Веле Штылвелд: Бездна, НФ-рассказ, часть 8

Веле Штылвелд: Бездна, НФ-рассказ, часть 8

– А она что, тоже была мышегас? – спросила жена, и, чуть задумавшись, определилась: 

- Так это у вас наследственное. Так сколько, говоришь, бабушка Хана прожила.

- Восемьдесят два года… А что?

- Тогда скачи…

- Ну, тоже мне, эйн Гот вейс, что ты там про себя подумала. Бабушка Хана никогда не была мишугине копф, а даже наоборот – слыла ещё той умницей… Что ты… Но при этом она свято верила в то, что именно на бельевой верёвке по ночам хранилось еврейское счастье, чтобы никакие воры его не могли из дома украсть….

- Ага, я, кажется, поняла. Только в том случае, если вор воровал бельевую веревку, то он при этом прихватывал не только все жечи, что висели на ней, но и само еврейское счастье…

- Ну да, на бельевой верОвке висели на просушке не вещи, а жечи, и там же дремало огромное еврейское счастье, которого ни в одном бедняцком доме не уместить… А чтоб этого не случалось, любую веревку - от бумажной до суконной перед тем, как развесить, полагалось выдерживать в крохмально-мыльном теплом растворе, пока он не остывал.

И вешать такую веревку надо было в полночную пору безо всякой посторонней помощи домашних шлымазлов. А почему? Потому что в полночное время уже и воры и шлымазлы спят, и чужие злыдни-напасти дрыхнут, и только свои выходят в сад на прогулку.

Так-то оно всё так, только цыган Яшка регулярно умудрялся и такую заговоренную в счастье веревку с самого утра утащить, и временами это ему ещё как удавалось. А порой не только нашу – еврейскую, но и соседскую – польскую, и гаршановскую сибирскую…

Ладно, то ладно, но только чрезмерно грудастая бабушка Хана не только жила в гармонии с древними суевериями и от всякой грозы пряталась за стареньким шифоньером, она еще имела один природный, скажем, не то чтоб дефект, а огромнейший бюст полноформатного девятого размера, который, естественно носила в особом бюстгальтере, который раз в полгода подыскивал для нее на клавдиевской толкучке Наум.

Так тот бюстгальтер должен был ему быть ровно на всю лысую голову по уши и ни чуточку больше. Так что сей бюстгальтер выбирал дед Наум точно по кумполу, так чтоб до ушей, а не вместе с ушами… К тому же и бретельки на лифчике должны были быть мощными, как на танковом гермошлеме и не падать чашками на уши – то уже десятый размер, а уж с покрытием бравого еврейского носа – то уже точно двенадцатый! Что и говорить, были в ту послевоенную пору и такие дамы-гражданки, и гороху на них шло, как шрапнели, у иных мужичков немало… Но, видно, не переводились и на сей счет в Киеве богатыри!

Вот и тот раз Наум, сторговавшись привезенными на толкучку мициями, которые сносились ему со всего киевского еврейского мира, выпивал для храбрости ровно боевые сто грамм и шел в дамский ряд мерить лифчик для своего семейного счастья. Эту примерку знали, и за ним шли едва ли не всем городским торгом, но Наум с годами точно угадывал, что истинный цымес для его Ханы и никогда не ошибался на мгновенной примерке, прикупал обнову и тщательно просил её завернуть, а уж затем начинал мерить всю продукцию дамского закапелка, чем вызывал дружный и мощный хохот, как торговок, так и зевак, которые при этом давали пищу рыночной шпане, за что случалось она и от себя отстёгивала семейному фронтовику на чекушку.

После этого приходил Наум домой на одной ножке, но всегда геройски вручал жене долгожданную обнову, и тем получал прощение, после чего обычно звучал последний рефрен его семейного счастья в виде двух строчек старой гулажьей песёнки…. Ай, да вспомним, братцы…. Ай, да двадцать первый год….

Сами понимаете, щепетильная бабушка Хана вновь приобретенную  мужем для её дородной груди обнову прежде чем одеть и таки носить – тщательно и долго выстирывала, выполаскивала и уже при стирке словно проверяла на прочность, даже если бретельки  и остов были сшиты ладно и с самого настоящего парашютного шелка, не приведи, Готоню, только чтоб не из фашистского. Оно хоть и шик в пикантной обнове из фашистского парашюта ходить, но для еврейской души негоже…