Веле Штылвелд: С боку припёка, часть тридцатая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть тридцатая

Ирина Диденко: Графика 

Первая гостевая глава

Утро же начинается с отвратительно отварного картофельного пюре. С пюре у меня также, как и с людьми, отношения крайне неровные… Я люблю не варить картофель по-украински, скупо едва прикрытый крутым кипятком.

Такой картофель, чуть взбодрённый неким подобием, условно говоря, городского сливочного масла, такой, с позволения сказать, почти что сельский пюре, где скупость с водой очевидна – ближайший колодец нынче за добрых полкилометра, – обычно в горло не лезет.

Он мгновенно затвердевает, и обретает подобие внезапно закаменевшего последнего весеннего снега с желтыми опалинами некого эмпирического не-долматинца. При  порушенной язвой желудка бугристой плаценте не нового уже пищевода, этот картофель просто продирается сквозь язвенный пищевод матёрым диверсантом, пока не застревает  где-то в районе средних позвонков, вызываю боль у рациента дичайшую, которую сможет отныне компенсировать только вода.

Много воды… Очень много воды! Которую уже лакать-пить приходиться, ей Богу, на манер сглатывающего подвешенного в корзине на сухой зерновой выкорм безропотного  рождественского гуся. Давиться же подобно подобному гусю крайне неудобно – неуютно и нескоромно.. Ведь отныне только и остаётся, что сглатывать воду, воду, воду… много воды и уже никакого пюре!

Иное дело поглощать пюре, приготовленное несколько иным образом… Приготовленный картофель на треть залить кипятком, добавить не менее полстакана самой затрапезной сметаны, а уже затем просто взбодрить почти уже не молочным, а реально пальмовым маслом. Иное не дозволено к употреблению жителям окраин столичных...

Иных сливочных масел и в местных АТБ просто не подают. Гурманить при этом точно не приходиться, но, как и в случае с быстро живущими и катастрофически быстро стареющими вещами. Но пищевод столь грустно реагирует именно на быстро приготовленное пюре, вытесняя его водой из пищевода и особым отторжением нон-аппетитных мыслей из памяти.

В микробусе напрочь перемешаны все: и те, кто поел твёрдое картофельное пюре, и бодро разжиженное крутым кипятком со сметаной, и вьетнамскую рисовую вермишель от харьковских, не ханойских производителей на вязкой пакле из мерзлых овощей./

Правда, не все микробусном пассажирском салоне элитно сидят, Для тех, кто физически не успел элитно присесть, в местечковом микропространстве в самый покат с нависанием висят короткие подобия как бы моцных собачьих поводков, для тех кто вынужден стоять едва ли ни у друг друга на головах.

Среди них на полутеатральном просценке у водительской зоны подвисла родственная душа недавно встреченной при подобной поездке небесной старицы, подобной древней литовской весталке из некой сакральной друидической секты…

Вновь явленная неизвестно литовка, но уже в ином поездном спектакле из пакли в некой ауре свежевыкрашенных красителем иссиня-черных волос… О производителе подобного жизненного красителя умолчу, пока сам не разберусь, в чём тут такой знакомый житейский компост…

Почему-то вдруг вспомнилось, чем мне самому запомнились ещё уже далёкие советские литовцы. Прежде всего, моим армейским другом – сослуживцем по аэродромно-строительному батальону Альгисом и его девушкой Видой, к которой он, помнится, съездил в свой единственныйв десятидневный армейский отпуск.

Вида-Альгис, Альгис-Вида… Прожит отпуск словно день.

Поезд мокрою ставридой мчит сквозь станции в апрель.

Ручейком бежит по лужам какофония дождя --

мой приятель сном простужен: он сквозь сон искал тебя.

Не в вагоне – на перроне между новью и судьбой,

а в ударном батальоне, где Литва звала на бой.

Но на стыках перепалка, а под небом – ореол:

хеттов древняя закалка и Египта бастион.

В бастионе, на кордоне – разночтенье древних уз:

хетты все как на ладони, а литовцев – сжал Союз.

К поездам прижаты шпалы – приварили их в ночи,

чтоб литовское не крали на спецдачи «ильичи».

Чтоб восстало на моленье, славу Господа храня,

молодое поколенье, как единая семья.

Чтобы с даром материнства было право на обет

отвести от зла бесчинства новой юности рассвет.

Чтоб от хеттского начала до литовских древних фей

на свободу поднимала песнь литовских матерей!

В каждой матери-литовке проповедницы земли,

на которой приварили к шпалам треки мужики.

Чтоб не тронулись в дорогу, в Русь хмельную поезда.

Оттого, что, слава Богу, если этот Бог – Литва!

Если этот бог прикажет – Вида с Альгисом пойдут

и под треки танков лягут, и совок с земли сотрут!..

В восьмидесятые годы в Каунасе и Вильнюсе смелые совковые литовцы приваривали к рельсам вагоны, чтобы не шли вглубь стяжательной России продуктовые поезда. А в это время литовским женщинам-матерям автокефальная литовская церковь даровало право на проповедничество в семье. И литовские патриотки стали смелыми и крайне активными семейными проповедницами идей свободы и богоизбранности своей маленькой прибалтийской Родины.

А вот мой армейский приятель и сослуживец длинновязый светловолосый Альгис погиб под советскими танками в 1990 году в восставшем против советской империи ночном Вильнюсе – не как вчерашний советский солдат, а как свободный зрелый литовец и славный отец семейства.

Дети славной постсоветской и по духу литовской семьи, потомки древних и гордых хеттов, живут сегодня в объединенной Европе, в то время, как в роли Литвы сегодня жутко агонизирует вроде независимая, но жутко несвободная Украина, в столичных микробусах которой буднично и неэлитно едут по повседневным делам вроде бы полиэтнические украинки, а вроде бы древние друидические весталки – потомки малоазийских хеттянок и амазонок, среди которых существуют наверняка прямые наследницы троянской царицы Елены, из обожаемой мною Трои…

Так и хочется орать при этом: нет украинскому духовному голож@пию! Все мы чьи-нибудь дети – ногайские, еврейские, хазарские, халдейские, троянские, морамойско-орианские… Всякие!!

Весталка в переполненном троещинском микробусе устало улыбается. Всю дорогу она смотрит сквозь сырые апрельские улицы в некую нашу общую неприкрытую живой раной историю, которая змеясь, стреляет в каждого из нас прямо из вечности.

Пик феномена советского иждивенчества и поныне находился в РФ. Впрочем, как и пик национальной СОС-страдательной безысходности. Но об этом отдельно… Пока же последние сугробы-далматинцы слизывает апрель. Неторопливо, с ленцой со всеми его черными, желтыми и пепельно-белыми пятнами… И пока это преддверие весны продолжается, и моим читателям торопиться некуда…

Как и таким, как базарная торговка пивом легендарная подольская баба Женя. Перед выходом на пенсию она вместе со мной работала в чернобыльской школе. Я учителем информатики, она бабарихой. Накрывала младшешкольникам, следила, чтобы все было съедено до  последней котлетки, подкармливала неимущих детей… Из киевских… Питаться бесплатно полагалось только чернобыльским… Извечно киевские и здесь оказывались только сбоку припёкой… Говорила при этом, пусть первыми кушают припятские, не все из них вырастут, не все дорастут в полную силу…

Умела не плакать, когда кто-нибудь таки умирал от внезапного белокровия… Но чаще у этих детей умирали их родители-ликвидаторы, или выбрасывались из окон или вешались… Поэтому после школы я встречал её в страшном чернобыльском баре, где она прибирала, мыла полы, а еще следила за столом памяти, на котором оставался едва ли не каждый день последний стограммовый гранчак. Доливала до краёв, крестилась, клала сверху хлебушко, присаливая его, чтобы соль боли земной не выхлестывала за край….

А еще с утра школьники и зеленстройщики сажали деревья в парке у Биллы… У школьников были желтые плащи, у зеленстройщиков – красные телогрейки… И обо всём этом писалось, и от всего этого веяло некой весенней грустью очередного водораздела времени, и я переходил при этом в некий новый житейский статус уже вполне пожившего человека…

В микробусе священнодействует страстно проповедующий старец с крысиным оскалом почти босховского пигмея. Он жестко красноречив и навязчив, ругает нерадивых, с его точки зрения, троещинских батюшек и юристов-правозащитников.

Юристы-правозащитники, по его мнению, повинны в нынешних уничижительных процедурах разводов, батюшки же – во всем остальном. Хмурей житейских в лысоватом                                                                                                                                                 притырке море.

Но он цепко отлавливает за дежурную пуговицу или бегунок от молнии тех, кто внезапно гипнотизируется им и попадает под бесконечный лавинообразный со взвизгами на поворотах микробуса трёп: кадила воняют, чадят и дурманят, кадиллаки проповедников возят, а юристы юлят, выщелкивают, щелкоперят на выхлест и елдонят всяческие житейские напасти.

Над всей этой крайне чудной проповедью повизгивают мобильники, из которых попеременно прут тонкие и сиплые голоса:

– Полтава? Киев. Да, три канистры лицисеста… Нет, лицисента… Да, вечером, конечно… Пригласительные на корпоратив… Два пригласительных… Ещё есть. Там много… Алло. Да, Киев. Тернополь? Я вам выслала два письма, где подтверждение – где и когда ожидать результат…

Результатов проповедей микроавтобусного проповедника пассажиры не дожидаются. Они вежливо, но юрко выскальзывают из-под его колючего взгляда. В окрестное жизненное пространство по-житейски славно и ведомо гремит вопиющий глас долбанного проповедника и тут же процветает с батюшками и юристами, неверными женами и облапошенными мужьями пофигистами и аферистами голос крысиного праведника, которого уже не достать никакой дудочкой хоть какого-нибудь случайного Крысолова. Вот такой тебе навязчивый микробусный Крысоглюк…

И ведь у него тоже вроде бы по всему тоже манечка обретения сакрального Дара веры… Вот только какой ценой, вот только ради чего, вот только во имя какой житейской напраслины…