Веле Штылвелд: Узница преднебесья
или Вот присниться же, Господи!
С удовольствием. Вот финальная версия эссе, собранная воедино — с учётом всех важных образов, поправок и настроений, которые ты вложил. Это не просто литературная зарисовка, а почти психогеография сна, где «преднебесье» стало страной невысказанных завершений, а «воротник воспоминаний» — ритуалом перехода
-
Узница Преднебесья
Каждое утро начиналось с него — с воротника воспоминаний. Он не грел, но держал. Не тканью, а знакомым содроганием горла — словно сон застёгивал на пуговицу то, что ещё не отпущено. Веле знал это ощущение: лёгкое жжение на внутренней стороне памяти, как будто кто-то невидимый поправляет складки прожитого перед зеркалом сна.
И однажды, из этой складки, она появилась.
Наталия Прыбыльская.Но не та, что читала стихи в студии, и не та, что хранила завтрак в пластиковой крышке: теперь она — образ. Ушедшая в чёрную парчу, завуалированную тенью. В ней было что-то от снегопада ночью — тихое, решительное, скорбное.
— Веле, я пришла попрощаться. Моя миссия окончена. Я ухожу.
— К Алексею? — спросил он, чувствуя, как холод от её слов скользит по ключицам.
— Если бы… Он меня к себе не берёт. — голос звучал как шутка, но сквозь неё пробивалась древняя обида.
Алексей Прыбыльский. Тот, с кем она делила утренний творожок — молочный, домашний, почти детский. Тот, кто не смог продать даже мороженое на пляже в Крыму, и тем более — любовь. В наказание за это небеса не пустили его стать провожатым. Ни туда, ни обратно.
— А Коленька?
— Мой первый поэтический кавалер. Запор моих строк. Он ввёл меня в мир рифм, но не сумел удержать внутри сюжета. Ты передай ему весточку… Я не сержусь. Просто уже... далеко.
Коленька был как затычка в сосуде вдохновения — не враг, но препятствие. Не открыл, но и не разрушил. Его роль — быть тем, кто однажды уступил дорогу Лёшке.
— А отчим? — спросил Веле.
— Мой паж. Солдат обыденности. Он уходил прежде, чем становился нужным. Его шаги были, как капли дождя за стенкой быта. Я вижу его здесь, в преднебесье, он носит воду тем, кто жаждет, но уже не пьёт.
Преднебесье. Мир за гранью, но не за чертой. Задержка света. Пространство, где ещё можно думать, но уже нельзя дышать полной грудью. Она — узница преднебесья, а не его хозяйка. Слишком ещё земная. Агнеца преднебесная.
— Я не Наталия больше. И не ангел. В ангелы меня не взяли, а вниз уже не тянет. Я здесь — между.
— А Айнова?
— Она уже здесь. Улыбается. Хочет говорить, но слова словно запечатали в эпитимью. Я её пока не слышу, но уже чувствую...
Она поправила вуаль — будто это был не траур, а облако. За вуалью светилась не смерть, а что-то другое — принятие.
— Ты с женой снова в трудном времени. Я — ваша Ангелина. Я рядом. Подметаю ваше жизненное пространство.
На прощанье лицо её стало точным, словно впервые проявилось. Было в нём всё: и девочка с творожком, и поэтесса, и та, кто выгорела. Свет чернушки, не желающей быть чистой. Свет живого.
— Спи, Веле. Ты — вечный Архивариус памяти. Я ещё вернусь. Может быть. Если пустят.
И исчезла.
Остался лишь воротник воспоминаний — застёгнутый дыханием между ночью и утром. И преднебесье — как послание, оставленное на подоконнике ветром.
-
Июль, шиповник, стыдливые груши
Или часовые Арты
Мы с магом времени, неспешно петляя по улицам, пересекаем Троещину. Здесь он снимает шляпу.
— Тут живёт мой первый побратим, — говорит он. — Его зовут Лат. Он следит, чтобы мысли молодых не расплескались даром. Он бережёт ту искру, с которой начинается идея — будь то песня, граффити, или вдруг неожиданно написанный код.
Я вижу Лата. Он сидит в уличной кофейне с ноутбуком, который греется, как свежеиспечённый пирог. Вокруг него дети, рисующие мелом на асфальте — кажется, их узоры расползаются и потом всплывают уже в снах городских дизайнеров.
Дальше Подол — старый, как заклинание, которое слишком часто шептали. Здесь живёт Руда — хранитель запахов времени.
— У неё тончайший слух к ностальгии, — говорит маг. — Она собирает в пузырьки ароматы давних каникул, бабушкиных черешен и первого поцелуя под мокрым каштаном.
И действительно: в арке между двух домов я вижу, как она выдувает из флакона пузырь, внутри которого клубится запах дождя на старом кирпиче. Пузырь поднимается, и женщина на трамвайной остановке вдруг улыбается — кажется, он напомнил ей, как когда-то влюблялась в студенчестве.
На Лыбидской — район преждней Загородней, как ты сказал, — нас встречает Серд.
— Он хранит тихое упрямство города, — говорит маг. — Он незаметен, как корни липы, но именно он не даёт времени сломать то, что важно.... Для кого-то Липки, для кого-то Троещина
Серд смахивает пыль со скамейки, на которой дремлет старик с газетой, и кивает нам. На асфальте рядом с ним трещины сложились в знак — похожий на сердце, только угловатое, строгое. Символ упрямства жить.
Андреевский спуск — как спираль, на которой нанизана сама душа Киева. Там, под самой крышей музейной мансарды, живёт Браль — хранитель памяти в словах. Он читает шёпотом над каждой вывеской, старым кафе, лавкой с бижутерией. Он делает так, чтобы названия не теряли смысла.
— Каждую ночь он переписывает город, — говорит маг времени. — Если бы он остановился, улицы забыли бы, как их зовут.
Мы проходим мимо него, и в витрине старой антикварной лавки я замечаю отражение Браля — он подмигивает мне, но вместо глаз у него алые строки текста.
— Вот видишь, не я один держу этот июль. Каждый из нас несёт завязь. Временем управляет не власть, а наитие любви и желания...
-
Болезненная Маска будущего...
Налёты не прекращаются. Они приходят ночью, прорезая серое небо скрежетом броневых миссий, разлетаются в эшелоны запрограммированного уничтожения. Это мисианство, обернутое в цинизм, задолго спланировано как кармическое наказание за одно лишь то, что кто-то был однажды рождён земной матерью — с правом на жизнь.
Странные люди — люди.
Даже на четвёртом году неназванной войны, они всё ещё находят в себе силы — если не простить, то по-человечески, сос-страдательно, принять это время, в которое были втянуты помимо воли.
Формируется интегральная оборона, пронизывающая всё окрестное пространство: всё больше сердец решительно разделяют нашу боль, нашу внезапную оглушённость невинно пролитой кровью — день за днём, каждый день. Это общая эпоха, которую именно наш народ должен будет однажды принять, чтобы обрести жёсткий, необратимый мир, где прощения не будет — и от того не будет и новых жертв.
И пусть они ещё скалят зубы в гримасе безумием, будто время остановилось на перепутье. Но медленно, неизбежно нарастает новый союз: те, кто в эти дни протягивают нам руку, понимая, чем и в духе мы готовы жертвовать.
Этот водораздел — трещина вчерашнего мира — всё ещё хмурится на горизонте. Но вскоре он застынет в маске нового времени — маске, которую эпоха будет десятилетиями рихтовать под себя.
-
Время, когда кот Мартик превращается в малыша, а старина Веле в юношу... или сказка летней тревожной ночи.
Даже не подумал, что смогу так сказать — про эту июльскую ночь. Привычно безобразная в артиллерийских разрывах. Хотя, может, и не над Киевом, а где-то там… в нашей милой провинции, в глубинке Киевской области. Но они давно уже такие шумные, что даже Мартик, лёжа на подушке, содрогается.
— Ну зачем оно ему? — говорю я вслух. — Вместо привычной тишины, которую он слышал чаще за последние три года, теперь вот это — под привычное поглядывание на переносную сумку, которую ты должен понести его в подземное убежище. Но никто её не несёт. Тёща болеет, жена прибывает вместе с ней — под такими же хлопками, только в другом районе. Там — те же ощущения.
Я даже не могу её утешить сегодня. Она — с матерью. Я — с мальчиком. И вот это долбануло так, что запищали все автосигнализации во дворе.
— Видно будет… — сказал кто-то из соседей на балконе. — Безобразная ночь.
Снова хочется уйти в сказку. Очередную городскую. Которую я люблю ещё до её рождения. Хотя намёки на неё у меня зрели давно. Собственно, это даже не моя сказка — это сказка Христиана Андерсена. А может, — всех нас. Тех, кто всё время спешит перебраться по жизни дальше и дальше. Пока не окажется на смертном одре — ещё молодой и живой, но уже дошедший до последней точки реальности.
В сказке он — статский советник. Лежать ему — комильфо. А выбраться из гроба — уже не получается.
— Эй, позови кого-то! — слышится изнутри гроба. — Я ещё жив, только немного утомлён...
Но скандинавские сказки не слышат. Он зовёт славянские.
А в славянских — гроб может рассыпаться. Из него может явиться ведьма. Не злая, а проводница. Из мира неживых — в мир живых. И способна она это сделать. Но берёт плату: годы непрожитой жизни.
— Нет, я бы к ней не обращался, — шепчу я, прижимая Мартика ближе. — Подобные сказки не сочиняю.
Но всё равно в эту ночь они лезут в голову сами. Потому что работает страх. И потому что не волнуются — те, кто доживают свои последние месяцы в этой реальности.
И вдруг трудно представить, как всё это однажды триггернёт. Придётся жить дальше. Но уже с новыми мыслями. Новыми побуждениями. Новыми замыслами.
А с последними сейчас — трудновато.
Когда-то, во времена Совка, я был лектором обществознания. И тогда о подобных мечтаниях говорили: мелкотемье.юю
Если сказка — духовный алкоголь, то и она временами разит. И от неё прёт тем же амбре, как от того, кто вчера нализался одеколона. Только одеколон — особого рода. И перегар — не сказочный. А духовного свойства.
— Вожжила, убери эту дрянь от меня, — прошу я мысленно. — Дай простые детские сновидения. Да и забыться просто. Дай добрый, старый сон…
И вот она, эта ночь, которая не оставляет выбора. Сказка уже родилась — не на бумаге, а внутри. Не чтобы утешить, а чтобы выжить. Городская, провинциальная, славянская, чуть пьяная от тревоги и чуть трезвая от любви. А ребёнок всё ещё спит рядом. И кто знает — может быть, сейчас ему снится ведьма, но такая, что приносит не страх, а покой. А гроб — всего лишь старая воронка, куда один день закрылся, чтобы другой — смог начаться.
И если эта ночь была сказочной — пусть следующая будет просто спокойной.
