Штылвелд: Мы снова штабные

Штылвелд: Мы снова штабные

Ирина Диденко: Эмпатка, графика

А самой душе Бесу Коленьки пришлось снова витать в пространстве и снова искать на свою бессмертную сущность хоть каких-нибудь приключений, ведь впереди у него, как он понимал, была очевидная вечность, в которой ему предписывалось парить до скончанья времен за прерванную на Земле жизнь самого Беса Коленьки, бездушное тело которого 22 декабря 1987 года пьяные киевские санитары из морга к ангелам срать понесли...

В жизни земных людей рано или поздно входят Ангелы: вестники, охранители, устранители всяческих проблем, врачеватели, но так происходит не со всеми...

 Так вот в жизнь моего отца – Беса Коленьки вошли странные серые существа-инопланетяне. Все ли из них действительно были Алёшеньками – трудно сказать. Отец, описывая их внешность, говорил, что они были бесстрастны, круглоголовы, безэмоциональны, и даже и внешние совершенно скучны, если бы не одно, но они очень странное обстоятельство. Они  любили озоровать на коленях моего отца, лежавшего обычно в пьяном бреду где-нибудь в отключке на полу, и, первым делом, как только он приходил в себя, он видел их и непременно принимался считать.

Он считал их всякий раз и их было немного, – обычно от шести до восьми особей, и обычно эта команда сторожила его душу, охотилась за ней ожидала выхода души из тела с тем, чтобы похитить её, нет, не йо-йо – душу! 

Самому мне было очень интересно, что случилось бы дальше, но отец сам решил эту дилемму: не отдал души этим инопланетным визави-вивисекторам. Он сам распорядился  собой, прервав свою жизнь нелепо, хотя и причинно.

Наверное, смертью  самоубийцы... Об этом я много рассказывал: и себе, и ближайшему окружению, и людям дальним и незнакомым, но никогда не понимал, зачем так много он взял себе на душу и просто надорвался? Так вот и с легендой,  той самой легендой, которая жила в нём со времён освобождение из фашистского медицинского концлагеря, где он был среди подопытных кроликов у врача-садиста доктора Менгеле. 

Да, он участвовал в допросах эсессманов всех лагерных мастей и послужных рангов, затем кто-то из особистов-энкеведистов обнаружил в нём некое отдаленное сходство якобы его самого с российским сыном Геринга, который, получалось, и по возрасту и неким внешним генетическим маркерам очень отдаленно, но всё же напоминал отца, либо отец напоминал этого мальчика: то лаи убиенного Сталиным, то ли терзаемый где-то в застенках за злодеяний его отца – садиста и наркомана, но по рассказам отца получалось, что он, отец, с июля 1945 года следовал тенью за арестованным Герингом – сначала его куда-то возили, и он, отец, был на отдалении, но сам лагерный Бес Коленька не сильно распространялся об этом... 

Затем, вслед за Герингом, он попал Нюрнберг – в тот самый Central, из которого Геринга выводили на Нюрнбергский процесс. Обоих – и его (Геринга), и отца поселили в тюремных камерах по соседству. Бес Коленька попал в соседнюю с одутловатым Герингом камеру, которая сообщалось слуховыми окнами с камерой второго фюрера немецкого фатерлянда – одного из вождей фашистской Германии, и вот этот борщовой набор в неком овощном  страшном аду что-то все время говорил, выкрикивал, и отцу надлежало всё это запоминать, записывать, повторять, переповторять и  передавать ещё и ещё раз, проверять и проверять в себе то, что не надлежало писать, имена, пароли, даты, коды и клички...

Никто из особистов не верил в лоб его детским каракулям... Записи инфицированного бациллами фашизма узника не могли браться в расчет,  поскольку отец хотя и был грамотным, но не был особым грамотеем, и путался в терминах. Ведь практически после шестого класса он оказался в плену, и особых интеллектуальных знаний не имел. Но он удачно выезжал на эмоциональном познание мира, и поэтому многие переводчики после перевода речений большого босса фатерлянда отцом ещё как ломали себе голову и язык, проклиная его нерасторопный мальчишечий беглый почерк.

Но по вечерам в одиночную камеру отцу, чтобы тот мог забыться, приносили сначала по 50 грамм шнапса, ему не было еще 18-летнего возраста, но затем перешли на спирт и стали приносить фронтовые сто грамм.  Тут-то и начиналось самое страшное в камере отца бредил пьяный пацан, порой агрессивно бросаясь на мрачные тюремные стены, а за стеной в наркотическом полубреду жутко подвывал Геринг. Это особистов устраивало всего более, поскольку бред пацана раскрепощал нюрнбергского узника-пациента. Если бред нужно было писать более часа, пацану подливали еще, а затем еще и еще...

Геринг кончил жизнь самоубийством. Некий американский сержант передал тому яд, и в фляге с принесенным для Геринга лекарством, перемешенным с тем ядом, который, как мне кажется, только через годы за одно отравил и отца, который оборвал свою жизнь через 42 года после победного 1945 года. 

Я часто думаю о нём, а его душа сейчас где-то блуждает на Марсе. А его мечта уехать навсегда в Турцию и его страхи что-то не поделить с серыми и навсегда остаться в их мире, навсегда растворились в страшном и невозвратном прошлом.

И еще в заблудшей душе Беса Коленьки всегда теплилась Надежда войти когда-нибудь через проницаемое Полотно в какую-нибудь картину в каком-нибудь маленьком крымском городке... Ну, вы все, наверное, помните, как там у великого светлого писателя Советской детворы Александра Грина в рассказе, который, едва не каждый читал...  Но это тема уже иного рассказа, который я еще расскажу, но уже не сегодня. А пока только поэзия после таких переживаний способно почистить душу…

-.

Вечерний полумрак в харчевне у Франелли,

В лесу – единорог, а подле у костра

его приятель Кот. Мы с ним зефирку съели,

как скауты с  настенного холста.

Там был единорог, а подле кобылица,

что крыльями мела окрестные кусты.

На них цвела сирень у сказочной границы,

где мягкая пастель сминает снов посты...

-.

Самость давки на удавке куличей – 

не хватает восхитительных речей.

Просторечья всех народов и племен – 

под яичной шкорлупой извечно новь!

Мир роится, вновь родится, хочет власть, 

чтобы нам таким ранимым не пропасть,

чтоб, как шарфом обернувши горла нить,

о грядущем сквозь столетия бубнить...

А бы баба Галамага сквозь галды

просветила вещим магам мир Любви,

посвятив их во всесилие оков,

тех, в которых извивается Любовь.

Самость давки на удавке без любви,

а любовь – к петле припарка: век живи!

И притом ты не удавишься вовек,

потому что где Любовь – там оберег!

Оброни уздечку – вывернется конь,

оброни сердечко – явится Любовь!

-.

Есть зоны забвения в старой квартире

Здесь прежде чудил, а вот там фордыбачил,

А тут безуспешно доверился лире,

но та не спешила являть мне удачу...

Спивался, дичал, стекленел и артачил

Чужие прорывы, а хуже – запои,

В которых себе усложнял я задачу,

Вот выживу если, тогда и открою

И новые звуки, и новое время,

Но новые муки как прежде терзали,

И я пробивался в себе в человеки,

Теряя друзей и всех прочих в курзале...

И мир растворялся беззвучно и тихо,

Как будто никто не играл на цимбале,

А всё оставалось бездонно безлико

Беззубо, без клавиш на старом рояле...

И я уносил в Поднебесье облыжку,

А кто-то читал мою новую книжку.

-.

Уплывают дни-опята на росл+е былых веков.

Что вы выпили, ребята, – сбитень, пиво, самогон...

Как вы выжили, ребята, на пристанище судьбы,

где кровавят аты-баты и жируют упыри.

Кто с какого бодунища разменял вас за пятак

на донецком пепелище вор у вора снял пиджак.

Закатать бы их в железку: в чушки боли на крови,

бродит в поле белоснежка под разрывами войны.

Сыроежки съели хаты на фугасов злой ботве.

Тетки, в чем вы виноваты, вас кокошат на войне...

Срыты крыши и подвалы, идеалы новых дней

на мальчишках-самоварах деревянная постель.

Стелют в землю батальоны на окалине войны.

Время выставить знамёна на пригорках тишины.

-.

Мы снова штабные... В нас снова бравада – 

седой и лохматый в пушистых и белых,

а если иные порой в виноватых, 

то лишь потому, что ходили не в смелых...