Веле Штылвелд: С боку припёка, часть двадцать девятая
Ирина Диденко: Графика
Странное место. Здесь, казалось бы тридцать да три торговых лавки, да местная росторгуевская жевательная. А в ней и места уютные по типу искусственной улицы, и лица у официанток сельских культурные. Рта бы им только не открывать… Потому что как только отворят эти хляби услужливости, как тут же вынесут мозги наценками на свою местечковую услужливость. Прямо хоть в койки клади… Штабелями. В них. Как в отвалах духовных. Можно встретить и свои прошлые встречи. И до боли опрометчивые знакомства. Вот, казалось бы, тех же нынешних стариц – Женьки да Зинки, которых я навсегда запомнил в девицах красных. Не то, чтобы красивыми, но безумно свежими… Зинка имела русую косу, а Женька была сплошь в блиннолицей раскудряшке, но обе оберегали Мелкого, многие и ко мне питали странные сестринские чувства… Ведь в кодировках времени у всех наших взаимозависимость, хоть время оно порой столь неуслужливо лепит из прежде лепых девиц горбатистых жухлых старух, которые постарели до времени, так и не перейдя плоскости отведенного им жизненного пространства. Старицы да блудницы выпали на асфальт времени со вчерашних юных посудомоек прямо на жизненную помойку. И виною в том был даже не их повседневный блуд, а ответное ему общество страны дураков, к которой я не прикасался из-за собственной пытливой кастовости и брезгливости. Я и у классиков прежде это встречал, когда вроде бы как бы все обстоятельства и участники - за, мол, сам согреши и прикрути к себе окрестную жизнь грешную, но нет… Возражал уже не я сам, а обожженные на мякине нерадивые предки мои… Нет уж, иногда лучше уж сам проживи ту или иную рытвину времени… Вот и иду сам… С тем и брожу между ценниками жизни, как между некими произведения безыскусного бродячего каллиграфа… С ценами как бы за конкретных сто грамм. Даже отварной картофель в ценнике за сто грамм. А порция – 220 грамм женская, либо 280-320 грамм сытная. Есть еще и студенческая от 160 грамм. Но даже при такой малости, при шести отпускных гривнах, всякая порция от девяти с полтиной до 14 гривен. А мы ещё и не ели… То же с супами, щами, борщами и всякими кулебяками…
И какой только земеля-зяма сыскался с каким бухгалтерским симбионтом в раненной голове точно не киевской… А уж порцион точно из единорога…. Тем бы рогом в зад тому зяме… Заму по изначальному беспределу без права на выживание…
Питаемся по воскресному трафику… Такое у нас есть правило – если не поесть, то вкусить нечто приятное… То есть по выездному курсу, когда в городе шибко не пообедаешь… Вот и остаётся хотя бы оттянуться…
Одним словом, десерт абрикосовый с заливным желе и сливками в шоколаде, кофейно-молочный модерн-токин, или, как только сие после не назовут, и 300 грамм львовского пива… Не густо, но с оглядкой на ущербность жизненных обстоятельств, и с этим – всё как бы путём…
Очень хочется пить… Хлопнули по глотку пива из одного на двоих бокала. Присели… Кофе-брейк… Хрен… Подбежал на паучьих ножках охламон в некогда корпоративном костюмце изрядно мрачного цвета и в такой же куртице, и хлоп нам флайерок, мол, пользуйтесь услугами отрывного поезда Хундай во все концы новой республики.
Вряд ли наваждение, но ни в Одессу, ни во Львов, ни в Харьков, ни тем более в умалишенный авторитарный Донецк с тамошними блудницами да не праведницам нас просто не тянет. Там такие же проблемы, к тому же повсеместно – провинция. Со своей собственной серостью, дряблостью бабла и выпуклостью местечкового ханжеского плебейства…
Но паучье отродье ловит мое недоумение, и мгновенно по-шулерски переворачивает сей бегунок полезный. А на обороте уже вовсе не флайер, а чисто челобитная… Мля… Да с каллиграфической востребованностью уличного нищенского цехового шалмана:
«Я, Куртюгов Григорий Евлатович, инвалид второй группы по природному отсутствию речевых и слуховых навыков прошу вас оказать любезность и подать пищей и деньгами…»
Ах ты, глядь подколодная, нах, – говорю я в сердцах, и паучье отродье без слуховых и речевых рецепторов тут же на выхлест подбегает и цепкой ручонкой тянется за флайером. Не препятствую, а просто разуваю глаза.
Охвачены этим флайерским хамством и давятся все в трехконфигурационном зале – и в зоне кафе, а в зоне ресторации, и в зоне променады. Сукко злобно трафаретное успевает окучивать всех… А уже над всеми поднимается как на взвинченных кореш лысо смотрящий с не натруженной буйволиной шеей, вращающейся перископом далеко не рыхлых хрящей.
Ах вы, сироты, судя по Евлатовичу, луганские… Что же вы там у себя на родине так не дожрали. Тупо и медленно реагирует Киев. Из-за дальнего столика встает огромный набыченный мужик. Глаза его налиты кровью. Он нарочито выходит из зоны столования, но смотрящий уже начеку.
В зоне питания остается семья набыченного мужика. Смотрящий подрывается, перескакивая через полутораметровый барьер. Поздно. Быкообразный сминает его за шиворот и бьёт носоком в полость рта. На полу кровь. Смотрящий сжимается ужом и метко получает носоком в позвоночную область. Второй и в последний на сейчас раз.
В это время виртуозно паукообразный хмырь привычным спешным образом собирает со столов флайеры…
Мы выходим. У рыхлолицей рыжеволосой девушки на глазах страшная обида и невольный отпечаток ужаса. Ей просто не дали сегодня по-человечески пообедать тем немногим, чем она сумела себе позволить в небольшой обеденный перерыв.
Проходим мимо кровавой лужицы… Ни свидетелей, ни пострадавших. Город пружиной. Останься такой лежать да «ваньку валять» – пошевелись он сейчас – добили бы посторонние. Люто. Киев себя не прощает…
Из царского сиротского дома в украинский сиротинец переброшена ось времени… С кадетским отрочеством просто совпало… Гуляка, бузотер, ловелас, путешественник, мушкетер в духе Дюма… Гурман. И тут же, сказывали, ловкий молотобоец. И по имени Сашко. А того звали Санятко, Санечка, Сашка… И даже Алексашка, прежде чем высловить по полному имени – Александр.
Не потомок ли самого Алексашки… Волочась за каждой юбкой, мог Куприн создать себе достойного киевского потомка как раз для времени потёмков нелицеприятной истории нашей. Ей Богу и однозначно же – мог! Об этом ещё поговорим как-нибудь на досуге… Не сейчас.
А пока…
Жыв соби дид Сташко. У нього була сира симряжка. На головци – повсяна шапочка, на жопи – червона латочка. Чи подобаеться вам моя казочка.... – бабушка Маша, легендарная 93-летняя бабушка Мария Григорьевна смеется.
А в украинском народе всё ещё и поныне помнят:
Казав пан – кужух дам... Слово його тэплэ... Или, как сказал один весельчак:
– В стране всё идёт через Альпы...
Комментариев нет:
Отправить комментарий