Виктор Душко: Варавва – последний ученик Христа, продолжение 8

Рим. Декабрьские календы. 14 год от Р.Х.

Марк Лукиний, узнав о гибели сына, пришел в неописуемую ярость. Смерть сына он воспринял как вызов себе, своим планам. Но ни жена сенатора Юлия Фламиния, ни домашние не заметили никаких изменений в поведении хозяина – ярость бушевала в нем, не вырываясь наружу.

Когда, наконец, в дом привезли тело Назоника, Марк Лукиний был спокоен и внешне, и внутренне. Услышав от прибывшего трибуна о гибели сына, и с пристрастием допросив его, он пытался примириться с мыслью, что смерть сына – свершившийся факт. Теперь осталось только увидеть его тело и окончательно убедиться в том, что Гнея Лукиния больше нет…

Наследника у Марка Лукиния больше нет, зато осталась политика с политическими противниками и коммерческие интересы, которые приходится отстаивать, уничтожая конкурентов. И здесь он даст выход накопившейся ярости.

Сенатор Марк Лукиний Назон не вслух, а про себя, оценил и предусмотрительность префекта, и разумную численность сопровождения. Стоило присмотреться также к прибывшему с телом сына центуриону. Возможно, этот легионер сделает то, что не сделал его сын.

Центуриона Руфа хозяин принял в триклинии. Руф хоть и был солдафоном в глазах римского сенатора, но дураком никогда не был. Готовясь к встрече с могущественным римским чиновником, Корнелий Руф продумал и свою манеру поведения, и тон своего рассказа, и солдатскую ограниченность отрепетировал; даже такую мелочь, как нечищеные доспехи, погнутые и поцарапанные в стычках, предусмотрел. Перед сенатором предстал рослый могучий солдат в доспехах центуриона, вид которых лучше самого хозяина мог рассказать об опасностях службы в легионах кесаря.

– Центурион Корнелий Сульпий Руф приветствует сенатора Марка Лукиния Назона! – громко приветствовал легионер хозяина дома.

– Здравствуй, центурион Корнелий Руф, – неприветливо ответил Назон. Он не торопился задавать вопросы, присматривался к легионеру. Руф спокойно выдержал пристальный взгляд сенатора и терпеливо ждал начала расспросов.

– Ты был с моим сыном в том бою? – спросил Назон.

– Да, сенатор, – ответил Руф.

– Расскажи, как погиб мой сын… нет, подожди. Расскажи все с самого начала. Все, что считаешь нужным рассказать, – поправился Марк Лукиний. 

– От сентябрьских календ легат когорты Гней Лукиний Назоник приказом префекта лагеря был назначен командиром отряда эвокати. Я был назначен заместителем командира отряда. Отряд был сформирован для борьбы с зелотами – иудейскими повстанцами. В обязанности легата Назоника входило командование отрядом при сопровождении торговых караванов.

В случае нападения зелотов, командир отвечал за караван, а я командовал боевой группой отряда, той, которая вступала в схватку с разбойниками. Было несколько стычек с разбойниками. Только грамотное командование вашего сына позволяло добиться успеха с минимальными потерями.

От боя к бою он рос как командир. Способный был, все хватал на лету. То, что другие осваивали за годы службы, легат Назоник выучил за несколько месяцев. Его отмечал префект и уважали подчиненные. Из вашего сына мог бы получиться отличный командир легиона.

Центурион Руф замолчал, будто набираясь сил для продолжения рассказа.

– В том бою, в котором погиб ваш сын, сенатор, все было не так. Мы вышли из лагеря и успели отойти от расположения всего на несколько стадий. Шли походным порядком. Впереди – дозорная декурия. Командир находился с основными силами. Я шел в арьергарде…

– Где? – уточнил сеантор.

– В «хвосте» колонны. Нападение произошло внезапно. Зелоты появились из вырытых нор, прямо из-под земли и сразу со всех сторон. Их было в три раза больше, чем нас. Несмотря на внезапность нападения, паники не было. Командир принял командование и организовал оборону. Нам нужно было подкрепление, а его не было.

Мы сражались с бандитами, которых было втрое больше, и которые заранее выбрали место для нападения. Они грамотно рассекли отряд на две части. Мы пробивались друг к другу, и задали бы им жару, как обычно, но подкрепление пришло к бандитам, не к нам. На командира набросился их главарь, огромный зелот, я пытался отвлечь его на себя, но четверо разбойников стояли на моем пути.

Пока я расправился с ними, главарь бандитов нанес моему командиру смертельный удар. Я запомнил убийцу вашего сына, но что толку – командира не вернешь. Мы сумели отбиться. Солдаты сражались за то, чтобы не отдавать тело погибшего командира на поругание. Ваш сын был героем, сенатор, и погиб, исполняя свой долг. Вы можете им гордиться. Я же поклялся отомстить его убийце.

Руф замолк. Он ожидал вопросов.

Сенатор молча и внимательно слушал все, что говорил центурион. Молчание сенатора Назона обрадовало и насторожило Корнелия Руфа одновременно. Стало ясно, что за смерть сенаторова сынка ему отвечать не придется, но с другой стороны, похоже, у сенатора на него имелись какие-то другие планы, и здесь нужно быть начеку. Вопросов у Марка Лукиния так и не появилось. Он кивнул Руфу, отпуская его.

Ни единому слову центуриона Назон не поверил – слишком хорошо он знал своего сына, но рвение, с которым старый служака обелял Гнея, сенатору понравилось. Такое поведение центуриона отвечало планам Назона.

У Марка Лукиния уже стал вырисовываться некий план политического мероприятия, который должен был показать сенату, что, с одной стороны, сенатор Назон несмотря на смерть сына интересы Рима ставит выше собственного горя; а с другой стороны покажет его сторонникам и врагам, в первую очередь – врагам, что Марк Лукиний Назон, сенатор, отец Гнея Лукиния Назоника ничего не забывает, ничего и никому не прощает и еще в состоянии жестко ответить на нанесенное оскорбление. В этом центуриону Руфу отводилась ключевая роль.

*  *  *

Марк Лукиний кивнул, и раб впустил в триклиний центуриона Руфа. Сенатор Назон не прилег сам на ложе и не предложил прилечь, даже сесть Руфу, он неторопливо и молча ходил по триклинию, не обращая внимания на солдата и будто не решаясь начать разговор.

Это была их вторая встреча. После первой Марк Лукиний долго ворочался в постели, пытаясь максимально точно оценить умственные способности центуриона: махать мечом может каждый дурак, а Марк Лукиний собирался привести Руфа в сенат, чтобы тот выступил перед «отцами». А почему бы и нет? Коня в сенат приводили! Ну, а центурион – тот поумнее коня будет….

Во всяком случае, хотелось верить в это. Сам Марк Лукиний к римской армии относился как к обременительной, но необходимой статье расходов. А так как за содержание этой прожорливой гусеницы, состоящей из легионеров, гладиев, кассисов, лорик, пелумов и другой ерунды, большей частью платил плебс своими ассами, и только чуть-чуть добавлял сенатор Назон из своих скромных доходов, то пусть так и остается впредь.

Центурион Руф был спокоен. Опыт ему подсказывал, что если бы у сенатора было желание ему как-то насолить, то сделано это было бы сразу. С наказанием обычно не медлят, это он и сам как командир хорошо знал. Того больше! Его не отправили в казармы. Оставили в доме, хорошо покормили, прислали молодую рабыню на ночь, чего еще желать старому солдату! Даже если за это от него потребуется какая-нибудь услуга, нетрудно и исполнить, было бы дело знакомое.

Центурион незаметно рассматривал триклиний, не каждый день ему доводилось бывать в домах сенаторов. Мраморные ложа, венки на стенах, мозаика на полу, кубки в поставцах – все настолько отличалось от привычного убранства походной палатки или казармы, что Руф, засмотревшись, не сразу понял, что сенатор обращается к нему.

– Руф! Постарайся понять всю глубину скорби отца, потерявшего единственного сына. Возраст и положение, в первую очередь – положение сенатора, не позволяют мне покинуть Рим и отомстить за смерть сына. Я нужен Риму здесь. Но ты, Руф – доблестный воин, настоящий квирит, разве допустишь ты, чтобы гибель римских юношей на чужбине осталась неотомщенной?

Сделай это для Рима и для меня! Накажи разбойников – проклятых иудеев, и ты увидишь, как может быть благодарен убитый горем отец и сенатор Рима. Ты давно уже достоин должности трибуна, которой так несчастливо распорядился мой сын… – в этом месте Корнелий Руф напрягся: молодой сопляк был всего лишь легатом – помощником трибуна, о какой должности трибуна ведет речь сенатор?

Марк Лукиний тоже заметил, что стрела попала точно в цель. Ему ли не знать какая должность была у его сына, коль скоро он сам за нее заплатил.

– Руф! Пришли мне весть о твоих победах над разбойниками. Освободи восток империи от бандитов. Дай мне возможность сделать тебя трибуном! Но, главное, защити Рим! – Марк Лукиний закончив свою речь, стал ждать ответа. То, что вояка не рванул с места в карьер благодарить и что-либо обещать, говорило в его пользу. Болтунов и пустобрехов сенатор не любил, и старался дела с ними не иметь.

 – Сенатор! Да продлят боги твои дни! Я – воин, а не отец семейства, но твое горе мне близко и понятно. Я сражался с врагами Рима по приказу, но после твоих слов я буду сражаться, помня о твоей утрате. В этом, сенатор, не сомневайся. Но, оставаясь центурионом, я не смогу порадовать тебя победами над врагами Рима так, как ты от меня ожидаешь – слишком мало возможностей у центуриона в римских легионах. Очевидно, я еще не все услышал или не все понял из твоей речи. За это прости.

Что-то подобное Марк Лукиний и ожидал услышать: не так-то прост оказался этот пропахший потом, с выдубленной на солнце кожей грузный, но без грамма жира легионер. Значит, выполнит то, что задумал сенатор Назон. А то, что хитрованом оказался – так даже лучше, вернее дело пойдет.

После встречи с сенатором историю про бой, в котором погиб Гней Лукиний, приукрашенную и измененную до неузнаваемости, центурион Руф рассказал на комиции перед толпой, собранной стараниями клиентов Назона. Эта публика готова была слушать кого угодно и сколько угодно, лишь бы за это платили.

Сборище на комиции было представлено в сенате как призыв римских граждан защитить интересы Рима и римских граждан на востоке империи. Людям Назона даже не пришлось выводить перед сенаторами центуриона Руфа, «отцы» оказались восприимчивы к хорошо поставленному спектаклю.

Было принято решение никого ни к чему не обязывающее. Но, прикрываясь этим решением, заинтересованные люди с деньгами и связями могли теперь сделать все, что запланировали. Под конец заседания слово взял сенатор Марк Лукиний Назон и поклялся приложить все силы для наведения порядка в Иудее и других провинциях востока империи.

В подоплеке этого фарса в сенате и на комиции лежал тот факт, что два последних каравана Марка Лукиния из Сирии (а в одном из них было и вино из Аскилона) подверглись нападению и были ограблены. Два раза – это уже никому не нужная традиция.

И вот теперь, когда есть решение сената по восточным провинциям, Марк Лукиний добьется существенного увеличения охраны для своих караванов на суше и на море, а центуриона Руфа он пустит по следу иудейских разбойников. Пусть истребляет всех, а попадется ему сикарий, заколовший сына, – замечательно, Марк Лукиний сумеет сделать так, что бы об этом узнали все: сенатор Назон не оставляет ни одного оскорбления безнаказанным.

Иерусалим.16 год от Р.Х.

В доме Исайи бен Элиэзера, гончара из квартала ремесленников, готовились к Песаху. Жена с дочерьми навели порядок во всех комнатах. И теперь отцу с тремя сыновьями предстояло пройти по дому в ритуальном поиске дрожжевого хлеба.

Правоверные иудеи целый год ждут этого праздника, готовятся к нему. Все втайне надеются, что уж в этот раз Мешиах придет и укажет им путь. Но Мешиах все не шел. Ну что же, значит, этот день еще впереди.

Исайя сидел во главе стола и задавал вопросы, которые и положено задавать детям в праздник Песах. Дети послушно отвечали.

Завтра всем семейством они, как обычно, пойдут к Храму и там сольются с ликующими жителями Иерусалима в праздничном круговороте. Слава Богу, дела шли – грех жаловаться. Горшки и посуда расходились хорошо, жена и дети здоровы. Жена послушна мужу, дети покорны воле отца, сам Исайя заботился о своем семействе, а все вместе чтили заповеди, как того и требует Тора.

Три раза в год: на праздники Песах, Суккот и Шевуот, и каждую субботу, Исайя надевал праздничные одежды. Только в эти дни привычный фартук висел без дела в мастерской, хотя Исайе иногда казалось, что он родился в этом фартуке.

Исайя, когда-то стройный, а теперь сутулый с вислыми плечами, худой иудей с крупным лицом, обрамленным густыми черными с проседью курчавыми волосами и такой же бородой. Внимание на себя обращали его руки – огромные, каждая чуть тоньше туловища, и когда кто-то видел Исайю впервые, то руки гончара производили на него неизгладимое впечатление.

Завтрашнего дня Исайя и дети ждали с нетерпением – завтра будет Храм. Не только потому, что того требует Тора. В этом жестоком мире все иудеи должны держаться друг за друга и быть твердыми в вере отцов.

По субботам Исайя с сыновьями, их соседи и другие правоверные иудеи из их квартала собирались в доме учителя Исаака бар Иоасафа, где читали Тору, молились и обсуждали события, произошедшие за неделю. Так они праздновали субботу. Но во время главных праздников их маленькая община, нарядная и шумная с учителем во главе обязательно шла к Храму.

Не то, чтобы Исайя опасался идти к Храму сам. Вовсе нет! Что может случиться с ревностным иудеем, во время празднования с единоверцами из дальних стран, у стен и на террасах Храма. Храма, где хранится главная святыня – Ковчег завета? Вот только проклятые римские легионеры-безбожники, для которых нет ничего святого, даже в праздник маячат на улицах и площадях. Их присутствие сегодня в городе было так же неуместно, как случайно попавший в глину маленький камешек на стенке горшка.

Ну да, времена лихие и, случается, уважаемого иудея заколют прямо во время праздника в толпе, среди шума, гама и толчеи. И ради этого, дескать, легионеры и стоят на площади – охраняют порядок. Ну да, ну да… Вот только спросить бы у них, у охранников этих: а хоть один раз, хоть кого-нибудь они поймали? А может, это они иудеев и убивают?..

Как бы там ни было, к храму лучше идти не одному, а с друзьями. И спокойнее, и безопаснее.

Иерусалим праздновал Песах. Огромная толпа нарядно одетых людей заполонила улицы и дороги, ведущие к Храму. Знакомые и незнакомые люди улыбались друг другу, здоровались, знакомились, желали здоровья, успехов в делах, делились новостями.

У стен Храма иудеи говорили все о том же – ждали прихода Мешиаха. Каким он будет? Что скажет? Какую истину им, иудеям, откроет?..

Шум на улице был веселый, и даже какой-то разгульный. Вчера тоже было шумно, но шумно торжественно. В храме проповедовал первосвященник, а правоверные иудеи внимали. Все присутствующие понимали важность и серьезность первого дня Песаха. Торжественность была разлита в воздухе. Но, то было вчера.

Сегодня слышался смех, кто-то пытался петь. Вроде бы никто никуда не стремился, не спешил, но в толпе явно просматривались два течения: часть людей уже побывали на площади и возвращались домой – продолжать праздновать в кругу родных и близких; и вторая часть, которая на площадь только еще пыталась попасть, двигалась им навстречу.

Казалось, ничто в мире не в состоянии изменить такой порядок вещей, и никто не сможет разрушить то состояние благостности и прекраснодушия, которое вошло в сердца иудеев в этот день.

Где-то в недрах толпы началось оживление, которое, как огонь по сухому хворосту, моментально распространилось среди толпы.

Кто-то пустил слух, что сразу же после праздника будут повышены налоги. Все налоги, которые затронут и торговцев, и ремесленников, и крестьян. Риму нужны деньги – это всем и давно известно.

Но по-настоящему возмутило всех в толпе то, что Синедрион во главе с первосвященником, оказывается, Риму в этом деле – первые помощники! Больше того, якобы прокуратор и первосвященник тайно договорились начать взыскивать по долговым распискам жителей Иудеи, тем, что хранятся в городском архиве.

Когда эта новость дошла до Исайи, он не поверил. Уж очень неправдоподобно выглядела такая весть. Он не был пастухом и не очень разбирался, где и как лучше выпасать овец и коз, чтобы заработать на жизнь, но очень хорошо понимал – внезапное и массовое взыскание долгов обрушит его торговлю и, как следствие, всю его жизнь.

Все это вихрем пронеслось в голове Исайи. Он не был вспыльчивым человеком, ремесло отучило, но тут почувствовал, как кровь вскипает в жилах. Он посмотрел по сторонам – только что улыбавшиеся лица стали какими-то жалкими, растерянными. Чувство беспомощности охватило Исайю, но только на миг. Он еще не знал как, но уже готов был действовать.

Толпа глухо зароптала. То, что почувствовал Исайя, испытали и окружающие его люди. Многие готовы были, как и Исайя, действовать. Не было вожака.

В это время на крыльцо ближайшего дома взобрался человек. Был он возбужден и агрессивен. Праздничные одежды его были нечисты и измяты. Взобравшись, он крикнул:

– Иудеи! Горе нам в наш праздник! Я еще раньше узнал, что нам готовят наши власти сразу после него! Я не поверил! Так же, как и вы! Но я сразу бросился к Храму, чтобы спросить у них – правда ли это!? То, о чем говорят на улицах?! И знаете, что мне ответили?.. Вы хотите знать?! – толпа загудела. Человек выдержал паузу и, дождавшись всеобщего внимания, закричал:

– Храмовая стража избила меня и выгнала вон! Значит, всё, что вам говорят сейчас – правда! Что же нам делать, иудеи?.. Ждать, когда придут к нам и вытолкают нас из собственного дома взашей? Или пойти прямо сейчас и сжечь этот архив, вместе со всеми бумагами, что там есть! Как они с нами, так и мы с ними!

Толпа одобрительно загудела. Исайя кричал вместе со всеми, он тоже считал, что сжечь архив – самое правильное решение в этой ситуации. В архиве была и его расписка. А в толпе уже шныряли подростки, в руках которых были просмоленные факелы. Эти факелы тут же в толпе переходили в руки возмущенных горожан. Не хватало только огня. Искры.

Меж тем в толпе уже сформировалось ядро из самых решительных людей во главе с растрепанным человеком, выступавшим с лифостратона. Он призывал толпу идти к городскому архиву. Обычно рассудительные и степенные иудеи на этот раз как-то не удосужились спросить у этого человека: кто он, как его зовут, откуда родом? Похоже, все сказанное этим человеком упало на благодатную почву.

Непонятно как, но многие умудрились зажечь огонь прямо в толпе и бежали теперь с зажженными факелами, оставляя на домах причудливые тени. В вечернем Иерусалиме, в надвигающихся сумерках огненная река выглядела грандиозно. Горящие факелы были повсюду.

Исайя уже сам был готов сжечь этот архив, и не только архив, а все, что под руку попадется. Он смутно помнил, что в самом начале этой заварухи учитель Исаак бар Иоасаф пытался увести его домой, а он, вместо этого, попросил учителя отвести домой его детей. И теперь чувствовал себя Давидом, вышедшим на бой с Голиафом.

Но Исайе не суждено было в этот день повторить подвиг Давида: когда он подбежал к зданию архива, тот уже горел. Это было странно: архив располагался в Нижнем городе, решение сжечь его принимали там, у стен Храма в Верхнем городе, а когда взбудораженные люди прибежали с факелами к архиву – он уже горел.

Но на эту странность никто не обратил внимания: настроенные действовать люди не получили выхода своей злобе. И тогда кто-то крикнул: «Жги дворцы предателей-первосвященников!». И чумазая толпа, взревев, бросилась назад, в Верхний город.

Архив горел потому, что его поджогом занималась другая толпа, не такая многочисленная, но лучше организованная, если сравнивать с толпой, в которой бежал Исайя. Эти люди действовали быстро, слаженно и не нуждались ни в чьей помощи. Их целью был архив с долговыми расписками. Только архив и ничего больше.

Знающие люди из тайной службы прокуратора ни на миг не обманулись по поводу происходящего. Это не было стихийным всплеском насилия разгоряченных праздником горожан. Целью акции был архив. Дворцы членов Синедриона – дымовой завесой. Хм, действительно хорошей дымовой завесой, судя по обгоревшим остовам дворцов.

Итак, с целями акции было все понятно – они достигнуты. Теперь, что касается последствий…. Вот здесь стоило хорошо подумать. За порядок в Иерусалиме и во всей Иудее отвечал прокуратор, коль скоро все это принадлежало кесарю. Значит, убытки понес кесарь…. С кого эти убытки взыскивать?./

Сгоревший архив означал невозможность взыскать по долгам почти со всех бедных иудеев. Но это же обстоятельство могло означать и отказ платить налоги богатыми иудеями! Ушлые торговцы начнут раздирать лицо в кровь, кататься по земле и кричать, что в архиве на расписках были все одолженные ими деньги.

Такой поворот заставлял сомневаться в том, что организаторами акции были одни зелоты – мог подключиться и Синедрион, рассчитывая часть утаенных денег каким-нибудь образом положить в храмовую казну. А раз так, то стоило отделить зерна от плевел и воздать по заслугам всем причастным.

Постоянное присутствие римских войск в Иерусалиме помогало храмовой страже охлаждать горячие головы разного рода авантюристов. Стража расслабилась, ведь ответственность теперь можно было разделить с римским гарнизоном, который находился рядом, в башне Антония. В конце концов, это и сыграло злую шутку с прокуратором: римский гарнизон понадеялся на храмовую стражу, стража на римлян – в результате сгорел архив.

Политическая позиция зелотов была простой и понятной: ни одного таланта налогов в казну Рима. И дело было не столько в деньгах, сколько вот в чем: неуплата налогов римлянам рассматривался зелотами как главный и действенный фактор в борьбе за независимость.

Уничтоженный архив с хранящимися в нем долговыми расписками – вот реальная возможность простым иудеям избавиться от долговых обязательств. Пусть формально эти деньги – иудейские, но ребенку понятно, что Рим оставляет в провинции столько денег, сколько пожелает.

Архив был задачей-минимум для зелотов. Задача-максимум ставилась гораздо шире и значимей: восстание иудеев в борьбе за независимость. Когда акция с архивом была успешно выполнена, оказалось, что заговорщики контролируют толпу, и в состоянии ею управлять.

Толпу повели на дворцы членов Синедриона. И эта акция зелотам удалась. Пожары в центре Иерусалима посеяли в городе панику. Агенты зелотов успешно действовали в толпе, направляя народный гнев в нужное русло.

Старый Цадок получал сведения о разворачивающемся восстании, но не спешил радоваться; он понимал, что восстание не подготовлено; пока ему просто везет – он застал власть врасплох. Председатель Синедриона и члены городского совета просто спрятались от восставших и выпустили ситуацию из-под контроля. Армия этнарха Иудеи не боролась с повстанцами, а делала вид, что ведет боевые действия. Сказалась давняя подрывная работа среди наемников.

Другое дело – армия кесаря. Римские легионеры получали жалованье из казны кесаря, и более их не интересовало ничего. А дело свое они знали. Первые дни казавшейся нерешительности римской власти в подавлении беспорядков, на самом деле, потребовались прокуратору Иудеи для того, чтобы вызвать дополнительные войска.

И вот теперь, когда прибытие войск ожидалось буквально с минуты на минуту, а восстание так и не приняло массовый характер, Цадок был готов прекратить восстание и вывести зелотов и сикариев из города.

Победа и так была достигнута: начав когда-то с разовых террористических акций против отдельных иудеев-ренегатов, его движение «ревнителей» сегодня спланировало, организовало и провело массовую акцию с реальным результатом. Иудеям показали, что кроме Синедриона, этнарха, буле и прокуратора есть сила, готовая не словом, а делом отстаивать интересы простых людей.

(продолжение следует)