Веле Штылвелд: С боку припёка, часть двадцать третья

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть двадцать третья

Ирина Диденко: Графика 

В каждой киевской молодёжной еврейской компании в конце семидесятых в пик Алии из  тех, кого хорошо знали, назначался такой себе «джокер» – шлымазл. Те, кто приходил на сейшн впервые, сколько бы они не охмелели, и чего бы притом не чудили, на эту роль однозначно не брался. Никто не мог заранее знать его реакцию на милую общественную насмешку, и поэтому он мог наблюдать задействован как бы со стороны, так что проблема Джокером существовала всегда во всех неформальных сообществах...

Первая работа, на которую меня устраивал муж материнской сестры в мои 17 лет лаборант-рисовальщик в неком "еврейском" НИИ на 61 рубль 50 копеек Адын муж Миша (Майл) был по жизни шлымазл, и его наколкой я не воспользовался. Почесал репу и пошел в электрики на Киевскую междугороднюю телефонную станцию К-1. Учеником получал там 3 месяца по 48 рублей, а затем электромонтером третьего разряда за 68 рублей в месяц. 

Шел 1971 г. Деньги отдавал матери к её 80 руб. комплектовщицы киевской швейной фабрики "Украина". Этих денег было впритык. Если честно, деньги отдавал, за что имел на выходные по три рубля в день и в будни по 1 рубль 50 копеек. Собственно так я и жил при совке... Годы! Инженер получал 110 руб. Старший инженер 140 рублей. А воровать было негде. 10 лет по вечерам вечернее высшее образование с перерывом на армию, спазмы головного мозга и предынфарктным койко-местом в больничке.

Вечерами же на Северно-Броварском массиве закипала беседами маленькая еврейская, по сути же, жестко диссидентская кухонка…Тонны литписем во всяческие совковые журналы отсвечивались минимальным приветом. Я ненавидел совок, но выехать было не за что. Как не за что выехать и сегодня. Для меня ГУЛАГ ни на йоту не изменился. Так что деньги – это только еще одна страшная и горькая условность... Глупости это, но по сути, это очередная минимальная пенсия после хрен знать какого по счету повешения, чтобы достичь 2549 гривен, при заявленной минимальной в стране в три тысячи гривен… Да, вот за неё мизерную я и провкалывал мозгами всю жизнь, регулярно имея по 2-3 работы в сутки... Воистину совок и на четвертом десятке лет от своего сокрушительного исхода таки меня поимел…

– Ты, Веле, просто не стал в жизни магом, творящим правильное заклинание… Как там по Шолохову: пришел, увидел, наследил… Но сегодня, к сожалению, следит уже искусственный интеллект… Стало быть ты опоздал даже прятаться за всю свою прошлую жизненную несостоятельность…

– Так меня же на минимальную информационную работу пятьдесят лет и на дух не пускали… А вот многие из допущенных, браво оступались, опускались, срывались или просто себе спивались в рамках им одним только дозволенного…

– Веле, мы же не переходим с тобой на личности. Ведь у нас умозрительная беседа, скажем, просто – постфактум.

– Ну да, я с этим согласен, как, например, и с тем, что не следует сейчас устраивать в сети этнонациональный сквотинг, то есть самовольное захватывание собой национально любимым всех клеточек сетевого пространства, чтобы у всех остальным уши в трубочки не заворачивались… Сколько можно об одном и том же. А то получается, что иной вчерашний криейтор уже больше не творец, а полный, х-м, белогвардеец… А ты его расспроси о белом движении. Тут и окажется, что никакой он даже не белый, а просто беглый черносотенец сетевого разлива. И чем больше он по сути  бездарен, тем больше такой себе означенный белогвардеец… А вот ужу художник – никак… Ну, разве что ещё так сяк услужливый гарсон… Попросишь такого услужливо принести сыр и вино, и тут же понадобится посылать за ним самого Зяму Фройда…

– Ого, Веле, да за тобой хоть посыльных из вечности вызывай.

– А что мне такие посыльные, какие у них для меня позывные.. Я ведь тексты кропаю, как и прежде кропал, во всякие времена… Ну, сегодня в них чуть больше горчинки… И только. И так бывает… Вот я сам сегодня, к примеру, просто заговорился с тобой и напрочь забыл посолить жаркое из куриных крылышек с черносливом… Ладно, вместо с пикантным сыром с вином сегодня будут воспоминания…

Но не о том разговор. В тот день позднее апрельское небо почему-то неожиданно сразу заволокло. Намечался первый весенний дождь с чуть тропическим привкусом. Наступил паркий безлунно-предгрозовой вечер.

Самый тыц! – пробило меня, и я отправился скакать в кромешной тьме по балкону, натягивая новую пластиковую верёвку по всяким уключинам и технологически просверленным дырам, напоминавшим некие странные оплавы времени больше, чем некогда планировавшиеся опрятные отверстия для всяческих вервий.

– Шлымазл, – засмеялась жена. – Кто же это делает ночью. Грохнешься, костей не соберешь, а мне тебя после этого всячески реанимируй… Шел бы ты, Вела, спать со своей немудрой затеей.

– У нас в роду всегда веревку в темноте вешали… По крайней мере, именно так поступала моя любимая бабулэ Хана, чтобы под покровом ночи вместе в верОвкой, никто не украл у неё маленького еврейского счастья.

– А она что, тоже была мышегас? – спросила жена, и чуть задумавшись определилась: – Так это у вас наследственное. Так сколько, говоришь, бабушка Хана прожила.– Восемьдесят два года… А что?

– Тогда скачи…

– Ну, тоже мне, эйн Гот вейс, что ты там про себя подумала. Бабушка Хана никогда не была мишугине копф, а даже наоборот – слыла ещё той умницей… Что ты… Но при этом она свято верила в то, что именно на бельевой верёвке по ночам хранилось еврейское счастье, чтобы никакие воры его не могли из дома украсть….

– Ага, я, кажется, поняла. Только в том случае, если вор воровал бельевую веревку, то он при этом прихватывал не только все жечи, что висели на ней, но и само еврейское счастье…

– Ну да, на бельевой верОвке висели на просушке не вещи, а жечи, и там же дремало огромное еврейское счастье, которого ни в одном бедняцком доме не уместить… А чтоб этого не случалось, любую веревку от бумажной до суконной перед тем, как развесить,полагалось выдерживать в крохмально-мыльном теплом растворе, пока он не остывал.

И вешать такую веревку надо было в полночную пору безо всякой посторонней помощи домашних шлымазлов. А почему? Потому что в полночное время уже и воры и шлымазлы спят, и чужие злыдни-напости дрыхнут, а свои выходят в сад на прогулку.

Так-то оно всё так, только цыган Яшка регулярно умудрялся и такую заговоренную в счастье веревку с самого утра утащить, и временами это ему ещё как удавалось. А порой не только нашу – еврейскую, но и соседскую – польскую, и горшановскую сибирскую…

Ладно, то ладно, но только чрезмерно грудастая бабушка Хана не только жила в гармонии с древними суевериями и от всякой грозы пряталась за стареньким шифоньером, она еще имела один природный, скажем, не то чтоб дефект, а огромнейший бюст полноформатного девятого размера, который, естественно носила в особом бюстгальтере, который раз в полгода подыскивал для нее на клавдиевской толкучке Наум.

Так тот бюстгальтер должен был ему быть ровно на всю лысую голову по уши и ни чуточку больше. Так что сей бюстгалтер выбирал дед Наум точно по кумполу, так чтоб до ушей, а не вместе с ушами… К тому же и брительки на лифчике должны были быть моцными, кеак на танковом гермошлеме и не падать чашками на уши – то уже десятый размер, а уж с покрытием бравого еврейского носа – то уже точно двенадцатый! Что и говорить, быди в ту послевоенную пору и такие дамы-гражданки, и гороху на них шло, как шрапнели, у иных мужичков немало… Но, видно, не переводились и на сей счет в Киеве богатыри!

Вот и тот раз Наум, сторговавшись привезенными на толкучку мициями, которые сносились ему со всего киевского еврейского мира, выпивал для храбрости ровно боевые сто грамм и шел в дамский ряд мерить лифчик для своего семейного счастья. Эту примерку знали, и за ним шли едва ли не всем городским торгом, но Наум с годами точно угадывал, что истинный цымес для его Ханы и никогда не ошибался на мгновенной примерке, прикупал обнову, и тщательно просил её завернуть, а уж затем начинал мерить всю продукцию дамского закапелка, чем вызывал дружный и мощный хохот, как торговок, так и зевак, которые при этом давали пищу рыночной шпане, за что случалось она и от себя отстёгивала семейному фронтовику на чекушку.

После этого приходил Наум домой на одной ножке, но всегда геройски вручал жене долгожданную обнову, и тем получал прощение, после чего обычно звучало последний рефрен его семейного счастья в виде двух строчек старой гулажьей песёнки…. Ай, да вспомним, братцы…. Ай, да двадцать первый год…

Сами понимаете, щепетильная бабушка Хана вновь приобретенную мужем для её дородной груди обнову прежде чем одеть и таки носить – тщательно и долго выстирывала, выполаскивала и уже при стирке словно проверяла на прочность, даже если бретельки и остов были сшиты ладно и с самого настоящего парашютного шелка, не приведи, Готоню, только чтоб не из фашисткого. Оно хоть и шик в пикантной обнове из фашистского парашюта ходить, но для еврейчкой души негоже…

Ладно, простирушка прошла, пора была вывешивать свежевыстиранный бюстгальтер на бельевую веревку. А тат как раз и полночь подкралась… Чем не самое время. Позвала строго Наума. Тот уже проспался и безрополтно пошел во двор за женой. Слажено и быстро повесили и саму веревку, и белье, постиранное вместе с новым бюстгальтером и старыми армейскими кальсонами самого деда Наума. Пока соседи в воскресенье утром проснуться, солнышко и просушит…

Да только ночь выдалась пасмурной, ливневой, грозовой, полночи из которых баба Хана честно просидела за шифоньером, ни о чем ином, как о собственном страхе не думая, а Наум врезал заливного хроповецкого на все нашенские нехоромы. И цыган Яшка сподобился утащить и намыленную новую веревку, для верности и прочности просаленную свечей с всамделишно предполагаемым еврейским счастьем, и дедовы кальсоны, и бабушкину обнову…