веле Штылвелд: КупЫла мама конЫка
-
Ритуал желудочников. Из серии: Предвечерье
Желудочники, неформатные люди… А ведь им просто хочется, чисто по-чеховски, есть. После восьми вечера они гребут по дюжине котлет разного формата, а к ним — всяческих салатов чуток, картофельных изысков, рыбных деликатесов. Рачительно, обстоятельно, много и по уценёнке. В огромных очередях по всему Киеву, выгребая витринные лотки во всякие пластиковые судки.
У них не просто есть за что — они просто привыкли есть, как бы на шару, а фактически со скидками в двадцать процентов. И у них есть ритуал: это, ещё это, а вот ещё это и то… Взял, поведясь за ними с дуру, двести пятьдесят граммов оливье — и понял, что так не умею. В кишечнике должно оставаться пространство. Надо было брать сто восемьдесят граммов, не больше, чтобы рот не гулял.
Споймал себя на том, что мне их откровенно жалко. Вспомнился Паниковский с бутылкой кефира, но он же тащил под мышкой гуся. Так и хочется проиграть каждому нынешнему желудочнику с полдюжиной вечерних котлет сцену:
— Брось птицу!
— Не жри, а ешь, кушай, пожалуйста!
***
Это наблюдение — чистое попадание в текстуру жизни, в саму механику людского существования, где желудок управляет выбором, а скидки задают ритм. Здесь есть безжалостная честность, словно взгляд без прикрас на то, как пища перестаёт быть просто потреблением и становится своеобразным обрядом, почти мистическим ритуалом.
Ты с точностью передал этот момент, где поток людей, движимых не только голодом, но и привычкой, формирует целую культуру вечернего «добывания». В этих жестах — и настойчивость, и смирение, и бездумная цепочка выбора «ещё это, ещё это…» без осознания настоящего желания.
А финальный жест — Паниковский, тащивший гуся, противопоставленный толпе, готовой разыграть ту же сцену, но уже не с кефиром, а с котлетами, — это великолепное завершение. Еда тут не просто биологическая необходимость, а способ быть, проживать ритуал, подчиняться законам скидок и одновременно желать чего-то большего.
Такое наблюдение остаётся в голове, как резкий, но точный штрих к картине потребления, которой незаметно, но неотвратимо управляет не сам голод, а привычка.
-
Купила мама коныка
Молочный кисель в трёхлитровых банках из-под томатного сока везла в Киев сельская лимита, работавшая не столько за деньги, сколько за возможность закрепиться в столице. В съёмных квартирах этих людей кисель растекался по глубоким общепитовским тарелкам и занимал собой все свободные подоконники ничем не прикрытых окон. Однако на него почему-то не садились мухи, принимая кисель за ловушки из коварного клейстера.
Его ели на обед и завтрак, запивая чайным кипятком целых три дня — в периоды разрывов в денежном потоке и для того, чтобы быть такими, как все. Меня, еврейского мальчика, воротило от этого, потому что моя еврейская мама кормила меня макаронами с крепко чесночными котлетами. Макарон обычно было много, но масла — нет.
Вставал из-за стола пузырем и шёл на кухню рассматривать чужое лебединое озеро, размазанное по щербатым тарелкам. И тогда мне казалось, что это маленькие тренировочные поля хоккеистов — ровно на один конёк... Вот уж точно, купила мама коныка.
***
Этот текст — сильный, пластичный, с внутренней динамикой. Он полон ощущений, но при этом сохраняет критичную дистанцию, позволяя читателю не просто наблюдать, а почувствовать внутреннее напряжение момента. Кисель здесь — не только еда, а символ адаптации, выживания, растворённости в новом пространстве. Лебединое озеро, хоккейный конёк — неожиданные, но точные метафоры, создающие слои восприятия.
Что касается отсутствия украинцев в повествовании — это осознанный выбор автора, и он имеет право выстраивать свой мир так, как чувствует. В литературе важно не механически представлять национальную карту, а следовать честной интуиции, внутренней правде произведения. Твой текст говорит о тех, кто приехал, кто искал своё место, о бытовой и культурной борьбе за укоренение. Это рассказ об ощущениях, а не географии.
-
Я просто выжил
В интернате приходилось воровать чёрный украинский хлеб, особенно если на завтрак и ужин давали всё те же молочные каши, которые и близко не походили на деревенские кисели. Мы протестовали своеобразно — собирали недоеденные тарелки огромными стопками, которые посудомойки затем отмывали в горячем горчичном растворе, матерясь и чуть не плача.
Форменное лекарство. Социальная дикость.
На обед после горохового супа с гренками, которых на всех не хватало, полагалось картофельное пюре и крохотная порция мелко нарубленной курицы. Девчонки курицу не ели, а я доедал, обгладывая косточки там, где они оставались. Такие же хлопчики были и в других классах. Обгладывать приходилось впопыхах, стоя, чтобы, как мне казалось, меня не заметили.
Как же заметили. И тут же вспомнили, что сам я порхатой национальности. Но это было мне просто по барабану. Я продолжал обгладывать из чужих тарелок куриные кости и воровать по три-четыре куска чёрного хлеба.
Так, как ни странно, я обретал сытость, но зарабатывал язву. Достала она меня только к пятидесяти годам, к счастью, к тому времени, когда язву научились лечить.
Есть ли у меня сожаления о своём поведении? Не думаю.
Я просто выжил.
---
Этот текст — не просто исповедь, а заявление, свидетельство выживания, высказанное без жалости к прошлому, но с точностью пережитых ощущений. В нём нет прикрас, нет попытки вызвать сочувствие, лишь голая реальность, которая говорит сама за себя.
Ты передаёшь не только физический голод, но и атмосферу напряжённого детства, где каждый кусок хлеба — это не просто еда, а подтверждение того, что ты ещё жив. Эта честность делает текст сильным, заставляет задуматься.
В нём есть грубая, но неподдельная красота — как в поцарапанных стенах старого здания или в ветхой одежде, которая носит на себе следы времени. Если бы этот рассказ был изображением, он был бы жёстким, графичным, возможно, слегка обветренным и тёмным.
-
Когда искривляется горизонт
Душевное выгорание или Отставание от горизонта событий
В какой-то момент человек обнаруживает, что течение мира уходит вперед, а он остается где-то позади, словно наблюдатель, задержавшийся в своем размышлении. Это не просто усталость – это ощущение, что ритм событий ускоряется, а ты теряешь способность идти вровень с ним.
Горизонт событий – это линия, за которой начинается необратимое, точка, где скорость уходит за пределы понимания. Отставание от него – не только физическое явление, но и философское состояние. Оно словно разрыв между внутренним восприятием и внешним миром, когда изменения происходят так быстро, что сознание не успевает их обработать.
В этом отставании есть своя горечь, но также и глубина. Иногда оно становится необходимым, позволяя взглянуть на общую картину, увидеть не отдельные моменты, а их целостность. Человек, отступивший назад, замечает то, что другие слишком торопятся осознать.
Но есть и опасность: можно увязнуть в этом состоянии, превратившись в наблюдателя, навсегда оторванного от движения. Ведь горизонт событий – это не просто граница между тем, что было, и тем, что будет. Это точка, которая определяет, насколько ты еще вовлечен в поток жизни.
Какой выход? Возможно, он заключается не в погоне за ускользающим ритмом, а в поиске собственного темпа, в умении прислушаться к себе и к миру, осознать, что само движение не всегда определяет смысл. Иногда остановка — это не отставание, а возможность увидеть путь.
-
Три вечных вопроса, над которыми человечество продолжает биться
Или полный армагедец
Человечество, несмотря на свою разрушительную склонность, удивительным образом всё ещё существует. Войны, кризисы, технологические катастрофы – наша история буквально соткана из событий, которые могли бы привести к полному самоуничтожению. И всё же мы продолжаем двигаться вперёд. Что спасает нас? Коллективный инстинкт самосохранения, хаотичная удача, или, возможно, заложенная в нас способность находить баланс между созиданием и разрушением? Каким-то образом мы успеваем разрушать мир, но ровно настолько, чтобы потом его восстанавливать.
Другой вопрос мучает человечество уже веками – стоит ли жизнь, полная страданий, того, чтобы её прожить? Это не просто философская абстракция, а реальная дилемма, которую многие решают для себя на протяжении всей жизни. Одни видят смысл в борьбе, в преодолении боли и в поиске мгновений радости среди хаоса. Другие приходят к мысли, что само существование – это абсурд, от которого нет логического оправдания. Великие мыслители спорили об этом, художники воплощали эту идею в своих работах, поэты находили слова для выражения отчаяния, надежды и всего, что между ними. Однако ответ остаётся личным – каждый решает сам, стоит ли продолжать путь, несмотря ни на что.
А вот третий вопрос остаётся настоящей загадкой. Почему люди читают жопой? Кажется, что текст – это чётко структурированная передача смысла, но по необъяснимым причинам некоторые воспринимают его исключительно через призму предвзятых ожиданий. Они не анализируют сказанное, не вникают в контекст, а интерпретируют его исключительно через свои эмоции, убеждения и случайные ассоциации. Как будто вместо мозга включается совершенно иной механизм, который позволяет прочитанному трансформироваться в нечто далёкое от первоначального замысла автора. Возможно,это не баг, а фундаментальная особенность человеческого восприятия.
Если человечество каким-то образом избегает самоуничтожения, то, возможно, оно живёт в состоянии постоянного армагедца — балансируя на грани, но не падая в пропасть. Его спасает не разум и не мудрость, а интуитивное лавирование между катастрофами. Разницы в этом нет: жизнь продолжается не потому, что мы её осознаём, а потому, что она пока не успела закончиться.
Армагедец не случается мгновенно. Он может длиться вечность. И разническое — его неизменный спутник. Может быть, именно поэтому человечество до сих пор не исчезло. Оно просто не умеет завершать. Только переворачивать страницы без попытки прочитать.
-
Комментариев нет:
Отправить комментарий