Веле Штылвелд: Резекция мечты, ч.6

Веле Штылвелд: Резекция мечты, ч.6

Я никогда не писал о своих встречах с украинскими Президентами. На физическом уровне многократно пересекался с Леонидом Кравчуком и Леонидом Кучмой. По жизни очень преданный и хороший друг и мой свадебный шафер тоже Леонид... Так вот Леонид Кравчук  был таким себе не стрёмным домашним домовым нации. На зомби-ящике он всегда выглядел даже выразительней, а по жизни был тонко плутоват, а к тому же – мудрец и шаман. Умел быть и незаметным, а торговался даже не с хитринкой, а с лукавинкой, и точно так же передавал чернобыльским  детям, к примеру, старорежимные чебе телевизоры, но зато новенькими. Где-то лично он обнаружил их залежи на складах и немедленно передал детству. А склады… Это уже вопрос не к президенту, к ДОСе, где там у них такого неликвидного барахла по сих пор –  море. А Кравчук взял подчищать эти Агнивые конюшни, и киевские школы получили 50 чэбе телевизоров. 

В тонкости пересечений не вдаюсь, но обычно непрезидентская форма или форма номер два в пору президентства – это отечественно произведенные пушистые свитера, даже не джемпера. В джемперах сам он смотрелся пушистиком. 

Леонид Кучма в противоположность Леониду Кравчуку меньше искрит, но и меньше теряется на публике. Точно так же срастается с народом, отсылая от себя прижизненную охрану. Есть у него  внутренний метчик. Если кого-то отметил своим – в век не опустит и не предаст. Но пиетет соблюдать будет свято. Если ты, положим, за планкой общественного эго, его бесконечного эго-шоу, то он – Президент и тогда тебя ценить будет, потому что он тебя сам по своим меркам из толпы вычленил…  

Я не вдаюсь при жизни в тех или других  небожителей в конкретные ситуации, это когда-нибудь на потом. Но в моей жизни были встречи только с тремя Президентами – чилийским Сальвадоре Альенде, и украинскими Леонидом Кравчуком и Леонидом Кучмой. И вот что меня поразило – они словно из одной президентской обоймы всего нынешнего недозвездного Человечества.

-.

В реальной повседневной жизни  просто люди порой делают великих людей. Рассмотритесь – кто с вами рядом, что привносит тот или иной человек в вашу жизнь, и что вы ответно даете ему. Нет, не материально, тут дело такое – морально, духовно, этически, где она ваша рука, где тот самый локоть друга, который словно молот по несуразностям жизни. В итоге, одни выигрывают посты, бабло, ордена, материальную обустроенность, а другие – оставляют стойкое послевкусие… 

Мой интернатовский одноклассник закончил киевский автодорожный институт – в ту пору КАДИ, стал крепким чиновником, развелся, но выгнал дом, а к нему хатку, сеножатку, автогараж, три авто, и внезапно скоропостижно скончался. Умер от рака. За три месяца до смерти о раке узнал и спешно распродал почти всё, что было нажито тем самым не киношным, а реально  непосильным трудом…  Говорят, что на похороны пришли немногие. Я не дошел. И не важно, кто и как будет хоронить меня – социального сатирика, но важно, что с моей стороны это был должный поступок. О таких же, как мой школьный одноклассник, мой еврейский дедка Наум говаривал с тихой злостью: 

– Умер Максим, куй с ним… 

А я всё думаю, что же сделало из этого паренька такое гарбузное пыхатое ФУ! Один интернат, одни деревянные игрушки. И, кажется, дошло. Тот умерший одноклассник тоже был Сережкой. И пахал он за своё земное ещё как – и пахотно, и неправедно. А получил пшик… Это не мы проходим сквозь время, это время проходит сквозь нас и слабых корежит - кого снаружи, кого изнутри, кого сразу с обеих сторон. И всё-таки до последнего вздоха там надлежит оставаться людьми. Да только в чем и как – где та солома, о которой – знал бы, подстелил.

-.

У украинского, по нынешним меркам, поэта и публициста Сергея Чиркова есть и обо мне одна особая неприятная обо мне строчка: 

"долаючы опир, якый мова завжды чыныть чужынцэви".

Смотрите, сколько сразу противоречий. Меня с детства разрушали украинским языком, выбивая им из меня мои столь же древние, и для меня куда как более  значимые еврейские коды... Земля-то у нас одна – на всех, на всё и про всё, и поэтить, и писать, и любить на нее мы пришли вместе, в одно время, но... 

Я бы никогда не жил в  сторожке дворника, хоть там и стояла метла, которой орудовал прежде сам Платонов…  Мой мир более камерный, более отстраненный, но еще как пересекаемый с украинцами. И вот среди простых работяг чаще услышишь за рюмкой недорогого покарманного, что мову не вбывать в бошки нового поколения надо, а плэкаты...

Опять же из журналисткой практики. Сегодня был у ВРУ с представителями малого и среднего бизнеса. Стояла рядом вроде бы по делу молодежь знаменная от ВО «Свободы» и украинских националистов… Ребята, у стен всенародного, повторюсь, всенародного присутствия зачем вам это гавкающий стиль и черные файеры? Зачем?! Их запуска я не дождался. Когда я уходил – между гавканьем и поджиганием файеров была чудненькая менопауза. Фашизоидный репродуктор мелодично запел о Майдане в пору революции достойности. Много там было наносного, но народ даже с улицы потянулся на этот плач о погибших. Потому что слова этого националистического спиричуэла были воистину «выплэкани», а все фашизоидные лайки и черные  дымовые файеры были здесь ни причем...

-.

Есть кодексы журналисткой судейской и этнической этики. Например, я, как, репортер был вхож в высшие слои украинского политбомонда, но никогда не фотографировал политиков за едой. Это преступно. Человек жует, может быть лицо перекошенным… Так что поговорим о другом… Друзья, оставьте в покое посмайданных националистов, сохраните еврейский Киев – Игупец с его синагогами и подвальчиками для еврейских интеллектуалов на прежде Пушкинской, не допускайте туда и на дух нацистов, сохраните польский Киев с его эркерными башенками и пирожными, как в Варшаве на Маршалковской, угомоните и найдите применение пронацистским парням – у них в Киеве появились семьи, дети… Сделайте на той же прежде Пушкинской сплошной кондитерско-кофейный евроцентр, организуйте столичную достойную помощь пенсионерам-интеллигентам учителям, почтальонам, врачам, библиотекарям достойные столицы доплаты – индексы потребительских цен в Киеве с мая выскочили на 115%, уймите бандитские фирмы от Водоканала и Киевэнерго, возродите киевские муниципальные СМИ, районные дома детской творчества, подумайте о неформальных киевских авторах, прославивших Киев, в том числе и о Веле Штылвелде, создайте театральные площадки в спальных районах... 

А я продолжу крапать свои мемуары:

-.

Моя классная дама с пятого по выпускной в ту пору десятый класс тётя Стерва прошла все круги отведенного ей совкового ада, в том числе, между тем, изводя своего сельского мужа до белой горячки, и безответно и горько сама страдая от этого. Сильная духом, она, тем не менее, стада давать себя периодически избивать, стоически наблюдая как мужний гнев внезапно перерастал в физические действия направленные против её собственной сущности… Именно одно из таких избиений привело её к срыву беременности, и ей не пришлось пройти через криминальный аборт, потому что в послевоенные годы были запрещены любые аборты. Это безумие стали отменять только в хрущевскую оттепель, в первой половине шестидесятых. И то не везде… Так, например, в Румынии Чаушеску подобная практика дала всплеск голодным многодетным семьям и к тому, что в генетике социалистических румын стала замечаться крайняя мелкость... Так что тёте Стерве ещё повезло. Не родив от нелюбимого человека, она вскоре возвратилась в столичный Киев, хорошо усвоив урок социальной ненависти, оставалось только найти, кого бы ненавидеть ей впредь. Женщина!

А тут вскоре в киевской больничке умерла её мать, и Надежда решила возненавидеть последнего земного врача своей внезапно усопшей матери. Аарон Моисеевич Земельман был военным клиницистом и в принципе хорошим врачом и в роли участкового, но в ту пору в стране проходили похороны Вождя, и дело врачей-отравителей было у всех на слуху. Плюс извиняющийся характер самого Аарона Моисеевича, к мнению которого прислушивались хирурги одного из фронтов во время войны, она принимала за врачебную слабость и даже за насмешку, а врач-то сам извинялся перед дочерью не только за смерть матери, но и за хреновое оснащение районных поликлиник, за дошедший до него не материнский, а перепутанный чужой анализ мочи, да мало ли ещё за что, – например, за то, что выжив в период массовых расстрелов в Бабьем яру, за то, что вымели его из военного госпиталя, подполковника медицинской службы за одну только еврейскую картавинку, ещё не заглядывая в его военный билет.

Одним словом, Аарон Моисеевич был слаб и никем собственно не прикрыт, но почему-то ассоциировался у начитанной Надежды со скраденным Гобсеком, мол, будь бы у нее деньги, а не одни продовольственные и вещевые карточки, мать бы точно была жива... И с тех пор будущая тётя Стерва стала свято ненавидеть евреев, выискивая из литературные образы во всей классической литературе и записывая для себя в странную особую картотеку.

Картотека оттого оказалась странной, что получалось согласно её же собственным литературным разведкам, что евреи спасали духовные ценности и субсидировали королей, давая европейской цивилизации деньги для развития, а образы еврейских стариков она сравнивала с реальными ликами сельских клуш, и получалось, что и те, и другие – цвайн, то есть друг друга стоят. Но ненавидеть же кого-то слабого и безответного, которого она могла поставить на своё место и прицельно высмеять, было надо...

И Надя возненавидела окрестных евреев, возвращавшихся из дальней сталинской эвакуации. Это такие как она сеяли выдумки о том, что все евреи купили свои правительственные награды на блошиных рынках в Алма-Ате и Ташкенте. Тбилисо не рассматривалось, потому что Грузия была родиной Сталина!