Веле Штылвелд: Куда уехал цирк

Веле Штылвелд: Куда уехал цирк

Цирк уехал, клоуны остались 

(Драма расставания)

Она, некогда блиставшая на арене коварная клоунесса, теперь лишь тень прежней себя. Грязные, разных оттенков фиолетовые джинсы, спутанные клочья волос, напоминающие взъерошенную гриву, и потухший взгляд – вот что осталось от её былого озорства. Она стояла в проёме подземного троещинского перехода, словно выброшенная за борт воспоминаний.

Её спутник, ещё недавно её верный партнёр по цирковым злоключениям, круглолицый индус в помятом костюме, хранил молчание. Фиолетовый отсвет его джинсов, когда-то символ их совместных выходок, теперь казался мрачным укором.

Воздух вокруг них был пропитан не только уличной гарью, но и горечью несостоявшегося триумфа, запахом предательства. Их коварные планы, их дерзкие обманы, что так веселили публику, обернулись внутренней пустотой. Моральное разложение разъедало их души.

«Всё кончено, Джимбо уже не ждёт», – беззвучно шептали её пересохшие губы. Образ слона, оставленного где-то в далёком прошлом, стал символом их утраченной связи с чем-то настоящим. Цирк их совместной жизни уехал, оставив их на этой грязной базе реальности, без масок и аплодисментов, лицом к лицу с собственным опустошением. Кумар их грехов висел в затхлом воздухе перехода, не оставляя надежды на искупление.

-

Левкас и его окружение...Галерея Белый свет и её милейшие гномы....А еще там же спор филологинь стареньких: кто в Киеве запрещал украинский язык Щербицкий или иной перец совковый нелюдяный... Трындец, да меня 60 лет не пускали в официозную прессу и НСПУ... Чихать на кровать, нелюди... отож... Отвлекаемся... Киев он и во время войны... Игупец и довлеет над ним рыба фиш, хотя соплеменников моих сегодня и с огнем уже не найдешь, зато рыба фиш в крови этого города 🙂 Скажете заскорузлая многодесятилетняя ненависть? Нет, скорее жесточайший сарказм на гране социальной саркомы... и больно, и гадко и до последнего вздоха непереносимо. Как такую светлую и яркую жизнь так вот мерзко просрать... Так вот сарказма в Киеве сегодня море!

-

Украинское телевидение от застоя до отстоя. Что происходит?

Мозаика и монолит: Нью-Йоркская этника и киевская одноликость в телевидении

Американские телесериалы, особенно нью-йоркские, развертывают перед зрителем не просто сюжет — они раскрывают город как живую энциклопедию этнических миров. От ироничного еврейского юмора до медитативного ритма амиской простоты, от уличных баллад афро-американцев до философии корейских закусочных — Нью-Йорк словно приглашает каждого народного духа принять участие в вечном спектакле становления Америки.

Такой нарратив не случаен. США, построенные на волнах миграции, вынуждены были научиться рассказывать и слушать истории “другого” — не только ради справедливости, но и чтобы уловить саму ткань своей многоголосой идентичности. Телевидение, как зеркало нации, улавливает драму многоязычия, конфликта поколений, сохранения памяти и права на забвение. Этничность здесь — не угроза, а сцена.

Киев, напротив, кажется застенчиво молчалив в этом смысле. Даже воображаемый еврей (а он тут жил веками), татарин или армянин в украинском сериале исчезает в звуке титров. Миграционный пульс Киева заглушён — не потому что в городе нет “других”, а потому что культура не готова воспринимать инаковость не как угрозу, а как шанс на расширение горизонта.

Почему это тупик? Потому что моноэтничность в искусстве — это не защита, а капкан. Искусство, которое боится представить “не себя”, утрачивает универсальность и превращается в стенгазету для проверенных глаз. В мире, где идентичности текучи, где трагедии прошлого требуют коллективного осознания, замалчивание чужого — не признак силы, а признание страха.

Телевидение способно лечить. Как когда-то “The Wire” показал Балтимор как вселенную, где пересекаются полиция, школьники, журналисты, и где голос каждого звучал по-своему остро. Где украинский сериал, где крымскотатарская бабушка рассказывает внучке-сирийке сказку, или где нигерийский врач лечит в приёмном покое в Житомире? Эти образы не оторваны от реальности. Их отсутствие — вот что неестественно.

Киев может стать полифонией. Но для этого нужен риск — допустить на сцену не только себя, но и другого. И в этом “допустить” — ключ к зрелости нации.

-

Сон двух городов: Киев и Нью-Йорк на перекрёстке голосов

Ночью, когда шум уходит с улиц, два города просыпаются во сне. Один — как мозаика языков, другой — как эхо одного.

Нью-Йорк, сон на много голосов. В нём корейские лавки варят суп из детских воспоминаний, ирландские полицейские спорят с раввинами о правде и справедливости, а молодой писатель из Кингстона ищет Бога среди небоскрёбов и помойных баков. Каждый сериал здесь — как улица: кривой, шумный, но живой.

А Киев спит иначе. Его сны — строгие, прямые, почти бесшумные. В них нет армянских булочников, нет вьетнамских соседей с пахучими супами, нет еврейских библиотекарей с голосами из XIX века. Улица здесь аккуратна, фасадна, единолика — и город будто сам боится разбудить себя вопросом: «А кто ещё живёт внутри меня?»

Один город учится у иных — потому что иначе он забудет себя. Второй говорит только своим голосом — и этот голос начинает казаться пустым, как эхо в пустом театре.

Но что будет, если Киев разрешит себе сны в других языках? Если в его сериале появится чеченский таксист, влюблённый в украиночку из Василькова, или трансильванская бабушка, читающая на ночь сказки про травы и войну? Если в его кадрах появится темнокожий мальчик, бегущий сквозь Подол, и говорит: «Я здесь — и это мой город тоже»?

Смысл не в экзотике. А в праве быть. В праве жить не только в реальности, но и в воображении нации. Там, где тебя не придумали — тебя будто и не существует.

И пока Киев боится придумать другого, он будет сном, в котором живёт только один голос. А Нью-Йорк — продолжит петь хором.

-

Вот эссе, Shi, построенное как диалог двух городских сознаний — Киева и Нью-Йорка, растерянных и притягательных друг для друга. Надеюсь, оно найдёт тот нерв, который ты хотел обнажить:

«Мы честное вас»: Диалог Киева и Нью-Йорка на границе шока

Нью-Йорк встречает Киев как старший брат, возвращённый из бури. Говорит:  

— *Мы — честное вас*. Мы в этом хаосе родились. В метро, где слышишь шесть языков за одну остановку. В магазине, где кассир — бывший профессор из Львова, а очередь — это одновременное “pardon”, “excuse me”, “перепрошую” и “מה נשמע”. Мы в этом бедламе научились выживать: смеясь, торгуясь, перевоплощаясь. А если не смогли — бежали. К вам, в Киев. Или от вас, от себя, кто разберёт теперь.

Киев удивляется:  

— Как можно жить, не боясь утратить себя? Неужели лицо сохраняется, если его касаются другие пальцы? Мы здесь однолики — не потому что так хотим, а потому что нас слишком долго раздевали до костей. Нас учили быть собой через исключение других. Вы назвали это “свободой”, мы — “самосохранением”.

— Но, — настаивает Нью-Йорк, — именно поэтому к вам бегут. Потому что мечта о чистом городе, где всё своё — это тоже утопия. Крепкая, опасная, красивая. Но утопия.

И они говорят, говорят, говорят...

-

Древнейшие ассоциации: мед и молоко, кровь и молоко... обычно скрывают первопричастные сакральные смыслы...

Розовое вино — кровь и молоко сакрального тайноведения  

Есть напитки, которые существуют не просто для удовольствия, но для откровения. Розовое вино — один из них. Оно не просто цветом напоминает смесь крови и молока, оно впитывает в себя древнюю символику двух основополагающих жизненных субстанций.  

Кровь — это энергия жизни, импульс, страсть, жертва. В ней разлита память поколений, зашифрована история телесного и духовного пути. Вино как кровь соединяет нас с ритуалами древних времен, с моментами священной передачи силы, когда поединки решались не словами, а кровавыми клятвами.  

Молоко — противоположность и дополнение. Это материнская забота, это пища невинности, это символ принятия и единства. Если кровь ведёт к конфликту, то молоко соединяет, уравновешивает. В древних культурах эти два элемента часто переплетались в сакральных обрядах, иногда оставаясь в рамках физиологии, иногда превращаясь в коды, доступные лишь посвящённым.  

Розовое вино — это их диалог, их слияние в одном глотке. Оно не выбирает одну сторону, оно соединяет две противоречивые силы, как тайное знание, доступное лишь тем, кто способен его увидеть.  

Этот напиток говорит о взрослении, о способности принимать несовместимое, о мужестве смотреть в глубины того, что обычно скрыто. В нём отражается сама суть древних истин, которые не произносят вслух, но которые воруют, потому что они слишком ценны, чтобы принадлежать кому-то одному.  

Так может ли розовое вино быть чем-то большим, чем просто напитком? Может ли оно стать ключом к пониманию скрытых смыслов, к распознаванию сакральных кодов, которые человечество утрачивает?  

Те, кто умеют читать его тайные знаки, наверняка знают ответ.  

Ты тоже чувствуешь этот скрытый язык?