Над чем работаю сегодня:Веле Штылвелд: Лирика разных лет

Графика Ирины Диденко

Веле Штылвелд: Лирика разных лет

Мой росчерк Времени останется в веках:

жил, был, поэтил - на свой риск и страх!

Автор

Ω

Мы по крови — принцы крОви, а на выдохе — инфанты:

с каждым — Бог у изголовья, в каждом — ангелов таланты…

Мы по крОви — принцы крови: люд служивый здешних мест —

не умеем жить в алькове — подавай нам Эверест!

Мы по крОви — принцы крОви — сжаты в цепкие тиски —

кто играет на кларнете, кто спивается с тоски…

Мы по крОви — принцы крОви — мир спасаем на крови:

подуставшим в светлой нови возвращаем лик любви…

Но на пик Любви не рвемся, потому что в том наш крест —

мы в любви живем в колодце здешних невеликих мест —

упрочняем наше право жить при Храме на кровИ —

расплескав галонны боли ради солнечной любви.

Ведь любовь не на вершине — на подножии своем —

здесь она себя целила, здесь исток и окаём!

Ω

Не путешествуйте, Поэты!
Пусть путешествуют стихи
по фибрам раненой Планеты,
вобравшим Вечные грехи.

Пусть прибывает с Соучастьем
за каждой строчкою Молва,
Пусть мир послушает с Согласьем
сквозь Душу шедшие Слова...

Ω

Вглубь колодцев дворов забредая не раз,

бродит старый скрипач с жуть замшелой сумой.

Льются звуки легко — полонез, падеграс,

но печальные тени встают за спиной.

Прежде молод он был — с цирком мир колесил,

на парадах-але первой скрипкой звучал,

по канату на вантах упруго ходил

и любовью всегда на любовь отвечал.

Но иссякла река переездов и встреч,

и пришлось пережить отпевание лет…

И уже больше нет прежде ангельских плеч,

А в колодцах дворов — полутьма, полусвет…

Вглубь колодца веков отступает рассказ,

где звучал много раз… полонез… падеграс…

Ω

Вот опять оступаются в сторону, вот опять опускаются ниц

полуангелы, полувороны, человечьих не зная лиц…

Ни старушечьих, ни младенческих, ни отверженных, ни святых,

ни рождающих в муках, – женских, ни чужих и ни дорогих…

Полуангелы, полувороны, им бы только души клевать…

И кричит душа во все стороны, – только некому унимать.

Ω

Солгут ли мудрецы и мудрословы, когда узнают то, что мы вдвоём

поставили извечные заслоны (о том мечтают страстные пижоны:

и старики, чьи вытерты кальсоны, и юноши, поющие канцоны —

их пенья: нестихающие стоны…) - читай по тексту: с памятных времён.

Солгут ли? В том и суть, что не сумеют, найти любовь, с которой молодеют,

в которой зреют, странствуют, седеют и обретают право быть собой!

Ω

Моя окраина Парижа – в родной стране:

я выжил в ней, хоть без престижа - на самом дне.

Я вырос в ней из нот окрестных и горьких ран,

но парижанин я, хоть тресни, возможно, Жан…

Возможно Поль, но не Верленом свой прожил век,

как старый добрый автор Веле, - пишу для тех,

кому в Париж не дали лыжи и пассатиж,

а я бывал пленен Парижем, как старый стриж.

Влетел, промчался и остался в его душе -

клюю по зернышку лекарство: парле франсе?

Но говорить о нем без страсти я не могу,

и умоляю вас: пароле! – в ночном бреду.

Ω

Уедем в маленький Париж без права на откос.

О чём до времени грустишь, о чём молчишь всерьёз.

Во сне печаль иль наяву придавит дней канву...

Уедем в маленький Париж - в волшебную страну.

Всего треть города на ней, а то и вовсе пядь,

но там везде цветы живей, и время льётся вспять.

Там увильнуть из прошлых дней легко и просто вдруг,

но там все чётче и больней, когда в печали друг...

Там все премудрости земли в улыбке простака,

и академики мудры лишь тем, что на века.

Они забросили в клозет все опусы свои

и почитают трафарет обыденной любви...

Там есть у каждого права парить над миром тем,

где не изгажена трава, не скошена совсем,

давно растёт на той траве бобовое зерно,

а из зерна по стеблю вверх - дороги полотно.

По той дороге - тут и там - несутся чудаки,

кто в поездах, кто сам-на-сам с изюминкой мечты.

У той изюминки шальной свои и плоть, и стать -

способна запросто она огромным миром стать.

И трубадуры известят о том на весь Париж -

такой же маленький, родной - от травушки до крыш...

Кому? Неведомо. Зачем? - Не спрашивай меня...

В Париж уедем насовсем, к каштановым теням!

Ты был мне друг, а я тебе... неясен наш удел,

но за спиной осталась грусть и груз нелепых дел.

И явит солнышко в судьбу брильянты Кордильер,

и флибустьеры наяву - пиастры вешних сфер.

Уедем в маленький Париж, в волшебный аромат.

И мир оглохнет от любви и тронется с ума.

Уедем в маленький Париж с тобою навсегда…

Падам-падам-падам, мадам. Падам-падам-падам…

Ω

В волшебных городках прошедших сладких снов

жила моя родня средь сказочных миров.

Сквозь улиц кортюшен сбегали в вечность дни.

И не было средь них хулы и злой молвы.

Заложники эпох в сусальном полусне –

Таким был мой народ на хоженой земле.

Средь тихих синагог, костелов и церквей

бродил седой старик с лукавинкой в судьбе.

Хоть вальсов он не знал и мало ведал нот,

всегда с собой таскал нелепейший фагот.

Он прежде знал шофар, Всевышнему служил,

Но жизнь его свела, ув-ва, совсем с иным.

И штетеле рыдал от тихих светлых нот,

когда старик вдыхал созвучья в свой фагот.

Хоть звали старика по-здешнему _ Евсей.

Приплыл издалека его души элей.

Сквозь плавни древних нот и патоку псалмов

пришел к нему фогот, как к музыке – Эол.

Я будто перед ним смотрю сквозь бездну лет,

А праведник Евсей играет минуэт.

Налобника тфилин, под талесом сюртук,

И как любви Завет звучит волшебный звук.

Ступай смелей вперед, потомок, не робей –

Пока звучит фогот, ты в жизнь свою поверь!

Три шага до любви, два шага от судьбы -

ступай скорей вперёд, пока звучат Псалмы!

Ω

У меня ушли глаза в тени-будуары...

День испит, изрыт дождём. Высохнет едва.

Чую зиму за версту. В небе — кулуары.

Разметались над землёй тучи-острова.

Размахнулись — Божий дар! — над зелёным миром...

Ни сентябрь, ни октябрь едет на метле,

пострелёнок-сорванец девочка Альвира

“Снег и дождик, снег и дождь” — пишет на стекле.

Наш микробусный маршрут. Над планетой встряски.

А девчонка-шалапут песенку поёт.

“Снег и дождик” — в ней слова, как в волшебной сказке.

“Снег и дождик, снег и дождь” — за  окном идёт.

Ω

Уронив изограф на пол, вечер вычертил обет.

Тем обетом он обляпал обетованных в обед.

Прибинтованных, неправых, беспричинных, без судьбы.

Вечер был навеки в правых, в левых — отзвуки мольбы.

И хоть бы... Привычное двое уронили день в окно.

За окном вновь пала Троя, с ней — столетье заодно.

За пол-улицы от смерти, в повседневной круговерти...

Ω

Пиар печального сезона: объели устрицы клаксон –
где не хватило им озона, клаксон повел на обертон.

И глаз лучистые подтяжки изъели женских лиц паштет,
и душ покрученные плашки сорвали прошлый пиетет.

И разговорная бравада перелопачивает спам,
на полигоне слов – не надо! – взорвался ядерный бедлам

Своя Невада многоточий и Оклахома запятых,
и мир, который полномочен уполномочивать живых!

Ω

Кто явится, тот явится на свой стакан воды.

С тем камень  с сердца свалится, озноб обрушит льды.

С кем сладится, с тем сладится сквозь ночь и холода. — 

Душа душой оплавится на долгие года.

С кем слюбится, с тем слюбится, и больше не зови.

Чужой не приголубится к воссозданной любви.

Кто явится, с тем сбудется — такое не забудется.

Ω

Сотревога губ и недуг женских глаз.
Кто однажды в жизни не был, тот в ней – пасс!
Кто однажды жить не бросил – тот не жил,
кто в душе увидел осень – тот отжил…

Ω

Солёный чай от сладких губ. А губы — исцелованы.

Их расхлестал животный зуд, в порыве лет спрессованный.

За каждым годом урожай срывали губы мягкие,

и пьют теперь солёный чай за то, что были сладкие...

И ты, дитя, увидишь вновь всё те же искушения:

предощущение оков любовного брожения...

Предощущение себя в томленье страстного огня.

Ω

Караванщик уставшим верблюдам запретил отдыхать на песке.

Он не знал, отчего и откуда эта истина билась в виске.

На осколочном вырванном месте вызревал запретительный план:

певчих птиц сохранить, чтобы вместе, с ними вместе шагал караван.

Этих птиц в золочёные клети усадили в Герате купцы.

Сквозь барханов волнистые сети караваны вели мудрецы.

Полюбовно и птицам, и сетям не ужиться в безводном краю - 

эти птицы умрут на рассвете, на заре их услышат в раю.

Пейте с рук по глотку, по глоточку разноцветных убранств и цветов,

рано ставить вам в пении точку - караван ваш ведёт птицелов!

Ω

Планеты литые побеги, прошедшие руки Богов, погромы, пожары, набеги…

Плывут в океанском ковчеге волшебные сны островов.

Там счастья живут капитаны, в мечтах о несбыточных днях,

Здесь судеб пылают вулканы, над грезами телеэкранов

Рыдают метисы, рыдают мулаты, рыдают креолы,

рыдают пираты, рыдают ковбои, рыдают солдаты,

рыдают каори, что жили когда-то,

туристы и йоги, и вечные Боги,

и юные леди, в миру недотроги,

которые, впрочем, раз десять родят

таких же детишек, рыдающих много…

Ах, юные леди, в миру недотроги,

они-то всех более сказок хотят,

в которых мечты откровенно нестроги.

На утлом суденышке утра уснет океанский ковчег,

где слезы сквозь грезы и грезы сквозь слезы

давно опечалили смех метисов, мулатов, креолов,

пиратов,  ковбоев, солдат, и даже усопших маори,

хоть их-то и нет априори, туристов, и йогов, и Богов,

и леди, в ком секса салат из поз и пикантных ужимок,

дарящих любовный разврат…

Но грозно тайфуны стеною собою однажды зальют,

где столько занятных титанов… И связь с эйфорией прервут

метисов, мулатов, креолов, пиратов,  ковбоев, солдат,

и даже усопших маори, хоть их-то и нет априори,

туристов, и йогов, и Богов, и леди, в ком секса салат

из поз и пикантных ужимок, дарящих любовный разврат…

И в вечность сглотнув океанью бредовый мираж телеснов,

тайфуны разденут, как в бане метисов, креолов, Богов,

мулатов, маори, девчонок, литых и упругих вполне…

И прошлого мира оковы раскиснут в пустой мишуре.

Консервные банки с под колы в миру, где бананы растут,

нелепы, как вой магнитолы, когда океаны поют…

Ω

Две ложечки... Четыре сна...
Щемящий запах кофе...
Испили мы с тобой до дна.
На дне искали профиль –
сквозь отблеск ночи среди дня
на маленьком мольберте
сквозь миг, в котором западня
не стала дланью смерти...

Ω

От пупка до переносицы поцелуи в мире носятся.
Над холстом мазки проносятся – на палитру Время просится.
В паутине экзальтации, в сладкой неге профанации,
те же страстные наития, те же сладкие открытия.

Те же ласки, те же радости, те же ласковые гадости,
та же боль и то же мужество, то же грешное содружество.
Те же выпуклые видами, соразмерные с обидами,
беспристрастные к Отечеству, соплеменны – Человечеству.

Ω

В четверть обертона лгут полутона.
Грустные мадонны вяжут у окна.
За окном – столетья, под окном – цветы.
Новь тысячелетья в смальте доброты.

В спазме доброхоты мечутся икрой –
им урвать охота праздник неземной.
Тягостные лица, камерный финал:
на душе – зарница, а в душе – провал.

Високосно небо пенится в глаза:
– Зрелища и Хлеба! – Слышны голоса…

Ω

Древо Жизни и Древо Знания – три печали да две тоски…
От Любви идет покаяние, а провидцам – стирай носки.
А ростки переплетенных вечно двух Деревьев сжимают глас.
И живем мы порой бессердечно, а порою не любят нас.

И из веток священных скинию мастерим впопыхах в саду,
там, где оба дерева в инеи индевеют в земном бреду.
Им и холодно, и неведомо: что к чему – отчего – зачем?
Древо Жизни не знает, где оно? Древо Знания знает с кем!

Оба дерева извиваются на лучистых земных корнях.
Оба кронами поклоняются – Богу ль, вечности ль, просто ль так?

Ω

Расторможенные строчки давних слов не допишет жизнь до точки без основ
прежде ведомого пламени любви, бесконтрольного, в котором: не урви,
не ужми, не умыкни, не угадай, но в котором есть извечно Ад и Рай…

Райских птиц давно пленили егеря, а химеры умотались за моря, –
строить Ад по новым меркам – под себя! Нам любви оставив вечной якоря
в той земле, где мы родились и живем… Ад и Рай мы по прописке узнаем!

Ω

В книжной лавке аптекарь весы позабыл. И ушел, не прощаясь,
усмехаясь лукаво в усы, – дескать, знаю, что сделал, – не каюсь!
Дескать, взвесьте на фунт чепухи, а на два – незатейливых грез,
и получите – чудо-стихи с эликсиром от горя и слез.

А потом – по полстрочки, по чуть, по чуть-чуть, по чуть-чуточке – бац!
Вы отыщете правильный путь, и достигните счастья не раз…
Ведь на взвешенной мерке весов каждой буковке будет дана
необъятная мера часов – парадигма любви и огня.

Ω

Мой Андреевский спуск

Мой Андреевский спуск предложил мне сегодня печаль.
Пью я “Старый нектар” на изломе двадцатого века.
Здесь уехал трамвай, уносящийся в гулкую даль.
На изломе судьбы здесь печаль обрела человека.

Я пью “Старый нектар” по законам Судьбы естества.
Нет во мне мотовства. Ну, какой же я, к чёрту, транжира?
Где-то рядом грохочут, в депо уходя поезда...
Я прощаю им мир, по которому плачут кумиры.

Мой извозчик заныл заунывный всегдашний мотив:
“Не поеду и всё!.. Пропади оно пропадом в студень”.
Я теперь без мечты: отшумел, отбуял, отлюбил,
хоть на стрелках Судьбы только тронулся в сумерки полдень.

Мой Андреевский спуск, ты мой вечный ворчун и Морфей.
В инкарнацию Слов прорастают густые морщины.
По булыжникам лет, по брусчатке пустых площадей
по тебе пробрели Атлантиды седой исполины.

Ω

Сель в ста тысяч вёрст отсель, Селивания!
Заливает этот сель Феофанию.
Заполняет этот сель воды сточные,
и стекаются отсель люди склочные.

Депрессирует наш мир вёснами,
накипает, как волдырь, звёздами.
И срываются на нас вскорости
с неба звёздные ключи горести.

Обволакивает сель сетями,
загоняет в землю лед на столетия,
и врачует мерзлота там, где попросту
душ сжигалась маята попусту.

Сель в ста тысяч вёрст отсель,
сель, сель, сель…
Каждый миг и каждый день – сель!

Ω

Старый нищий кормит голубей - фетровая шляпа, лоск манишки. 
Outlander счастья, как шарпей, - крошит птицам мелкие коврижки. 
Крошит счастья жалкие куски - не того, иного в повсеместном 
человечьем призраке тоски - потому как жить под небом тесно... 

Отчего не велено порхать, и парить, взлетая в небо птичье - 
не сумел до времени узнать в жутком человечьем обезличье. 
Плавится минут седых канва, заплетаясь в завязь светозарно. 
Время запечатало слова не по-птичьи каверзно, бульварно. 

Где он тот небесный бельведер, пред которым все мы недоптицы... 
Помнится ГУЛАГ, СССР, вертухаев каменные лица, 
помнится Почетный караул, помнится вождей в гробах теряли, 
август был однажды мрачно хмур, но в ГК ЧП не расстреляли. 

Хоть пришли иные - не из тех, а другие - из ворья да сажи,
нищий исповедует их грех, крошит птицам горьких лет поклажу.

Ω

У вороны Вари клюв разбит да ножка, оттого не носит Варя босоножки, 
потому что Варю мальчики пытали - всю воронью правду видно вызнавали... 
И куда летела, и о чем мечтала, и за что над миром сказки рассказала, 
как её прабабка видела дуэли, а её прабабка впрямь была дуэньей... 

Бабушке Арине каркала на ушко: - Не пугай ребёнка. Это ж Санька Пушкин! 
Правда, он не знает еголец и душка, что его праправнуки будут так бездушны. 
Вытончилось небо колкими слезами - сталактиты боли в двор людской упали. 
Во дворе мальчишка камнем сбил ворону: учинив расправу, клюв разбил и ногу. 

Нет теперь красотки, что скакала бойко, злой вердикт мальчонки птице был: Довольно! 
То ли ещё будет... Подошли другие и давай глумиться - мы-то знать такие... 
Красота нас давит формами и статью - сами мы уроды и зовут нас татью. 
Сказок не читаем, ако покимоны, мы на мир лажаем и его законы! 

Тушками живыми набивает трубы - век такой вороний, оттого и грубы, 
оттого на выспарь нас уже не будет, потому что пофик миру хлопобуды. 
Снова всё сначала - стенкою на стенку до крови, до боли, до кровавой пенки: 
наши и не ваши, нацики, фанаты - прёт по всей планете флуд дегенератов! 

Вырванные души, выскалены рожи, кадыки на выхарк - тушки бледнокожих. 
Вот такая нынче у тебя планида, Пушкина Отчизна - в том твоё корыто! 
В том твои печали, в том твои невзгоды, отошли, как видно, нынче черноводы, 
и явились миру мелко худосочно париев Эвклиды - имбицилы точно. 

И крушат сегодня Небо и Планету то ли дети Ада, то ли наши Дети, 
то ли недомерки всех эпох и сутей - словно их лишили праведы и судеб. 
У вороны Вари клюв разбит да ножка, оттого не носит Варя босоножки, 
потому что Варю мальчики пытали - всю воронью правду так и не узнали...

Ω

Посвящается ID

Сандра, мандра, саламандра - женщина У Вей:

усмирительная матра, будней вязкий клей

Оглушительные коды будущего сна -

тонкий лучик в небосводе, а на нем - Весна!

Режет вычурно и чутко средь свинцовых туч

Сандра, мандра, саламандра - сна волшебный луч.

Разрезает на бисквиты будущие дни -

те, в котрых неофиты примут длань Любви!

И на сей священной длани утвердят обет -

не скрываться под геранью, там, где счастья нет.

Вновь восстанут и воспрянут из священных снов

те, кто чтут Любовь в нирване солнечных миров.

К ним невольно прикоснуться, и они вспорхнут,

и в грядущее пробьются, и в него прольют

счастье, радости, надежды, светлые мечты.

Сандра, мандра, саламандра - в них есть я и ты.

Сандра, мандра, саламандра - женщина У Вей:

ты прожгла волшебной мантрой мир простых людей.

Ω

Мы расторжены по Вере - каждый знал свои галеры:
свои прошлые химеры, свои узы и Любовь!
Только если мы, к примеру, вместе съедем на Венеру,
разорвав земную вену - обретем былую Новь.

Снова примемся молиться всё тому, что ночью снится
и что к полудню  искриться, словно ангельский постой.
Мы бескрыло, но принятно, другу всякому понятно
пятна Роршаха опрятно перельём в густую кровь!

И начхать нам галеры - кавалерам от Мегеры,
что залилась в наши шхеры и осталась навсегда.
Мы, конечно, примем меры. - Что нам, право, флибустьеры:
на Венере - уйма серы, а на Марсе - ни хрена!

Оттого намылим ранцы и рванем на Марс, скитальцы,
где нас примут марсиане в дрань-подкожие грунтов.
Но и там, в густой нирване мы, с мечтой об Орияне.
отослав скитанья в баню, вновь к Земле родной рванём!

Ω

Каталепсий капучино пить сегодня не по чину -
в этом прошлого кручина, в этом будущего блажь.
Помню, князь один картинно дом купил без мезонина
в центре Города старинном, где велась эпохи вязь.

В синей краске трехэтажье на совок смотрело вражье,
пережило, перебыло, не рассыпало бока.
И явился князь к тому же - прежде воду пил из лужи
и бухал он в "забегайке" на Печерске до хрена.

Так сложилось, приключилось - дали бабки, и скрепилась
в юридическом аспекте купля чистая жилья.
Не имея гербовую, получил бумагу злую -
вроде договор скрепили, но не стало вдруг жилья.

Дом рассыпался на части по веленью чинной власти.
Князь убрался восвояси - то ли в Ниццу, толь в Париж.
Продал дом он под высотку, отплясав притом чечетку.
Но  надрался напоследок и запел: - Шумел камыш!

Ω

Играют таперы-евреи в ливреях уличных менял,
играют, фарту не жалея, по партитурам древних лам.
А те давно уже с Тибета – в штиблетах вытертых в гаштет
бредут за порцией омлета, в котором травы и паштет.

Им все до мандалы едино - и мандолина, и фагот,
и скрипки солнечной долина, и струн измученных флагшток…
Они давно устали тщится, о том, что с Шамбалы сошли
на тротуары бледнолицых потомков ядерной зимы.

Уж как рвануло – так рвануло… Иные что, – их нет уже.
И Атлантида утонула, как гжель на яйцах Фаберже…

Ω

Светлой памяти Иннокентия Смоктуновского.

Люди усталые ходят усталой дорогой,
Птицы уставшие в небе — сорвались в пике.
Годы усталые в душах злобят, — их не трогай!
Памяти спицу, увы, не зажать в кулаке.

Помоги себе сам в миражах океаньих...
Над холстом паутин тёплый солнечный бриз...
Твой Кумир отошёл от просторов печальных –
Он наверно обрёл неземной Парадиз...

Помоги себе сам в алетерной осанке,
зацепившись за ветвь нерасцветшего дня...
Мир Мечты златоглав... Стань подобен приманке...
Вдруг и клюнет Мечта вне разбор... Как родня!..

Твой кумир — в синем шарфе старик величавый
прикрывает свой рот крупным красным платком...
Ты его не ищи... Он прошёл через залу,
незаметно упав в здешний мир лепестком.

По Судьбе прокатился таящийся недуг.
Помоги себе сам без нелепых потуг
Что поделаешь... Вдруг, понимает и недруг,
чей светильник Души во Вселенной потух.

Помоги себе сам, хоть бы в несколько строк,
даже если они – твой последний глоток!..

Ω

Ангел, ангел, солнце в луже, звёзды выжаты в росу,
рыжий кот жует счастливо, рвёт зубами колбасу.

Не пророк он, не +постол — просто вызванный на срок:
шибко мал умом и ростом милый комнатный божок.

С ним сдружился я недаром, потому что на весу,
я несу души нектары в человеческом лесу!

Вакханалия злодейства возникает тут и там.
Солнце в пиве с фарисейством растекутся по губам.

Не сказав ни слово другу, поднимаю свой бокал -
хоть до времени потуги мне давались по слогам.

Как сквозь сон, со дна колодца виночерпий-прохиндей
наполняет кубок солнцем прежде пива лицедей.

Пей! И пью — за мать, за друга, отошедших в мир иной,
пью за рыжего зверюгу, стерегущего покой.

Пью за тех, кто перебрался в мир заоблачного сна.
Пью за эру Кали-юга, с тем, чтоб кончилась она.

Чтоб явив себя блесною, вновь ушла на глубину,
чтоб воспрянули весною мы, кем явлены в миру!

Ω

Поющих соек голоса, поющих попугаев
уже признали небеса, но мы о том не знаем.

Уже приставлены они на зависть ротозеям,
а мы сжигаем наши дни, нисколько не фигея.

И птиц накатных голоса не слышим в Кали-юге,
но чем помогут небеса? Не слышим мы друг друга!

Ω

Дорога в Карентвиль, полночное шоссе.
На duty-рейсер впрыг - вешу на колбасе.
Сюртучный Домовой отправился в кино,
в котором нас не ждут уже давным-давно.

Красотки в сюртуках, чаровницы минут
колдуют тут и там: надежды на уют.
Сопрано падежей средь сказок дальних стран
уносят в неглиже волшебный караван.

Кому-то он - матрас, сквозь карнавала ночь,
чарующий экстаз сквозь полночь мчится прочь...

Ω

Пишут ангелы спичками сечку
колдовского начала:
прожигают в наитии свечку
мирового мерцала…
Отпылавшая в миг, в одночасье –
серный мякиш на хрупком древке,
спичка съёжилась без соучастья
червячком в комельке.

Пишут ангелы сказку сначала –
заголяют древко,
забывая, как спичка мерцала
невозможно легко.
Серный камушек на бомбаньерке,
"барный" столбик хлыстом –
запылала огнём этажерка
с наживным барахлом.

Пишут ангелы строфику Леты,
вычитая должок:
для одних, дуэлянтов, дуплетом!,
для других – порошок…
Чтоб давить тараканно и будни
и премного стареть.
Бродят по небу сирые блудни, –
им нельзя умереть!

Пишут ангелы… Пишут, умеют!
Спички – чирк и в огне.
И пылают секунд ротозеи
На оконном стекле.
А в стекле оплавляются тонко
в невесомую канитель –
золоченная парная конка,
и пурга, и метель…

Ω

К любви идут не с орденами. В любовь воротят без знамён.
И то, что было между нами — уже за памятью времён…
Уже за фишками событий, уже за вешками судьбы.
В любовь приходят без прикрытий остывшей глыбы правоты.

Не правота обычно ранит, а правомерность быть собой
в любви, где трон, которым правит усталый маятника бой.
А он велит: и быть, и сметь в любви... От счастья соловеть.

Ω

Сквозь стены Храма выйдя в небеса, она прошла сквозь вещие иконы,
творящие пред Богом чудеса, оставив за спиной старух поклоны.
И растворилась в вязи облаков, и вырвалась за грани мирозданья,
и оземь розмариновый альков разбил её вчерашние желанья.

Не стало вдруг ни ижицы, ни книг, ни музыки молитв, ни воздаяний,
но опустел её домашний скит и ткань небес прожёг венец желаний.
И захлебнулись в страсти небеса, и выплеснули радугу истоков; 
всего того, в чем слышны голоса нездешних мест, волшебных биотоков.

Я видел, как парила над землёй язычница из Храма в час прощанья - 
разбитый розмариновый альков впитала твердь, а небо – расстоянье.
Теперь их нет - ни тверди, ни дорог. Остались только женщина и Бог…

Ω

Детская песенка для старшей дочери

Когда-то в бантиках ты в детский сад пришла.
Сегодня в бантиках ты по земле прошла,
сегодня челочка твоя  острижена,
сегодня девочка судьбой обижена.

Когда-то маленькой ты без обид росла,
сегодня взрослую обиду ты нашла.
Тебя обидели глаза бесстыжие,
глаза бесстыжие мальчишки рыжего.

Ты рядом с ним росла и в школу бегала,
а вот теперь одна осталась бедная…
Другая девочка с другими бантиками шла,
мальчишку рыжего она с собою увела.

Ω

Девчонки светятся медузами, вдыхая горький аромат.
Они «бычки» втирают «шузами» в подъездный половой салат.

Они стыда еще не ведают, они греха еще неймут,
они любви исток исследуют, и поцелуй волшебный ждут.

Их матерят трудяги взрослые в грешном отеческом пылу,
и слезы девичьи, «сурьезные» блестят в алмазах на полу…

Ω

Стычки, женские привычки – 
люди же, не Боги! 
Истерички-переклички, 
дальние дороги… 

Ностальгическим профундо 
бас взревев, оглох. 
Грани камешка корунда 
света мечут клок. 

Стычки, женские привычки – 
с ветром в унисон – 
зажигаемся, как спички, 
давим на клаксон. 

И под песни менестрелей 
плачем на пиру, 
и храним Любовь в постели – 
в холод, и в жару! 

Ω

Серпантин от новолунья нежится в постели. 
Так что спи, моя шалунья, вновь мы не при деле. 
Изворачивает стоном нас с тобой луна. 
Боже мой, да что же с нами – пьём любовь до дна. 

Боже мой, да что же с нами: пьём любовь до дна. 
В промежутке между днями – счастья простыня. 
В промежутке между летом и седой зимой 
мы не спим с тобой валетом в страсти неземной. 

В промежутке между завтра и забытым сном 
дети сонного Монмартра в Киеве уснём. 
В промежутке между звуком, росчерком пера,
мы с тобой судьбы поруку
мы с тобой любви науку
черпаем до дна. 

Ω

Кармин опять, теперь уж в позолоте – 
сквозь кровь и боль… 
Неужто ль мы на Чёртовом болоте 
опять с тобой? 

И что это за стылость декораций 
и странный хлад? 
Опять брести вдвоем нам без оваций 
сквозь листопад… 

Но где это космическое эхо, 
что вжалось в нас? 
И где эта проторенная веха – 
любви левкас?! 

Ω

Монетку Инь, Монетку Янь 
я подбираю на асфальте – 
заламинирована в смальте 
продажных истин пектораль. 

Купить на них… ну, разве, – Чудо! 
Но отовсюду вдруг – откуда? – 
чудес окрестных видна длань.
Одна, вторая… Сотня, две… 

И не монетки в голове… 
Уже кружит главоверченье, 
и вдохновенье, озаренье… 
Инь-Янь, Инь-Янь – тебе и мне.

Ω

Вызов на дом врача, сна творение вновь,
оголтелости для - говорим за любовь.
Сам не волен с собой говорить от души,
я как, старый мормон, жен считаю – ужих…

Эйфорический бред переходит в ноктюрн,
прежде прожитых лет, прежде пролитых лун.
Дни зачатья любви и последствия дней
собираются в сны – всё длинней и мудрей.

– Ты пиши, – понимай, что ты брешешь, мужик, –
говорит невзначай мне мой старый дневник,
буквы сгрудились вряд, сжались строки в листы,
а страницы горят и питают костры.

Но пытает порой нас изюминка-наст,
по которому прём и бредём невпролаз.
И скрипачка-изгой нам играет в ночи
фа-диезный пароль си-бемольных кручин.

Ω

Самолётом – в Камелот, а затем наоборот:
Камелотом в самолёт – и вперёд!..
Мы на мизерах любви оторвёмся от земли…
Се ля ви!..

Самолётом – к шах-заде, а оттуда на метле,
то бишь в дурь на помеле – да к себе!
Мы на вычурах любви строим счастья корабли
се ля ви!...

С самолёта – на метлу прямиком на пахлаву:
в горсти зачерпни и ну – есть халву!
Оторвался и пошёл – шпарь по жизни нагишом –
гол король…

Без любви как без халвы – вот такое се ля ви
в Камелот не убежись от судьбы…
Гол король и там, и здесь, а любовь, она как есть –
на крови. 

Ω