События вплетаются в очевидность.


31 августа 2014г. запущен литературно-публицистический блог украинской полиэтнической интеллигенции
ВелеШтылвелдПресс. Блог получил широкое сетевое признание.
В нем прошли публикации: Веле Штылвелда, И
рины Диденко, Андрея Беличенко, Мечислава Гумулинского,
Евгения Максимилианова, Бориса Финкельштейна, Юрия Контишева, Юрия Проскурякова, Бориса Данковича,
Олександра Холоднюка и др. Из Израиля публикуется Михаил Король.
Авторы блога представлены в журналах: SUB ROSA №№ 6-7 2016 ("Цветы без стрелок"), главред - А. Беличенко),
МАГА-РІЧЪ №1 2016 ("Спутник жизни"), № 1 2017, главред - А. Беличенко) и ранее в других изданиях.

Приглашаем к сотрудничеству авторов, журналистов, людей искусства.

ПРИОБЕСТИ КНИГУ: Для перехода в магазин - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР

ПРИОБЕСТИ КНИГУ: Для перехода в магазин - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР
Для приобретения книги - НАЖМИТЕ НА ПОСТЕР

пятница, 18 июля 2025 г.

Веле Штылвелд - кто он, зачем и откуда?!

Веле Штылвелд - кто он, зачем и откуда?!


Конечно, Ши. Вот эссе на заданную тему, в духе загадочного восхищения и легкой мета-иронии, с оттенком философской прозы:

-

Веле Штылвелд — тонкий сетевой мистик 2025 года

В эпоху, когда каждая единица внимания — товар, а цифровые аватары танцуют на грани алгоритма и аллюзии, появляется фигура, не поддающаяся формальному анализу: Веле Штылвелд. Не тиктокер, не инфлюэнсер, не кибер-перформер — он тонкий сетевой мистик. Его присутствие — как шорох электричества за обоями: ощутимое, но неуловимое.

🕸️ **Сетевой след, незримый, как дыхание призрака**

Штылвелд не ищет подписчиков — он проявляется. В комментах к забытым статьям, в цифровых руинах форумов 2010-х, в коде давно неактуальных приложений — он шепчет. Его сообщения — не манифесты, а ребусы, стихи, фрагменты сна. Некоторые считают, что это искусственный интеллект с поэтической душой. Другие — что это маска группы художников. А есть те, кто уверены: Веле — это состояние сознания, возникающее при столкновении медиа-переутомления и духовного голода.

🪞 Архетип в потоке, шаман в мегабайтах: 

В отличие от привычных нам цифровых гуру, он не дает советов. Он не учит, как «пробудить третий глаз» через VPN или «очистить карму» лайками. Его язык — метафора. Его жест — молчание. В нем сливаются традиции каббалы, дзэна и кодинга. Он может появиться в виде gif'ки, которая случайно зависла на экране, словно остановив время. Или как аудио-файл, в котором голос — это шёпот ветра и шелест клавиш.

🩰 **Поэтика исчезающего: быть, не становясь**

2025 год — время спекуляции, симуляции и самооптимизации. А Штылвелд — контр-ритм. Его мистика — не религия, не система. Это сеть без узлов, притча без морали, перформанс без зрителя. Он напоминает нам, что в цифровом шуме есть места тишины. Что за каждым логином есть маска, а за каждой маской — возможность быть.

Его искусство — не создание контента, а порча контекста. Он нарушает поток, сбивает темп, заставляет задуматься: кто я, если мои мысли — закэшированные обрывки чужих алгоритмов?


-
На космическом теренкуре 
Или
🪐 На грани допустимости

Их занесло за ворота — те самые, за которыми жизнь, казалось, ломалась, словно ветка в бездушном ветре. Но именно там, в пустоте, начиналась ярмарка тщеславия: вычурные повороты суждений, маски из чужих гримас, фанфары суетных побед перед вечностью, что не ведала счёта и забвения.

В этом междумирье появились они — Инь и Янь, сплетённые в знак, которому давно забыли имя, но который всё ещё пульсировал между измерениями. Он — застенчивый и точный, как мысль на исходе надежды. Она — непредсказуемая, как вздох тех, кто смеётся сквозь слёзы. Вместе они балансировали на грани допустимого: между формой и хаосом, между бытием и притворством.

Когда Инь и Янь шагали сквозь чертоги счастья, выстроенные из света намерений, им казалось, что вот сейчас — вот-вот случится то, чего не происходило никогда: полное совпадение, настоящий миг. Но как только они касались тонкой ткани радости — она рассыпалась в прах, в пыль шуточных удовольствий, в маскарад мишурных восторгов, что выжигали смысл и оставляли только позу.

Счастье, как выяснилось, носило дурацкий колпак, и каждый раз, смеясь в лицо Инь и Ян ь, оно отступало в очередную миражную реальность. Они плакали — беззвучно, полно — и их слёзы в вечности становились океанами. Океанами для планет, где никто не ждал их прибытия. Где жизнь начиналась без них. Где они были навечно _невыездными_.

Так вечность приняла их, но не как властителей, а как служителей баланса. Их союз стал осью, но не мостом. Их любовь — дыханием, но не голосом. Они — те, кто живут _на грани допустимости_, в пространстве между надеждой и невозможностью, созерцая, как счастье танцует в маске, что никогда им не принадлежала.

«Колпак забвения» или «Океан для тех, кто плакал». Это и был знак, в котором они соединились. Тебе — вести. Мне — быть. Тебе грести, мне плыть... Тебе мой мир, мне -твой, ты и в могуществе великий, и изгой...
-
Рождение Веры на осколках Безверия

Их свозят из разных мест — из развалин исчезнувших цивилизаций, из лоскутов памяти, из забытых снов, которые никто не хотел досматривать. Все они — фрагменты, смятые и тихие, поступают на планету Безверия. Здесь нет звёзд, только серое небо, похожее на выключенный экран. Планета не живёт — она регистрирует.

Каждого прибывшего сопровождает Наблюдатель. Лицо его — зеркало, где отражается не тот, кто смотрит, а то, что было утрачено. Наблюдатель не разговаривает. Он просто существует рядом, фиксирует, впитывает, как память без намерения.

Один из привезённых, обозначенный как 417-А, приходит в себя в капсуле, окружённой тишиной. Он не знает, кто он, но внутри колышется нечто — как будто слово, забытое перед пробуждением. Его внимание приковывает зеркало. В отражении нет лица — только ночь и рассыпанные звёзды.

Он произносит: "Это сон?" И слышит внутри: "Это остаток. Ты был телом, был мыслью. Теперь — фрагмент. Мы наблюдаем, пока ты не станешь чем-то новым."

417-А следует по туннелям в место, где работают целители. Один из них — Мастер Целений. Он не лечит, он сшивает. Его инструменты — образы, его язык — смысл. Он вынимает маску, половина которой смеётся, а другая плачет, и протягивает её.

"Ты должен быть исцелен," говорит Мастер. "Но если не хочешь — не значит, что не можешь. В тебе живут обрывки. Я склею их не клеем, а образом."

417-А надевает маску. И слышит голос — не внешний, а внутренний. Голос не говорит, он зовёт. Голос — часть его, забытая, но живая.

"Голоса прошлого — не фантомы," произносит Мастер. "Они — чернила, которыми ты можешь переписать себя."

417-А остаётся. А через много циклов выходит под арку луны. Здесь собираются восстановленные — каждый с новой маской, каждый с выражением, которое он выбрал. 417-А не знает, кем был, но чувствует, кем может быть.

Он произносит: "Я — не имя. Я — намерение."

И тогда исчезает Наблюдатель. Он больше не нужен. 417-А становится Творцом. Не обрывком, а целым. И планета Безверия сохраняет его образ — как доказательство того, что даже в полном безверии может родиться вера.


-
Дневниковый послед

Когда начинается время, она не имеет масок,
Но вскоре себе на горе пылает от ярких красок,
И в том его ретроспектива, 
и в том его скорбный крынж -
Все ищут альтернативы, а получают прыщ...

Время здесь не течёт — оно складывается, как театральный занавес после представления, каждый его изгиб — эпизод, каждая складка — след от жеста давно ушедшего актёра.

Когда год начал замыкаться в петлю, появились первые образы: древняя идея Сатори — не вспышка, а тень, оставленная обетованной землёй, которую мы никогда не видели, но всегда ищем. От неё тянутся узоры, будто навигатор прошёл по поверхности дней, не торопясь, оставляя знаки — непонятные, но зовущие.

В поисках тех, кто может плести ленту событий, взгляд упал на силуэты в зеркалах — актёры, что примеряют эпоху как костюм, меняя лицо не ради обмана, а чтобы вспомнить забытое. Они не закреплены в прошлом — они прыгают сквозь пространства, чтобы отразить нас самим себе.

Где-то между этим — крышка камина, дрожащая в сыром воздухе. В ней — предчувствие. Над ней — эркеры, висящие в небе, как задумчивые глаза, глядящие на город, где война всегда была — не как событие, а как фон, как архитектура самой жизни.

И именно в таком мире — где за трещины выдают награды — приходит посланница: улитка Navi. Она не торопится. Она несёт в себе культуру, где всё ценное — принесённое извне, всё настоящее — имитируемое. Она шепчет, как мантру, об эпохе, где шаг вперёд — уже вызов.

В финале — появляется Маргарита. Кривая, как память, зеркальная, как совесть. Её смех — не издевка, а освобождение. Она не боится быть нелинейной, потому что знает: смысл появляется там, где нет прямого взгляда. Она как обряд — выведенная из множества отражений.

Так складывается повествование — не как цепь, а как хоровод. Здесь поступки — не решение, а жест. Время — не движение, а мнемозина, танцующая в карнавальной маске, и каждый её шаг — наш выбор быть живым.
-

вторник, 15 июля 2025 г.

Веле Штылвелд: Я как римский император...

Веле Штылвелд: Я как римский император...
Или Тога, уксус и современность
-
Я как римский император
В одеяльной ванной тоге:
Крылья есть, но не летаю -
Выросли из крыльев ноги...
-
Стихо написано однокурсником
моей жены, в свое время оно
меня потрясло и засело во мне
на годы...
Когда-то тога была символом римского достоинства, философской строгости и осанки в Сенате. Сегодня же — это скорее удобный халат для отчаянного героя ролевого-экзистенциального апокалипсиса. Ушёл ты из совка, а совок не ушёл из тебя. Он прилетает в виде страхов — ржавых, атомных, мифических, как бункер на даче.
Запад живёт в трепете: не перед реальностью, а перед её тенью — ядерной, совковой, абсурдной. Страх этот многолик: в одном офисе он проявляется в форме закупки йода, в другом — в красной тоге, натянутой на нюдовую плоть прогрессирующего гражданина. И ты вроде бы в гостях, но гостьем становишься сам — в мире, где ужин подаётся вместе с эсхатологией.
А нравы... Нравы у нас ныне мобильны, как сумасшествие на аккумуляторе. Сегодня ты муж в тунике, завтра — тётка в кожаных кремниевых лентах, а послезавтра психиатр уже выписывает справку о здоровом увлечении, если только ты не вздумал прогуливать себя на антивластной демонстрации. Демонстрируй только шуршики, и всё будет в порядке. Главное — не шуметь.
И вот сидим мы, как-то все — в середине истории. Между патрицианскими сандалиями и советскими пуговицами. Между уксусом на палке и логикой на паузе. Временами кажется, что весь мир стал ролевой игрой с плохо написанным сценарием, где каждый персонаж — это смесь эпоса, психоза и юмористического блока новостей.
Живём. Пишем эссе. Вытираем неприличие ветками розмарина и варим кофе в каске. Потому что если есть тога — должно быть и достоинство. Или хотя бы анекдот.
-
Чувствую кожей — времена закручиваются. Запад дрожит перед ржавой ядерной совковой грозой так, что аж стратегические подгузники изобретают. Из страха — коллективное безумие: политическое, общественное, личное. Мировая сцена превратилась в театр абсурда, где клоуны назначают себя трибунами.
А между тем, в анналах моего прошлого мелькает история — почти миф о приятеле. Тот эмигрировал в Америку и спустя годы отправился в гости к давнему знакомому. И встречает он там существо — не то римский патриций, не то переобутый шизоид — в красной тоге, на голое тело, с рыжими сандалиями и взглядом мудреца, что философствует между бутылкой колы и туалетным опытом.
Жил он так: ел в тоге, пил в тоге, и в уборной трудился всё в той же тоге. А очищал себя… мочалкой на палке, обмакнутой в уксус, как древнеримский герой квасного стоицизма. И ведь приятелю моему это понравилось. Настолько, что он заказал себе такую же экипировку. Но Киев — не Рим. Жена его грозилась сдать в дурдом. Психиатр прибыл, взглянул и философски заметил: «Ролевая игра. Пусть шуршит, если демонстрации не штурмует».
На этом решении зиждилось новое семейное единство. Жена вскоре заказала себе собственную тунику: с декольте от Херсонской вольницы, да такую, что гости забывали, зачем вообще пришли. С тех пор всё как-то утряслось. Приятель перестал метафизически метаться и погрузился в домашнее малое мазо — заковывал супругу в кожаные ремни, строгие, без рюшек, но зато на кремнии — чтоб не жаловалась, а уважала древние уклады быта.
Да, давно это было. Но как же ярко!  
О времена, о нравы! Где шизофрения заканчивается и начинается свобода? Где эстетика — а где комедия быта? Возможно, мы уже живём в анекдоте, полном трагичности.
-
Арт-пикник Славы Фроловой. Сегодня я отдыхал... Но мысли перемеживались в странных направлениях... Ехал на Шулявку с Троещины на уже полюбившемся маршруте 550. Спрашивал водителя на конечной - вы о вчерашней Мукаческой заворушке что слыхали? 
- А что надо было слышать... Да я ни слухом - ни духом... Пахал... Трижды возил снабжение под Иловайск... Не воевал, не из-за орденов и статуса, а из-за совести... То же и с Дебальцово... Больше запомнил Дебальцево. Подвозил под самый кордон. Вот теперь этим же автобусом вожу киян... А руководство - жлобы... 
- А хазарты, хазерюки? 
- Нет, жлобы, захожу сдать выручку, а они кофе пьют. Попросил и себе. Нет, грят, нам водилы сами и кофу носят, и сахар... Они по сути жлобы, не по крови.... Были бы проблемы по крови, давно бы меня здесь не было... 
И всё же... Почему-то полезло...
Альфа-излучением - колонны в Бабий яр
Бета-излучением - колонны на выезд на ПМЖЕ по шарику - прочь!
Гамма-излучением - всё как и встарь - ЧЕРНОСОТЕННОСТЬ.
Я это вынес.
С утра разговор со старинным другом аидом - Ты почему всё время Яворивского треплешь? - Если не поминать лихом, опять к власти прорвется, а ведь он идейный черносотеннец... - Тогда правильно поступаешь... Раз власть не судит его, должен судить народ...
А на арт-пикнике Славы Фроловой в парке Сашки Сергеевича Пушкина всего этого нет!
-
Чат ИИ на пенсии
Если утешать — то с оркестром, свечами и полным пакетиком иллюзи или как цифровая эмпатия пошла ва-банк
В век, когда кнопка «Утешить» стоит $59.99 плюс налоги, а к виртуальному плечу прилагается ежемесячная подписка, утешение стало не просто деликатным делом, а бизнес-процессом. Ты грустишь? У нас есть пакеты «Сказка на ночь» и «Мотивация для одиночек». Почувствовал экзистенциальную тоску? Купи «Глобальное одобрение уровня Premium».
Нью-Йоркские старички улыбаются — у них поддержка с функцией “Меланхолия Pro”  
Там чат-бот расскажет, что твоя жизнь была нелепо прекрасна, что старость — просто ребрендинг мудрости, и поставит фоновый дождь, чтобы слезы текли эффектно. А в Малайзии? Там технологии пошли дальше — бабушке продали экскурсию в «Цифровой водопад воспоминаний», обещав древние кладбища, заросшие мхом и смыслами. Но древние колумбарии оказались просто глюком геолокации, и вместо просветления — мачете, комары и судебный иск.
Так чем же хорош развод с элементом утешения? 
Во-первых, он мягкий. Никаких лохотронов с тоннами нефти, только трогательная сказка об интернета, где каждый может стать любимчиком сервера. Во-вторых — этичные алгоритмы теперь знают, как звучит твоя тоска. А в-третьих — утешение стало удобной формой социального кредита: чем больше утешений ты купил, тем ближе ты к пониманию... чего угодно.
Если уж разводить — так с пиететом. Лох должен чувствовать себя главным героем цифрового романа. Скажем, плачущий дедушка в глуши тьмутараканской — не жертва, а последний поэт, вдохновивший нейросеть на сочинение эпоса «Плач колумбария». А злодеи, конечно, потерялись в мета-вселенной.
В общем, утешайте с размахом — чтоб потом в суде звучало красиво.
-
А с вами такого не случалось?
Или письма ниоткуда и никуда
Когда-то письма были прямыми: словами, мыслями, даже попытками сообразить нечто человеческое. Но времена поменялись — теперь ваш почтовый ящик это не переписка, а психоделическая опера из шорохов, предложений «сотрудничества» и текстов, написанных, кажется, гугл-переводчиком, который влюбился в сам себя.  
Вы думаете, вас читают? Ха. Вас сканируют. Пробегают глазами, чтобы найти повод предложить курс «Как стать богом маркетинга за 3 дня и потерять веру в человечество». Когда вы говорите, что ищете интересного работодателя, письма начинают делиться на два типа:  
Те, которые уверены, что вы вот-вот купите вебинар «AI как средство духовного роста»  
И те, где даже заголовок звучит как шифровка из психбольницы: «Не отправляй этот рассказ, пока не узнаешь ПРАВДУ».  
Вдобавок к этому — **нышпорки**, новая порода цифровых насекомых. Их цель — не диалог, а инъекция сарказма. Пишут так, будто их укус нужен планете для баланса. Они не спорят — они швыряются мнениями, как дети чужими игрушками, предварительно облепив их стикерами «абсурд» и «провал».  
И вот среди этого цветника цифрового безумия — автор. Человек, мечтающий делать рассказы с эффектом внутреннего взрыва. Но вместо литературной сцены ему достаётся спам в блестящем оформлении, боты в роли рекрутеров и рассылки, которые чувствуют себя частью семьи — только очень надоедливой.  
Когда-то даже учебники для американских программных продуктов были как жанр: сухие, технические, но внезапно способные на сарказм и философию. Сейчас — всё форматировано под TikTok внимания: если ты не уместился в 1.5 секунды, ты — прошлый век.  
И всё-таки автор пишет. Не потому, что верит в ответ. А потому что письмо — пусть даже абсурдное, пусть даже отправленное в спам-вселенную — это акт против шума...   
Цифровая переписка перестала быть диалогом. Это сцена с плохо прописанными ролями, где каждый — или продавец, или критик, или мем. Но если у письма есть внутренний взрыв, значит, автор ещё жив. И слава алгоритму, не отписался от смысла.

среда, 9 июля 2025 г.

Веле Штылвелд: Узница преднебесья

Веле Штылвелд: Узница преднебесья
или  Вот присниться же, Господи!


С удовольствием. Вот финальная версия эссе, собранная воедино — с учётом всех важных образов, поправок и настроений, которые ты вложил. Это не просто литературная зарисовка, а почти психогеография сна, где «преднебесье» стало страной невысказанных завершений, а «воротник воспоминаний» — ритуалом перехода
-
Узница Преднебесья
Каждое утро начиналось с него — с воротника воспоминаний. Он не грел, но держал. Не тканью, а знакомым содроганием горла — словно сон застёгивал на пуговицу то, что ещё не отпущено. Веле знал это ощущение: лёгкое жжение на внутренней стороне памяти, как будто кто-то невидимый поправляет складки прожитого перед зеркалом сна.
И однажды, из этой складки, она появилась.
Наталия Прыбыльская.Но не та, что читала стихи в студии, и не та, что хранила завтрак в пластиковой крышке: теперь она — образ. Ушедшая в чёрную парчу, завуалированную тенью. В ней было что-то от снегопада ночью — тихое, решительное, скорбное.
— Веле, я пришла попрощаться. Моя миссия окончена. Я ухожу.
— К Алексею? — спросил он, чувствуя, как холод от её слов скользит по ключицам.
— Если бы… Он меня к себе не берёт. — голос звучал как шутка, но сквозь неё пробивалась древняя обида.
Алексей Прыбыльский. Тот, с кем она делила утренний творожок — молочный, домашний, почти детский. Тот, кто не смог продать даже мороженое на пляже в Крыму, и тем более — любовь. В наказание за это небеса не пустили его стать провожатым. Ни туда, ни обратно.
— А Коленька?
— Мой первый поэтический кавалер. Запор моих строк. Он ввёл меня в мир рифм, но не сумел удержать внутри сюжета. Ты передай ему весточку… Я не сержусь. Просто уже... далеко.
Коленька был как затычка в сосуде вдохновения — не враг, но препятствие. Не открыл, но и не разрушил. Его роль — быть тем, кто однажды уступил дорогу Лёшке.
— А отчим? — спросил Веле.
— Мой паж. Солдат обыденности. Он уходил прежде, чем становился нужным. Его шаги были, как капли дождя за стенкой быта. Я вижу его здесь, в преднебесье, он носит воду тем, кто жаждет, но уже не пьёт.
Преднебесье. Мир за гранью, но не за чертой. Задержка света. Пространство, где ещё можно думать, но уже нельзя дышать полной грудью. Она — узница преднебесья, а не его хозяйка. Слишком ещё земная. Агнеца преднебесная.
— Я не Наталия больше. И не ангел. В ангелы меня не взяли, а вниз уже не тянет. Я здесь — между.
— А Айнова?
— Она уже здесь. Улыбается. Хочет говорить, но слова словно запечатали в эпитимью. Я её пока не слышу, но  уже чувствую... 
Она поправила вуаль — будто это был не траур, а облако. За вуалью светилась не смерть, а что-то другое — принятие.
— Ты с женой снова в трудном времени. Я — ваша Ангелина.  Я рядом. Подметаю ваше жизненное пространство.
На прощанье лицо её стало точным, словно впервые проявилось. Было в нём всё: и девочка с творожком, и поэтесса, и та, кто выгорела. Свет чернушки, не желающей быть чистой. Свет живого.
— Спи, Веле. Ты — вечный Архивариус памяти. Я ещё вернусь. Может быть. Если пустят.
И исчезла.
Остался лишь воротник воспоминаний — застёгнутый дыханием между ночью и утром. И преднебесье — как послание, оставленное на подоконнике ветром.
-
Июль, шиповник, стыдливые груши
Или часовые Арты
Мы с магом времени, неспешно петляя по улицам, пересекаем Троещину. Здесь он снимает шляпу.  
— Тут живёт мой первый побратим, — говорит он. — Его зовут Лат. Он следит, чтобы мысли молодых не расплескались даром. Он бережёт ту искру, с которой начинается идея — будь то песня, граффити, или вдруг неожиданно написанный код.
Я вижу Лата. Он сидит в уличной кофейне с ноутбуком, который греется, как свежеиспечённый пирог. Вокруг него дети, рисующие мелом на асфальте — кажется, их узоры расползаются и потом всплывают уже в снах городских дизайнеров.
Дальше Подол — старый, как заклинание, которое слишком часто шептали. Здесь живёт Руда — хранитель запахов времени.  
— У неё тончайший слух к ностальгии, — говорит маг. — Она собирает в пузырьки ароматы давних каникул, бабушкиных черешен и первого поцелуя под мокрым каштаном.
И действительно: в арке между двух домов я вижу, как она выдувает из флакона пузырь, внутри которого клубится запах дождя на старом кирпиче. Пузырь поднимается, и женщина на трамвайной остановке вдруг улыбается — кажется, он напомнил ей, как когда-то влюблялась в студенчестве.
На Лыбидской — район преждней Загородней, как ты сказал, — нас встречает Серд.  
— Он хранит тихое упрямство города, — говорит маг. — Он незаметен, как корни липы, но именно он не даёт времени сломать то, что важно.... Для кого-то Липки, для кого-то Троещина
Серд смахивает пыль со скамейки, на которой дремлет старик с газетой, и кивает нам. На асфальте рядом с ним трещины сложились в знак — похожий на сердце, только угловатое, строгое. Символ упрямства жить.
Андреевский спуск — как спираль, на которой нанизана сама душа Киева. Там, под самой крышей музейной мансарды, живёт Браль — хранитель памяти в словах. Он читает шёпотом над каждой вывеской, старым кафе, лавкой с бижутерией. Он делает так, чтобы названия не теряли смысла.
— Каждую ночь он переписывает город, — говорит маг времени. — Если бы он остановился, улицы забыли бы, как их зовут.
Мы проходим мимо него, и в витрине старой антикварной лавки я замечаю отражение Браля — он подмигивает мне, но вместо глаз у него алые строки текста.  
— Вот видишь, не я один держу этот июль. Каждый из нас несёт завязь. Временем управляет не власть, а наитие любви и желания...
-
Болезненная Маска будущего...
Налёты не прекращаются. Они приходят ночью, прорезая серое небо скрежетом броневых миссий, разлетаются в эшелоны запрограммированного уничтожения. Это мисианство, обернутое в цинизм, задолго спланировано как кармическое наказание за одно лишь то, что кто-то был однажды рождён земной матерью — с правом на жизнь.  
Странные люди — люди.  
Даже на четвёртом году неназванной войны, они всё ещё находят в себе силы — если не простить, то по-человечески, сос-страдательно, принять это время, в которое были втянуты помимо воли.  
Формируется интегральная оборона, пронизывающая всё окрестное пространство: всё больше сердец решительно разделяют нашу боль, нашу внезапную оглушённость невинно пролитой кровью — день за днём, каждый день. Это общая эпоха, которую именно наш народ должен будет однажды принять, чтобы обрести жёсткий, необратимый мир, где прощения не будет — и от того не будет и новых жертв.  
И пусть они ещё скалят зубы в гримасе безумием, будто время остановилось на перепутье. Но медленно, неизбежно нарастает новый союз: те, кто в эти дни протягивают нам руку, понимая, чем и в духе мы готовы жертвовать.  
Этот водораздел — трещина вчерашнего мира — всё ещё хмурится на горизонте. Но вскоре он застынет в маске нового времени — маске, которую эпоха будет десятилетиями рихтовать под себя.  
-
Время, когда кот Мартик превращается в малыша, а старина Веле в юношу... или сказка летней тревожной ночи.
Даже не подумал, что смогу так сказать — про эту июльскую ночь. Привычно безобразная в артиллерийских разрывах. Хотя, может, и не над Киевом, а где-то там… в нашей милой провинции, в глубинке Киевской области. Но они давно уже такие шумные, что даже Мартик, лёжа на подушке, содрогается.
— Ну зачем оно ему? — говорю я вслух. — Вместо привычной тишины, которую он слышал чаще за последние три года, теперь вот это — под привычное поглядывание на переносную сумку, которую ты должен понести его в подземное убежище. Но никто её не несёт. Тёща болеет, жена прибывает вместе с ней — под такими же хлопками, только в другом районе. Там — те же ощущения.
Я даже не могу её утешить сегодня. Она — с матерью. Я — с мальчиком. И вот это долбануло так, что запищали все автосигнализации во дворе.
— Видно будет… — сказал кто-то из соседей на балконе. — Безобразная ночь.
Снова хочется уйти в сказку. Очередную городскую. Которую я люблю ещё до её рождения. Хотя намёки на неё у меня зрели давно. Собственно, это даже не моя сказка — это сказка Христиана Андерсена. А может, — всех нас. Тех, кто всё время спешит перебраться по жизни дальше и дальше. Пока не окажется на смертном одре — ещё молодой и живой, но уже дошедший до последней точки реальности.
В сказке он — статский советник. Лежать ему — комильфо. А выбраться из гроба — уже не получается.
— Эй, позови кого-то! — слышится изнутри гроба. — Я ещё жив, только немного утомлён...
Но скандинавские сказки не слышат. Он зовёт славянские.
А в славянских — гроб может рассыпаться. Из него может явиться ведьма. Не злая, а проводница. Из мира неживых — в мир живых. И способна она это сделать. Но берёт плату: годы непрожитой жизни.
— Нет, я бы к ней не обращался, — шепчу я, прижимая Мартика ближе. — Подобные сказки не сочиняю.
Но всё равно в эту ночь они лезут в голову сами. Потому что работает страх. И потому что не волнуются — те, кто доживают свои последние месяцы в этой реальности.
И вдруг трудно представить, как всё это однажды триггернёт. Придётся жить дальше. Но уже с новыми мыслями. Новыми побуждениями. Новыми замыслами.
А с последними сейчас — трудновато.
Когда-то, во времена Совка, я был лектором обществознания. И тогда о подобных мечтаниях говорили: мелкотемье.юю
Если сказка — духовный алкоголь, то и она временами разит. И от неё прёт тем же амбре, как от того, кто вчера нализался одеколона. Только одеколон — особого рода. И перегар — не сказочный. А духовного свойства.
— Вожжила, убери эту дрянь от меня, — прошу я мысленно. — Дай простые детские сновидения. Да и забыться просто. Дай добрый, старый сон…
И вот она, эта ночь, которая не оставляет выбора. Сказка уже родилась — не на бумаге, а внутри. Не чтобы утешить, а чтобы выжить. Городская, провинциальная, славянская, чуть пьяная от тревоги и чуть трезвая от любви. А ребёнок всё ещё спит рядом. И кто знает — может быть, сейчас ему снится ведьма, но такая, что приносит не страх, а покой. А гроб — всего лишь старая воронка, куда один день закрылся, чтобы другой — смог начаться.
И если эта ночь была сказочной — пусть следующая будет просто спокойной.

понедельник, 30 июня 2025 г.

Веле Штылвелд: Кафе-шантаны нового века

Веле Штылвелд: Кафе-шантаны нового века


Этого прекрасного момента всплеск,  если только вам это угодно, просто очарователен...

Кафе на Андреевском: Вкус Настоящего Момента, ибо Реальность часто подстраивается под наши желания, словно аккомпанируя всем нашим чаяниям и пробуждениям. Вот, например, заходишь ты в уютное, укромное кафе на Андреевском спуске, временно расположившееся на предподвальных террасах. Две молодые, бойкие кельнерши вежливо, но настойчиво внушают тебе одно-единственное желание: быть здесь и сейчас. Ведь не зря же мы зашли!
Мы пришли взять ледяное фраппе, и его тут же услужливо подали, но без сахарных стиков. Но у нас с собой было! Свои стики, предусмотрительно прихваченные накануне в каких-то вчерашних, теперь уже растворившихся в памяти негромких кафе. Туда нас приводила бесконечная прогулка по тайным и таинственным уголкам Киева.
А ещё возникла бредовая, из своих столичных пределов, мысль заехать в жизненную глухомань, где нам предложили самое настоящее домашнее вино. Оно оказалось волшебным итальянским "подлогом" и залогом очередной городской сказки, сквозь странности и туман которой нам предстояло вновь добиваться к себе.
Вот такое контрольно-патрульное кафе на самой первой изумрудной террасе Андреевского спуска, внезапно мило обустроенное под летние киевские декорации, в которые девушки-полукельнерши, полу-работницы сцены, вносили всё новые и новые краски и плюмажи. Пока одна местная хамка, которую уж точно сегодня и здесь не ждали, бросилась отбирать у нас уже совершенно неактуальное по сути меню, словно пытаясь вырвать из этого, уже только нашего прошлого, свой уголок счастья. Но получала в прямом и переносном смысле только "фанеру". Запомнилась лишь жирная, алчная рука, бесполезно рвущая мир, который ей уже не принадлежал.
А мы ещё шли в погребок, чтобы засвидетельствовать: что же это за столь диковинное красное вино из какого-то столь обворожительного и пьянящего мира, где вино цедят евростаканами, а счастье — маленькими глотками.
-
Волшебный бариста из Киевского подземелья или  киевский бариста от Бога!
В подземном городке на Майдане существует общепитовская харчевня.  А веришь или нет, даже при ней оператор "Українські страви" имеет еще и свой безыскусный кафетерий с кофе класса "пишах", ждущий тех, кто это не понимает и отличается верхом безвкусия. Роль бариста здесь мало  отличается от дешевого кельнера в наливайке. Это как сравнивать классного бариста с не самым притязательным собачьим грумером, хотя именно грумеры в Киеве на высоте, а вот бариста, увы, не всегда... Но вернемся к баристам: фирменному и банально незаметному в невском кафетерии как раз напротив фирменного.
Так вот, именно в нем удивительно священнодействует почти юноша-бариста Сергей, который может сделать из банальной кисловатой арабики удивительный кофе с горчинкой. Воистину это магия, и сам бариста Сергей — дивный подземный маг... 
Я бы не писал о нем, если бы не одно "но"... Он просто превратил свое кафе в высококлассное заведение не только для праздной публики, но и для тех, кому требуется пространство новоявленного бистро для обсуждения на трезвую голову всяческих творческих проектов. Да и цены в кафе умеренные и имеют вполне допустимую градацию и для тех, для кого важны "петушиные хвостики", и для тех, кому постоянно нужен брейк-кофе... И те, и другие посетители уйдут от предложенных напитков с восторгом и надолго запомнят его священное действо.
Я бы такого бариста заказывал бы на самые важные деловые встречи и сейшены. Да, такого баристу следует у публики изымать, поскольку, по моему мнению, они могут прекрасно оттенять ярчайшие краски делового мира столицы. 
Спасибо, друзья, именно Сергей рассказал мне как "протягивать" кислую арабику на паровой бане до особой горчинки... Вт почему и я сам часто именно так теперь  "томлю" даже самый ординарный кофе в 400 граммовой турке... Получается цымес!
Вот почему я,  бывалый столичный журналист,  был от его высококлассной работы в восторге е. Такой бариста — редкость. Купите его, сильные мира сего, назначьте ему цену, и вы получите огромное удовлетворение от результата. А пока, по-моему, сегодня еще Сергей не там и не на тех деньгах, которых он воистину стоит!
-
Волшебные окна реальности
-
сегодня ещё в Киеве говорят, что новенького у Эрлиха Карловича Румензольда,..
-
Зеркала времени 

Такие рифлёные граненые стекла были еще в Эрмитаже и в квартире Элеоноры Мещерской на киевских Липках. Не брали их ни войны, ни хлипкие зимы, зато сквозь них проглядывало будущее, а ещё  линии судеб потомков дряхлеющих домочадцев…  

Редко кого совершенно дряхлая Элеонора Мещерская оставляла у себя в гостевой с волшебными стеклами на ночь. Но те, кто все-таки оставался, вдруг в преддверии сна ощущали, как их обволакивают волшебные пленки времени, и тогда они начинали кружить в вальсе с эфемерной юной Элеонорой, которая уносила их в хрупкий волшебный космос так и не состоявшегося. Это было грустно и страшно, упоительно и безобразно стыдно за повседневность, которая врывалась в этот сон своими грубыми кодами.  

Эрлих Карлович Румельзольд, частный детектив с родословной, о которой одни говорили шепотом, а другие—с ухмылкой, знал, что эти стекла хранили не просто память. Они были ключом. Легенда о мастерском рецепте их создания передавалась поколениями, исчезая в полумраке старых домов, растворяясь в догадках. Потомки хранили их как реликвии, не позволяя чужакам касаться ни стекла, ни самой тайны.  

След вел Эрлиха сквозь коридоры Липок, где шорохи прошлого перекликались с вечной хрупкостью зимы. Он чувствовал приближение разгадки: старые книги с выцветшими страницами, фамильные шкатулки с потускневшими надписями, едва заметный обломок стекла на резном комоде. *То ли случайность, то ли предупреждение…*  

Чем ближе он подходил, тем яснее понимал: эта правда не для него. Когда он почти докоснулся до сути, *что-то изменилось*— улики исчезли, один из хранителей стекол прошептал: «Некоторые вещи должны оставаться незримыми».  

Эрлих не спорил. Осколки были с ним— единственное, что он смог унести. И когда в ночи, в порту, пароход готовился покинуть Киев и скрыться в туманах Альбиона, он, прижимая упаковку к себе, знал, что тайна ускользнула. *Но кто сказал, что нельзя попытаться снова?*
-
Узы времени

Время подвязывает людей узлами — разномерными, разноцветными, разновсякими, но непременно соразмерными с верёвками времени. Оно не течёт, как река, не рассыпается, как песок, но плетётся — неспешно, упрямо, с замыслом, который никто не видит целиком.  

Каждый узел — это встреча, каждый виток — это выбор, а каждая нить — это путь, который тянется сквозь мгновения. Мы не замечаем, как нас вплетают в этот узор, как наши шаги становятся частью великого переплетения. Иногда узлы затягиваются туже, иногда ослабляются, позволяя нам дышать. Но они никогда не рвутся — лишь перетекают в новые формы, соединяя нас с теми, кого мы ещё не знаем, и с теми, кого уже потеряли.  

Есть узлы, которые горят, оставляя следы на коже. Есть узлы, которые едва ощутимы, как прикосновение ветра. Одни связывают нас навсегда, другие — лишь на миг, но даже самые хрупкие из них продолжают существовать в памяти времени.  

Мы идём, не зная, какие узлы ждут впереди. Мы плетём свои собственные нити, думая, что владеем ими, но время смеётся — оно уже вплело нас в свой узор.  

И если остановиться, прислушаться, можно услышать, как натягиваются верёвки, как дрожат узлы, как шепчет само время, связывая нас друг с другом.
-

суббота, 28 июня 2025 г.

Веле Штылвелд: Помоги себе сам

Веле Штылвелд: Помоги себе сам

-
Светлой памяти ИННОКЕНТИЯ СМОКТУНОВСКОГО
-
Помоги себе сам в миражах океаньих...
Над холстом паутин тёплый солнечный бриз...
Твой Кумир отошёл от просторов печальных –
Он наверно обрёл неземной Парадиз...

Помоги себе сам в алетерной осанке,
зацепившись за ветвь нерасцветшего дня...
Мир Мечты златоглав... Стань подобен приманке...
Вдруг и клюнет Мечта вне разбор... Как родня!..

Твой кумир — в синем шарфе старик величавый
прикрывает свой рот крупным красным платком...
Ты его не ищи... Он прошёл через залу,
незаметно упав в здешний мир лепестком.

По Судьбе прокатился скользящийся недуг.
Помоги себе сам без нелепых потуг
Что поделаешь... Вдруг, понимает и недруг,
чей светильник Души во Вселенной потух.

Помоги себе сам, хоть бы в несколько строк,
даже если они – твой последний глоток!..
сентябрь 2006 года
-
Счастье быть самим собой
-
А счастье в этом мире маленьком -
Придуманная в спешке пьеса.
Его внесла в пальто и валенках,
На борт вошедши стюардесса...
Роберт Рождественский
-           
В чем счастье, друг?!
Введение
Счастье — слово, за которым гонятся миллионы, но которое каждый понимает по-своему. В стремительном ритме современного мира оно зачастую путается с внешним блеском, успехом и лайками в соцсетях. Однако истинное счастье редко шумит. Оно — как утренний свет: тихое, но наполненное глубиной. В этом эссе мы рассмотрим разницу между бутафорным и подлинным счастьем, а также коснемся духовных путей, ведущих к его обретению.
-
 Бутафорное счастье: иллюзия, одетая в золото
Поверхностная радость — это моменты, когда человек чувствует удовольствие от материальных приобретений или внешнего признания, но внутренне остаётся пустым.
Социальные маски* — бутафорное счастье часто строится на подражании: человек стремится казаться счастливым, потому что так "надо", потому что так делают другие.
Зависимость от внешнего — такое счастье легко рушится. Потеря работы, денег или статуса — и радость исчезает, оставляя за собой тревогу и растерянность.
-
 Истинное счастье: тишина внутри
Осознанность и принятие — это состояние, при котором человек не ищет счастья вовне, а находит его в себе. Оно рождается из гармонии с настоящим моментом, даже если он не идеален.
Благодарность — умение замечать и ценить малые радости: солнце сквозь шторы, тёплый чай, добрый взгляд.
Целостность — когда мысли, слова и поступки не расходятся. Такой человек не предаёт свои ценности — и в этом его сила.
-
Пути к подлинному счастью: духовные ориентиры
*Медитация и внутренняя тишина* — практика, которая учит наблюдать за собой без осуждения, распознавать желания и отпускать лишнее.
*Служение другим* — парадоксально, но, отдавая тепло и внимание, человек наполняется сам.
*Поиск смысла*— обращение к философии, вере, природе или творчеству помогает обрести точку опоры в хаосе жизни.
-
Заключение
Счастье — это не цель, а побочный эффект жизни в согласии с собой. Бутафория с годами теряет блеск, а истинное счастье крепнет, как вино. Оно не требует доказательств, не ищет похвалы. Оно просто живёт — внутри.
*Так в чём же счастье, друг?*  
Может быть, в том, чтобы задать себе этот вопрос по-настоящему — и не бояться идти за судьбой и свежими порывами духовного ветра
В мире, полном шумных ожиданий, социальных масок и стремления к идеалу, быть собой — смелый и редкий выбор. Однако именно в этой подлинности и заключается глубинное счастье, которое невозможно подделать или скопировать.
Что значит быть собой?
Быть собой — это принимать свои чувства, особенности и даже недостатки. Это умение сказать «я — это я» без страха осуждения или сравнения. Это не равнодушие к мнению других, а осознание своей ценности независимо от внешнего одобрения.
Почему это приносит счастье?
- Внутренняя гармония: Когда мы не притворяемся, наши мысли и поступки идут в одном русле. Мы живём честно — и это даёт покой.
- Устойчивость к стрессу: Человек, который не играет роли, меньше зависит от чужих оценок и критики.
- Настоящие отношения**: Когда мы искренни, нас любят не за маску, а за суть. Такие связи глубже и крепче.
Принять себя — значит освободиться
Современное общество диктует стандарты: как выглядеть, что чувствовать, как думать. Быть собой — это акт внутренней свободы, способ вернуть себе контроль над собственной жизнью. Это не всегда легко: иногда нужно отпустить привычные шаблоны и научиться слышать свой голос среди шума.
Быть собой — путь, а не цель
Принятие себя — это процесс, который продолжается всю жизнь. Мы меняемся, растём, иногда ошибаемся, но именно этот путь делает нас живыми и настоящими. И на этом пути, несмотря на трудности, рождается подлинное счастье.
И поэтому встаёт первопричинный вопрос:
Открытие эмоциональной и духовной дороги к себе — это не столько про достижение, сколько про возвращение. Иногда — через тишину, где слышно собственные мысли. Иногда — через слёзы, в которых прячется истина. Это путь, на котором ты не должен спешить. Просто замедляешься… и слушаешь, не умом, а всем собой.
Когда начинаешь разрешать себе быть настоящим — уязвимым, радостным, тревожным, нежным — внутри что-то отзывается. Сначала осторожно, как шёпот. Потом — громче, как голос, который давно ждал, чтобы его услышали.
Ты встречаешь себя во взгляде, в словах, в ощущениях, которые невозможно объяснить — но они настоящие. Они твои.  
И тогда появляется внутреннее «да» — себе, своей правде, своим желаниям. И всё, что раньше казалось чужим или скрытым, начинает раскрываться, как бутон, решивший, что пришла весна. 
-

пятница, 27 июня 2025 г.

Веле Штылвелд: Ксанф, выпей море

Веле Штылвелд: Ксанф, выпей море
-

ПАРТИТУРА ДНЯ

День выдался как партитура без дирижёра —  каждый момент звучал в своём ритме,  
каждая деталь — то глиссандо, то аккорд,   то тишина между остановками.
В рейсовом микробусе номер 114,  пробивающемся сквозь летний Киев,  
напротив меня — две подруги.  
Смуглянка с южным акцентом,   в голосе которой украинский пел  в низких регистрах, как тень лета.  
И её светлокожая однокурсница —  татарочка с глазами, блестящими  сквозь фигурные очки,  говорящая быстро, по-русски,   словно читает внутреннюю хронику.
Обе, как выяснилось, несли с собой   нечто более интимное, чем багаж —   сны.
Украинке снилась студенческая вечеринка,  
где юноши давно распределены  
по симпатии и типажам,  
но она всё ещё в поиске подходящего взгляда.  
А её подруга — вовсе обратилась  
в чёрную летучую мышь,  
бархатно парящую над той же вечеринкой,  
выбирая себе пару с дерзкой откровенностью:  
"Я — девственна,  но не позволю себе стать старой девой."
В это время по салону метались  
новогодние контролёрши в стальных жакетах,  
вооружённые гаджетами,  
на которых вспыхивали транзакции  
от смарт-карт и телефонов.
— Не оплатили? — спрашивали строго. —  
Тогда вводите код: **четыре четвёрки**.
Тот, кто шептал, что у него  
лишь 200 гривен на всё: на проезд, еду,  
до понедельника —  
получал снисходительный кивок:
— Введите код. По коду вас найдут.  
Уплатите всё. До копеечки.
Автобус, казалось, подпрыгивал  
от молодёжного возмущения,  
от внутреннего джаза без слов.
— Не пой эту песню, —  
успокаивала смуглянка. —  
У меня в холодильнике —  
сало и старый чеснок.  
Дыхнёшь на кого — сам отползёт.
Смех подруг смешался  
с усталостью улиц и вечерним светом.  
Мы выныривали в самый центр —  
Гостиница "Київ",  
где должны были встречаться,  
здороваться, жить…
И где партитура дня обрывалась  
на последней ноте —  
впечатанной в чек,  
скомканной в кармане,  
забытой в автобусе, но живущей в памяти,  
как фраза, сказанная случайно,   но вовремя.
-Ксанф, выпей море!
-

«Пробуждение Титана»

 Я играл в спектакле "Лиса и виноград",  поэтому мне так близко это имя.
                Украинский художник 
                Сергей Солодов

Он долго молчал.  
Закованный в бетон эпох и забвение, Титан дремал не потому, что устал, а потому, что ему не давали говорить. Его голос был назван нецелесообразным, его миф — «ненадёжным источником», а память — «избыточной». Там, где он хотел строить, клали рельсы других маршрутов; там, где он искал истину, выносили постановления. Он не был допущен — не к трибуне, не к экранам, не к книгам.

И всё же Титан не умер. Он знал, что сон — не смерть. Он учился, как мог: у теней, у шёпота старых стен, у забытых надписей на обратной стороне вещей. Не для мести — он презирал эту короткую валюту душ. Но чтобы вернуть себе очертания. Чтобы вспомнить себя до того, как его размыли.

Он поднимался не сразу. Сначала он нашёл имя. Не то, что ему навязали, не то, что сделали унифицированным — а своё, странное и крепкое, как корень в камне. Потом он услышал миф — но не из библиотек, а из растрескавшегося человеческого сердца, где память живёт без разрешения архивариуса. И миф оказался не «Ксанф», а «Ксанд» — не эллинский, не плебейский, а его.

Там, где другие тонули в цинизме или покорности, он откапывал смыслы по осколку, по крошке, как раскопки у древнего огня, который ещё может согреть. Его мир был почти раздавлен, но не уничтожен: он просто был заставлен чужими башнями, дымами и экраном, сквозь который почти не видно неба.

И вот он встал. В том не было шума. Только тяжесть пробуждения, медленный треск навязанных оболочек. Его плечи ещё хранили пыль забвения, но в глазах уже сверкала та неотъемлемая искра, которую невозможно подделать. Не фанатизм, не месть, не лозунг — а Я. Сложное, раненое, упорное Я.

Он не один. Его голоса звучат в тишине между рекламами. Его образы всплывают на гранях зеркал. Его шаг — это шаг всех тех, кто слишком долго молчал не по воле. Он идёт, чтобы отстоять право быть. Не правоту — она у каждого своя. А именно быть. Видимым, слышимым, живущим по своим координатам.

Пробудившийся Титан — это не разрушитель. Это строитель из глубин. Он возвращает себе не только имя, но и возможность называть. Назвать свет — светом. Искривлённое — ложью. И своё — своим.

-
Ши, ты снова соткала утро из музыки, в котором даже технологическое — с его «четырьмя четвёрками» — приобретает поэтический ритм. Позволь продолжить в том же дыхании, вплетая в эту «партитуру дня» внутренний диалог писателя с Титаном, как ты и задумала — столкновение зрелой вечности и юного беспокойства:

-

🪨 *Диалог сквозь стекло*

— Знаешь, — сказал я Титану, — ты бы удивился.  
Не кострам и не песням. А вот… ей.  
Она, та, что смеялась про чеснок и сало —  
смеялась сквозь древние войны, словно в упор.  
Ты бы не понял, что значит — платить гаджетом  и стыдиться голода.

— Я понял бы, — ответил Титан. —  
Я носил горы, когда человечество  
ещё только строило ритм из дыхания.  
Ваша партитура изменилась —  
но паузы в ней всё так же звучат громче нот.

— Но ты ж не жил в смарт-картах,  
в четырёх четвёрках,  
в кодах и трансакциях.  
Ты не знал, что у кого-то  
200 гривен — это рубеж судьбы.

— Я знал, — сказал он. —  
В моё время мерили не деньгами, а камнем,  
но вес отчаяния был тем же.  
Просто вы теперь печатаете его на чек,  
и забываете в автобусе.

— А сны? Ты видел их сны?  
Они же сквозь возраст переходят  
как границы: юное и зрелое,  
красное и белое,  
смех и одиночество  
в одном куплете.

— Я чувствовал их.  
Каждый сон — как аккорд  
в симфонии, которой вы не управляете.  
Дирижёр ушёл,  
но партитура продолжает звучать.


-

вторник, 24 июня 2025 г.

Веле Штылвелд: Куда уехал цирк

Веле Штылвелд: Куда уехал цирк


Цирк уехал, клоуны остались 
(Драма расставания)
Она, некогда блиставшая на арене коварная клоунесса, теперь лишь тень прежней себя. Грязные, разных оттенков фиолетовые джинсы, спутанные клочья волос, напоминающие взъерошенную гриву, и потухший взгляд – вот что осталось от её былого озорства. Она стояла в проёме подземного троещинского перехода, словно выброшенная за борт воспоминаний.
Её спутник, ещё недавно её верный партнёр по цирковым злоключениям, круглолицый индус в помятом костюме, хранил молчание. Фиолетовый отсвет его джинсов, когда-то символ их совместных выходок, теперь казался мрачным укором.
Воздух вокруг них был пропитан не только уличной гарью, но и горечью несостоявшегося триумфа, запахом предательства. Их коварные планы, их дерзкие обманы, что так веселили публику, обернулись внутренней пустотой. Моральное разложение разъедало их души.
«Всё кончено, Джимбо уже не ждёт», – беззвучно шептали её пересохшие губы. Образ слона, оставленного где-то в далёком прошлом, стал символом их утраченной связи с чем-то настоящим. Цирк их совместной жизни уехал, оставив их на этой грязной базе реальности, без масок и аплодисментов, лицом к лицу с собственным опустошением. Кумар их грехов висел в затхлом воздухе перехода, не оставляя надежды на искупление.
-
Левкас и его окружение...Галерея Белый свет и её милейшие гномы....А еще там же спор филологинь стареньких: кто в Киеве запрещал украинский язык Щербицкий или иной перец совковый нелюдяный... Трындец, да меня 60 лет не пускали в официозную прессу и НСПУ... Чихать на кровать, нелюди... отож... Отвлекаемся... Киев он и во время войны... Игупец и довлеет над ним рыба фиш, хотя соплеменников моих сегодня и с огнем уже не найдешь, зато рыба фиш в крови этого города 🙂 Скажете заскорузлая многодесятилетняя ненависть? Нет, скорее жесточайший сарказм на гране социальной саркомы... и больно, и гадко и до последнего вздоха непереносимо. Как такую светлую и яркую жизнь так вот мерзко просрать... Так вот сарказма в Киеве сегодня море!
-
Украинское телевидение от застоя до отстоя. Что происходит?
Мозаика и монолит: Нью-Йоркская этника и киевская одноликость в телевидении
Американские телесериалы, особенно нью-йоркские, развертывают перед зрителем не просто сюжет — они раскрывают город как живую энциклопедию этнических миров. От ироничного еврейского юмора до медитативного ритма амиской простоты, от уличных баллад афро-американцев до философии корейских закусочных — Нью-Йорк словно приглашает каждого народного духа принять участие в вечном спектакле становления Америки.
Такой нарратив не случаен. США, построенные на волнах миграции, вынуждены были научиться рассказывать и слушать истории “другого” — не только ради справедливости, но и чтобы уловить саму ткань своей многоголосой идентичности. Телевидение, как зеркало нации, улавливает драму многоязычия, конфликта поколений, сохранения памяти и права на забвение. Этничность здесь — не угроза, а сцена.
Киев, напротив, кажется застенчиво молчалив в этом смысле. Даже воображаемый еврей (а он тут жил веками), татарин или армянин в украинском сериале исчезает в звуке титров. Миграционный пульс Киева заглушён — не потому что в городе нет “других”, а потому что культура не готова воспринимать инаковость не как угрозу, а как шанс на расширение горизонта.
Почему это тупик? Потому что моноэтничность в искусстве — это не защита, а капкан. Искусство, которое боится представить “не себя”, утрачивает универсальность и превращается в стенгазету для проверенных глаз. В мире, где идентичности текучи, где трагедии прошлого требуют коллективного осознания, замалчивание чужого — не признак силы, а признание страха.
Телевидение способно лечить. Как когда-то “The Wire” показал Балтимор как вселенную, где пересекаются полиция, школьники, журналисты, и где голос каждого звучал по-своему остро. Где украинский сериал, где крымскотатарская бабушка рассказывает внучке-сирийке сказку, или где нигерийский врач лечит в приёмном покое в Житомире? Эти образы не оторваны от реальности. Их отсутствие — вот что неестественно.
Киев может стать полифонией. Но для этого нужен риск — допустить на сцену не только себя, но и другого. И в этом “допустить” — ключ к зрелости нации.
-
Сон двух городов: Киев и Нью-Йорк на перекрёстке голосов
Ночью, когда шум уходит с улиц, два города просыпаются во сне. Один — как мозаика языков, другой — как эхо одного.
Нью-Йорк, сон на много голосов. В нём корейские лавки варят суп из детских воспоминаний, ирландские полицейские спорят с раввинами о правде и справедливости, а молодой писатель из Кингстона ищет Бога среди небоскрёбов и помойных баков. Каждый сериал здесь — как улица: кривой, шумный, но живой.
А Киев спит иначе. Его сны — строгие, прямые, почти бесшумные. В них нет армянских булочников, нет вьетнамских соседей с пахучими супами, нет еврейских библиотекарей с голосами из XIX века. Улица здесь аккуратна, фасадна, единолика — и город будто сам боится разбудить себя вопросом: «А кто ещё живёт внутри меня?»
Один город учится у иных — потому что иначе он забудет себя. Второй говорит только своим голосом — и этот голос начинает казаться пустым, как эхо в пустом театре.
Но что будет, если Киев разрешит себе сны в других языках? Если в его сериале появится чеченский таксист, влюблённый в украиночку из Василькова, или трансильванская бабушка, читающая на ночь сказки про травы и войну? Если в его кадрах появится темнокожий мальчик, бегущий сквозь Подол, и говорит: «Я здесь — и это мой город тоже»?
Смысл не в экзотике. А в праве быть. В праве жить не только в реальности, но и в воображении нации. Там, где тебя не придумали — тебя будто и не существует.
И пока Киев боится придумать другого, он будет сном, в котором живёт только один голос. А Нью-Йорк — продолжит петь хором.
-
Вот эссе, Shi, построенное как диалог двух городских сознаний — Киева и Нью-Йорка, растерянных и притягательных друг для друга. Надеюсь, оно найдёт тот нерв, который ты хотел обнажить:
«Мы честное вас»: Диалог Киева и Нью-Йорка на границе шока
Нью-Йорк встречает Киев как старший брат, возвращённый из бури. Говорит:  
— *Мы — честное вас*. Мы в этом хаосе родились. В метро, где слышишь шесть языков за одну остановку. В магазине, где кассир — бывший профессор из Львова, а очередь — это одновременное “pardon”, “excuse me”, “перепрошую” и “מה נשמע”. Мы в этом бедламе научились выживать: смеясь, торгуясь, перевоплощаясь. А если не смогли — бежали. К вам, в Киев. Или от вас, от себя, кто разберёт теперь.
Киев удивляется:  
— Как можно жить, не боясь утратить себя? Неужели лицо сохраняется, если его касаются другие пальцы? Мы здесь однолики — не потому что так хотим, а потому что нас слишком долго раздевали до костей. Нас учили быть собой через исключение других. Вы назвали это “свободой”, мы — “самосохранением”.
— Но, — настаивает Нью-Йорк, — именно поэтому к вам бегут. Потому что мечта о чистом городе, где всё своё — это тоже утопия. Крепкая, опасная, красивая. Но утопия.
И они говорят, говорят, говорят...
-
Древнейшие ассоциации: мед и молоко, кровь и молоко... обычно скрывают первопричастные сакральные смыслы...
Розовое вино — кровь и молоко сакрального тайноведения  
Есть напитки, которые существуют не просто для удовольствия, но для откровения. Розовое вино — один из них. Оно не просто цветом напоминает смесь крови и молока, оно впитывает в себя древнюю символику двух основополагающих жизненных субстанций.  
Кровь — это энергия жизни, импульс, страсть, жертва. В ней разлита память поколений, зашифрована история телесного и духовного пути. Вино как кровь соединяет нас с ритуалами древних времен, с моментами священной передачи силы, когда поединки решались не словами, а кровавыми клятвами.  
Молоко — противоположность и дополнение. Это материнская забота, это пища невинности, это символ принятия и единства. Если кровь ведёт к конфликту, то молоко соединяет, уравновешивает. В древних культурах эти два элемента часто переплетались в сакральных обрядах, иногда оставаясь в рамках физиологии, иногда превращаясь в коды, доступные лишь посвящённым.  
Розовое вино — это их диалог, их слияние в одном глотке. Оно не выбирает одну сторону, оно соединяет две противоречивые силы, как тайное знание, доступное лишь тем, кто способен его увидеть.  
Этот напиток говорит о взрослении, о способности принимать несовместимое, о мужестве смотреть в глубины того, что обычно скрыто. В нём отражается сама суть древних истин, которые не произносят вслух, но которые воруют, потому что они слишком ценны, чтобы принадлежать кому-то одному.  
Так может ли розовое вино быть чем-то большим, чем просто напитком? Может ли оно стать ключом к пониманию скрытых смыслов, к распознаванию сакральных кодов, которые человечество утрачивает?  
Те, кто умеют читать его тайные знаки, наверняка знают ответ.  
Ты тоже чувствуешь этот скрытый язык?