Как давно я оказался в странном киевском сообществе таких же, как и я - по жизни - найдёнышей при живых родителях…
Так вот, мой бывший папа был от рождения польским украинцем, то есть по матери, чистокровным поляком, да ещё притом по родовым да и духовным бабкиным корням - потомственным аристократом. Вот почему, он так слабо понимал и принимал в себе своё украинское начало.
То есть, всё украинское во мне, как бы, с соседней улицы, с очень жёсткими дворовыми правилами, где мне - шейгицу места было отведено мало. Ведь моя мама была не только еврейкой, но и простой советской работягой, и тянула лямку с тринадцати лет… Со времени эвакуации из Киева на Урал, а затем, повторного возвращения в уже освобождённый в тысяча девятьсот сорок третьем году Киев.
Нет, в ту пору её больше чем «чумазая» никто ни разу не называл. Ведь она числилась в сталинских евреях, то есть была ребёнком отца красноармейца, во все последующие годы ребенком войны, которому в зрелые годы проигравшая Германия даже платила средства, которые честно и дружно украли киевские еврейские чиновники. Так что мамулэ бедствовала практически до последнего дня, хотя и уход за ней, парализованной обширным правосторонним инсультом после ядерной катастрофы на ЧАЭС, взял на себя Киевский Хесед Авод. Только за это я всецело благодарен игупецким евреям, которые всё же на её бедняцкие похороны не выделили ни копейки. И так бывает. Ведь деньги на похороны украл у неё второй украинский Президент Кучма, но это - уже другая история.
Так вот, отцом Тойбочки, а значит и моим еврейским дедушкой, был советский офицер-мостостроитель, о котором я когда-то уже вспоминал. Он был инженером-мостостроителем, который во время блокады Сталинграда строил переправу через Волгу по тонкому и ломкому льду, к середине зимы ставшем - едва ли - не бронебойным. Эта легендарная мостовая переправа в ту пору строилась для того, чтобы встретились две советские армии – шестьдесят вторая и шестьдесят четвертая - вроде бы… Точнее не упомню, Именно здесь, фашистские войска Паулюса были взяты в кольцо окружения.
Но так получилось, что переправа была выстроена, а сам инженер-мостостроевец однозначно погиб под фашистскими бомбами на построенной им переправе.
Юной матери достался его прод. аттестат, который делился на троих: между моей в ту пору двенадцатилетней матерью, бабушкой Евой, и моей прабабкой Эстер, по семейному именуемой – Фирой. Фира сама по себе была - та ещё - уникальная женщина. Ведь она создала в ту пору единственный в Игупце женский миньон!
В городе погибших в Бабьем Яру евреев-раввинов и канторов, увы, тогда ещё не водилось, и случалось, что в детстве я часто ходил с Фирочкой на улицу синих Бараков, тогда как сами мы жили на Краснобарачной, и обе эти улочки были рядом с описанной Куприном улицей красных фонарей, где ещё и в первые послевоенные годы встречались благостные еврейские старушки в белых платочках из ситца. Почему-то обязательно в синей крапочке. Вот они-то однажды первыми на Хануку угостили меня сладким еврейским штруделем, в котором были арбузные цукаты, изюм, курага, мак и чернослив. Всё это сверху покрывалось нежнейшим домашним бисквитом и сахарной пудрой.
В тысяча девятьсот шестьдесят втором году, уже дожившая до глубокой старости, моя милейшая прабабушка Фира (Эстер) в страшной муке отошла на тот свет, пережив годы голода и разрухи, две мировые войны, а к ним - многолетнюю гражданскую бойню, многочисленных сверстников, в том числе и мужей, в судьбе первого из них была трогательная свадебная поездка в Париж на открытие Эйфелевой башни, тогда как второму - Палиновскому, в его страшной судьбе был начертан Бабий яр, где его расстреляли в один из первых трёх дней сентябрьского Йон Кипура тысяча девятьсот сорок первого года,
Сладкие штрудели в бедняцком еврейском доме пекли крайне редко и то - только для того, чтобы принести его одиноким старушкам в той единственной надомной синагоге, в которой они доживали свой век. Нам, детям - ни мне, ни моей тётушке Идочке, подобные сладости не полагались. Ведь мы в ту пору ещё не были старенькими, да к тому же, мы тогда ещё не знали, кто такой Гашем. Правда, с годами, переехав в Америку и став вместо Идочки Адой, моя американская тётушка – таки- полюбила Гашем и по любому окрестному поводу стала очень громко, едва ли не громогласно повторять: - О, май гад!
Нет, я не ошибаюсь. Она так и повторяла - не Майн, а Май... Гад… Все эти языки: и английский с немецким, и идиш с ивритом напрочь перемешались в её головушке, и потому, мы повторяли за ней только то, что сама она сумела усвоить: oh my god, oh my god… Хотя самого меня этот «майский гад» уже напрягал… Это была какая-то заокеанская Вера в зарубежном филиале - некогда моего - трепетно любимого еврейского Бога под кепочкой.
В письмах к матери со Штатов Адочка как-то упомянула, что в блес-благославенной Америке очень любят сладкий еврейский штрудель на Хануку. Но я в ту пору плохо представлял, что такое Ханука и очень слабо помнил, что такое еврейский штрудель, кроме того маленького кусочка этой легендарной сладости, который достался мне - ещё пятилетнему - мальчику.
Впрочем, всё имеет своё собственное окончание, то же касается и моего детства. Уже на самом выхлопе из детства, однажды в метро, я встретил своего старинного приятеля по Центральному дворцу пионеров - Женьку Шойхета, чей отец мало походил на синагогального резника, что собственно и определялось этой древней фамилией, и был милейшим учителем истории, параллельно преподавая в краеведческой студии Центрального дворца пионеров, куда я, как-то, попробовал ездить, всякий раз накануне встречаясь с Женькой на станции метро «Комсомольская». Оттуда мы ехали до станции метро «Арсенальная», а дальше, поднявшись на семьдесят два метра из-под земли на эскалаторе, шли уже только пешком. Обычно не торопясь, о чём-то очень важно беседуя. Два вихрастых еврейских мальчика, один из которых был брюнетистым, другой рыжим, оба - с огромным количеством веснушек на лице, чуть приземистее своих спортивных украинских сверстников, но оба нисколько не комплексовали при этом.
Нам было о чём говорить, нам было чем поделиться друг с другом. И вот как-то, однажды, прямо в метровагоне, Женька запросто вынул со своего кармана пальто, даже не пакет, как бы - свёрток в маслянистом пергаменте, в котором он и передал мне два кусочка сладчайшего грушевого штруделя, поскольку в семье у Женьки было правило соблюдать мицву. Как видно, на орехи, мак, изюм и прочие сладости уже не дотягивали… Но это было неважно, важно было то, что этот штрудель был из настоящего домашнего бисквита и весь моцно пропитан запахом еврейского дома. Наверное, первыми должны понять меня этнические украинцы, для которых также желательно чесночное сало или молочный кисель. Сразу оговорюсь - не нынешние украинцы, которые привычно и всячески пресыщены Макдональдсом. А те мои украинцы, которые привозили из сёл в литровых банках сельский молочный кисель и бережно разливали его по тарелкам, обычно на 3-4-5 порций, чтобы затем, в достаточно постные городские серые дни, питаться этим киселём, хотя бы в обед. А вот Женькин штрудель просто лишил меня чувств. Ведь оказалось, что бисквит в нем был - в самый тыц, к тому же ещё, с запечёнными в нём лимонными цукатами!
Я просто обезумел от счастья съесть что-то самое настоящее, о чём, наверное, мечтал от рождения. Я не просто ел, я смаковал это кушанье, этот бисквит и все его мельчайшие крошки. Этот, бесподобный по сладости, десерт, который - как казалось - я не заслужил, ведь у меня не было отца - ни еврейского, никаковского, а тот человек, которого я знал, как бросившего меня отца, был спившийся капитан каботажного трала, который в ту пору уже только безбожно и страшно пил, правда, всё еще стесняясь меня.
То есть, в то время ещё не все мизансцены его падения были у меня перед глазами, и я не мог их видеть воочию. Но в тот день я ехал к нему, а штрудель - как-то незаметно - умял по дороге, навсегда запомнив и его грушевую патоку, и его бисквитную шубу, и его невероятный и незабываемый цымес…
Запомните и вы, потому что - ничего подобного сегодня в Киеве вам не светит. Если только в нём не остались ваши старенькие еврейские родственники. Ведь то, что сегодня исповедует троещинский общепит - в лице многочисленных частных кафе - это - тихий ужас. Нет, я действительно очень хотел попробовать нынешний коммерческий штрудель - ведь был же и повод. Тридцать вторая годовщина независимой Украины. Но, уже накануне, я насмотрелся всяческих видеороликов и вдруг стал неприятно удивлённым от того, что узнал одну особенность нынешних сладостей - с изготовлением бисквита для них никто более не заморачивается. Баста, кончилась навсегда лафа моего сладкого детства! Ведь теперь, вместо бисквитной основы извольте жрать лаваш: его же суют во все кулинарные - и что особо печально - кондитерские изделия. Какие-то, честное слово, химически обработанные вишни вам завернут в лаваш, чуть пропекут этот пирог из глины, и его же, едва посыплют сахарной пудрой, разрежут на ломти без всяческой подливы хотя бы из сиропа.
И, если взять этот лапоть, и приняться его уплетать в дальнем углу кафе, то он так и провиснет во рту. И будет он казаться каким-то диким монстром, потому что это - не будет штрудель, хоть у вас и заберут деньги за это… как за штрудель, но вы его даже не разрежете ни ножом, ни вилкой, и, слава Богу Яхве, Гашем, если вам удастся его просто размолоть на какие-нибудь два полу лаптя, чтобы затем -каждый из них - крайне огорчённо разжевывать вязко во рту, проклиная нынешнюю городскую кондитерку, в которой уже не осталось ничего: ни столичного, ни местечкового, ни личного…
Женька давно откочевал на высокогорную метеостанцию Таджикистан, ведь в Киеве ему, еврею, ничего не светило. Да и людей разыскивать подобно Диогену, среди всяческих серо-усредненных сущностей, он не желал. Зато, на высокогорной станции на Памире от разыскал йети и накрепко сдружился с ним на года!
Вот почему, моя прабабушка Фира и Шойхет Женька и штрудель навсегда останутся в сердце моём.
