Веле Штылвелд: С боку припёка, часть двадцать восьмая
Ирина Диденко: Графика
Это маленькие уголки моей новой новеллы... Пишется нынче трудно. Как заставить верить в изначальную неуничтожимость текста – публиковать, хотя бы краешком, чтобы потом не отступаться…
Я устал искать ключ... а литература без ключа – ж@па... Вот и ковырялся несколько месяцев... старые слова, старые идеи выкисли... подчиняя их единой новой цели. Пока что новое сбродиться... Годы пройдут, годы... А их у уже нет... И подмастерничать просто некогда... Так и живём... всё больше и больше созерцанием...
Прежде же чем открещиваться заранее от подобного текста, следует брать в расчет хотя бы следующие авторские соображения.
Во-первых, у автора есть свои давние талисманы памяти.
По крайней мере, в украинской литературе есть только один аналог подобного произведения. Это «Квадратура круга» Виталия Коротича, написано в конце семидесятых прошлого века, а в советской литературе тридцатых годов – книга Ильфа и Петрова «Одноэтажная Америка», как и в российской, книги «Путешествие из Петербурга в Москву» Николая Радищева и «Москва и москвичи» Гиляровского... Такую литературу сложно рецензировать...
Скрытая рыжинка есть и у меня самого, и у моей жены, и, помниться, была и у собственной матери. К тому же, самая первая молодая журналистка в реале, которые я мог странным образом, проезжая на свою марудную инженерскую работу зреть воочию – была ярчайше рыженькая евреечка из "Комсомольского знамени"...
Это было в проклятые совковые времена, когда еврейцев на дух в прессу не пускали. Но она – миниатюрная зеленоглазая пробила тенета госантисемитов, и её кофе-брейки у пресскомбината «Радянська Україна» просто завораживал еврейский Киев. Ни имени её я не знал, ни куда делась – не помню... Но эта картинка памяти теснится во мне навсегда!
Киев хоть и не Париж, но издревле говорит говорит по-французски:
– Жене пан теля пасэ… Однозначно – гонит пан телёнка на выпас – то ли в попу, то… Однозначно в Европу – лакействовать, манихействовать и пр…
Хотя как знать… но под водительством воровской клики всей Европе украинской мафии не пережить… Мягко стелет, подло вяжет, пока не получает снежками тупо по голове… Увы, снежков на всех, как видно, не хватит… Как и мест в троещинском микробусе. Во время пик…
Этой весной женщины выразительно рыжи. Накал их причесок зашкаливает, воспламеняет… Мальчик-стажер с бронзовым бейджем вышел из отделения банка со своей рыжеволосой наставницей. Покурить…
Делай как я, словно бы говорила живущая в наставнице рыжая бестия, – делай как я, делай как я… И затягивается в апрель откровенным мартовским сквознячком…
Мелкая рябь снежных луж стремиться в уличный водосток, пытаясь сорвать небрежно наброшенную на плечи рыжеволосой наставницы шубу из недорогой неброской синтетики, под которой зябко скрывается нарочитая прокуреность последней зимней снежинки…
Не делай как я, дружок, сослужи мне службу, обогрей и обласкай меня, приюти в сердце своём и выровняй слабый тревожный пульс безверия и вчерашней мартовской неудачи…
А я тебя за это прикручу к апрелю рыжими завитушками внезапного счастья, недолгого, как вся эта капель-канитель… Динь-дон, на день, на два – пастель, на три постель… И снова тень… Затяжкой – ночь и снова врознь…
Мальчик-стажер с бронзовым бейджем чуток… Он и не курит, а только прикуривает от неустроенности молодой кураторши тонким окоемом заиндевевших губ недавнего девственника… Затяжки плен на целый день…
Бейдж целого дня начертан на коленопреклонных чёрных сугробах – таять… Снег в восковых рыхлых завитушках жировоском зимнего времени оплывает нежарко в городской водный коллектор.
Холодный оргазм ледяного семени последнего обильного снегопада разжижает весеннее солнце. От этого разжиженного семени холода уходящей зиме уже не зачать.
Остуженные ливнестоки ещё не закипают натружено, как это происходит в пору летних дождей, а только урчат не по-русски с каким-то жадным восторгом захлёбывая ещё недавнюю рыхло снежную жижицу. Затем примораживает. И так день за днем. Спешить вроде как и некуда. Весна запоздалая.
В полупустом микробусе марко: к чему не прикоснись – вечная липкая полу-грязь. А под ногами – монеты. От римских талеров до неоукраинских полтинников.
Талеры – от обувных разводов, а полтинники от водил. Посыпают себе удачу, маркируют транспортный баблоид, как иконы над ветровым стеклом маркируют от аварийного и всякого прочего дорожного блуда.
От половых полтинников до надветровых икон – полная экипировка. Стал быть пора ехать, пора в путь. Впереди вновь дорога…
Снег ещё тает, обнажая троещинскую Арктиду. Атлантида из луж, в которых уже читается светлое апрельское завтра.
А пока – удар речи! Какое роскошество. Венок из слов в голове разрушается о шквал утреннего скандала. Где-то за стенкой привычная перебранка: повседневный коуч всяческих недомерков засрал работодательное поле заказчиков.
Какие только бездари туда нынче не лезут! Духовные и профнедомерки рвут на себя работодательное одеяло с кровью. И безвольные заказчики вынуждены соглашаться… Много не просят, толком не делают, стыда не ймут и прут бездарными ратями татей…
Отбиваться работодателям некогда, да и незачем. Они отвечают спешными локаутами по зарплатам. Теперь просто профессионалам делать на этом шагреневом рынке нечего… Скандал за скандалом и документы на выезд. Пребывать в стране недомерков становиться непереносимо…
– Знай, Захарка, – улица знахаркА: за семь вёрст проведет да к погосту сведёт. Брось ей лыко, чтобы не было крика, брось ей хлебушка корку, чтобы не было горько. Выпей рюмку – не больше, чтобы не было горше, чтоб не спать подзаборно, помни слово: Довольно!
Чур, тебя, Сатана! Выметайся сполна! – тонко завыла городская кликуша Зинка, рот как корзинка, спина как горбыль, вешняя пыль…
Вот тебе и Экспонада… Строили с роскошеством. Экспонировать пытались рваческий капитализм, да шибко мелкой оказалась киевская потребительская корзинка. Кликуша Зинка и та бы с голоду сдохла, если бы не нищенствовала всячески по вчерашним складским сарайцам советской власти, а сегодня приходам православным на самом загривке-взрытии Подольского спуска…
Прямо за нами почти на несгибаемых ногах в микробус заходит русоволосая просветленная старица.
– Помогите мне сесть, деточки… – Мест в микробусе море. Реакция нулевая.
Хрупкая слюдяная старушка размещается на боковом сиденьице почти в центре салона. Теперь она столь же мало привлекательна, как и соляной столб, в который превратилась жена древнебиблейского Лота.
Микробус постепенно нафаршировуется… Звуками, пуками, обрывками речи и телефонных переговоров, какофонией зуммеров и клаксонов, которые обтекают соляной столб троещинской бабушки. Но вот конечная остановка. Все тупо теснятся на выходах.
– Помогите мне выйти, деточки… – Услужливо и осторожно подаю старице руку. Моя рука соприкасается с холодным воском оплывшей человечьей свечи. Старушка чутко и осторожно выходит на кромку городского асфальта в прибрежную остановке жизнь и тут же растворяется в воздухе – нездешняя и почти уже неземная… Такой не расскажешь, что жене пан теля пасти…
Жителей Троещины однозначно спасает один здравый смысл…
Киев хоть и не Париж, но знатно театрален. Вот очередное сетевое внешнее приглашение тупо приобрести билеты и занять себя просмотром антипризы «Любить людей».
Увы, окрестная жизнь – не «Молодой театр» города Киева, который я откровенно не люблю со времени его создания еще в далекие восьмидесятые…. Вот и строчу маляву: «Я знаю ваш театр, кажется, лет 45... Помню, что с первых минут его создания, этому театру сразу удалось вырваться в чопорную столичную кузницу кадров.
Всегда хотел подглядеть эту чопорность изнутри и понять, как это происходит, что заставляет эту театральную труппу держать особую дистанцию от таких челов, как я. Почему я сразу принял КХАТ и много других постановочных коллективов, а «Молодой театр» нет...
Наверно потому, что он формирует какую-то особую ущербную кастовость. Это не обвинение. Это стойкое подозрение с самых первых дней очередного унылого театрального существования, которое неизменно и до сих пор. Переубедите меня в том, как журналиста и как писателя хотя бы одной новой своей постановкой. А до тех пор я в этот далеко не древний театр ни ногой. Вот какая штука предубежденность…
Сам я люблю, как несогбенная троещинская старушка, чтобы и во мне во все времена уважали творческую личность, обозревателя жизни, а не впаривали тухлую репу лицедейской поспешности и ложной апломбно-рахитической значимости.
Вот за что я десятилетиями не посещаю давно уже состарившийся духовно Киевский «Молодой театр», вечный полутруп которого в самую пору предлагать геронтологам на клиническое обследование, поскольку искрометной молодости в «Молодом театре» не было никогда.
Поскольку реальный театр окрестной жизни никогда не вызывал у самого меня отторжения…
Комментариев нет:
Отправить комментарий