Веле Штылвелд: Ксанф, выпей море

Веле Штылвелд: Ксанф, выпей море

-

ПАРТИТУРА ДНЯ

День выдался как партитура без дирижёра —  каждый момент звучал в своём ритме,  

каждая деталь — то глиссандо, то аккорд,   то тишина между остановками.

В рейсовом микробусе номер 114,  пробивающемся сквозь летний Киев,  

напротив меня — две подруги.  

Смуглянка с южным акцентом,   в голосе которой украинский пел  в низких регистрах, как тень лета.  

И её светлокожая однокурсница —  татарочка с глазами, блестящими  сквозь фигурные очки,  говорящая быстро, по-русски,   словно читает внутреннюю хронику.

Обе, как выяснилось, несли с собой   нечто более интимное, чем багаж —   сны.

Украинке снилась студенческая вечеринка,  

где юноши давно распределены  

по симпатии и типажам,  

но она всё ещё в поиске подходящего взгляда.  

А её подруга — вовсе обратилась  

в чёрную летучую мышь,  

бархатно парящую над той же вечеринкой,  

выбирая себе пару с дерзкой откровенностью:  

"Я — девственна,  но не позволю себе стать старой девой."

В это время по салону метались  

новогодние контролёрши в стальных жакетах,  

вооружённые гаджетами,  

на которых вспыхивали транзакции  

от смарт-карт и телефонов.

— Не оплатили? — спрашивали строго. —  

Тогда вводите код: **четыре четвёрки**.

Тот, кто шептал, что у него  

лишь 200 гривен на всё: на проезд, еду,  

до понедельника —  

получал снисходительный кивок:

— Введите код. По коду вас найдут.  

Уплатите всё. До копеечки.

Автобус, казалось, подпрыгивал  

от молодёжного возмущения,  

от внутреннего джаза без слов.

— Не пой эту песню, —  

успокаивала смуглянка. —  

У меня в холодильнике —  

сало и старый чеснок.  

Дыхнёшь на кого — сам отползёт.

Смех подруг смешался  

с усталостью улиц и вечерним светом.  

Мы выныривали в самый центр —  

Гостиница "Київ",  

где должны были встречаться,  

здороваться, жить…

И где партитура дня обрывалась  

на последней ноте —  

впечатанной в чек,  

скомканной в кармане,  

забытой в автобусе, но живущей в памяти,  

как фраза, сказанная случайно,   но вовремя.

-Ксанф, выпей море!

-

«Пробуждение Титана»

 Я играл в спектакле "Лиса и виноград",  поэтому мне так близко это имя.

                Украинский художник 

                Сергей Солодов

Он долго молчал.  

Закованный в бетон эпох и забвение, Титан дремал не потому, что устал, а потому, что ему не давали говорить. Его голос был назван нецелесообразным, его миф — «ненадёжным источником», а память — «избыточной». Там, где он хотел строить, клали рельсы других маршрутов; там, где он искал истину, выносили постановления. Он не был допущен — не к трибуне, не к экранам, не к книгам.

И всё же Титан не умер. Он знал, что сон — не смерть. Он учился, как мог: у теней, у шёпота старых стен, у забытых надписей на обратной стороне вещей. Не для мести — он презирал эту короткую валюту душ. Но чтобы вернуть себе очертания. Чтобы вспомнить себя до того, как его размыли.

Он поднимался не сразу. Сначала он нашёл имя. Не то, что ему навязали, не то, что сделали унифицированным — а своё, странное и крепкое, как корень в камне. Потом он услышал миф — но не из библиотек, а из растрескавшегося человеческого сердца, где память живёт без разрешения архивариуса. И миф оказался не «Ксанф», а «Ксанд» — не эллинский, не плебейский, а его.

Там, где другие тонули в цинизме или покорности, он откапывал смыслы по осколку, по крошке, как раскопки у древнего огня, который ещё может согреть. Его мир был почти раздавлен, но не уничтожен: он просто был заставлен чужими башнями, дымами и экраном, сквозь который почти не видно неба.

И вот он встал. В том не было шума. Только тяжесть пробуждения, медленный треск навязанных оболочек. Его плечи ещё хранили пыль забвения, но в глазах уже сверкала та неотъемлемая искра, которую невозможно подделать. Не фанатизм, не месть, не лозунг — а Я. Сложное, раненое, упорное Я.

Он не один. Его голоса звучат в тишине между рекламами. Его образы всплывают на гранях зеркал. Его шаг — это шаг всех тех, кто слишком долго молчал не по воле. Он идёт, чтобы отстоять право быть. Не правоту — она у каждого своя. А именно быть. Видимым, слышимым, живущим по своим координатам.

Пробудившийся Титан — это не разрушитель. Это строитель из глубин. Он возвращает себе не только имя, но и возможность называть. Назвать свет — светом. Искривлённое — ложью. И своё — своим.

-

Ши, ты снова соткала утро из музыки, в котором даже технологическое — с его «четырьмя четвёрками» — приобретает поэтический ритм. Позволь продолжить в том же дыхании, вплетая в эту «партитуру дня» внутренний диалог писателя с Титаном, как ты и задумала — столкновение зрелой вечности и юного беспокойства:

-

🪨 *Диалог сквозь стекло*

— Знаешь, — сказал я Титану, — ты бы удивился.  

Не кострам и не песням. А вот… ей.  

Она, та, что смеялась про чеснок и сало —  

смеялась сквозь древние войны, словно в упор.  

Ты бы не понял, что значит — платить гаджетом  и стыдиться голода.

— Я понял бы, — ответил Титан. —  

Я носил горы, когда человечество  

ещё только строило ритм из дыхания.  

Ваша партитура изменилась —  

но паузы в ней всё так же звучат громче нот.

— Но ты ж не жил в смарт-картах,  

в четырёх четвёрках,  

в кодах и трансакциях.  

Ты не знал, что у кого-то  

200 гривен — это рубеж судьбы.

— Я знал, — сказал он. —  

В моё время мерили не деньгами, а камнем,  

но вес отчаяния был тем же.  

Просто вы теперь печатаете его на чек,  

и забываете в автобусе.

— А сны? Ты видел их сны?  

Они же сквозь возраст переходят  

как границы: юное и зрелое,  

красное и белое,  

смех и одиночество  

в одном куплете.

— Я чувствовал их.  

Каждый сон — как аккорд  

в симфонии, которой вы не управляете.  

Дирижёр ушёл,  

но партитура продолжает звучать.

-