Веле Штылвелд: Экзекуторы мечты, антология неформального текста, ч.13

Веле Штылвелд: Экзекуторы мечты, антология неформального текста, ч.13

– Хоронить Леонида кто будет? Я с ним только в одной квартире жила. А он был альфонсом и кочевал от бабушки к бабушке. Они его и содержали. Пока не пересеклись на одном «бабилоне». Все сразу и он в неком танцклассе старушки всегда станцевать свой последний парный танец непременно с каким-то альфонсом. Леонид А. был из таких.

Сердец у старушек не было, а вот квартиры и кошельки восьми старушек-пердушек перед Леонидом закрылись. Сам содержать себя он не умел, не любил и не мог, вот и выбросился на асфальт. Но только перед смертью он почему-то решил, что на поэтическом поприще он в вашем лице вроде бы нашел – нет, не почитателя, а сос-страдателя. Вот и по-сос–страдайте. Дайте денег на похороны: венки, гроб, трансферт... Вы можете... Как генерал городского литературного мира...

– Мадам, я, по крайней мере, в армейском табеле рангов дальше ефрейтора рожей не вышел. Но есть в нашем мире милейшая грандесса, бывший парторг в мире прикормленных властью писателей, спущенная к нам – неформалам по разнарядке от самого Леонида Макаровича, так это вы к ней... К ней... добрейшей гранд-осведомительнице нашей...

– А денег она хоть даст. Хотя бы на гроб, чтоб не сосновый крашенный, а как писателю полагается…

– А что гробы писателям особые положены?

– Думаю, да! Мне и Леонид так говорил... У него был маниакально-депрессивный синдром, так он в психушке многих литераторов перевидал. Прямо как в творческом филиале на Фрунзе 103.

– Вялотекущая шизофрения, ментик от КГБ?

– Она самая.

– Тогда вот вам телефон. Только ничего не требуйте и не хамите. Она в прошлом самого Параджанова обеспечивала чердачным помещением в Киеве и хоронила того, когда у мэтра окончательно поехал чердак от киевского коньяка... Он же не армянский... А так, три гички на грузинском жидком мелко сортном чайке...

– Почему вы столь язвительны?

– А чем я вам помогу? Он не был мне другом. Он был просто мило нелепым человеком. Таким, как и я, но с другим спектром всяческих негараздов.

– Ладно, позвоню, но и вы на похороны не приходите, а то Леонид едва ли не каждую неделю к кому-нибудь на похороны ходил... Так набирался, так набирался, а, казалось бы, – еврей, и мечтал о своих похоронах в Иерусалиме...

– Не приду. Я тоже мечтаю...

И не пошел.

А Леонид Б. умер от рака мозга вследствие деллириума почти через два десятка лет. Но и к тому я на похороны не пошел. Но это уже другая история. А экс-парторг НСПУ Алла Потапова в ту пору Леониду А. таки помогла – негромко и немного. И человека не стало. Первого и последнего, считавшего меня великим поэтом перегаженной жуликами современности… А в это время на стадионе в то время «Динамо», ныне же – имени Лобановского человечек среднего роста в свитере с оленями вручал моей «чернобыльской» школе, в которой я работал не поэтом, учителем четыре черно-белых телевизора, которых перепроизвели еще при совке.

Мы их тут же установили в кабинетах физики химии биологии и информатики. Простояли они в классах всего одну осеннюю четверть и тихо скончались... А Макарыч был по-прежнему жив и всячески процветал... И было ему тогда 85 лет. Но и он уже помер смиренно и благостно. И для большинства украинцев как-то незаметно… Мир их праху его и всем шапочным поэтическим приятелям и синьорам! На том и аминь...

-.

Я очень настороженно отношусь ко всем внезапно притихшим вчерашним врагам. Что-то у них за пазухой мне не нравиться... Вот почему в подобный новый мир я не верю... Стар уже доверять... Еще с водораздельных девяностых, навечно…

В ту недобрую пору молоденькие провинциалки в кафе-баре-кегельбане над станцией метро «Большевик» прямо на глазах у опешившей публики подписывали контракты по продажи своих молоденьких тел дьяволу. Немецкие бордели экономили даже на бумаге. Документ писался почти на папиросной бумаге…

Запомнились глаза одной такой безвольной хрупкой девушки и эта папиросовая бумага. А в это же время одна отчаянная киевская художницу лихо и на одном автостопе да ещё Бог весть каком извороте преодолевала три государственные границы между Украиной и Польшей, Польшей и Германией и в обратном направлении в течение одного только месяца. Просто так на спор, на азарт...

Несло её и ей же подобных нимф и старлеток по каким-то вечно лесистым склонам с какими-то сумбурными фантазиями и лихачествами в голове. Они не смели, не хотели и не желали быть жертвами, разрушали чужие семьи, разоряли чужие гнезда, награждая нерадивых тамошних фраеров-обожателей крепкими европейскими венерическими коктейлями, которые в Германии и Польше запросто лечились одной лошадиной таблеткой, а вот в Украине превращались в проблему. В целый букет проблем, и оттого милашки вновь пускались в бега, чтобы рано или поздно стать кельнершами где-нибудь в Брюгге или в Гданьске или продавщицами тюльпанов на Кресте. Если же у них вдруг обнаруживался СПИД, они тут же по подложным санитарным книжкам стоически уходили в уборщицы всё тех же всяческих столичных кафе. И там уже умирали, оставляя Киеву детей-спидоносцев извечно сиротских сирых кровей. 

Иное дело мужчинки и бойкие мужички... Один из них – крайне громогласный громыхало на мелком ходу с внешностью вечного полу-подростка писал белогвардейские стишата и был дипкурьером между Киевом и Парижем. О Париже говорил выразительно густо и грустно, сжимая голос до почти тайного, гортанного клекота и вкладывая в каждое слово сакральный смысл оккультного знатока времени. Правда, только его ситцевого второсортного времени, не иного…. Но меня подобный Париж не прельщал, а даже отталкивал.

Ведь в девяностых годах девятнадцатого века на грандиозной Парижской выставке всяческих промтоваров побывал мой прадед, и где-то на Эльфелевой башне, в парижском поднебесье признался в любви молодой модистке, предложив ей руку и сердце, но она предпочла шить в Париже женские панталоны в ателье самой мадам Круазье...

Панталонный салон мадам Круазье в моей башке годами во мне не смыливался и нисколько не вписывался в сакральные парижские подтексты басовитого дипкурьера – поэта. И оттого я его тихо и упорно в себе смеял,  как и его бараний снобизм. Но красок поэтических тот прибавлял. Иное дело, однажды одна поэтесса вырвалась из Киева в Майями, затем еще одна в Женеву, Барселону, куда-то в Португалию, Испанию и понеслось...

Но только  та – первая, написав пачку опубликованных в киевской прессе эпистолы с эпистоляриями и, возвратившись в Киев, даже вышла удачно замуж за театрального и телепродюссера, оставаясь при этом прекрасным человеком и сострадательным другом. А вот прочие поэтессы. Они уже не умели и не смели прощать Киеву размеренную на долгие десятилетия нищету и тупой украинский снобизм феодального национализма. 

– Такой дохлый рафинад кушайте сами, – говаривали они за столами у своих мужей иностранцев – швейцарцев, испанцев, португальцев, испанцев...

Я же находил снобизм прямо на киевских улицах. Пседоевропейский снобизм, показывая и открывая столицу старым голландским ухажерам за нашими киевскими кокотками и молодым бестолковым итальянцам, которые в ту пору часами искали холодного пива в расжареном летнем городе и находили только тарелку колотого люда глубоко под вечер в каком-нибудь традиционно совковом ресторане, где они на килограмм льда умудрялись выпивать бутылочку болгарского сухого белого кисляка...

И всё же самые удачливые бежали в ту пору в Москву и там загибались «литературными неграми» за 400 долларов в месяц, тогда как и в Киеве уже бывали вакансии и на 500 и на 700 баксов, и их порою занимали ныне известные поэты, вчерашние глубокие провинциалы безо всяких голубых да розовых на сей счет иллюзий. Их жесткий прагматизм выжимал из них желчь и они навсегда черствели...

Вот такая Европа предопределялась как уход в некое поэтическое безмолвие, хотя именно из Европы замужние поэтессы привозили прекрасные итальянские, швейцарские и португальские издания своих поэтических нив. Но никто не говорил себе – жопа! Это были продукты иной цивилизации и при всей своей эстетической красивости всем нам они были просто до сраки.