Веле Штылвелд: Купальщики, версия 2

1.

Дамба перекрывала озеро на стоке в Зазеркалье. И оно, как знать, просачивалось на почти всю озерную гладь и её окрестности. Прямо на берегу лежали оставшиеся от войны противогазы, сквозь разрывы которых прорастала трава. Над нею интрижили стрекозы и паучки, отражаясь в стеклышках противогазьих глазниц.

Округлые бока стёклышек были схвачены ржавыми металлическими прихватами, напоминавшими в окружье контуры вечка старого керогаза или газовой модерновой плиты. Эти вечки исследовали отряды муравьев, в надежде разгадать одну из нелепейших тайн подлунного человечества – для чего оно оставляло на планете такую худосочную графологию?

Графология – это философская наука о следах, а наследить земляне успели немало…Вот и мы с мамой пришли сюда, чтобы я съел домашнюю провизию, перед тем как возвратиться в санаторий для перке-положительных париев семьи, войны и общественного строя… В каждом из нас в любую минуту мог открыться воспалительный процесс в легких…. Каждого из нас мог слопать туберкулез.

Точно так же, как сейчас я уплетал горбушку макового калача с маслом и сахаром, приедая его не шибко сладким, но зело полезным яблоком сорта антоновка.

Маслянистые пятна на простом тетрадном листе с косой насечкой для шестиклассницы Идочки делали невозможным использовать его полезно, и скомканный лист недавней булочной обертки я швырнул рядом с нетленно-размытыми стеклышками противогаза… Тем добавив следов человечества в целом, и вызвав зависть голых мальчишек в частности… Видно, они не ели с утра.

С самого утра их привезли сюда на черном воронке американского студебеккера, который местные называли «Моно_Лизой». Раньше этот воронок принадлежал СМЕРШу, но с той поры, как военные шпионы в Стране Советов повывелись, воронок получил приписку в районном отделении милиции в одном из курортных местечек под Киевом, где его использовали исключительно в воспитательных целях против местной шпаны.

К шпане же относили тамошних юрких тинэйджеров, чьих отцов в раннем младенчестве самих шпанюков сочли врагами народа либо подпольщиками. Одних расстреляли узкоглазые заградгвардейцы, а вторых – немецкие зондеркомандовцы с широкопосаженными глазами. Дети же тех, кто славно погиб на фронте так или иначе держали на плаву их героические матери. Прочим матерям подобного героического стоизма уже не хватало. И пацанва сбраживалась в местечковую шпану, которая не только вела себя вызывающе, но и скажем прямо – по-антисоветски…

На сей раз всё началось с дощаного забора напротив военного санатория «Победа» Забор мрачно оттенял собой центральную цветочную клумбу напротив главного входа в элитное здравучреждение, а как раз напротив стояло два дощатых ларь-рундука, которые торговали керосином, спичками, головками сахара пирамидальной формы в синей бумаге и фруктово-ягодными суррогатами типа грушки-яблочки…

Дурь эту обычно покупали колхозно и пили до гадкой отупительности прыщевато-молодых организмов… Правда пили, если только удавалось купить… Обычно идя навстречу пожеланиям промышлявшего молодняка за некие специфические услуги всю эту сладковатую дурь прикупали им военные дядьки. А услуг было несколько. Принести букетик садовых цветов – и тут плакали все окрестные палисадники местных мичуринцев… Доставить приват-послание в единственный на три мужских женский корпус, где миловидные дамочки-давалочки, принимая все правила местечковых куртуазных баталий вели себя более чем жеманно.

Знали пацаны и всех окрестных самогонщиц и всегда могли сгонять за бутылкой, которые, обычно молочные, незлобивые тетки-самогонщицы нетщательно обмывали дождевой водой из очередной садовой бочки, в которой случались и двеннадцатилапые жуки-водометки, скользящие по мутным водным зеркалам. Соскальзывая в плохо промытые бутылки, они спиртовались там мутным самогоном и превращались в почему-то аппетитные для послевоенных служак хрустики…. Одним словом, хрустящего самогона мутнейшего санаторные пили много и мальчишки-несуны военными уважались…

Да вот незадача. Не верила шпана почему-то средствам наглядной агитации, а на территории военного санатория такой наглядности было тьма. А поскольку пивалый люд, случалось, гуляя в окрестностях санаторных очень часто в пьяном ражу выходил прогуливаться на озерную дамбу, то случались и покойники… Часто ничейные… Многие из отдыхавших потеряли родню еще в годы войны, и утомленность их кончалась местным же захоронением…

Одним словом, печальное это посягательство на жизнь героев войны решили однажды пресечь и у дамбы выставили огромный дощатый забор, который изредка приходилось спешным образом перекрашивать. А все потому, что и на нем писались красочные лозунги типа: «Советский народ-победитель», но тут же ночью появлялась карикатурная надпись тех же размеров, но уже вопрошавшая «Товарищ, а ты не вредитель?», когда же писали «Мир, труд, май!», ночью шпана писала лозунг-оппонент: «Товарищ, веселее кончай!». Были и другие художества того же толку, пока начальником районного милицейского отделения не назначили легендарного оперуполномоченного сталинской поры товарища Запятко Гаврилу Борисовича.

Тот долго исследовал криминогенный приозерный забор и решил оперативные ловы учинить на живца. Накануне на свежевыкрашенном заборе курортный художник тщательнейшим образом вывел: «Партия – наш рулевой»…

Как только стемнело, местные помощники тамошнего Тома Сойера принялись за свое, и успешно приписали: «Папе сделали ботинки. Не ботинки, а картинки! Папа ходит без руля, как моторка без «х@я...».

Не успели хлопчики дописать последнее «Я», как их всех тут же и приперли к свеже надруганному забору, повязали брезентовыми брючными ремнями запястья и усадили в воронок «моно-Лиза». В участке КПЗ оказалась мелковатой и семь пацанят едва в неё втиснулось. Но наутро Гаврила Борисович выстроил сучат на внутреннем дворике на строевой смотр, и определил их полную непригодность для дальнейшего этапирования в стольный град Киев. Заморыши были грязны безобразно в краске и комьях земли, со следами кровавостей от припухших носов. Такими злоумышленников не предъявить…

И решили мыть шантрапу, а чтоб не сильно издержаться при этом – прямо на той же дамбе, раздев догола. Такими и завели за идейный забор и даже разрешили понырять, поплавать, покувыркаться… Тем мальчишки и воспользовались. Остриженные кто в полубокс, кто налысо, они словно пескари в банке выплескивались так, как будто предстоял этот радостный праздник последний раз в жизни.

Их принял ихний родной стоковый мир, и они интуитивно стали искать подмоги у собравшихся на прибрежном пляже отдыхающих… Но военные дядьки только суръезно покручивали свои фронтовые усища, а немногие матроны дородно и лениво разглядывали мальковые тела голеньких шпанюков. Вот только почему-то не выдержала мать, и бросила им оставленную для себя часть калача, но только уже без сахара и без масла. Шпанюки жадно разорвали это мелкое приношение на совершенно неравные части, а затем – кто что ухватил, тут же умяли.

Тогда подтянулись и девочки-близняшки санаторной сестры-хозяйки. Девчушкам было лет эдак по восемь и при всей своей мелкости и белобрысости обе имели по две смешные косички да еще по полбулки хлеба местной выпечки. Почему-то кирпичиком. Обе половинки одной и той же буханки были переданы из рук в руки самому маленькому из купальщиков Вовчику, и на сей раз старшенький Митюха честно поделил хлеб поровну. Он уже понимал, что они привлекли сочувствие отдыхающих на свою сторону.

Грелся на солнышке неторопливый милицейский старшина Шпортько и по-доброму себе посмеивался в усы, пока ретивый старлей Запятко носился в областное отделение с докладом, на который ему сказали несколько грубовато, мол, снесите этот чертов забор к такой-то матери, а то пересажать придется всю окрестную мелюзгу… Они же из солидарности сейчас такого напишут, что тем дело не кончится… Но по паре горячих армейским ремнем надлежит дать каждому. Как бы втихаря, а старшенького Митюху Овчаренко непременно поставить на учёт… И вырвать из пацанячей стаи в самое неожиданное для самого главаря время…

Как уж там получилось, трудно сказать, но Гаврила Борисович всё решил сделать по своему и выписал в местную командировку конвоира-собаковода сержанта Тихона Богдановича с караульным овчарным псом Тишкой. Последний был настоящим псиным убоищем – красив, коварен, злобен и исполнителен до крайней ретивости…

Вот тут-то и началась драма. Первыми Тишку заметили сестрёшки-блязняшки Лиза и Зина. Они даже попытались его приласкать, чему пес, не получив должной запретительной команды нисколько не противился. Он даже по-щенячьи как-то подвизгивал, чем умилял, пока на коротком поводке его не провели в пространство между забором и дамбой… В самый сток зазеркалья, где Тихон самым мерзким образом ошкерил своё черноротье и злобно зарычал…

Тут уж дрогнули и бывалые военные, а мальчишки бросились прямо с бетонного парапета в водяное бурлящее плесо… Кто-то даже почти захлебнулся, и тогда уже почти по-отцовски к нему бросился на выручку однорукий, но жилый ветеран Митрофаныч… Плыл он великолепно, словно веслуя локтевой культяшкой правой руки, и таща за немногие волосенки мальчиша по имени Сержик.

За ним бросились в озеро и другие отдыхающие, перетаскивая через водную гладь на общий для отдыхающих пляж всех до единого пацанят. Голую пацанву со всех сторон окружили вчерашние фронтовики. Мальчишки давно уже перекупались и теперь чуть синие от страха и холода уже только дрожали.

К ним неторопливо подошел впереди процессии из собаковода, пса и линейного милиционера сам Запятко «гавбрысович», как успели окрестить его тут же. Защищавшие шпанят фронтовики не тронулись с места. И тогда «гавбрысович», как смертникам расстрельным шпионам прямо перед строем прочитал вердикт руководства, мол, Митяху взять на учет, а младших «морально» нравоучить.

– Поступим по правде, – выступил за всех Митрофаныч. – Митюху откормим пару деньков и передадим на комиссию в райотдел, где затем и заберем на поруки, а прочую шантрапу не дадим тронуть и пальцем…

– Так они ж гадили в общественном месте. Вон там, на заборе!

– А забор стоит тут по праву? Это всего лишь ирригационное сооружение, а не общественный водозабор. Снесем к вечеру и всех делов… – заговорили военные.

На пареньков набросили армейские гимнастерки и кителя – кому что досталось и гуськом стали уводить вглубь санатория. Продажно – то злобно рычал, то по-щенячьи тонко выл Тихон, близняшки-девочки Лиза и Зина плакали, отчего казались ещё ажурней и невесомей, а их мать, санаторная домоуправительница огромными сосисками пальцев нервно теребила светлый служебный фартук.

Мы с мамой возвращались в санаторий перке-положительных малышей… Мать уезжала. Её провожали местные пацаны, каким-то особым эскортом в благодарность за то, что она первой явила доброту их по-особо перекошенному послевоенному полусиротскому миру.

Над озером стояло зарево. Это пылал костром причинивший неожиданно столь много зла незыблемой советской системе и неокрепшим пацанячим душам забор, на котором так и осталась надпись:

«Папе сделали ботинки. Не ботинки, а картинки!

Папа ходит без руля, как моторка без «х@я...», – перебившая собой теперь уже крепко подзабытое: «Партия – наш рулевой»…

2.

Мальчишки ворзельские купались летом на озерной дамбе голяком, тогда как мы мимо их маршевали строго по два в пыльных пионерских белых рубашках с красными галстуками и в синих шортах. На ногах у нас были сандалии с идиотской кружевной выбивкой почти женских балеток. Взвейтесь кострами те, кто не с нами пели мальчишки и показывали нам конопушки на носах и речных раков в руках.

- Они еще не знают, почем вареные раки, - ворчал идущий рядом с отрядом лагерный бухгалтер и заодно начпрод. - Ох, и переловят их на мормышку и рассуют по специнтернатам перловку на машинном маслице жрать. Тогда и икнутся им их голые жопы.

- А если у них, у пригородних трусов нет?

- Мозгов у них нихт... Да и у вас толком не будет, если будете зырать по сторонам. А ну, залетные, запевай!

- Взвейтесь кострами синие ночи!

- На пионеров мы смело подрочим...

- Ах вы, шантрапа! милиция!!

А где на лесном озере в пригородном Ворзеле милиция...

Информации - море...Те, кто не с нами, на нас же еще и сдрочат! Что это? Какое всему такому не эдакому объяснение - оторванность, хулиганство...

- Да это как посмотреть... С одной стороны вроде бы свобода, а с другой - махновщина махровая, анархия хренова, хрень подзаборная. Хотя в их возрасте я тоже был босяком, нихт пионером. Не тянуло меня играть во все эти цацки-печки с маленькими наполеончиками и шейными флажками... Наверное, потому, что в Гражданскую еще будучи мальцом повешенных насмотрелся. Белые вешали красных, красные вешали белых, зеленые и тех и других...

- А кто такие зеленые? Мы их в школе не проходили.

- Значит и не надо знать вам о зеленых. Хотя, чего уж там -- лесные братья - что ни село, то банда. Вот и истребляли целыми селами... А потом оставались погосты, погосты, да соленые уши...

- Разговорчики, Трофимович, ту у меня договоришься до тюремной абаки...

- Иван Трофимович, а что такое абака?

- А кто ж её толком знает. Счетная машинка такая, со Средней Азии вроде. Но я там не был. Я сидел, строил иную хрень... Беломорканал, а там ни абак, ни сирени... Вода, резеда, болотина, тина, мандраж, падеж... Скарлатина... Одним словом, детская болезнь левизны в практическом сицилизме, будь бы он... Вот мальцы на одних инстинктах и выбирают свободу. Только в лагере с инстинктами было не очень. Чуть кого на инстинкты потянет - в зоопарк определю, в клетки запру и. Баста.

- Так в зоопарке обезьянкам бананы положены...

- Так то ж обезьянам, а я ж позапираю мартышек на баланду без цимуса...

Кто-то засмеялся, кто--то вздрогнул, кого-то пробил страх, излучаемый беседой старого висельника...

Октябрь 2007 г.  – июнь 2017 г.