Веле Штылвелд: Бездна, НФ-рассказ, часть 2

Веле Штылвелд: Бездна, НФ-рассказ, часть 2

Это когда одна курортная пейзанка ушла на кустотерапию, а затем произнесла только одно слово из трех букв, и сделала три ошибки.

- Это какое же такое слово?

- Ишо… так вот в «ишо» я не подряжался. Чешем за наблюдателем. Кажется, вот тот 66-той газик  в бело-серой раскраске – наш. Так что погнали лебедей!..

Во снах иногда наступает неожиданное беззвучие. То есть понимаешь, что и мотор в дырчик взревел, и 66-тым зелёным на цвет бензином повеяло, и радуешься, что, слава Богу, уже то, что не 56-тым красным касторочным… Ведь мало кто эти целинные марки помнит. А без этих марок не было б целины… Хоть бери в распев:

Едем мы друзья в дальние края,

станем новоселами – и ты, и я…

И точно въезжаем безо всякого шлагбаума на киевскую Воскресенку образца 1964 года. Лепоты в том мало, но на всю окрестную апрельскую зелень проливается словно золотой яркий солнечный свет.

Мы идем с дедкой Наумом по рассекающему центральное воскресенское шоссе пополам  опрятному тополиному скверу. Сейчас он срублен в пору недомерка Омельченко, того еще недомэра киевского. А тогда со своего алюминиевого портсигара дедка достает последнюю папироску «Беломорканал», сдувает с нее одному только ему видимые табачные крошки, прикусывает мундштук, поджигает набитую табаком гильзу, делает короткую сухую затяжку и говорит с неким отстраненным пафосом:

- Я, Витька, эту дрянь курю  с 12 лет. Закурил в 22-ом году, когда старшего брата Севку большевички в Голосеевском лесу за ноги подвесили. Он служил следаком в особом отделе, кого-то сдал, к кому-то не притерся, главное нас сиротами оставил – меня и Леву, а отец со старшим Моисеем ещё во время еврейского погрома сбежали в Америку. После того, как местные хазерюки прирезали двух старших сестер. Обе были красавицы  светловолосые. Обеих изнасиловали, обеим перерезали горло и обеим вырезали животы. Соседи… Украинцы… Прямо на риге, на сеновале… Молча, с похотью и отчаянным злом. У нас в ту пору на пять еврейских дворов была одна молотилка. Отобрать отобрали, да у них дело не заладилось. Обломалась она… Вот и пришли нелюди гнев на сестрах выместить. Выместили… Ни матери, ни сестер, а отец в канторы в Нью-Йорк за мечтою подался…

Теперь я вспомнил. Давно это всё было. У дедки оставалась последняя папироса, а сам он тогда еще не знал, что его внучатая племянница станет женой одного из пришло-очередного из послемайданных министров. Не знал, да так и не узнал. Время не имеет переместительных сочленений…

- Эх, Витька, внучок,  найти бы сейчас миллион, или франк, или окурок… - это из белой эмиграции, отголоски которой сеяло на пространстве лютующего совка время, уже тогда расторгавшее будущую бездну, уготовленную для нерадивых потомков…

Я ловко в свои десять лет нагибаюсь к травному газону и поднимаю три да ещё три копейки.

- Вот, дедка! Нашел, бери на две Беломорины! – Глаза старика, отсидевшего в ГУЛАГе с 1929-го по 1941 годы светятся лихим ухарским озорством.

- Тогда пошли! У тебя есть 15 копеек на мороженное?

- Есть!

- И у меня на курево есть!

- Живем!

Мы переходим улицу и с бульварной стороны втыкаемся в гастроном. Заходим в бакалею. Берем мне мороженное фруктовое в говенном низком полустаканчике с прилагаемой струженной палочкой. У дедки остается 10 копеек. И он почти с барским вычуром грозно провозглашает:

- Курева мне, на все!

Ему аккуратно выкладывают три папиросины. Копейку не возвращают… Голь гуляет неистово. Чтоб вы сдохли нынешние зажратики! Нувориши наши... 

- Не наши, а ваши, - язвит девчонка с конца девяностых.