Веле Штылвелд: С боку припёка, часть двадцать седьмая
Ирина Диденко: Графика
Мы с матерью встретили отца в городе. Он был в сером мрачном плаще и особом черном рыбацком берете… впрочем, позже, но еще в том же году, когда отец впервые и единственный раз в жизни посетил мой интернат, плащ на нем был темно-синего цвета. Но об этом я расскажу как-то потом.
Придите ко мне на помощь жители Керчи и Феодосии, чтобы объяснить всем прочим, как носили прежде береты спивавшиеся на берегу в межсезонье старые рыбаки, чувствовавшие себя людьми только в путину…
Тогда же мне было 12, и я едва не утайкой слушал их разговор.
– Твой сын, Тойба, будет иметь покладистый, но очень переменный характер.
– Твой сын, Николай, будет иметь то, что ты ему дал…
– Я дал ему Жизнь – в этом мой Дар!
– Это только гены, а жизнь – это место, которое может в ней занять наш с тобой сын.
– …если не будет вырывать выше своего места…
– …если сумеет жить на Земле человеком…
– Зачем ты так, Тойба. Разве я не человек?
– Зачем ты так, Николай… Может быть, по привычке просто порвёшь на себе последнюю рубашку?
В это время некий неземной ангел приподнял полог Запредела, и я услышал, как откликнулся с лагерных нар Зваран Микритч.
– Это я обучил Ч+ёрта рвать на себе даже последнюю тюремную робу… В концентрационном лагере по другому жить западл+о, хотя немецкие конвоиры жестоко за это били, но зато при этом отмечали живость и не считали живого мертвым. Как раз в возрасте твоего сына, Тойба. В ту пору самому чёрту было те же двенадцать… И места живого на нём уже не было. Но он выжил… А твой бы мальчонка – нет…
– Отец, ты же говорил, что ненавидел лагерных сербов…
– Сербия – это только точка на карте, а Зваран – это и отец, и вор, и капо, и подельник, и предатель, и друг… Одним словом, узник… Не вмешивайся на впредь, сынок, в этот непростой разговор старших…
– Вы уже оба в вечности, батя… И Зваран. И ты… А в две тысячи седьмом году к вам и Тойбочка подтянулась.
– Тем более, Витька…
Возникает нелепая пауза… И она переходит в коду…
– Зачем ты так со мной поступаешь, Тойба?
– А зачем ты такой, Николай… Высокопарно начитанный пьяница? А Витька никогда не будет знать свой шесток, он любые стены пробьёт, и в любые двери пройдет… Тот же, кто станет у него ключником – уйдёт прежде отведенного на Земле срока…
– Знать готовишь Витьку наверх, в вожди…
– Он там, Николай и дня не удержится… А мог бы, не будь ты его отцом… ты ведь и не знал, что его предки давали советы вождям многих древних халдеев – от предков киевских маромоев и до вавилонских халдеев, от народов моря до гипербореев…
– Заладила, занавозила… халдейцы, гиперборейцы… Древние вы, Тойба, еврейцы, и дури от того в вас на Земле много… Правда, здесь с вами считаются…
– Здесь, на Астроплане, со всеми считаются, Николай… С кем на одном только ейн-цвейн, а с кем и целую вечность…
– Айн-цвайн, барышня, айн-цвайн, дамочка, айн-цвайн, бабушка… Пфу-ты, словно заело… Вы всё выкрутили по-своему… Остатки арамейского, сгусток хазарского с его степным горловым выплеском, и на нидерландском подтексте… Тот ещё волапюк. Ко всем эсперантам и интерлингвам начало…
А по сути – выкрутка… Такая себе языковая, изобретенная вами «отвертка». Её легче всего было в концлагере выучить… В еврейском лагере мои сверстники пели… Прошёл месяц, и я стал понимать эти песни со всеми арамейскими и халдейскими выкрутасами. Что вы за люди, Тойба?!
– Мы – аиды, Николай, простые совковые аиды, лишенные духовных вождей, с порушенной этнической памятью… Но мы – древний народ. И в нашем народе женщина сама имела право на выбор… Ты – мой земной выбор – полуукраинец, полу литовский поляк…
– Так думаешь ты… А время говорит, что в тебе кровь древних хеттов и антов… Но в прошедшей реальность я была только рабочей швейкинпрома, а ты – только грузчиком, да алкоголиком тяжким… Как видно, ни хетты, ни анты не достучались до твоей непутевой башки…
– Башка здесь ни причем, Тойба. Я тебе рассказывал, что еврейские дети чаще и слаженнее других детей пели в центре лагеря за двойной колючкой. А между лагерями – внутренним: для русских военнопленных и для еврейских детей – между вами и нами – пацанвой со всех концов фашисткой Европы был ров. Каждое утро в ров сбрасывали трупы русских военнопленных и еврейских детей…
Удивительно курчавых девочек, ангелоподобных мальчиков. Затем со стороны русских бараков появлялись поющие лошади – запряженные в тележку четверо русских военнопленных. На тележке стояли плетенки с хлорным порошком. Двое русских равномерно лопатами разбрасывали этот хлор по всему периметру рва…
К концу войны этого рва не стало. Русских военнопленных и еврейских детей тоже… Я долго потом искал глазах этих курчавых девочек… Они мне снились под еврейские колыбельные… С июля сорок второго по май сорок пятого… После войны я не мог не встретить тебя… Как и забыть ужасов прошлого…
– Поэтому я и не судила тебя. Но после твоих страшных снов, которые даже ты, очевидец, научился видеть на идиш, я поклялась, что твой сын не будет знать этого проклятого языка... И не дала ему этих знаний, а унесла с собою в могилу. Но и ты был хорош, мог бы привить Витьке хотя бы любовь к польскому… Ладно, я рабочая, а Витька был в ту пору школьником, хорошистом…
– Причем здесь хорошист, Тойба. Своим материнским сердцем ты сделала его аидом. У тебя всё и всегда сводилось к единственной житейской формуле: а бене мунес – гобрахт мунес… Хорошие руки у одного только Яхве. А что он дал ему этот твой Яхве… Что он, сделал его равным с прочими в твоем местечковом мире? Куда там… Он так и остался навсегда шейгицем…. Понимаешь, Витька, ты – шейгиц!
– Зачем ты, Николай, при ребенке заговорил на гражданском?
– Да он у тебя и по-русски разговаривать по-божески не умеет. Пришел и говорит, папа, а как ты «броешься», как дед Наум или по-другому… Так вот, по другому я бреюсь, Тойба, по-русски…
– Много сделали для тебя эти русские. Да если бы не ты со своим внешним рыцарством, вышла бы замуж за грузина! Сталин-то хоть был грузином!
– Сталин был палачом. А Витька будет у нас лишенным родовой памяти… Манкуртом, так сказать… Гражданский язык для него запретен, польский – нежелателен, немецкий – проклят… А как быть с аристократическим французским? Кес кесе?..
– А никак! Аристократов давно сбросили в Черное море, или, на худой конец, утопили в гнилом Сиваше…
– Лучше бы, Тойба, в этом гнилом Сиваше твою дурь сталинскую утопили… А тебя бы ради памяти моей горькой раз и навсегда сохранили…
– И только? Этого очень мало для жизни на земле, Николай… На нашей прошлой советской земле… А с Витькой мы Пушкина регулярно читаем!
– Вот уж дурь, Тойба! Очень скоро ваш Гарматный будет украинцам не по носу…
– Это уж слишком, украинцы – стойкие интернационалисты! Не дури, Николай…
Вот и поговорили… Перегрузили мне сны, пережгли душу, а по сути, отец 1927 года рождения прервал свою земную жизнь суицидом в декабре 1987 года. Земной путь малолетнего узника рабочего фашистского концлагеря под Берлином прервался в Киеве в возрасте 59 с половиной лет. Отец так и не узнал, что памятники любимого им Пушкина начали массово сносить по всей Украине только через пятьдесят пять лет после их далёкого разговора.
Тогда как мать моя Тойба тридцать второго года рождения прошлого века умерла ровно через двадцать лет после смерти своего разведенного супруга, в декабре двее тысячи седьмого года на семьдесят шестом году жизни. Встретились они в не сразу после большой войны, а только в пятьдесят втором году, и разбежались сразу после моего рождения в апреле пятьдесят четвертого года, когда, по сути, брак их просто прервался. Но развод они оформили только через десятилетие, в пору получения матерью фабричной однокомнатной квартиры с двумя соседями.
Суммарный земной возраст моих родителей составил 136 лет. Отсюда ровно половину, 68 лет полагалось бы прожить мне. Но с десятипроцентной прибавкой это составит почти семьдесят пять лет. Так считает Госстат, а у него в этом смысле очень богатый опыт. Правда это меньше, чем прожил Будда – 80 земных лет, но больше, чем прожил Иисус – 33 земных года. Семьдесят пять, так семьдесят пять… Ведь суммарно я почти полстолетия провел за письменным столом. Так что с Вечностью вроде бы договорился… А о планах, то в них не входит узучение родительских языков. Так что ни
польский язык, ни и идиш я уже точно уже не выучу – их просто не будет в моем жизненном расписании, а мой street English так и не станет во мне языком духовной западной касты. Так и останусь ни в тех, ни в этих, но ровно на своем месте, за писательским столом в городе Киеве, и до последнего вздоха буду писать по-русски, и дышать по-русски, и по-русски открывать новые духовные горизонты. С глубоким уважение и пониманием относясь к украинскому языку нынешнего далеко не сказочного фатерлянда.
Ибо, как говаривал на сей счет дедка Наум: «Эйн Гот вейс!», то есть – Один только Бог знает… Я даже сам не ведаю, куда меня и на каких еще парусах внезапно отнесёт Время. Но я уже обретаю сакральную Веру свою…. А значит, в ней и уж точно с ней будут написаны мои последние книги! А мои родительские языки – идиш и польский – просто тихо и мудро отойдут в запасной пантеон Древних, о которых сегодня снимают многочисленные сериалы.
Комментариев нет:
Отправить комментарий