Веле Штылвелд: А живые говорят...

Веле Штылвелд: А живые говорят...

-

А живые говорят о запахе кожи инвалидных колясок  

как будто в коже — память железа  

и колёса помнят скрип одиночества,  

ночами катятся по коридорам,  

где стены пропитаны забытыми голосами.  

Шов на сиденье — как линия жизни,  

и каждый изгиб рамы — перекрёсток.  

Но кто слышит дыхание ремня  

в момент, когда солнце падает в тень?

-

Не разрушай естественных сновидений 

или 

Когда неспящий проснётся

-

Я никогда не достигал особой популярности на фейсбуке. Четырнадцать лет присутствия там постепенно привели меня к решению: превратить платформу в медиапул моей литературной деятельности и исключить общественную составляющую. Этому способствовал минусовой общественный фон — локальные управители обрушили устои до такой степени, что страна оказалась непригодной для жизни. Это ужасно.

Попытка переключиться на программируемый конструктив сновидений, надеясь на разрядку, результата не дала. Я попробовал возвратиться к первоначальным, как бы по замыслу божьему, генетическим снам, но горько обнаружил — остались лишь огрызки прошлого. Сами сны — труха, распавшиеся на беспамятные волокна. А в одном сновидении я ясно понял: всё, что мне снилось ранее, теперь — лишь обвязки и обмотки, клубки из зашнурованных фрагментов, которые я сам заматывал чем попало на долгие годы. Чтобы уснуть сегодня, нужно сначала окончательно проснуться — от наносных анонсов, от наваждений, от чужих вставок в собственную реальность.

***

Он проснулся не в комнате, а в архиве. Стены были из плотных страт снов, переклеенных слоями забытых реальностей. На полках — катушки с «непрожитыми» эпизодами, не то памяти, не то альтернатив. Над столом висела вывеска: «Управление непрограммируемыми фазами». Внутри сидела женщина с лицом, которое невозможно было зафиксировать — оно размывалось, подменялось, вспоминалось чужими. Она сказала:

— Вы были неспящим. Мы ждём, когда вы окончательно проснётесь. Тогда начнётся обратная верстка.

***

Система распаковки воспоминаний оказалась биогенной. Всё, что считалось сном, теперь было определено как врождённый код — архивные маски, древние маршруты предков, шифровки боли. Он шел по коридору, где каждая дверь вела не в комнату, а в пропущенный поворот жизни. За одной — детство без войны. За второй — судьба без фейсбука, без тщетных публикаций. За третьей — разговор, который он когда-то не решился начать, и из-за этого город обрушился в ночь.

***

Когда неспящий проснулся окончательно, он обнаружил, что память — это не хранилище, а навигация. Всё, что казалось потерянным, можно было пройти вновь, но иначе. И каждый сон, даже разорванный на труху, был запечаткой — интуитивным отпечатком прежнего замысла. Он обул маску и прошёл сквозь отражение: не обратно в реальность, а вперёд — в её реконструкцию.

-

Скудное застолье или Гранёный Киев 

 - рассказ о жителе Вороньей слободы_

Григорий Маркович Кац приехал в Киев в начале весны,  

в форме, с майорскими погонами,  

с дипломом снабженца из Московской академии тыла и фронта,  

и с бронью на койку в общежитии на Лукьяновке.  

Говорил, что возвращается —  

хотя, по правде, возвращаться ему было не к кому:  

весь его род, славный еврейский,  

погиб в Бабьем Яру.

Мы, на Вороньей слободе, сразу поняли —  

человек он правильный.  

Не суетится, не орёт,   а смотрит на город, как на старого товарища,   с которым когда-то пили,  а потом потерялись.

На вокзале он первым делом пошёл в буфет.  

Взял сто грамм водки,   а потом — бутерброд с чёрной икрой.  

Да, тогда ещё бывало — икру мазали,  

если видели, что человек не просто пьёт,  

а встречается с прошлым.

Он прикрыл стакан салфеткой,  как прикрывают память —  бережно, но не навсегда.   А когда вернулся — водки в стакане не было.

Подошёл к стойке,  с пустым стаканом и бутербродом в салфетке.  

Говорит:

— А водку мою выпили. Так что налейте ещё. Ровно сто.  

Буфетчица, тётя Зина,  которая тут с довоенных времён,  кивает:

— А что, и налью. Мужчина вы правильный.  

Теперь и стакан, и бутерброд при вас.  

— Я всегда с собой всё приношу, — говорит он. — Кроме тех, кого не вернуть.  

— Это да, — отвечает Зина. — У нас тут таких много.  

— А Киев? Он хоть немного изменился?  

— Киев? — усмехается она. —  Он как был — так и остался.  Приблатнённый, босяцкий, но свой.  

Если примет — не отпустит.  

Если не примет — сам уйдёшь.

И тогда Кац хлопнул вторые сто грамм,  не фронтовых, но мирных,   и тихо сказал:

— Ну, здравствуй, узнаваемый Киев.

И город, как умел,   встретил его в свои  

приблатнённо-босяцкие объятия.

--

-

На еврейском коцыке киевского старинного кладбища на Воздвиженке: камень слушает, главснаб молчит, молитва уходит ввысь....

Вот как можно представить этот рассказ, сохранив ритм, горечь, и киевскую пронзительность, но передав его уже через голос стороннего рассказчика — с уважением, с вниманием к деталям, и с лёгким оттенком хроники:

---

**«Маршрут снабженца»**  

_рассказ от жителя Вороньей слободы_

В Красной армии времён Великой Отечественной  

слово «логистика» было из тех, что лишние.  

Зато хорошо понимали, кто такой Кац —  

молодой интендант, лейтенант снабжения  

одного фронта, про который до сих пор  

в архивах говорят шёпотом.

Он не был просто снабженцем —  

он был образом:  

и лейтенантом, и интендантом,  

и человеком, которому могли сказать:  

— Григорий, знай своё место.  

А место в те дни находилось  

в Академии тыла и фронта,  

где он оказался не по направлению,  

а по расчёту.

Тамошние снабженцы встретили его тепло.  

Обещали горы — золотые, если верить брошюрам.  

Но на деле — ценности, перегнанные из Германии,  

ушли в оплату учёбы.  

А он получил новое звание и... берег.

Берег был не у моря, а у подлодки:  

ему сказали прямо —  

майор-снабженец еврейской фамилии  

в послевоенной армии не есть хорошо.  

— Ты, Гриша, либо нацию себе поменяй,  

либо лычки майорские, хотя бы на старлейские. Ведь ты же был на передовой, имеешь право записать себя русским!

Но Маркович слушал по-своему.  

Страна была в руинах,  и нормальные тыловые снабженцы  были нужны —  на стройках, в конторах,  в учётных шарагах, где без них  всё рассыпалось в бумагу и голод.

Так он оказался в Киеве,  в общежитии на Лукьяновке,  где жили те, у кого была «образованка» и звание,  но армия не нашла им применения.

Он стал вольноопределившимся —  

не в боях, а в буднях.  

Поиски привели его на Воздвиженку,  

где он нашёл гражданский стройтрест  

и прочное место,  которое он не держал —  

он к нему прирос.

Каждый день — с Воздвиженки на Татарку.  

Как по часам.  

Как по маршруту снабжения,  

только теперь — снабжал себя.  

Жизнью. Кусочком усталого покоя.

 Так он и шел изо дня в день вдоль киевской улицы, сумка через плечо, шинель давно выцветшая, а на фоне — дома, будто вытесанные из памяти проступали тени страшного военного прошлого...

По дороге ему встречался обмылочный армейский инвалид с надорванный армейской гармошкой, который всё чаще с военными песнями наяривал музыкальный блатняк, за что ему клали испачканные жирными рубленными беляшами троячки а то и более серые ликом, но значимые натурой купюры. Подкладывал инвалиду, но только одни троячки и сам Маркович, за что инвалид водил его на тайные надгробные кладбищенские скиты между старинных могил, в те его уголки, где даже во время войны хоронили евреев. Там Маркович ставил свечу и тихо молился...

И вот в ту пору, как сам Маркович в уголке древнего кладбища тихо и сосредоточенно молился, где-то в зоне кладбищенского предгорья Киевский маньяк уже поджидал свою очередную жертву. Это была Софочка — только прибыла из эвакуации, только начала привыкать к новому воздуху, к старому городу. Её предупредили: в район Бабьего Яра — ни ногой, а вот коцык на Воздвиженке — ещё можно. И она пошла, сама, с фотографией дедушки, с памятью, с наивным упрямством.

Маньяк готовился, как прежде. Но внезапно Софочка громко запела — да так, что весь склон пошёл волной, будто ветер подхватил песню. Голос её, лужёный, не из страха, а как щит от бед прошлых и будущих.

Союз нерушимых

Лежит под машиной

И кушает кашу

За Родину нашу!

Маркович услыхал — не ушами, нутром. Молитва оборвалась. Шинель затрещала на ветру. Соскользнул с почти отвесного склона — как, сам не помнил. Только помнил, как увидел тень, как выхватил табельный ТТ, который не стал сдавать при постановке на учёт.  

Выстрел — короткий, ясный. Маньяк, что успел лишь повернуться, — получил в лицо.  

Софочку он крепко ухватил за руку.  

Она сперва отпрянула, потом взглянула.  

А он сказал:  

— Бежим. В ту жизнь, что мы не планировали.  

И побежали.  

Так началась их совместная судьба — неожиданная, как песня среди могил.  

И уже до самой смерти, в глубокой старости,  

Маркович из той жизни не вышел.  

Он в неё — вошёл. Как в родной маршрут снабжения, где все начиналось молитвой:

Барух Адонай элахэйнум...

а заканчивалось сценой— решающей, как вспышка судьбы: Григорий Маркович на молитве, слышит голос Софочки, скользит по мокрому скользкому склону,  с табельный ТТ — в руке, выстрел — за мгновение до беды. Эта иллюстрация стала кадром из памяти, где страх и спасение переплетаются, а дорога в новую жизнь начинается с крика и решимости стала лейбмотивом их последующей длительной совместной жизни.

Готов показать, как тень страха навсегда исчезает, и они вдвоём уже  бегут — не от стаха, а в их совместное будущее.

-