Рассвет в горы Галилеи приходит трудно:
темнота неохотно отступает, воздух постепенно сереет и вдруг из-за вершин
выпрыгивает солнце и заливает своим светом сразу всю равнину.
В этих предрассветных сумерках в горы
поднимался отряд легионеров. Впереди шел невзрачный человек в коричневой
хламиде и повязке на голове. Человека можно было принять за женщину, если бы не
редкая бороденка на помятом лице, которая все и объясняла. Человек в хламиде
был проводником и вел римлян в предгорное селение. Вышли они в ночь, чтобы
перед рассветом быть на месте и теперь до цели, то есть до селения, оставалось чуть
больше стадия.
Отряд шел тихо, стараясь не шуметь, но собаки
там, в селении, уже учуяли пришлых, и с громким лаем бросились навстречу
римлянам. Проводник, увидев собак, забежал за спины легионеров. Командир,
пожилой центурион, который шел сразу же за ним, чуть посторонился и легионер с
пилумом в руках выдвинулся вперед. Римляне обнажили мечи и приготовились
отражать нападение псов.
Вожак оторвался от своры и большими прыжками,
рискуя свернуть себе шею, понесся с горы прямо на римлян. Легионер с пилумом
сделал шаг вправо и метнул копье точно в бок расстелившегося в прыжке вожака.
Пса будто ударили палкой, он упал набок, пришпиленный копьем к земле. Вожак
хрипел, пытаясь высвободиться, но тот же легионер подскочил, припал на колено и
ударил его мечом по шее. Пес затих. Легионер вытащил окровавленное копье, вытер
его о собачью шерсть и вернулся в строй.
Свора остановилась и, потягивая носами воздух, тревожно повизгивала.
Командир махнул рукой, и отряд двинулся
дальше. Собаки, поджав хвосты, побежали в селение под защиту хозяев.
Селение было разбросано на обширной
предгорной равнине. Обработанные пшеничные поля, яблоневые сады, орешники,
смоквы, виноградники, загоны для овец с козами не позволяли строиться близко
друг к другу, поэтому дома были разбросаны далеко один от другого и больше
напоминали хутора.
Сами дома были простыми, без каких бы то ни
было украшений, сложенные из известняка: материала, который в изобилии давали
окрестные горы; крытые соломой, с высоко поднятыми узкими окнами, которые в
холодное время закрывались щитами и массивной дубовой дверью.
Селение, несмотря на собачий переполох, спало
– много хищного зверья бродит в горах. Волки заходят в селение в поисках
добычи, собаки всей стаей бросаются на хищника с громким лаем, подбадривая друг
друга. На собачий лай уже давно в селении не обращали внимания – прошедший день
был трудным, и предстоящий не обещал быть легче.
Командир поманил к себе проводника:
- Какой дом? – тихо спросил он.
- Вон тот, центурион, – шепотом ответил
проводник и показал пальцем на крайний дом. Центурион недовольно дернул
головой. Указанный дом будто приготовился защищаться от непрошеных гостей: с
тыла его прикрывала гора, а перед домом, справа и слева, было открытое
пространство. Очень невыгодное положение для нападающих…
- Ты ничего не напутал? Если ошибся – не
сносить тебе головы, – пригрозил центурион проводнику.
- Этот дом, я хорошо знаю. Разве я посмел бы
обмануть легионеров великого кесаря? – проводник пытался заглянуть в глаза
центуриону.
- Ладно. Будь поблизости, – профессионально
оценив обстановку, центурион распределил силы своего отряда: тридцать
легионеров – большую часть, он отправил блокировать дальние подходы.
Убедившись, что возможная помощь со стороны жителей общины исключена, с
остальными двинулся к дому. Расположились перед входом и тихо тронули дверь.
Дверь оказалась незапертой.
В дом ворвались сразу несколько легионеров.
Хозяева спали, но, услышав шум, вскочили оба. Женщина спряталась за мужчину,
вернее, он вышел вперед и загородил ее своей спиной.
- Что вам нужно в моем доме? – спросил
мужчина. Легионеры не отвечали – ждали, когда войдет центурион. Командир вошел,
и мужчина повторил вопрос.
- Ты –
Хесдайа, галилеянин?- ответил вопросом
на вопрос центурион.
- Да. Я – Хесдайа. Что вам нужно?
- Захария – твой сын? – не обращая внимания
на вопросы хозяина, продолжал задавать свои центурион.
- Да.
- Где он сейчас?
- Не знаю.
- Подумай еще – нам нужен не ты, а твой сын.
- Зачем он вам?
- Твой сын – преступник. Он убил римского
легионера, – тон римлянина ничуть не изменился при этих словах. В комнату вошел
декурион, ударил себя в грудь:
- Вокруг дома никого, центурион, – сказал он,
обращаясь к командиру. Центурион кивнул так, будто ждал именно такого ответа и
снова повернулся к Хесдайе.
- Так ты не вспомнил, где твой сын?
- Я уже ответил тебе – я не знаю, где Захария
и чем он занимается. Мой сын уже взрослый. А у взрослых сыновей своя жизнь, про
которую они ничего не рассказывают, – Хесдайа начал злиться, но еще
держал себя в руках.
- Женщина за твоей спиной – твоя жена? –
спросил центурион.
- Да, но никого, кроме меня это не касается,
– Хесдайа уже не сдерживал своего гнева.
- Как тебя зовут, женщина? – не обращая
внимания на галилеянина, спросил у нее центурион. Хесдайа обнял жену и прижал
ее к груди.
- Странные вы – галилеяне. Недоумки какие-то:
что ни спросишь – ответа не дождешься. Давай, галилеянин, я тебе помогу. Твою
жену зовут – Кохави. Как мне сказал один из ваших – вот этот, – центурион
показал на проводника, который при этих словах вжался спиной в стену, –
означает «звездочка». Моя звездочка… Не соврал! - центурион уже откровенно
издевался.
- Вот сейчас мы у звездочки и спросим: там
сверху не видно, где потерялся ее сынок Захария?
Кохави испуганно посмотрела на мужа, но тот
пристально наблюдал за центурионом, будто принимал решение. Он знал то, чего не
знала жена. Его старший сын Захария ушел
к зелотам.
Он рос настоящим горцем: гордым,
свободолюбивым и бесстрашным. Когда Захария первый раз столкнулся со сборщиками
земельного налога, которые третью часть урожая забрали в закрома кесаря, а
потом и со сборщиками Ирода Антипы, эти тоже забрали часть пшеницы, он плакал
от бессилия – забирали пшеницу, которую они с отцом так тяжело выращивали. А
когда стал старше, то сказал отцу, что не может в таком унижении дальше жить.
Захария сказал, что встретил людей, которые с оружием в руках воюют против
римлян и всякой власти, которая сама не сеет, не пашет, но исправно отбирает
выращенное чужим трудом. Хесдайа знал, к чему может привести такое решение
сына, но отговаривать и удерживать не стал. И вот теперь предатель
привел римлян в его дом.
Центурион кивнул, и два легионера подскочили
к Хесдайе, наставив на горца свои мечи-гладии. Сам центурион подошел к Кохави,
взял ее за волосы и притянул голову женщины к себе. Хесдайа рванулся на помощь
жене, но натолкнулся на острия мечей.
- Стой, где стоишь! – рявкнул центурион
Хесдайе, а его жене сказал: - Твой муж тебя не любит. Если бы любил, то не стал
бы смотреть, как тебя будут истязать. Ты будешь страдать только за то, что твой
муж хочет гордиться своим сыном, и совсем не думает – что будет с тобой. Я не
уйду из этого дома, пока не узнаю, где ваш сын. Если я не уйду с Захарией, то
убью тебя, Кохави. Может быть, после этого до твоего мужа дойдет, что кем-то из
вас: тобой или сыном ему нужно
пожертвовать.
Хесдайа стоял неподвижно, больше не пытаясь
наброситься на римлян. Он выглядел безучастным, но сам напряженно думал:
центурион говорил правду – кем-то Хесдайе придется пожертвовать. Счастье, что
младший сын Хесдайи, Варавва, в это время был с соседским мальчишкой на их
горном пастбище. Слава Богу, хоть в этом повезло.
Главное – это вывести римлян из дома,
подальше от Кохави; узнать, сколько римлян пришло в селение. Если немного, то
стоит попробовать отбиться. Римлянин высказался понятно – без чьей-то жизни он
не уйдет. Так пусть это будет жизнь
самого Хесдайи! И если жить ему оставалось совсем немного, то свою жизнь
он продаст римлянам очень дорого. Но разве о цене его жизни идет речь, когда в
опасности его любимая Кохави?.. Если есть хотя бы один шанс отвести беду от
Кохави, то он им воспользуется. И Хесдайа решился.
- Центурион, оставь мою жену – я вспомнил,
где сейчас Захария. Но давай выйдем во двор – я не могу при матери отдавать вам
ее сына.
Центурион задумался, но лишь на мгновение:
- хорошо, пойдем, – и обращаясь к легионеру,
приказал: – смотри за ней.
Кохави
бросилась к мужу и вцепилась в его
тунику, боясь отпустить его, но Хесдайа мягко отстранил ее, ободряюще улыбнулся
жене, получил растерянную улыбку в ответ и вышел из дома.
Хесдайа увидел около десятка легионеров,
стоящих полукругом перед дверью. Шансов у него не было ни одного, и Хесдайа
сделал то, что считал единственно возможным – принял на себя всю ненависть
легионеров, чтобы для его Кохави
ненависти римлян не осталось ни капли. Он метнулся влево от порога, выхватил
спрятанный под крышей боевой топор
гарзен и прежде чем упал,
пронзенный тремя пилумами, успел обрушить гарзен на крайнего легионера.
Кровь брызнула на тунику центуриона, но тот
даже не шевельнулся. Хесдайа выгнулся дугой в предсмертной агонии, изо рта
несчастного пошла розовая пена.
- Он был не трус, – сказал центурион и
воткнул Хесдайе меч в горло. Галилеянин затих.
- Женщину убить. Этого в дом. Дом сжечь.
Селение сжечь, – теперь центурион говорил громко. Приказы отдавал звучно,
коротко и внятно. Как в бою. Распорядившись, центурион пошел вниз к другой
части отряда.
Легионеры втащили труп Хесдайи в дом и
бросили у порога, затем подожгли крышу. В разных концах селения запылали дома.
Римляне не стали дожидаться, пока селение сгорит дотла – отряд уходил той же
горной тропой.
К дому Хесдайи бросились односельчане. Сразу
за порогом наткнулись на Хесдайю – он был мертв. У кровати на полу стонала
умирающая Кохави. На груди ее зияла рваная рана, из которой со свистом
вырывался воздух. Женщина зажимала рану
рукой. Смерть уже стояла у нее в головах, но Кохави нужно было еще
совсем немного времени. Чтобы сказать что-то важное.
Когда сосед, пастух Авирам наклонился к ней,
женщина чуть слышно прошептала:
- передайте Захарии, его предал Атронг,
пришлый, что жил у вдовы Игаля, Ахивы. Передайте… Захарии… – и Кохави затихла.
Она умерла.
Но остались ее сыновья: Захария – старший и
Варавва – младший.
Иерусалим. 3 год от Р.Х.
Йоханан бен Заккай, тридцати шести лет от
роду, из хорошей семьи, ехал на родину предков. Сам он, с женой и детьми,
проживал в Гекатомпиле, что в Парфянском царстве – там родился, там вырос. Там
же и стал уважаемым членом иудейской общины. Правоверным иудеем. Но и это еще
не все: Йоханан бен Заккай был торговцем. Да и как не стать торговцем, когда
живешь в городе, через который проходит большой торговый путь?.. Когда шелка из
Китая, драгоценные карбункулы из Индии сами идут в руки?.. Жизнь в Гекатомпиле сама
заставляет заниматься делами. И дела, хвала Всевышнему, идут неплохо, совсем
неплохо.
Но вот в последнее время торговец по ночам
все чаще стал ворочаться в постели, вместо того, чтобы спать сном праведника –
одолевали тревожные мысли. А мысли были такие: пределы Гекатомпила, да и всей
Парфии, становились тесными для замыслов Йоханана, ему нужны были другие
масштабы, имперские. Такие масштабы, какие мог бы ему предложить Рим.
Постоянная вражда Рима с Парфией очень
осложняла торговлю, и Йоханан был уверен, что, перебравшись в Рим, он сумеет
нажить гораздо больше денег, чем оставшись в Гекатомпиле.
Во время последнего своего паломничества в
Иерусалим на празднование Песаха он приватно встретился с первосвященником
Йонатаном и осторожно поинтересовался, насколько наси Синедриона Йонатан, может быть полезен
Йоханану бен Заккаю в одном щекотливом деле: речь идет о римском гражданстве
для торговца. Конечно же, римское гражданство нужно было Йоханану исключительно
для пользы Синедриона, а значит, народа Иудеи! Щедрый маасер подкрепил просьбу,
и первосвященник проникся проблемой правоверного иудея.
Накануне, с последней почтой, председатель
Синедриона Йонатан сообщил, что ждет Йоханана на праздник Суккот, чтобы
поговорить о его просьбе – будут серьезные гости. Написано было скупо и слишком
общо, что для письма вполне допустимо. Это был просто сигнал. Обнадеживающий
сигнал! И торговец заторопился. Слова такого уважаемого человека, как
первосвященник Синедриона, означают, что вопрос гражданства будет решен
положительно. Итак, пришло время сворачиваться здесь и перебираться на запад.
В Парфии Йоханан оставлял управляющего,
контору, склады. Дом продавать не стал – поручил продажу управляющему:
молодому, но толковому и порядочному иудею из их гекатомпильской общины. А вот
семью забрал с собой .
У жителей Гекатомпила отъезд Йоханана бен
Заккая не вызвал никакого удивления. Почему правоверный иудей не может
совершить паломничество в один из трех великих праздников? А то, что караван с
его пожитками получился чуть ли не вдвое больше обычного, так разве не может
обеспеченный человек потратить на себя и свою семью столько, сколько сам
пожелает?
По территории парфянского царства купец
передвигался под охраной нанятых воинов местного князя: пошла на пользу
извечная привычка любого торговца жить в мире с властьпредержащими – князь был
расположен и к общине иудеев в целом, и к уважаемому Йоханану отдельно.
* * *
Область Галилея выглядела райским местом, где
в изобилии было все: роскошные фруктовые сады, тучные поля, многочисленные
овечьи стада, но… и разбойники были здесь в таком же изобилии. В дни праздников
паломников сразу на границе с Парфией собирали в огромные караваны и вели по
территории галилейского царства под охраной, которую предоставлял Ирод Антипа. Потом по территории Самарии и
Иудеи под охраной наемников Ирода Архелая. Так, огромным караваном, под многочисленной
охраной, паломники и добирались до
столицы Иудеи.
Иерусалим открылся глазам путников внезапно –
в виде дрожащего марева в раскаленном воздухе. Те из паломников, кто ехали к
Храму впервые, оживились и стали донимать вопросами погонщиков мулов, которые
одновременно были и проводниками.
– Это и есть
Иерусалим? Мы уже прибыли? – спрашивали они в нетерпении. Погонщики усмехались
в бороду: до Иерусалима было еще добрых часов шесть-семь пути.
В самом мареве выделялось светлое, слепящее
глаза, пятно. Слепящим пятном, которое завораживало паломников, был
великолепный, величественный, внушающий трепет Второй Храм, белокаменный,
отделанный золотом, построенный Иродом Великим, «сыном идумейского раба», как
его при жизни называли благочестивые иудеи.
И вот
нет уже царя иудейского Ирода Великого, забылись его раболепные прославления
римского императора; храмы, построенные во славу живого божества –кесаря – в
иудейских городах; самовольно присвоенный сан первосвященника человеком,
который не принадлежал к колену Аарона; вольное обращение с храмовой казной.
Все это забылось – время лечит, а Храм, который стал символом иудейского
народа; Иерусалим, который Ирод
превратил из просто большого города в настоящее чудо света – прекрасный, могучий Иерусалим – вот эта память об Ироде, она осталась.
Храм сиял при свете солнца путеводной звездой
и притягивал, манил паломников. Сами того не замечая, они подбадривали пятками
мулов, заставляя уставших животных двигаться еще быстрее. Да и как иначе!? Еще
нужно было найти пищу и кров – день
заканчивался, а Иерусалим, который, казалось, вот-вот встретит гостей
распахнутыми городскими воротами, все не приближался и не приближался.
Караван паломников едва втянулся длинной
уставшей вялой гусеницей в городские ворота, в городе моментально и бесследно
растворился среди жителей Иерусалима. Теперь усталых путников было не узнать,
каждый энергично искал себе места на все дни праздника. Йоханан бен Заккай
направился в Верхний город, где его ждал дом. С улицы дом торговца выглядел
очень скромно и совсем не был похож на дом богатого человека. Просторным он был
внутри: несколько уровней, ступенчатые
переходы, террасы, больше десятка комнат, на улицу выходила только глухая стена
с массивной дверью. Во внутреннем же дворике для семейства бен Заккая уже была
выстроена ритуальная сукка.
Столица иудейского царства была переполнена.
В город ежедневно на протяжении всего
года стекались паломники, но три раза в год их количество превышало все
мыслимые и немыслимые ожидания.
Городской совет Иерусалима – буле – пребывал
накануне праздников в трудных, но приятных хлопотах: размещал, кормил
паломников и обустраивал их быт. Приходилось устанавливать палатки даже за
городскими воротами. Это была вынужденная мера – с каждым праздником паломников
прибывало все больше и больше. Гостиниц, постоялых дворов, ночлежных домов на
всех просто не хватало, и палатки были крайне необходимы. Но никто не
жаловался. Тем более, что завтра палатки будут не менее важной частью
праздника, почти, как и сами люди – начинался праздник Суккот. Во время
праздника Тора предписывала семь дней жить в шалаше.
Завтра, пятнадцатого числа месяца тишрей,
начнется один из трех праздников, Суккот, когда все иудеи, где бы они ни
проживали, должны были приехать в Иерусалим, чтобы в Храме отпраздновать День
Кущей.
Восемнадцать тысяч рабочих-строителей,
которые продолжали строить Храм и одновременно ремонтировали отдельные его
постройки, свой хлеб ели не зря – Храм к празднику был готов. Все, что должно было блестеть –
блестело; все, на что садилась дорожная
пыль или сохраняло следы рук, ног человеческих – было вымыто, вычищено, убрано,
покрашено. Храм казался только что отстроенным именно к празднику Кущей. Да и город стер с себя следы
повседневных забот и приготовился веселиться.
День
заканчивался, но шум в Иерусалиме не утихал. Встречались родственники,
знакомые, деловые партнеры, которых жизнь разбросала по странам Средиземноморья
или в Парфию. Все они шумно
приветствовали друг друга, а потом так же шумно, перекрикивая других, делились
первыми новостями, пока не находили укромного места, где можно было уже
поговорить спокойно.
В огромном Иерусалиме паломнику, даже если он
приехал в первый раз и не имел в городе знакомых, заблудиться было невозможно:
все главные дороги города вели от окраин к Храму. Когда садилось солнце, и Храма
почти не было видно, белые камешки, которыми были обозначены середины мощеных
улиц, все равно вывели бы паломника к Храму. Но людей в столице было столько,
что многие из паломников даже и не подозревали о таком удобстве, как белые
полоски на дорогах. Все они шли с толпой, веселясь и распевая песни, в компании
людей, с которыми только что познакомились и которые на время праздника стали
роднее родных.
Въехав в город через одни из ворот, паломники разочаровано крутили
головами в поисках величественных зданий и столичных чудес, но ничего такого в
Нижнем городе не было – узкие кривые улочки, маленькие дома, лавки, мастерские
ремесленников. Все это паломники видели и в своих пределах. Раскрывать рот от
изумления и дивиться на промысел божий и творения рук человеческих заставлял
Верхний город. Улицы здесь были прямые и широкие, дома – огромные. Но ни один
из них не мог сравниться с Храмом. Ни размерами, ни красотой, ни богатством
отделки. Это был город в городе, и только попав в Храм, походив по галереям всех
четырех стен, иудеи из дальних стран начинали в полной мере ощущать свою
причастность к избранному народу. Народу, который сумел построить Храм, равного
которому не было в целом свете.
Храм поражал своими размерами и своим
великолепием. Начиная с первого, общедоступного для всех, двора, подниматься
нужно было все время вверх; второй двор, доступный только для иудеев, находился
еще выше и иудеи чувствовали себя здесь гораздо ближе к Богу, чем в обычной
жизни; внутренний же двор, где в Скинии хранился Ковчег завета, был для простых
паломников – благоверных иудеев – запретным, но самым святым местом на земле,
своего рода последней ступенькой перед встречей с Богом.
В очередной раз иудеи отпраздновали День
окончания полевых работ и сбора урожая, угостили друг друга и всех желающих
обязательными хурмой и гранатом, украсили столицу зеленью. В праздник Кущей
каждый иудей немножко садовник, он ходит с арбаа миним – четырьмя видами
растений – и от этого изобилия зелени в
осенний Иерусалим на неделю возвращается
весна.
Наступил Хошана раба – последний, седьмой
день праздника. Отслужили торжественную службу, ударили пять раз по полу пятью
веточками ивы. Праздник закончился.
Йоханан бен Заккай все семь дней исполнял
предписания праздника Кущей, но мысли его были о другом: он ждал разговора с
первосвященником. И вот этот день наступил. Йонатан, проходя в Храме мимо
торговца, коротко сказал, чтобы уважаемый Йоханан бен Заккай сегодня был в его
доме – там и состоится важный разговор.
На улицах, прилегающих к храму Ирода Великого, иудеи еще шумели, но
такого столпотворения, давки и криков как вчера, уже не было. В парадной же
зале дворца первосвященника, председателя синедриона Йонатана, наоборот людей
было непривычно много. Но много – не означало «кого попало». Каждый из
присутствующих находился здесь по
уважительной причине и был тщательно проверен. Речь не шла о коэнах,
левитах и других служителях храма – много было
приглашенных гостей, тех, кто приезжал в Иерусалим три раза в год из
ближних провинций и дальних стран.
(продолжените следует)
