучили, как оглушили. Три года проходила как ошарашенная и всё силилась поточнее припомнить, что же мне ещё тогда сказали по матерному...
Ага, вспомнила: дескать, катись, рыбонька, либо туда во Флеминга и отрывайся с левой ноги, либо здесь, в “регулярке” серой мышкой сиди. А всё потому, что до меня им просто не было дела – у них и без меня со сталкерами был кавардак полнейший...
Нашим семерым повезло. Неучтёнными оказались, потому, что эти коты начальственные сбросили нас с тобой со счетов. Ведь мы в школе по десять-пятнадцать часов шесть дней в неделю крутились – создавали волны присутствия, да так, что многих филеров шкалило: ведь им надлежало следить за нами с тобой неотступно...
– За нами?
– А то как же, Мордехайчик, ну куда же я без тебя?!. Потому и детушки твои – сталкеры неучтённые, потому, что и ты теперешней своей “клизменной” жизни самый что ни на есть бесхозный дурак! Мать твоя и та давно во время Флеминга выпала. А тебе в “регулярку” парализованную старуху забросило...
– А если и я сам к вам всем туда сдуру попрусь, кто же с этой несчастной на земельке необетованой останется?..
Кто за этой теперешней земной матерью в дальнейшем смотреть станет?!
– А никто! И на ляд?..
Ты ведь не спрашиваешь, паршивец, кто смотрит за твоими сорванцами во Флеминге? Ты думаешь, что из них не те же безобразные обормоты растут?..
– Вот, например, младший – так этот бар его.
Он прижимистый, во всём своём от самого рождения мухлевать любит. Здесь уже себе целых два моих “регулярных” возраста успел награбастать. Так бывало, дурак, сам меня в подсобку тащил.
Как могла, втолковывала ему, что я его единокровная мать по Флемингу. А он как боты на уши нацепил: мало, что не поверил, так ещё и заслал туда, откуда приходят. Тут я ему и припомнила о грибообразной родинке в его сыновнем паху.
Глянул вниз, осмотрел себя повнимательнее и тихо обмер. Для порядка таки мамашей назвал, но всё равно после угрёб, и даже целых два раза. Вот и веди после этого борьбу с генетическими уродствами...
Так что давай, Иванович, делать ноги и мотать со мной отседова помаленьку. А то и тебя угребёт какая-нибудь нашенская малолетка – в “регулярке”, сопля соплёй, а по возвращение во Флеминга проснёшься в объятиях со старухой…
– И куда же всем нам выходит мотать?
– Известно куда.
– Нет, “не-а” я тебе говорю. Лучше сперва третью сигареточку от уголёчка второй присмалю...
– Так ты, дурашка, по хорошему не пойдешь? Ты что же, всё пива с нуклеинами не насосался? Тогда знай, пойду на скандал: сперва тихий, домашний, а затем пару раз тебя охранник Коленька своим металло-каустическим  “демократизатором” протянет по спинке, чтобы не бычился, да так, что и жопа хрустиком выйдет.
Ты тогда не только по своей воле в подсобку пойдёшь, а вползёшь за мной на коленях... Ну, так как, начинать мне кричать истерику или нет?!.
– Подожди, оглашенная, дай хоть третью паршивую докурю. Ясно дело, и табачишко дрянь, и здоровье уже не то. Но что говорить, вставляет да и засасывает: затяжка как выгребная яма, а все равно, как в прорубь башкой с одури. Но это дело привычное. А о своём Флеминге расторопола бы: что за напасть такая? Это что, вроде как подковырка-пломба на зубах у гнилого времени?..
– Нет, зяблик мой наполоханный. Держи эту игрушку покруче!.. Если это и пломба, то для всего тебя, со всеми твоими потрохами и трахомудиями.
Понимаешь, после Чернобыля время как бы расквасило. Ты ещё, помнится, сам нам о том на своих уроках рассказывал. И даже называл это по научному – “флюктуациями времени”...
Но тот, кто тебе самому о них в свою очередь рассказал, ни бельмеса о том толком не ведал. Ведь как все тогда всё себе представляли: полчаса вперёд, треть тысячелетия назад – и всего-то. А вышло-то по другому...
Вот представь, что ты – маленькая фигурка на определённой шахматной доске, а эта шахматная доска – твоё-моё регулярное время, называй это реальностью, в которой сейчас с тобой маемся. Так вот, в этой реальности каждый из нас, фигурок, как бы на своем единственном месте, в своей собственной клеточке пребывает. Сам как хочет на ней, так и поступает до последних дней своей жизни...
А тут вдруг взяло и из-под двоих нас одновременно обе регулярные клеточки вымело, и перенесло наши фигурки на другую шахматную доску. И всё бы в том ничего, да только оба мы размещены на одной единственной общей клеточке...
И хоть мы там детей с тобой от тоски неотвязной делаем и даже запускаем космические корабли, а всё равно нам от друг дружки не отвязаться.
 Как не крути, а оба мы – единое целое. Такие вот пироги с котятами...
Так что, когда ты в очередной раз из времени Флеминга выпал, тут же и меня сюда за тобой занесло. А в этой идиотской регулярке совершенно неожиданно я оказалась отнюдь не матерью-героиней, и от вздобности своей да от глупости бабьей вмиг подпала под пьяных кобылей, как под пилу-циркулярку какую...
 Ведь для того, чтобы мне во Флеминг вернуться, надо и тебя с собой воротить. А возвратиться нам с тобой туда предстоит по-особому, тем же чином-образом, как и входили мы во Флеминг впервые: в коитус вульгариусе.
Такого правильного тебе, Мордехай, за просто так в очередной раз во Флеминга не пропустят. Требуются те же обстоятельства, но если не прилагать толковых усилий – даже не твоих, кобелиных, а чисто моих, женских, то вместе здесь мы навсегда и зачахнем..
Вот и приучила я всех здесь к тому, что я своя в доску сексдозволенная хотелка, потому, что именно в подсобке этого бара и скрыт переход в инореальность Флеминга. А она – одна для нас толком родная.
И пусть скептики и нытики гундосят, что реальность Флеминга не стабильна и самосворачимая, но ведь не сегодня, Иванович, не сегодня...
Всей бодяги хватит на добрых сорок тысячелетий. Таков чертов период чернобыльского полураспада. Суди по стронцию. О нём-то хоть в регулярке знают, тогда как о флюктуационных временных петлях – ни капочки. Наверное, потому, что человецы так долго не живут даже в сказках.
А нам Флеминга на наш век хватит. И правнукам нашим достанется. Иное дело, что иногда выносит из Зоны, если честно, то чёрти куда, но зато, Мордехайчик, вместе. Вместе, мерзавец! Слышишь ты, что я тебе говорю? – в голосе Ольге показалось что-то привычным, домашним, привязчивым...
– Паранойя какая-то... Какой-то Флеминг на примеси Альберта Эйнштейна и эпштейновского кино аля “Броненосец Потёмкин”. 
Сплошные житейские сумерки под навязчивый секс с тринадцатилетней секс-жрицей, недавней проказливой ученицей, чьи её, как и мои(?!) инореальные детушки-дубордисты с дикими наворотами переплетают свои цепкие детские ножки над сцепленными скейтбордами перед съездом на асфальтовый поддон не прибранного троещинского перехода... 
Бред?!. Или недолив? Наливай!..
– А с чего это ты вдруг их обозвал “дубордистами”? У каждого у них свой собственный скейтборд. Слава Богу, даже здесь, в “регулярке”, я девушка далеко не бедная – чаевые беру.
А во Флеминге у них есть свои собственные “орбит-плайнеры”. Так они уже там не перед глазами, а на орбитах Земли вышивают. Но в этом чертовом баре, как и возле него какая-то своя, особо едкая, брр!, реальность...
Наши дети в ней что? Они здесь посторонние. Но им рядом с нами поприсутствовать хочется. Вот и приходится всё время им функционировать, чтобы реальность их не размазала, как это она успела сделать с тобой. Вот они и сдвигают две незатейливые доски на колёсиках, а затем, каждый на своей, садятся друг против друга...
 Взялись за руки, переплели ноги, носик к носику, и понеслась душа в детский рай местечкового ада. В общем, и им, и мне надоело! Так что бросай курить, заканчивай свою никотиновую тягомотину!..
Нам с тобой в подсобку пора...
– И не подумаю. С кем только ты здесь не таскалась. А, между прочим, у нас, здесь, в регулярке СПИД... “СПИ оДин” называется...
А мне бы лучше ещё одну стограмулечку и яишенку, ибо говаривал как-то Иванушка Грозненький, что не царское дело баб “имать”. Прикажу – вы ... бут!
Так что, принесла бы, деточка, заказ и не парила бы мне мозги! Ведь плачу пока ещё я, хоть и последними, но сам. Гулять, так за свои! Да и за чаевыми дело не станет...
Только, пожалуйста, не блажи – уймись болтать и неси чего велено...
– “И не подумаю?..” – Подумаешь, хорошенько подумаешь – это я тебе говорю! Всегда ты так разговор в сторону уводишь. Вот уж сказал, на последние...
Хотя последняя у попа жинка. Кто мне таксометр к карманам приставил?..
Здесь Ольгу точно прорвало:
– Коленька, объясни, пожалуйста, этому чудачку, что всех нас круто угораздило в одну ядерную яичницу со шкварками на собственном сале, и если он сейчас сам не пойдёт, то его со мной поведут!
– Ну, Клавка, не напрягай, – лениво запротивился пожилой унтер-вышибала Коленька Панкратович в УНСОвской форменке, он же расконвоированный совковый зэк из Беломорлага далёкого голодоморного 1932-го.
– Вот, душа-человек, это почему же ты для него, Ольга, так вот запросто Клавдией стала?!.
– А ты не гони. Для него теперь все бабы – Клавки. Знаешь, сколько его по Флемингу поносило?..
Я наших из Флеминга просто за версту чую. А за нравственность свою не робей: не брал ты меня тринадцатилеткой. Просто пьян был, естественно, до кромешного безобразия, вот и мочил свой номер на должном месте за киоском с немецкими лже- и эрзац-ликёрами.
Это у тебя такая особая разновидность банальной ксенофобии – мочить свой номер на всё и подо всё арийское. Видно, что и поныне не прощаешь им Бабий яр.
А я как приметила, что ты к стыку времени впритык подошёл, тут-то к тебе сама крепко по-бабьи прижалась. Тут же и приладилась куда следует. Вот и получился у нас странный такой вечерний поцелуй с луковым выдохом. Ты только и успел одну фразочку из себя выдохнуть. Что-то вроде: “Ты что, девчонка, сдурела?..”
Да, уже и не выдохнул, потому что как раз тогда-то впервые оба встали мы как бы на одной шахматной клеточке. Регулярку выбило из-под нас моментально, а уж во Флеминге ты задвигался, засуетился. Так что ещё тем живчиком оказался...
А позже уже и детушки у нас с тобою пошли, так что с тех пор не до моралите тебе было...
– А что, этот Колька и впрямь такой оглашенный, что прямо здесь привселюдно может своим демократизатором врезать мне по башке? Она, может быть, головушка у меня единственная – не буйная, не шальная, а кабинетная...
– Послушай, Иванович, ему наплевать на весь твой от кутюр. Он не кутюрье, а простой лагерный головорез. Это раз. Да и какая здесь публика – ты, я да Колька. Клиентуры же – нихт! Клиентура ещё не дошла. Ей, клиентуре, от вчерашнего ещё отойти бы. Только к вечеру ножки по земле начнут у большинства двигаться-переставляться...
Тогда-то клиентура так и повалит, да и то, как и за всякой нуждой, с надрывом. Им, раздёрганным, наши с тобой проблемы на пофигняк. Им бы от своих отстегнуться. Начнёшь к ним взывать, первыми же тебя и добьют. Так что не докапывай в бар сей входящих, а немедля собирайся в подсобку!..
В это время в бар, затем, чтобы дружно “Ок!”-нуть, ввалилось несколько украинских дядек... И хотя пол-литра оболонского пива отпускалось баром по помпезной цене двух с половиной гривен, оно шло сейчас нарасхват.
Своими бултыхающимися телами в пространстве официозного бара окрестные дядьки-украинцы были похожи на стручки вызревшего и чуток даже перезревшего сладкого болгарского перца.
 Такие перчённые обычно немало пьют и за ценой не стоят, но отпетая наглость цен бара “У блудного сына”, что на углу улиц Цветаевой и Бальзака их просто шокировала, и, всосав всего по литру пивца, печально заметив, что где-нибудь у антисанитарной, но зато верной бочки они без проволочки выпили бы по все пять, стручковатые блудни растворились в небытии, где, по всему, отыскали свою особую нишу во всеядно разливов в реальности времени Флеминга...
Флаг им в руки с малиновой китицей. И троистую музыку... Чтобы трясла их та и гремела до той самой заветной заведомо антисанитарной бочки, после взалкания из которой разойдутся за дядьками громовые добрые пуки да и на том кончится. Добредут они до квартир, и под бабью жалобную многоголосицу залягут в отрубон до рассвета. И будет хорошо им, непутевым. И будет греметь и исторгаться из них трубный глас, наполняющий жилища сермяжным “козацким” духом, на что соседи будут реагировать чисто по-киевски невитиеватым и крайне веским: “Ужрались!..”
По иному придётся мне, никчемному, так и не вставшему в единую колонну “державно-национальных” братаний. В новые времена мою старую духовную ермолку поспешно окрестят кипой, к чему я так же не привыкну, поскольку впитывал в себя Шолом-Алейхема по крупицам, а вот литературный талант нынешних израэлитов мне как бы и не был явлен. Возможно, сегодня этот талант зреет во мне, но пока что за ним не охотятся ни Украина, ни Израиль.
 А от стручковых дядек сегодня пестрит столь же повсеместно, как совсем ещё недавно пестрело от совковых ура-идиотов, когда они шли небрежно, но прямо вслед за очередными недо-Вождями... Вот и сейчас пытаются увлечь миллионы очередные недо-Вожди на пивных дрождях и кислой капусте.
Хоть и поменьше и пожухлее они, а вредность от них та же – всепогодная грибковая вредность. От неё назревает в окрестных душах мерзкая погода, и упаси нас, трудяга Б-г, с крестом ли за пазухой, с кипой ли на макушке, Ольгин ли, мой ли, наш?.. от очередного шатания по инореальному времени Флеминга. Уж лучше бы была Ольга безнадёжно больна и выдавала бы за реальность не случившиеся с нами страшные будни совкового и постсовкового безвременья.
О моём доХристианском древнейшем Б-ге как-то младшенькая дочь моя Татика иронически изрекла:
– То же мне, Мордехай Иванович в шапочке! Вот и молись своему еврейскому Б-гу под кепочкой!..
Но когда доходит очередь вспоминать и думать о дочерях, я непременно молюсь только их детским богам, и колыбельным песням-оберегам детства всех народов Земли.
Тихо молюсь, как заядлый клятвоотступник, как разрушивший в себе духовный алтарь ради, быть может, такой вот беспутной очаровашки, как эта повидавшая видов и хлебнувшая от жизни Чаровная.
В это время моя младшая дочь из нашего общего регулярного времени бегло писала перед моим глазастым носом рукой одиннадцатилетней мудрой девочки на очередной странице моих бесконечных взрослых заметок:
“Папа, не надо идти в прошлое! Мы уже там были. Автор Таня...” Вчера ещё Татика...
Татика, Татика, упорхнула в Антику, танцевать сиртатику...
В прошлом мы уже жили.
Фраза ударила по башке. Вот это переключило! И это после бокала гнилого пива и трёх сигарет. На всякого мудреца достанет наркоты, но... Ни за что не надо возвращаться во флюктуацию Флеминга – ни мне, ни Ольге! Мы там уже были! Пусть юродствует всякий по-своему но только на этой грешной Земле в отведенном для него раз и навсегда уголке Времени. И баста!
Но разве можно просто так отменить время Флеминга? Ведь это время, куда перебрался на целый предсмертный свой год старший Галаша – первый земной ликвидатор из рода Галаш. Тот самый Галаша, чей сын-сорванец внезапно стал взрослым, и тот же Галаша, чьи совершенно новые зимние земные ботинки так и не смогла сбыть никому с рук его отчаявшаяся, доведенная болезнью мужа до крайнего безденежья преданнейшая земная жена.
Галаша-старший просто успел сносить за год эти ботинки во времени Флеминга, пока на этой земле мучительно и медленно умирало его облученное и испечённое радиозолями тело.
Туда же так и не перебралась моя мать, остающаяся всё ещё при сознании, цепко застрявшая между регулярным временем и каверной Флеминга на своей пластико-никелированной модерновой инвалидной колясочке в спазме обширного правостороннего паралича.
 “Нога косит, рука каши просит”, – четвёртый год шутят земные врачи, обученные сложнейшим диагностикам, но потерявшие самые малейшие связующие с лечением мниможивущих и перетекших во время Флеминга.
Нельзя судить перебежчиков. Санатории наших душ просто ужасны. И прежде чем допускать нынешних эскулапов к врачебной практике срочно требуется санировать души самих лекарей.
Пока же каждый спасается в одиночку. В зоне Флеминга или где-нибудь рядом, если в реальности он не принят либо доведен до вымирания. Слава Б-гу, что только хрупкая часть мозга матери навсегда отошла в зону Флеминга и стала для неё как бы всегдашним зазеркальем, из которого она смотрит на себя с ужасом.
Что с нею сделали все мы, поднявшие на щит мирный атом по приказу, естественно, очередных недо-Вождей...
“Прошлое – это то, что было с нами в нашей жизни.” – Упрямо пишет мне Татика. Я с ней согласен.
Смею смело заверить тебя, малыш, в нашей!..
Бар “У блудного сына” открыла “под себя” отставная да бывшая совково-партийная районная номенклатура. Её участие в делах бизнесовых видны разнообразно и тупо: как по ценам, так по помпезности... Но главное, что сработали тему отлажено: включили счетчик до четырех утра и забыли, кто и из какого времени выпал спиртоносное логово “Блудного сына” от какой-такой лоховой матери и на каком-таком катере доехавши, доплывши до ручки. В таком состоянии посетителям привычно плевать в каком они времени и на что эта преисподняя им содеяна. Существует и будя!
А был содеян бар по инерции. По тупой, привычной, аппаратной инерции, которая на три терции менее звёздна чем планида предприимчивых частных коммерсантов, но на четыре терции прочнее любого самого дешевого окрестного бара.
Тут тебе и бар, и судьбоубежище, и судьбоубоище, наконец. На самый худой конец, толщиной в тонкий шнурок. Иной бы просто взял да повесился, ан нет, бар таких же жизненных развалин из вчерашних. А вместе, на сцепке, они сами способны повесить всякого и не засмеяться. Так было, так есмь, так будет. А посему публика здесь не пойдет на убыль, как это происходит в баре ликвидаторов год за годом, из месяца в месяц, изо дня в день…
Правда оба бара провинциальны, а значит похожи одним интереснейшим обстоятельством – широчайшей против совкового времени оптовой торговлей. Весь фокус здесь вот в чём: все новые украинцы от нефти и сахара, извести и чехони, бензина и баструмы нажираются оптом и втихаря. Куда тише чем во времена совкового “сухого” законодательства.
Ибо для них главное, до времени переезда в вольготные специальноотстроенные в столице районы для наворовавшихся, и может быть до времени наиглавнейшее – не светится по месту жительства.
Ибо ещё сегодня запросто по месту жительства их могут тупо урекать, вроде бы простые себе да безобидные до времени вечернего озлобления беспортошно-безработные юнцы, рано уставшие от социального беспредела…
В то самое время, когда наши с Ольгой озорники-”дубордисты” страстно и весело переплетают свои детские ноги, в бар заходит посыльная секс-девочка малолетка за десятью очередными литрами холодного элитного пива, которое и выносит в изящной канисторке, неся во второй руке, в противовес первой, три короба королевской пицы с грибами и курицей на закуску.
– Пицы сегодня в ассортименте нет, – вяло говорит молодая женщина-бармен в откровенно пионерских шортиках цементного цвета. Сама же она не из времени великих цементных строек, а из перестроечного райкома, где за сегодняшнее свое место отплатила нынешней, сплошь недавно комсомольской номенклатуре сполна услужливым саунным андеграундом: лечь, встать, не пищать...
– Пицу ищите в баре на Закревского. Система наша, но наших там меньше. В притрамвайно-заводском районе наши не обитаю…
Наши – это вся троещинская элита, впрочем, помесь военщины и деревенщины, спущенная в Киев по особой разнарядке со всех ракетных полигонов Совка, и со всех слабозависимых от отсутствия в ассортименте пива, пицы и колбасы сёл, где во всегдашней цене упруго-разбитное женское тело, сало и самогон, браконьерство рыбной ловли и дичи, ведущей национально-построенческий принцип, рожденный ещё в двадцатые, во времена нэпа.
Принцип-история: ты – мне, я – тебе. Дополнен он только что обретенно-независимым: что ни урвёшь – так себе и только себе. От автомобилей по разнарядке до мельчайших мелочей из средств отпущенных даже на делопроизводство и чиновничью канцелярию!.. Рвать, рвать, рвать... Нужды просителей ужать до минимум миниморум. Ибо вчерашние слуги народа сегодня совершили канцелярскую революцию и утвердили себя хозяевами жизни без ложной скромности – навсегда!
На этих славных принципах можно выстроить и накрапать по пьяне всевозможную тарабарщину вроде: те-бю, ми-ню, гребу...
Особенно если поддать гнилого пивца без пицы, ибо свой последний пицерий я посетил в 1986 году 26 июля, во втором часу по полудню. Там и родился мой псевдоним...
Тогда ещё и пица и последствия радиации были в диковинку и только один седой взлохмаченный старый крымский еврей, обеспокоенный нашествием киевлян тихо и отчаянно причитал:
– Готоню, готоню! А штыл андер вельт! – Он молил Б-га ниспослать мир и кров тем, кто, казалось, потерял его навсегда. Но оказалось, что большинство потеряло больше, здоровье. Они-то первыми и переходили через рваные временные каверны в зону Флеминга, в “а гитер юр” – сладкий год, – о которой прочим не было ведомо.
С тех пор из: “А штыл андер вельт!” возрос мой литературный псевдоним. Из идиомы прозвучавшей на идиш и буквально переводящейся на столь же идиомический русский как: “Мир вашему дому!” я сохранил Штылвелд, что могло бы прозвучать как Тихомиров, случись у меня безумная нужда перевести мой псевдоним на русский.
Так что та симферопольская пица связана со Штылвелдом навсегда, тогда как Веле образовался в августе 1991-го, в самый разгар ГК ЧП. Такой сплав в себе не убить уже никогда. На этом сплаве целое десятилетие писались и подписывались мои публикации и целые книги. В этом сплаве я пришёл на пять-семь сигарет, но как оказалось, наткнулся на зияющую в себе каверну Флеминга.
Вокруг меня суетились простодолбы сиротские, те самые, которым сегодня полагалось состоять в партии тупо независимых от своего гиблого совкового прошлого лохов, а отпетые всегдашние номенклатурщики всё досылали и досылали своих пряничных бай-кукольных нимфеток за оптовыми декалитрами холодного пива и односортной пицы...
И тут, среди всего этого незатейства непосредственно надо мной возвышается вдруг простуженная жизнью Ольга, от которой ценителям услужливой женской свежатинки было бы крайне не по себе…
А ведь и, правда, к услужливо-уличному мясу моложавую Ольгу не отнесёшь. Она скорее напоминает небожительную Кумари, в маске земной пьяной махи, и весь этот индоевропейский бред прикручен к месту её кармического рождения – городу-призраку Припять, к первой блочной высотке за сосновым перелеском чуть ли не у бетонной стены, прямо за которой взорвался четвёртый реактор.
Как странно, что сегодня её просто пошло ведёт с наездами на всякого кобеля и с регулярными отъездами в подсобку пивбара, куда-то туда, где можно прошвырнуть во временную каверну Флеминга, но можно и влететь в колоссальнейшие неприглядки со стороны того же сутера Николая. И тогда он выставит счётчик и поменяет рёбра местами. И уже на долгие годы...
Только что из подсобки выплывает оттраханная с хрустиком Ольга. Её глаза ****ски блестят, поплавок косо съехавшей джинсовой юбчонки победно топорщится и колышется колокольчиком. Под ним торжественно плывут мне навстречу её вольяжные и всё ещё упругие ноги. Всем своим видом она сообщает мне, немо всепонимающему её по особому взгляду, что она побывала в разведке! Как вам понравится такая разведочка с разводочкой стоя перед перчёным старым потным стручком какого-то патриарх-демократа?
И всё же не понять: откуда так хорошо и глубоко мне знакомы столь проникновенные, но глубоко скрытые от посторонних Ольгины взгляды?.. Неужели из каверны Флеминга, о которой она тут талдычит?
Если да, то там у нас на двоих одна с ней неделимая кармическая не-разлей-клеточка жизни. О, боже?!. Так это получается, что прямо в моём дурацком присутствии поимели что-то беспредельно родное, в то время как я артачился и не желал вспоминать.
А что, собственно, вспомнить, и что после всего произошедшего можно сказать. Ведь из-за чего-то я же поворотил из резервации Флеминга в жизнь. А раз так, то надо бы выждать и чуточку подразобраться, пока дотлевает уголёк третьей сигаретки-то. М-да...
И всё таки, что говорит взглядом мне Ольга? И точно, что-то дурацкое: в разведке не страховать! И какое-то почти ручное шипение...
Ах, ты, курицина душа! Я тебе дам в разведке не шланговать!.. Ну, Чаровная, ну, змея... Хотя, а разве всё это настоящее – не просто разведка?.. И не только по разведению ног. Разведка, например, будущего, где, наверняка, есть свои каверны Флеминга, и Ольга просто пытается узнать ради нас с ней все эти каверны заранее, чтобы в чём-то оградить, застраховать, чтобы не придавил нас с нею какой-нибудь “наверняк”.
Кому он всё-таки угрожает? Самой Ольге? Не похоже... Этой хоть между очи мочись, скажет роса божья. Неужто угрожают именно мне? Хотя бы тем, что позволили себе поиметь почти прямо у меня на глазах безвольное женское тело, к провокационному созерцанию чего пытаются теперь подключить и меня, тогда как я по-фи-гист! Мне пофиг, Чаровная, пофиг все твои взрослые отношения!.. Ибо учил я ребёнка, а не выжатую обстоятельствами кабачную стерву...
Так выходит, что это я слаб, повержен, поражён, опущен и раздавлен...
Интересно, что это, если только не живая игра проклюнувшегося воображения, на которую способен воспаленный мозг алкоголика? Впрочем, эта какая-то тихая, позиционная игра в хрупкого пораженца и мазохиста, тогда как ещё мой мир отслеживает дневник, а в дневнике есть “расжужжения” Татики:
“Настоящее – это то, что мы уже сейчас называем, и что происходит с нами в настоящее время. а будущее – это то, что мы только пробуем называть будущим, то что за чертой...”
Дальше философических изысканий ребёнку не хватило. Окончание объяснения решило сотворить за него время...
Вот-вот... Не за той ли чертой, за которой возникает моё стойкое неумение жить и такое же стойкое умение корчить из себя отпетого идиота реальности, разорвавшей нас на клочья и разметавшей во всевозможные каверны Флеминга – и меня, и Ольгу, и Татику...
Но при чём здесь и для чего эта навязчиво смелая пьяно-обкуренная шатенка с длинными ногами Золушки и острым бритвенным языком престарелой золовки.
Кто как не она, очертя голову, с явным вызовом уводит в подсобку дежурного охранника Коленьку с прикабуренным “демократизатором” и с неандертальской памятью о буднях БеломорЛага образца 1932-го голодоморного. Странно, но в БеломорЛаге в том году выжило зэков больше чем крестьян в бедствующих от голода областях Украины.
Собственно, выжил и мой дед Наум, ныне почивший, а прежде спавший рядом с Коленькой на соседних нарах. Возможно, и Ольга пытается выжить с теми, чья вздорная распутная физиология накрепко пришабашена к крепчайшей генетике выживания. Вот и “вышивает” в очередной раз, чтобы потом бродить по бару и разносить в пространстве едкий запах мужской спермы, растворенной в ней безо всяких экстремальных последствий. Некий безэкстремальный нон-стоп!..
Но во Флеминге, куда угораздило Коленьку после очередной лагерной вспышки брюшного тифа, у них там, 1937-й год ещё не наступал, а значит лагерные уголовники ещё не получили всех преимуществ и сверхдозволенностей над пораженными политическими.
 Странно, однако, и то, что у них там трижды проклятый нами расстрельный тридцать седьмой так и никогда не наступит! Так что, как и другие, и этот Коленька, этот мужик Вырви-гой, ай, чтобы было и вам всё понять, этот ужри-морду Вырви-жлоб, как видно, выкрутился от выкрутас дальнейшей истории ещё в своём тридцать втором, когда, обледенев в тифозном бараке, его хватил особый барачный паралич, из которой выводили табельной затылочной пулей. Разбитной лагерник не стал своей дожидаться. Даже в лагере жертвой он считать себя не привык. Последующих лагерников к жертвенности приучали заранее, приручая жертвы ещё на свободе.
В лагере его случайно забыли на добрые восемнадцать суток, и даже вывезли на свободу, в заброшенный шахтный отвал, как уже расстрелянного, отчего один из охранников копнув его тело ногой, вдруг был одёрнут нерасстреляным лжепокойником за ногу и увлечён вместе со всеми в тухлую забойную бездну...
Самого же Николушку вывернуло во времени Флеминга, где он уже не мог припомнить сколько таких же “освобождённых” вывезли трупами вместе с ним из санитарного барака. Однако во Флеминге его вскоре пересекло с Оленькой, которую занесло туда же из-за крайнего душевного постчернобыльского обледенения, переносить которое в реальном мире она уже не смогла. Ведь выжить десять суток не снимая с себя резинового плаща и противогаза в специальном лагере-зоне смогла бы не каждая девочка.
Ольга подобного планового реабилитационного издевательства над детством не перенесла и вышла во Флеминга едва не старухой. Может быть, там именно во мне когда-то она и искала опору. Искали, но не нашла. И тогда сама дала мне о себя опереться... Пока я не встал на ноги и ретировался восвояси: писать книги, бражничать и барражировать санитарную зону от постели парализованной матери до стойки “Блудного сына”. Наверное, всё было именно так…
Что это за провокация с её стороны?! Да кто она такая?! Пичуга... Хоть, впрочем, и игровая не-пешка. За ней кто-то стоит! Интересно же, кто?
Не тот ли, кто подозревает меня в неискренности, хорошо понимая, что я не простой пораженец от жизни, а временно поражённый. Вот и втравил он её в эту игру. Ведь людям обычно интересно делать ставки на побеждённых, которые по всему уже более не протянут...
И тут возникает чисто “жлободневный” вопрос: чья ниточка оборвётся ранее, и уже не более и не больше того... Ведь и Ольга зашла в подсобку как бы за пивом, я в это время от третьей, четвёртую сигарету запросто прикурил.
Три окурка уже перестали конвульсировать сизыми дымовыми отливами. В них утонул постполуденный полумрак отдалённого от улицы зала, куда только изредка ошмётками звуков переключается на охрипшую запылённую колонку музычка, всё чаще остающаяся греметь в той распроклятой подсобке, из которой охранник живо вынес отмеренное неторопливой Оленькой пиво, заодно примяв саму Ольгу на баке, и теперь оба в мускусе отношений, отвратительно обустроенные и пряные, они снова уверенно подступают ко мне.
На сей раз мне, как видно, не отбрыкаться... Ладно, пусть не думают, что они оба так дурно и много занимают моё вспотевшее воображение... Тоже мне время Флеминга…
Если только оно где-то и существует, то в этом, я явный от него рогоносец! Хотя передо мной в дневнике, обыкновенном домашнем литературном дневнике первые, не совсем складные стихи моей земной одиннадцатилетней дочери – Татики. Чин-чинарём, плотно озаглавленные названьицем: МЕДВЕЖОНОК...
А, зохен вей... Это я в кепочке, молящийся древнему еврейскому Б-гу, как бы кажусь ей самой настоящей дремуче-лесной несуразностью... Вот всё было бы можно так вот запросто объяснять...
– Утро встаёт, и всё оживает,
птицы щебечут и день начинают,
звери проснулись, бегут муравьи,
ветка под белкой скрипит у земли.
Мишки бегут на полянку играть,
зайки за ними – вокруг поскакать.
Только один медвежоночек спит:
лапу сосёт и тихонько храпит...
А не сплю ли я?
Что они тут все, поведены, что ли? Пиво? Да плевать я хотел на пиво! Будущее – это то, с чего мы себя начинаем!
Я уверяю вас, потому, что доверяю будущему и не хочу от него прятаться даже с этой ядрёной тёлкой в какой-то каверне времени.
Вот уже и Татика обо мне пишет стихи. я присутствую здесь!.. Я хотя бы здесь сплю, раз меня превратило время в некий симбиоз с парализованной матерью, от которой мне уже более не отколупаться, ибо я нищ, а она ходит и ещё очень долго будет ходить под себя и не умирать, как и все чернобыльские смертники, все эти обречённые, количество которых катастрофически нарастает как снежный ком, погребая под собой умирающий, нет – вымирающий во имя сокрытия страшной правды псевдостоличный Киев, услужливый перед чиновными палачами всех ведомств независимой горе-страны, обречённый на постядерное бесстыдство не платить гробовых смертникам, превращать живых в беспомощные симбиозы с отверженными умирающими под нелепость боя новых идеологических барабанов уничтожаемой повседневности…
В подобное сегодня ещё не верят только преданные своим смешным родителям одиннадцатилетние дети, шестнадцатилетняя дочь уже бежала со своей матерью в израильский муссонный Ашкелон ещё в прошлом високосном году...
А у Татики всё ещё вера в крещение и нагрудный алюминиевый крестик. Кепочка перед Б-гом отца ей по-детски смешна. Да и старшенькая Леночка в Ашкелоне, которой уже сегодня шестнадцать и которой открылся её великий Гошем, уже не помнит, что такая кепочка в расстрелянной местечковой стране прежде называлась ермолкой.
Смешно и трудно “маленькому” Киеву умирать. Он просто не верит в смерть, не переносит смерть, он смеет смерть в немощи собственной бабушки, к которой меня приковали обстоятельства размазанной во времени смерти, и потому Детство просто не умеет ненавидеть эту размазанную в постчернобыльском времени страшную и неотвратимую суку, это гиблое убежище – смерть...
А независимые старушки – нищие и мудрые уже заклинают внучек и внуков не становиться ни под чьи знамёна, хотя хоть кто-нибудь, хоть под каким-нибудь знаменем нового и горького национального смертного единства не признает сам факт главенства смерти над нами, обречёнными и исторически одураченными.
Кому ещё не страшно, пусть дочитывает стихи моей одиннадцатилетней дочери, а я уйду в каверну Флеминга и пропади ты всё пропадом – вся эта ложь во имя... Национально уроненного большинства! Как там у тебя дальше, Татика? С технической корректуры от папы, ещё не старого, но прозревшего киевского поэта? Ну, читай, доця, читай!..
Мне всегда приятно заниматься переводами с детского, на каком бы детском диалекте эти или другие строчки сперва не звучали.
После Чернобыля все встречаемые мной киевские и припятские дети, навсегда оставались маленькими мудрецами:
Итак, Медвежонок, то бишь отец Татики – спит!
 ...Птички слетелись его разбудить, ёж проходил и решил подтрунить:
– Трутня такого не видел, друзья! Трудятся звери, сутками спит медвежонок наш зря. Надо его пробудить поскорей. Кто там с ушатом? Воды поживей! Надо мишутку водою облить. Будет мишутка трудиться ходить!..
Только замолк он, послушав ежа, звери, водой окатив малыша, вдруг пробудили беднягу того. Мишка проснулся, опешил – кино! Стал сокрушаться, на травке присев:
– Разве так громко в лесу я храпел? Нужен был вам я – чего не сказать. Сам бы проснулся и стал помогать.
Увы, наш радиозольно размазанный мирок нам уже никак не поможет. Вот почему все мы найдём свои сонные щёлочки Флеминга и растворимся в них навсегда, в самых нелепейших симбиозах, которым ужаснутся потомки с духовными котомками за плечами в каких-нибудь очередных неогосударственных катакомбах... Нет, милашки, под чьи бы флаги отныне не идти, то уже не последователем, а только вождём, и баста!..
– Эй, Коленька, позовите, пожалуйста, Чаровную!
– Клавка, это тебя!
– Угу, щас...
– Не бякай! Это тебя тот курчавый седой очкарик к себе зовёт. Ты что-то ему полчаса впритул до этого нагружала.
– Так бы сразу, Коленька, и сказал! Иду, Мордехай Иванович, родненький!
– Не мудри, Ольга, и говори здесь потише!
– Ой, ой... Расшумелся. Слава Богу, что решил не дать детям сиротствовать или до бабьего тепла, чай, потянуло?
– Да от тебя, Чаровная, бесстыже сиюминутной давности мужиком прёт...
– Что, хоть на ревность повело дурака. Ладно, чего там. Пошли...
В пепельнице тёмно-вишнёвого стекла дымится пятая сигарета. Я встаю к подходящим навстречу. Я вижу, как рука Коленьки тянется к демократизатору. Взгляд эксГУЛАГовца далеко не мирный... Ему, как видно, глубоко наплевать на наше сиробеспросветное время с его наносной сытостью и апломбом.
Он просто только что был с этой молодой пьяной официанткой, которая непонятно почему тянет волынку со мной, и оттого Коленька просто желает тупо врезать мне по мозгам.
Вот уже дубина вырвалась под его цепкой рукой из кожаного обжимного кольца, вот уже она свистнула лихо в воздухе, я едва успеваю прогнуться, как расторопная Ольга выплёскивает прямо в лицо раскрасневшегося от злобы Коленьки заказанную мною стопульку в ровных переохлаждённых сто грамм.
Но водку же пьют, а не заливают прямо в глаза...
– Ах, мать твою грёб, Клавка-шалавка! – ревёт взбешённый мироед, чем привлекает проходящих мимо бара с улицы любопытных и опять же стручкообразных, вислых каких-то совершенно одинаковых дядек.
У тех же в свою очередь уже чешутся красно-волосатые ручищи натолкать молодой зарвавшейся суке и её заносчивому очкарику рожи. Время проваливаться хотя бы сквозь землю, ибо эти праведные дядьки безбожно пьяны, а водка на роже у Коленьки по разумению пьяных дядек – это не тот продукт, которым глаза трут...
Чьи-то цепкие руки хватают Ольгу за юбку, и она трещит на молодухе по швам. Ясно, чьих рук дело – шестая подольская швейная сдешивила на юбке швы, напаскудила... Поминать дур-швей не тихим-добрым словом уже как никогда некогда.
Ольга с бесстыдно голыми ягодицами хватает меня за руку и швыряет в наглых дядек поднос. Чем вам не дискоболка в одной футболке и в разлетевшейся вдребезги юбке? Ах, жаль только, что недобор весу в снаряде.
Поднос на бреющем как-то лихо выкашивает одному из наступающих на нас дядек его лохматую, почти генсековскую, левую бровь. Дядёк от неожиданности начинает крыть по-бабьи самым простецким сельским матом, пересыпая его всеми перепичками на инородцев, иноверцев – порхающих и водоплавающих.
Спасает нас с Ольгой женщина-бармен по-прежнему в маленьких цементобетонах, грозно рыкающая на пьяных мужиков ако львица:
– Всё, блин, баста! За стойку не пропущу! Там, вашу Глашу ефрейторам, касса! А касса – это закон. – Трезво успокаивает она оторопелых налётчиков. – А ты, Коленька, держи за цыцку обоих да состав мне акт о перебитой посуде...
– Тю, баба, всей посуде – трояк. Возьми пять гривен, только впусти и этих маланхольных – хлюпика и стервозу под кирпич рукава уделать!
– Коленька, акт с вычетом в пятикратном размере плюс залупистое хулиганство. Тоже мне хаятели нашлись! Свою бабу имеешь – свою и лупи. А Клавдию тронешь – то Коленька, не приведи Господи, сам же тебя упрекает...
– Так ты действительно Клавка, – только и успеваю спросить столь же оторопело за уже плотно закрытой на встроенный дверной ключ подсобки...
– Им – Клавка, другим – шалавка. Брось дармовым Матроскиным при общем камбузе строится... Ты помнишь условия возврата во время Флеминга – так по-мужски и поступай!
– А не ****ство ли всё это да ещё под съёмочку...
– Ты впрямь и вовсе дурак. Ты что же, не понимаешь, что дверь в подсобке не железобетонная, а как дойдёт до Коленьки, что я беструсая да тут перед тобой выкобениваю, то эта подсобка будет для тебя саркофагом...
– Полный опупеоз – озабоченно обнаруживаю я своё положение. Влажные горячие губы не в шутку растревоженной Ольги более не позволяют мне что-нибудь возражать. Зреет температура в паху, вызревают события в Гондурасе...
Нашему торопливому переплетению ног далеко до безгрешного, ибо мы со столь настойчивым на своём кельнершей далеки от мысли о том, что мы всё ещё озабоченно-невинные дети. Физиология между мужчиной и женщиной далека от “дубординга”.
– Вот и ладно, – говорит тающая подо мной Ольга. Мы как два идиотика падаем каким-то почти бесформенным кулем на пол, но только тут разлетается вдребезги рыхлого алюминия дверь и наши оголённости теперь оторопело и алчно наблюдают отныне четверо: барменша в секс-шортиках, ветвисторогий Коленька и перцеобразные мужики с сизыми оползнями носов алкоголиков...
Ольга широко раздирает и выбрасывает над собой строевых сосен ноги. Её внезапно бурный оргазм неожиданно затаскивает нас в столь же широко зияющую временную каверну Флеминга. От сей неожиданности я цепко впиваюсь пальцами в Ольгины ягодицы и от этого уже столь же неожиданно и продолжительно начинаю оргазмировать и плавиться в женской жаровне сам. В регулярке мелькают только зайчики от моих потеющих ягодиц и затоптанные Ольгины тапочки…
– С тобой всегда так, – уже сердится по-бабьи расхорошевшаяся Ольга. – Вечно что-то теряешь при переходе: то девственность, то юбку, то тапочки... Но, кажется, на сей раз мы с тобой точно что-то найдём... Кажется, восьмого...
– А хоть не Колькин?!
– А мы проверим. Беременности из регулярки тут не канают. Проверено многоразово и каждый раз на тебе...
– Ой, да где же это мы?!
– Солдафир Фунякин! Красный пролетарский боец. Приветствую вас! С возвращеньицем, Ольга Петровна и Мордехай Иванович! И вообще, погодите бабу свою мордовать, а как бы наоборот, прикрывайте чем можете, потому что у вас тут проверка – по какому делу туда-сюда шастаете и ничейных сирот в кавернах Флеминга размножаете...
Да отпустите своей мадемуазели ноги-то, наконец! Что попусту внеочередные потуги проявлять, когда всё равно в расход будете пущены по предписанию товарища Закуняйкина, распорядившегося выданным мне мандатом одна тысяча девятьсот двадцать третьего года расстреливать всяких бродяжек из регулярных времён тут же, без суда и следствия...
– Ух ты, экзотика, блин. И впрямь на нём буденовка со звёздочкой с раздавленным плугом. Вот уж точно время разляпилось под ермолкой в красный кисель...
– Ты шуткой шуткуй, а свою бабу чем-то прикрой. Потому что у меня ж не Мосин поди, а израильская винтовка 1997 года выпуска: токи направлю, как из тебя все потроха враз вышибу. В общем, приказ товарища комиссара Закуняйкина Ферапонта Истомича я сам изъяснил, но и это ещё не всё.
– Да что же ты за фрукт такой приманданутый слегка?! – взбешивает до красноты шеи меня, почти ополоумевшего. Тут уже и собственный штуцер в меня же самого холодным винтом въехал... Чувствую сам, что с вязкой мокрецой. Стал быть понесла таки Ольга по восьмому заходу.
– Я-то рядовой Службы Времени, и не приманданутый какой. Нет у меня никакой мандолины, а вот мандат имеется, и велено мне вашей парочке, туда-сюда шастающей и нарушающей режим пограничного времени, вот что сказать:
“Именем...” пропускается, потому как не велено знать всяким временщикам, “и по поручению исполняющего обязанности начальника Зоны Флеминга героического товарища Закуняйкина вы проговариваетесь к штрафному воздействию первой степени – изнурительному семейно-трудовому карцеру до дальнейших распоряжений.”
– Да как же это? – пробует возражать оторопевшая и мгновенно отрезвевшая Ольга.
– Молчать! Сказано поздравить вас с прибытием от Службы Времени в семейно-истребительный карцер, чтобы не подумали, что у нас здесь всякий понедельник вторником называется. Да и вот что ещё, все рождённые в Зоне Флеминга решением местного РевВоенСовета по охране границы Времени одноразово реквизируются.
 Хватит им беспризорничать в регулярных мирах!
– И тот, что только что в живчике в яйцеклетку пробрался...
– И он самый. Я с тем и прибыл, чтобы это событие замаркировать и, стало быть, законтропупить.
– То есть как это законтропупить? – возмущённо-заинтересованно спрашиваю.
– Да очень просто. Вон у меня с тут собою поясок целомудрия. Вещица верная. В общем, на тебе и так почти ничего, бесстыдная, никогда не было, а теперича хоть что-то да будет.
– Совсем, мужик, озверел! Хрен я это одену. С этой-то амуницией чем со своим Мордехайчиком заниматься в карцере стану?!
– Слышь, Оль’, давай займёмся одиночеством, а то лучше, пока не поздно, унесём с этих мест ноги...
– Ты договоришься, очкарик. Как есть с М-5-той с интервалом в пятьдесят семь секунд все тридцать патронов за одним нажатием на курок выстрелю. Нечего уносить будет! Ведь не унесёшь же с собою один кровавый форшмак...
– Слышь, служивый, – подъехала хитрюще Ольга к простоватому Фунякину с другой стороны. – А откуда у тебя столько служебного фанатизма к этой непроглядной дырке во времени?
– Я что, могу и рассказать. Всё равно вы у меня подприцельные. А вот табачишка у вас найдётся?! Взаместо...
– Запросто, там ведь в пивбаре я как раз до шестой сигаретки из дерьма’-н’-тина, “Бонд” называется, только-только пристроился. Так что в пачке ещё четырнадцать штук осталось.
– Не для Джуди ли, чай, занычил?..
– Всё-то ты знаешь... Нет, старина, она дымит “голубой Кэмел”, синим слоником называется, хоть и горит всё ярким недымным пламенем...
– Знамо, куривал. Итак, вам по одной и мне дюжина с пачки. Прикуривайте, угощаю... Меня, Фунякина, когда с моим полковым комиссаром к этой лоховой бабушке унесло, как я только не крыл всю эту... непролетарскую мать!..
– Не ту ли, что от краснокожего Чунга’ч’Гука?
– Вот-вот... От неё самой, в Чунга, то бишь Большой Змей – Орлиная попка... Так и норовила сигануть с мест обитания Перволага, там, где мы гоняли наизморь белогвардейскую сволочь в районе Подкаменной Тунгуски...
– Но там нас вдруг нечаянно переключило и вместе с героическим товарищем комиссаром Закуняйкиным вынесло, к едрене вошь прямиком в Зоночку Флеминга...
А тут – где не глядь в невпопад, что только не делают! Деток, космические корабли, случается, и первак сутками гонят, и столь же сутками с постелей-то не вылазят. Вот и подсобили с ваших Израилей – натаскали поясов целомудрия. Теперь и натягиваем на всякую с тем, что внизу... Так натягиваем! Да только не шибко получается – то и дело чёсу дают!
– Фу ты, насколько это всё мутно, ну просто голый маразм – перегарно выдохнула из себя Ольга и, икнув, проговорила – маразм! И ведь все, бля, за зря! Послушай, Фунякин, а если я тебя просто, ы-к, возьму? Оставишь нас с Мордехаем в покое... Я и не таких имела. И всё было классно, ык-ык!..
– Пиво без водки – пустая трата денег и времени – не совсем соосно проговорил я.
– Пива здесь отродясь не бывало, – выдыхая чёрный не здешний дым, мутно проговорил Фунякин и, прикидывая ей цену, осмотрел Ольгу попристальнее.
“За два литра водки – пройдёт”, –в какой-то момент решил он для себя. К тому же Ольга все ещё не обабилась в свои сорок пять – вечные двадцать! – выглядела сущей ягодкой в спиртовой, правда же, заморочке.
Они с Ольгой прикурили. На пиво без водки и на мои слова им было уже наплевать…
– Как числишься, боец, полное имя твоё? – задушевно-трогательно прошептала Ольга.
– Солдафир Дормидонтович Фунякин, мадмуазелька.
– В общем, так, Филя! Слышишь, Филя. Положи свой автомат куда-нибудь взад! Или кому-нибудь... Я сейчас тебя охмурять буду... Ты готов?!
– Всегда готов! – пьяно, по-пионерски ответил я.
– Помолчи, пожалуйста, – слишком неласково пролепетала в мою сторону Ольга.
Филя оторопело положил автомат. Две сигареты сразу оказалось у него во рту.
– Как я хочу курить. Может, со мною поделишься, служивый, – перешла в своё бабье наступление Ольга. Филя не устоял. Обе сигареты немедленно пересосала в свой рот Чаровная. Струйка дыма ударила Филе в рыло...
И тут я только заметил, как Фунякин хочет её. Но это уже не входило в мои собственные желания и поэтому отрезвило меня... Такая цена развязанных рук во Флеминге оказалась вдруг не по мне. Теперь уже оба мужика готовы были стоять на своём...
– Какие же мудаки и за что? – трезвым голосом оценила ситуацию Ольга.
– Фунякин, – резко оторвав своё страстное тело от бойца, неожиданно в тишине услышал я голос Ольги... – Посмотри на этого остолопа. Он ведь безбожно пьян, но, к сожалению, он – моя самая большая слабость, хотя и самая большая ошибка... – Мой мужчина, без чина...
Она подошла ко мне, обняла меня за талию, и вдруг на прогибе талии я почувствовал холодный металл. Это было не что иное, как автомат, который она так и не смогла передать мне в руки, ибо, как истинная амазонка, просто не смогла бы никогда этого сделать. Она взяла контроль над ситуацией в свои руки. Это был её подвиг.
– Вот теперь я тебя, Фунякин, золотко, пристрелю! – беззлобно и даже вяло проговорила она...
– Так это же, Иванович, самая настоящая мыльная оперетка, – от души захохотала на подиуме событий Джуди. – Сначала пристрелю, а потом ты всех их поженишь по новой украинской конституции, впервые допустившей настоящую полигамию. Любой украинский мужчина может взять в жёны любую украинскую женщинку.
А она у тебя, автора, женщинка ничего себе, вроде как настоящая: оба олуха за нею потянутся – и твой горе-Иванович, и твой тупо обустроенный красный боец комендатуры нерегулярного Времени товарищ Фунякин.
Лично я, даже и на сцене не простила бы тебе подобным образом со мной воевать! Ну, наехали одним на других, ну где-то в этой области пошёл разговор: ну нехороший он, ну с душком. Ну и пусть...
Ты – автор. Вот и развяжи им, пожалуйста, руки. Я прошу тебя, чтобы эту просьбу ты достаточно хорошо осознал. А то мы уже надрались с тобой, и теперь уже никто не в состоянии понимать всей совокупности во мне духовного и материального. Вон и ты прошлую сценку зачем-то так обострённо засексопилил... Зря только время потратил на всю эту оперетку на либретном ходу!..
– Ты зачем это, Мордехай, на автора смотришь. Это ему там со своей пацанкой легко нас с тобой, сплошняком выдуманных, пронаблюдать. А Фунякин, тот наблюдать не станет. Ты бы ему ручёньки чем пока завязал, пока он ещё под дулом стоит и лозунгами в нас не швыряется...
– А что, я сейчас вам, блин, скажу! Так здесь до вас теперича и с израэлитом случилось. Он тоже мужиком ловкеньким оказался. Дедуня его ещё когда-то был комиссаром. Тоже орать на меня стал да той дурной винтовкой размахивать, даже сдуру дыр во мне запросто набурил.
Да только зря набузил. Дыры те затянулись, ибо пули здесь иновременные вроде как вне закона. Стрелять стреляют, а только Душу к Богу не шлют. Ибо нету здесь Бога на таких вот как вы, зато у меня при себе целый арсенал гранат времени, осколочных...
Так что, как человек подмандатный, я теперь вам самое последнее слово скажу: ану, курвы, ложись! – и Фунякин швырнул в нас окаянной гранатой времени... Ольги ответные выстрелы были ему по финту...
Последнее, что торопливо успела прихватить с собой полуобнажённая и страшно амазонистая по судьбе Ольга, оказалось даже не обоймой, а поясом целомудрия, который она, кажется, вовремя успела одеть на себя и пристегнуть на все страховочные петельки, кнопки и молнии, ибо вынесло нас и выбросило в четырёхмоторный, падающий на бреющем где-то над Хандагаром.
Мы вдруг оба оказались в огромном прохладном салоне формы продавленного полумонокока, в котором я сразу признал нечто напоминающее самолёт транспортной авиации времён афганской войны...
– Вот мы и вляпались, проказливая моя. Здесь тебе и твоя М-5-тка не больно поможет. Во-первых...
– Отставить!.. – приказал мне человек в лётном шлеме, сидящий на длинном ящике серого цвета. – Ни во-первых, ни во-вторых на борт авиалайнера вас не брали... Или у меня уже галюны от употребления спирто-глицериновой противообледенительной смеси пошли...
– Всё ещё помню, как комбат-батяня матом меня передполётным в три короба крыл, а дальше, как отключило. Дали команду оседлать четырёхмотор и подняться, не отвечая на запросы ни своих, ни чужих.
Правда, с “духами” проще: те вопросов не задают, у них один запрос – “Стингера”. На трёх уже нарвались, но то ли “духи” обкурились, то ли мы Б-гом авиации меченые. Третьим выстрелом только и пробило левый крайний мотор.
А мне: ори – не ори. Между мной и экипажем бронестеклобетон. Глухо как в танке. Им теперь плевать на то, что здесь у меня, как мне – на то, что у них...
Правда, мне-то не наплевать. Вон оно: галюны со страху пошли – ты глянь, ядрина герластая вроде передо мной здесь задницей вертит, а выстрелю в неё – комбат-батяня помрёт, а мне дело пришьют, если только до своих дотянем…
– Ой, в иллюминаторы горы, горы... Ой, нет, мальчики! Там под нами салют. Ой, какой красивый, только какой-то одноразовый и по цвету, как белым мечом по воздуху будто кто размахнулся...
– Размахнулся, говоришь?.. Хоть не под брюхо самолёту идёт? А то у твоего очкарика по брюкам, чувствую, вот-вот побежит... Понимает твой очкарик, герластая, что это “Стингер” по нашу душу летит...
– Вот так всегда с тобой, Мордехай, – зло окрысилась Ольга. – Невезучий ты!..
– Это уж точно, – рассмеялся неожиданно бортмеханик. – Невезучий он у тебя. При бабёнке с такими ногами и туда же?!
– А собственно, куда мы попали? – вежливо попытался спросить бортмеханика я, чтобы как-то привыкнуть к столь неожиданной перемене...
– Капитан войск славного ПВО странной Страны Советов Владимир Шандарёв! С кем имею честь?
– Шмок Мордехай Иванович, экс-учитель, санитар собственной матери и эта молодая особа Чаровная Ольга, в прошлом – ученица моя.
– Врёт он всё, Вовик, мужик он мой – Мордехай. Семерых сдуру ему родила. Сейчас восьмым хожу...
– Да он у тебя ухарь, если только по бабьему делу. Но тут вы всю свою семейную канитель вместе со мной и закончите, как только фуганём нечто с этого ящичка.
– А когда фуговать будем? – озорно любопытствует Ольга, начинает кокетничать перед ПВОшным Владимиром. Владимир ей нравится. К тому же сам уже мужик сладко тает...
– Всё равно, Оленька, погибать. Так дай-ка хоть тебя обниму.
Мордехай Иванович твой и взревновать не успеет, как всех нас к едрене фене рванёт. Ибо все мы здесь по заданию партии и правительства, а также генеральствующих мудаков есть самые обыкновенные люди-мишени. Вот потому нас и  улупит. Но за минуту до того, как нас здесь улупит, мы должны их в ответ улупить. Если только успеем...
– А вдруг не успеем! – пугается страшно Ольга и протягивает Владимиру сигарету. – Перекури хоть, служивый. Как раз по сигаретке тебе и мне получается. У мерзавца Фунякина отгребла. Мордехаю, звыняйте, – фик! Он, простофиля, Фунякину ещё двенадцать штук на шармака так вот просто срыгнул.
– С очкариками всегда так, родимая... И как ты только на него полагалась?
– Доверчивая я. Мне бы лишь бы только мужчинку, как тут же все зацепы теряю. Ой, блин, не снимается. Будь бы он трижды неладен. Да подсоби же, потому что это штука хитрющая. Фунякин её поясом целомудренным называл.
– Ну, это мы мигом, пока не шандарахнуло. А вот как шандорахнет. А ты, Мордехай, займись ответственным делом: коробчонку серую посторожи. В ней, родимой, наша “Серна” лежит. На неё все разведки мира в охоте. А по-нашему – груз там-сям “шестьсот”...
– Как только врежет... – он возится с замками и продолжает Ольгу грузить.
– На неё, родимую, подпружинь, родненькая, одна только надёга. Вот, блин, не снимается. И даже приспустить до притулу нельзя. Как только врежет – достанется и вашим, и нашим...
– А что, “Серна”, девушка какая железная?!
– Бабушка моя термоядерная. А ну-ка, Иванович, рассупонь свою бабу, коли сам до неё интерес потерял, потому что на кнопках надписи понимаю, но с толком не всё.
Future – будущее...
Bar – бар, наливай что-ли...
Fleming – это вроде фламинго...
– Вот Флеминга нам больше не надо, – сердится Ольга. – Там сейчас какая-то мышиная возня. Я бы сейчас в бар бы наведалась...
– Ради Бога, только не в бар. Меня ещё по головушке только табуреткой не гладили, – взмолился я перед Ольгой и Вовкой.
– Ладно, кончай базарить, где тут кнопка: For fuck? Кнопки такой здесь не вижу, так что надо смотаться, Лидия, тебе срочно в будущее и прихватить оттудова автоген, иначе твоих непотных и незатейливых трусиков нам не снять.
– Ни за что, Володенька, без тебя, ни за что, миленький. А если пока я туда, здесь из вас “Стингером” время превратит в пепельный фарш. Вот бы нам вместе из этого нетёплого местечка смотаться – взять и попробовать? Предлагайте, миленькие, предлагайте. Я всего-то что и хочу – мужчинку и просто жить! С меня уже одного Чернобыля на три жизни хватило! Прижмитесь ко мне, мужчинки мои, и нажмём все вместе на эту кнопочку Future и унесёт нас отсюда фью-фью...
– Бежать с поля боя! Во баба дура! Да кто же допустит, чтобы какая-то в доску бестолковая ****ь командовала целым капитаном космических войск! Мордехай, отходи от короба и марш к иллюминатору. Туда же и Лидку тащи. Я сейчас стартовый код набирать буду!
– Ой, поздно, Вовчик, ой поздно, миленький! Чувствую, как на сносях!
– Что чувствуешь, оглашённая?!
– Чувствую, как отбрюхатило второй слева мотор... Нас заваливает...
– Это, Иванович, назовём разворотом на бредящем... Не до бреющего уже... Обвязывай тросиками от Лидкиных трусиков меня и себя... А ты, Лидок, не холодей, а нажми кнопочку на трусиках Future, как только под нами рванёт... “Серна” не “Стингер”: сейчас рванёт прямо здесь, под Хандагаром под этим полигончиком кратер размером в страну, и выворотит лунный пейзаж. Этому ремеслу нас и учили. Крестись и молись всяк своему Богу – во имя отца, и сына, и святого Духа...
Ну, Лидия, жми на Fly_Future-кнопку своих недозволенных, потому что появится сейчас под нами новая от-Рязанская впадинка...
– Жаль мальчишек на экипаже... – пытаюсь вслух произнести я самое страшное...
– Чурбан-голова!.. – нет здесь в экипаже мальчишек. Муляжи одни, понимаешь? Самолёт идёт по радионаводке. Он – просто мишень. А я пьян был на аэродроме, вот потому и не выбрался, вместо меня, наверное, мой муляж на родину в цинковом гробу увезут.
Дорогой муляж, знатный. Ему и морду не били, его по во фрут не ставили, его и перед строем не чистили, ему и в рот не заливали... Да только муляж бы не справился со всей этой душманской хитростью, а я вот разобрался. У них и стреляют не там, да и должно быть, не те; а парни, которые учили в своей родной географии Аризонскую впадину... Ну да семь футов всем им под килем. Огонь!
– Нет, родненький! Ведь у них тоже, небось, свои бабы-детки имеются?!
– Вот и грелись бы у своего Аризонского, а то от-Рязанский им ещё иметь захотелось...
– Мы тоже свой Чернобыль сожгли!
– А они Нагасаки!
– Мы тоже своего Комарова на “Союзе-1” зажарили!..
– А они двух женщин в своём “Челленджере” погубили...
– А От-Рязанский кратер был?!
– Был!.. Потому, что это я кнопку Future на твоих бронетрусах, дура, нажал. Скажи ей, Мордехай, чтобы вела себя тихо, а то мигом во Флеминга улетит!..
– Клавка! – заорал на взмыленную от всех передряг Лидию-Ольгу-Клавдию поддатый охранник из бара Коленька со взведенным демократизатором. – Ты чего это к посетителям пристаёшь?!
– Ой-ой, крутой какой! – мальчики сигарет заказали. Вот я с ними и перекурила чуток. Иду уже, иду!..
– Прощай, Оленька!
– Прощай, Лидия!
– Прощайте, мальчики мои по Флемингу от-Рязанские. До утра автоген хоть найдёте? Не век же мне с кнопочкой Fuck-future под пупком на этой планете таскаться. И вообще, Мордехайчик, я домой, во Флеминга к детям хочу. Так что без автогена в этот бар больше не приходи. В крайнем случае, сменяй автоген на М-5 (“эмпятку”).
Мы прощаемся. Время уводить выпитого полковника космических войск в отставке по тропинке заблудших нетрезвых душ прямо домой. Но по пути он ещё сосчитает все стартовые и посадочные столбы, чем утомит меня, тщедушного, окончательно. Да и меня уже заждалась моя парализованная чернобыльским правосторонним инсультом мать. Вот и прошло столь странное время.
Время на пять-семь сигарет…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В голове будто молотом бухает и не отходит:
– Ты знаешь, Мордехайчик, что такое изо дня в день растить сына или, положим, дочь? А если к тому же в прошлом сам ты просто человек-мишень, на четырехмоторном, над Хандагаром со спецящиком с мягкоупакованной “Серной”, которой назначено отработать разово против “Стингеров”... Вырваться с полигона на рубеж тысячелетий с грузом “шестьсот”, чтобы не волокли затем по небу печальные “чёрные тюльпаны” пресловутым грузом “двести” в цинковых упаковках.
Вот уж где требуются недоКосмические мозги генерирующих зло и деградирующих в нём наций…
– Значит, выпьем, Вовочка, на коня! На отсортировку души...
– На отсортир? Ну, это тебя, Мордехай, уже зановозило!.. Пить надо конкретно!
– Не перебивал бы, человек и полковник! А выпьем мы с тобой конкретно за советского капитана Войск ПВО, за сохранившего своё достоинство полковника космических войск страны, не сохранившей себя...
– Кто так по-салдофонски напоил Вовку? – с укоризной спрашивает его жена Валентина.
Я напоил – Мордехай, Ивана покойного, отца своего сын. Прими, Валюха, бренное тело чуткого человека. Твой полковник пришёл моей матери, Чернобылем пораженной, поСОС-страдать. Только вид немощной бабушки Тойбы твоего Володьку допёк. Вот и опекались мы с ним по-соседски: грамульку он мне, грамульку я ему ставили...
– Тишайшая сволочь ты, Мордехай, – говорит Валентина ласково, как бы признаваясь в любви одному своему, совместному с Вовкой прошлому. – Он-то хоть полковник космических войск, а ты кто? Он таких как ты когда-то в Афгане... В общем, мразь ты, Иванович! Уходи!..
– Ухожу, Валюха, только детей наших жалко...
– Вы гляньте на него – уходит, как ни в чём не бывало... Ты хоть об автогене, мужик, подумал? Баба-то не моя. Бабе-то автоген подавай!..
– Не шуми, Вовик! Там у неё в баре Коленька служит. Так тому, при нужде великой ни черта не будет стоить и броненожницы на алмазном ходу ей достать. Он такой хват, что и в аду свата найдёт!.. Хоть кто же она – Клавдия, Ольга, Лидия?..
– Человек. Понимаешь ли, Мордехай?
– Понимаю, полковник. Вот только нечем запить.
– А ты не запей, а заруби себе насухо и понимай, что и мне, человеку-мишени тот от-Рязанский лунный кратер не по душе шёл. Да и был ли тот Хандагар? Слава яйцам, ведь сегодня живём – всё чин чинарём, с луком под хрончиком с майонезом...
– Мордехай, я, кажется, уже сказала, убирайся. Вы уже оба с достатком – что ты, что он... Некому и лыка вязать. Вам что Гренобыль, что Чернобыль сейчас – всё пополам. Ступай себе с миром.
– Кто сегодня только не жирует, Валюха, на всех наших прошлых Чернобылях и Хандагарах. Кто сегодня только не пишет чёрно-малиновые и красно-бурые книги!.. Кто только сегодня не ищет на Земле новых знамён?..
А если и под ними от-Рязанский кратер очередной Чернобыль рванёт. Кто будет вешать вождей, и зачем нам они в мире, где должны жить одни старики, вдовые бабы да сироты... 
И это при живых мужиках, сбежавших во время Флеминга, потому что вынуждены сейчас прозябать, тогда как обязаны просто и толково пахать – каждый на своём поле судьбы, а вместе – на Земле человеческой.
Ты, главное, о том напиши, ни на что не закрывая глаз своей литературной души. И тогда пусть трепещут горе-устроители нашего мира. А что.. Земной шарик не в последний раз бессовестные перебоднули, а совестливые бессловесно промолчали о том. Как будто и не знали ни о красных корветах, ни о розовых беретах, как будто и сном-духом не ведали. Чуть накати на таких бессловесных: “Что же вы, вашу мать, промолчали?”, как они тут же отрекаются, словно в те времена ведали только одни заветы вождя и очень боялись... зелёных – баксов, беретов, мозгов...
Но не им нас пальцем делать сегодня. Мы уже видели и кратеры, и тех, кто бойко торговал ими и делал на том политику...Однажды мы всех их соскребаем во временную каверну Флеминга и перекурим потом спокойно со всеми нашими Лидиями, Ольгами, Клавдиями, Валентинами...
Где-нибудь по пять-семь сигарет...
Валентина обнимает Володю. Мордехай делает братский шаг им навстречу.

август 1997 – апрель 2000 гг.


© Copyright: Веле Штылвелд, 2003
Свидетельство о публикации №203032500012 



Комментариев нет:

Отправить комментарий