Веле Штылвелд: БЛОНДМИССКА или ЕХАЛИ МЫ, ЕХАЛИ… ч.2

Веле Штылвелд: БЛОНДМИССКА или ЕХАЛИ МЫ, ЕХАЛИ… ч.2

Ирина Диденко: «Блондмисска» - графика 

-.

Такие девушки были особо интересны одинаковыми возрастными параметрами. Я не от-крою великую тайну,  что среди них преобладала группа в возрасте “двадцать два”, – вот такой себе перебор! Но всем им и без нудного Кицемана вполне хватало наших с Дорф-маном утешений с милыми небезгрешным подбором всяческих зажигательными прегре-шений... Правда, в их среде обычно наблюдался быстрый штурм и столь же быстрый от-пад под лёгкий салат из чувств и жидкий сироп расставаний, с промежутками на срочны секс до мгновения внезапного забытья. Такие очаровашки очень запросто не то что Лорика, но и нас разменивали налегке. К тому же из них лезли вечные совковые комплексы, от которых их было уже ни отвратить, ни исправить...

Зато куда особо отчаянно вела себя более радикальная группа в возрасте двадцать шесть лет. Но вся беда, что самому Лорику Кицеману было сорок семь, и управлял он разветвлённой империей “целлофаночников”, которые по всей республике: в самых глу-хих её уголках, в отдалённых умирающих сёлах прессовали кульки для солений по цене от четырёх до десяти копеек за штуку. Эта невинная затея приносила Лорику миллионные барыши, и оттого Лорик прочно кис на своих миллионах без настоящей любви и волшебного приватного kiss, непременно переходящего sex appeal... О, как жаль, что уже ныне покойный Трахтенберг тогда ещё не родился…

И хотя в повседневной жизни Кицеману женщин вполне хватало, потребовались мы, го-роховые шуты и беспристрастные судьи для того, чтобы однажды предложить Лорику одну-единственную блондмисску, Кицеманшу до мозга кости и почти королеву мира…

-.

Полчаса тому назад ко мне позвонил Дорфман.

– Сэр Гарик?

– Привет, тюфяк, – отрезал я телеграфно. – Ну, сытыцах?

– Немедленно приезжай, – с демоническим оскалом процедил тот. Мне пришлось встать и пойти.

Повидавший своё “Запорожец” купался в тени разлапистых клёнов. Во дворе пахло рези-новыми ботами, болотной тиной и домашней выпечкой. Правда, все углы дворового пе-риметра очень дружно, хоть и асинхронно, зато вполне кучно обоссали коты. Так что пах-ло далеко не кондитерской выпечкой.

Хотя прежде когда-то моя б+абуле отлично пекла. И во дворе стоял запах храмовья – то ли хоральной синагоги, то ли церковной трапезной, но… Увы, сейчас моя бабуле вояжи-ровала. Хоть во всей неторопливой жизни своей она никогда не проехала ни единой лиш-ней трамвайной остановки, а тут, отплясав какое-то невероятное “семь сорок” на перроне киевского вокзала, уехала навсегда…

“Уйдёшь – не вернёшься”, – гласит старая как мир приговорка, слетевшая однажды с ма-меланге в окрестное многоязычье. Теперь я это уже хорошо знаю. Ведь теперь в прежде очень тесной шумной квартире нет ни Марика, ни её. Слушайте, но хотя бы есть что-нибудь постоянным в этом расторможенном нами, людьми, улье, в этом нашем малень-ком человеческом мире. Бабуле сказала бы – есть, и вспомнила бы старый затрёпанный анекдот:

У старого еврея большая семья: жена, дети, внуки, зятья, невестки и даже бабушка. Все они живут в одной комнате.

Еврей бежит к раввину: гвалт!

– Заведите себе козу, – советует раввин. Советует мудрец, и еврей заво-дит себе козу. Дальше, – больше. По совету раввина в квартире появля-ются кошка, пёс, петух, попугай. Дальше некуда. (О, вечный Шолом-Алейхем!)

В один базарный день измученный старик продаёт всех животных, и в квартире наступает рай.

Зай гизунд, бабуле! Ты не курица, хотя Марик уж точно осёл. Да и что мы, малые мира нашего. Ходят слухи, что Ларису Мондрус – известную пленительную, вечно мурлыкаю-щую лирические “песёнки”, жизнь качнула в петлю. Актриса пела в Москве, ей рукопле-скали во Владивостоке, повесилась она то ли в Хайфе, то ли в Тель-Авиве.

Сказывали, что повесился в США и известный киевский гинеколог Блатной, и поникли го-ловой многие малые, но нация ехала.

С нацией кто-то ёрничал, то учтиво открывая перед ней, то назидательно прихлопывая границу. Граница на замке превратилась на границу с навесной на ржавых петельках дверью (на всякий случай из бронетанкового металла).

Целые поколения, уже не знавшие языка: ни идиш, ни иврита, даже во сне в качестве священного кабалистического заклинания, твердили слово “ОВИР”. В одном этом слове смешались все были и небылицы. А может быть, всё, что за все эти годы с нами происходило, было одной огромнейшей небылицей, которую кто-то злой выдумал и всем нам рассказал.

И только умалишённый старик в древней ермолке, пробегавший в полуденный июньский зной по улицам Симферополя, в уже забытый год Чернобыльской катастрофы, как-то безумно и очень громко шептал: “А штыл андер вельт! Спокойствие в этом мире”! – “Мир вашему дому!”

…В песнях тех лет было – мир дому твоему, мир дому моему, был, наконец, миру мир, но никогда не было мира нашему совместному дому. “Мир нашему дому!” – шептал безумный еврей. Что больше в мире может быть значимо в нашем мире? А ОВИР? Да что ОВИР, он не более чем синоним мирской суеты.

Мир нашему дому – в унисон наших сердец, единением народов и наций. Вот-вот сма-жутся границы, и воплотится предрекаемая пропаганда, и миру явится единый, советский народ. Минуточку! Позвольте отметить, это вроде как все люди братья, но только я не китаец. Советский народ – так советский народ, но всё-таки я, простите, – ев-рей.

Ведь чего мы боимся? Пуще всего мы боимся просто сказать, что мы есть мы, и при этом ничего взамен не потребовать. Ведь это же так естественно – вырастать плотью от плоти материнской и врастать в века теми, кем естественно по природе нам надлежит быть.

-.

После отъезда бабуле я долго обо всём этом думал, пока не дошёл до мысли, что спасает всех нас от комплексов не переезд границы, а гармоническая перетряска в самом себе того, что уже однажды сам в себе ощупал, осязал и открыл, через что раз и навсегда прошёл, и что уже раз и навсегда запомнил в себе как первые слова универсальной древней молитвы:

– Барух Адонай элохейнум...

Хотя помнил я, известно же, разное. Вот даже такой бы, казалось, пустяк, что в двух кварталах от моего зелёного драндулета меня поджидал Дорфман с претенденткой на миссис Кицеман, некая мисс Вседозволенность, она же мисс Нестеснительность, она же мисс Любому-и-Каждому. Вот именно это и предстояло проверить. Доверяться в столь деликатном деле было нельзя…

“Запорожец” неторопливо тронулся с места, чуть почихивая и безбожно коптя окрестно-сти. Но вот чих будто бы пропал, и машина легко пошла, покатилась, подладилась ехать хоть к самому чёрту на кулички, но пришлось жать на тормоза, поскольку, к удивлению, что Дорфман уже ждал на углу.

Он блаженно крутил у виска пальцем, а рядом с ним заливисто смеялась блондинка, за-дорно отмахиваясь от волн накатывающегося на неё смеха нежно-загорелыми руками сущей речной Плеяды.

Руки у этой девочки пели. Даже больше. Они вплетались в пространство и извлекали от-туда холсты из солнечной пряжи. К тому же у неё отчаянно искрились глаза, отливая ка-ким-то сочным, медовым блеском. Он и заполнял собою окрестный солнечный мир. Для Кицемана эта крошка была слишком свежа, но накачана алкоголем, увы, должно быть, изрядно.

Одновременно и стройная, и в меру округлая, она, казалось, шаталась под ветром, чему сам Дмитрий был определённо рад. Сторонник шарма и вольностей, он от души привет-ствовал её нецепкое якорение, и, стоявшая рядом с ним на тротуаре блондмисска, отве-чала ему тем же, и, как видно, соответствовала его вкусам вполне. Да и сам я при виде эдакой блонди готов был сделаться молочным братцем приятеля. И, похоже, это мне ещё предстояло...

-.

Снова чих-пых. Чуть притормозил, и тут же на тебе! Стоп. Мотор захлебнулся. Теперь заведётся не сразу, как ни пыхти. Этим и займусь, а между тем пока повнимательнее присмотрюсь к девушке с теплым инеем в волосах, неторопливо взвешивая все её “за” и “против”. За, за, за... Не против. За-за...

Можно было бы продолжать. Но тут в салон просунулась рожа вспотевшего от “хочу-и-буду” Дорфмана. Ко всему было видно, что Дорфман очень спешил.

– Ну, ты и ездок, сэр Гарик, прямо как на фиакре! Но вместо: “н-но, н-но!” всё больше: ни “тпру” ни “ну”.

– Ты, надеюсь, рассчитывал не на похоронный фиакр? – беззлобно уточняю у Дорфмана, принимая позу наёженного кучера с лакейскими галунами. При этом я скалю рот, как ле-нинградский кучер Реваз, катающий в придворной карете приблудных к Невскому совко-вых и интуристов. Рот у Реваза лошадиный, к тому же, будто вырезанный из нестроевого леса какой-нибудь захудалой карельской берёзки, – выкривленный, перекошенный, рва-ный. Одним словом, что сам Реваз, что его игупецкий двойник – редчайшие красавцы.

– А что, это идея! – радуется блондмисска и звонко смеётся мокрым жемчугом точеных ровных зубов. – Чем твой “Запорожец” не похоронный фиакр? Только где тогда ваши фраки и куда вы заныкали жмурика? – лукаво добавляет она…

-.

Живи Дорфман в Париже, ему импонировали бы мулатки. Но у нас в Игупце, ко времени предполагаемого выезда Кицемана за бугор социалистического отечества, коренных местечковых мулаток всё же было ещё маловато, а фирмовые не берутся в расчёт: кубинские – истерички, кенийские – католички, американские – “голден-леди” со своими джаз-бандами – объезжают наш ура-патриотический городок за семьдесят семь коломенских километров в объезд.

Потому ни первые, ни вторые, ни третьи уж точно не берутся в расчёт. Они ещё наводнят наш город к 2010-ому году, когда в редкой местечковой семейке не будет прямого афри-канского родственника. И тогда чем не сроднится Игупцу с Угандой? Хотя бы по уровню жизни. Всё-то ещё будет, а пока...

Будь бы сегодня в Игупце свои мулатки – имел бы их Дорфман пачками. Но пока они всё ещё пребывают в безоблачном юном возрасте за пределом первого писка.

Известно, что любителям и знатокам этого возраста строго гарантированы год за год, и в этом едины как сотрудники органов правопорядка, так и несердобольные судьи. И, коль скоро Дорфман живёт именно здесь, то вопросов с мулатками не возникает. Его интере-суют блондинки…

Вот и теперь он верен себе.

Откидывая переднее сиденье и, шедшие мне навстречу приятель и незнакомка мгновен-но втискиваются на узенький задний диванчик. Окрещённый похоронным фиакром “Запо-рожец” трогает с места.

-.

Очередные “чиф-пыф”... В смотровом зеркале совершенно предметно можно наблюдать, как на вытертом заднем сиденье, будто на невольном гинекологическом кресле, сейчас усердствует Дорфман.

Похоже, что на спине у блондмисски он уже расщупывает и расстёгивает коттоновый са-рафан. На сарафане – белая лейба-тряпица с крутой припаркой “Сафари”. Заметьте, лейба сия качественно пришита каким-нибудь областным картонно-суконным цехом. Ценный прикид – неброский, ходовой, всепогодный... Одним словом, в тютельку. То, что ищут многочисленные бай-девушки для досрочных капитуляций перед своими частыми потливые почитателям.