Воскресенский массив заселяли с конца пятидесятых… Правда, уже не в добротные послевоенные «сталинки», а в железо-бетонные пятиэтажно-паровозные «хрущёвки»…. Как бы слоями… Такой себе слоенный пирог населения, состоящий из отставной военщины, чумной интеллигенции, задрипанной деревенщины, которой никогда в Киеве не клеили ярлык «лимиты», и прочей энщины, состоящей из довоенных и послевоенных выселенцев из барачных улиц-местечек, постепенно уходивших на слом….
Дедушка Нюма работал в ту пору гальваником в национальном производственном объединении по выпуску грампластинок. Они были во сто крат ужаснее московских и ценились только у почитателей хора им. Веревки. Такими «платівками» можно было убить всяческие творческие побуждения, но это не мешало кавалеру двух орденов Славы относиться к своему ремеслу полнокровно и радостно.
Во-первых, гальваникам полагалось молоко. Так что восьмиклассница красавица-доця Идочка и малолетний преступник, внук-шейгиц Мишка были при молочных реках с кисельными берегами, а дедка при своих вечных сто грамм.
Этими сто да еще сто граммами полагалось промывать гальванические ванны после каждой партии заготовок, которые и становились пластинками с матрицы изготовителя, которую тоже надлежало промывать… Но…
Промывать надлежало и порушенные народной химией крепко пьющие организмы самих гальваников, и тогда по улицам и переулкам неслось местами забубенное, а местами заунывное пенье дядюшки Парлена и дедушки Нюмы:
- «фату мешковую одела и деревяшки на ногах…»
- «ай да вспомним, братцы, ай да двадцать первый год…»
- «а койшен, койшен папигосен, подходи пехота и матросы…»
- « артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы зовёт Отчизна нас…»
«расцветали яблони и груши, расцвели… каштаны над Днепром… бульвары над Невой… одесские шантаны, естественно, которые винарки… и прочие деревья в разных наливных регионах нашей необъятной Отчизны…»
Так у них возникали всяческие фантазии песенно-творческого оформления – ведь после многократных контрольных прослушек пластинок хора имени Веревки, им хотелось прогавкать уже по-свойски и высказать свой интернациональный протест, выхаркнув за гонорар некую свою особо щемящую душу песню. Естественно, за надлежащий творческий гонорар…
Тем более, что проезжали они ежедневно через остановку Орджиникидзе, где во втором номере в старом еврейском купеческом особняке с 1934 довоенного года располагалось на правах самозахвата Правление Союза писателей Украины, при котором трудились украинские советские литераторы – песенники и весьма далекие от них романисты, обычно крепко тугие на уши.
Скажите, при чем здесь великое Воскресенское переселение… и совместное творчество польского танкиста-гармониста Яцека, сына расстрелянного партработника дядюшки Парлена, чьё имя не с французского переводилось на партийно дозволенный, как «партия Ленина» и деда Наума, который от 20-тых годов и до самого полудобровольного ухода на фронт в сентябре 1941 года честно и трудно сидел на перековке из мелкого городского жулика в некрупный шмок-авторитет… для своей жены дочки и падчерецы.
Поговорим о каждом ко времени. А пока, когда выдохся классический репертуар, сыграл как-то Яцек что-то на смеси полонеза Огинского и официального гимна СССР.
Дед Наум обалдел, а дядюшка Парлен решил заработать…. И накропал текст…. В нем военные траншеи мерно переходили в послевоенные колдобины и ухабы… Над ними парил дух партии и народа столь же неумолимо, как над этой троицей алькогольно-спиртной угар…
Слова выучили, спирт подошел к концу, и тут их пробило…. Кстати, в это же время пробило ровно шесть часов вечера, что извещало конец рабочего дня, и безумный кантор-разнорабочий Изя громогласно на весь цех пропел: «Шма Исраэль».
Это не входило а программу концерта, в котором слава партии мешались с гимном Всевышнему, отчего парторг немедленно подписал прошение об увольнение всего сводного польского-еврейского хора…
Парторг Рудопрыщенко был ещё сталинской закалки и тут же настрочил очередную сексотку, в которой всемирный интернационал смешался со всемирным еврейским заговором и польской интервенцией первой трети семнадцатого века в Россию! Но в ответ на эту сексотку парторга начальник цеха беспартийный хохол Пытенко задал сакральный вопрос….
– Я тебе питаю, хто ж буде працювати… коли підуть усі ці орденоносці? Наші хлопці від тих співів Вірьовки подуріють вже з третього разу і будуть напуватися наче свині… Хай вже ці працюють, але переселемо їх аж за край гуде…
Вот этим «край гуде» и оказалась тихая советская бетонно-барачная Воскресенка…
В годы Гражданской войны старый и ловкий по части жизненной гибкости Серопрыщенко быстренько переписался в Рудопрыщенко, поскольку даже при всем уважении к красным революционным шароварам жить под фамилией Червонопрыщенко не пожелал, а в рудом виделось ему нечто народнецкое, едва ли не от самого Рудого Панька….
И так бы прошло, но в 1937 эта «ржавость» поставила его к стенке… Плюхнул жаркий металл и растекся свинцовым кремом в кровавом мозжечке…. Кровь скипелась в рыжее пятно смерти, но младший Рудопрыщенко пошел по партийной лестнице вверх, поскольку сумел вовремя отмежеваться от столь опрометчивого отца-сиромахи…
Впрочем в те минуты, когда спевшееся и спившееся накрепко интернациональное трио уже вышло за территорию цеха, в котором ковалась духовная культура советских украинцев, потянулись к цеховому бачку со спиртом и не менее пьющие парторг и начцеха…
– Чи ти зовсім дурний, рудий жоржик, чи вже не розумієш гнучкої політики партії… От зрозумій, сьогодні відлига… Тобто усім цим бевзям надано право стати ніби маленькими хазяями, і, як найперше, одному з трьох обов’язково надати житло, а двом іншим нам треба надавати по сраці… Наум, то людина роботяща, своє відсидів ще при батьку Сталіні, а Парлен – це така сволота, що де наскочиш, там і зіскочиш, усе йому не переливки… де відрегочеться, а де й підісре… А от Яцеку можна буде й купу підкласти… Він з пересердя не одразу зрозуміє в яке гівно вляпався, а як змакитрить, то вже не відскочить….
Решение было принято, руководство приняло на грудь, и кавалер двух Орденов Славы Наум Борисович Федоровский получил право на воскресенское новожительство… Но сегодня вечером он шел в Приемную союза писателей…. Поскольку ни у Парлена, ни у него самого, ни у гармониста Яцека в карманах до неприличности не хватало наличных…. Ни тугриков, ни пенёнзов….
Впрочем, у Парлена, как зоводилы, была всегда своя веская продуктивная логика… Не обошла его она и на сей раз:
– Гаразд, шрайберы, у моей Софочки всё равно сегодня будет или оргазм или слёзы… А у нас – заслуженный творческий гонорар! Айда в Правление шрайбер-поцев за гонорарной фронтовой пайкой…
И под гармонь-трехрядку ветераны боевых действий Великой Отечественной ворвались вестибюль писательской не-академии….
Их встретила дородная грудастая Полина Аркадьевна с медалью «За оборону». Дальше прочесть не удавалось никому, поскольку оборонительный взгляд владелицы боевой медали съеживался до суглинки и выжигал на смерть…
– Стоять! – зычно рявкнула Полина Аркадьевна, от чего трехрядка зыбко кавкнула и заскулила…. – Шо за сброд в наш огород?
– Мы с песней – за гонораром….
– Ни шагу вперёд – пойте, – приказала в строгач вахтёрша
Возвращаясь в родные места
После пыльных военных дорог,
Нас уже не зовёт Колыма,
потому что в Берлине снят срок.
И теперь мы шагаем втроем
По окрестностям нашей страны,
в ней мы весело песни поем
Слава партии вне Колыми…
– Шо-то я не поняла, а с Колымой как? Или там уже и партии нет, а?
– Есть там партии… и не одна… там золото моют… в отрядах, партиях, зонах….
– Вы што ли золото мыли?
– Не-а, Наум строил Волго-Балтийский канал….
– Вот и пели бы про канал…
И теперь мы шагаем втроем
По окрестностям нашей страны,
в ней мы весело песни поем
…
Про канал и партийные дни…
– Это что за дни такие? У нас все дни партийные….
- А у зэков только те дни, когда в стране советские праздники… В такие дни велено выдавать по три нормы…. Вот мы в штрафбате и выдали тройную норму ещё в сорок первом…. Выкосили батальон фрицев-чернорубашечников…
- Вот и пойте про это…
– Про шрафбат петь нельзя…
– Так пойте про то, как фрицев рвали на части…
… Так продолжалось долго…. Наконец, Полина Аркадьевна сжалилась и погнала Наума за водкой… Перешли в зал с мягкими банкетками, где и выпили две бутылки за Победу и победителей. Полина Аркадьевна переписала теперь уже забытый текст в чистовом варианте и ушла куда-то в кабинет показывать то, за что должно быть полагался творческий гонорар…
Политкоректно слова связанные с ГУЛАГОМ, СТАЛИНОМ и прочими негативными явлениями недавнего прошлого заменили на химизацию, кукурузу, с которой всего более не ладилось у певцов и дядюшка Парлен даже припомнил, что во времена Бабьего яра это слово было проверочным тестом на еврейство…. Кукурузу убрали… Гармошку тоже приказали крепко до времени выписки гонорара зачехлить и… проспаться….
Когда наши герои проснулись, их ждала принеприятнейшая неожиданность… Вышел мелкий тип и пролопотал на местечково украинском суржике, что рукопись направлена на рассмотрение в журнал «Батьківщина». После чего всем троим предложили зайти по адресу означенного журнала ровно через месяц, а сейчас уматываться без скандала….
Это сообщил им однорукий усатый инвалид исполинского роста, который жонглировал словами … шас у@бу... и …вашу мать – так ловко, что не понять его было просто нельзя….
Оставалось тихо и печально пропеть....
И теперь мы шагаем втроем
По окрестностям нашей страны,
каждый тюхает тихо домой…
Каждый будет иметь от жены…
2.
Украинская столица начала шестидесятых не любила лимитЫ, давила её и презирала всячески… И было как видно за что…
Киевский котел перемолол не только полмиллиона советских воинов, но и практически сравнял древнюю столицу восточных славян с землей… Киев к тому же столь же варварски освобождали, отутюжив будто вражеский запредельный Берлин…. И поэтому послевоенный Киев начинался в бараках и мазанках….
Позже додумались до первых щитовых общежитий, куда принимали на жительство тех из крестьян, кто получил свой первый редко заслуженный срок и завершил ходку дилеммой – возвращаться в полудикое беспаспортное существование в село без газа и электричества или, изобразив из себя мужчину, прошедшего перековку, либо посыпавшую голову пеплом целку-фанатичку, строить коммунизм в веселых и шумных бараках…
В селе было трудно, от села не было отписки, в селе был тотальный контроль и бесправная 16-часовая пахота, и поэтому именно ходаки по первой тюремной ходке возвращались уже не в почти военизированные украинские колхозы, а в бараки, где каждому полагалась койка и чашка, миска и ложка да ещё мыла немножко….
Затем грохнуло сокращение вооруженных сил и два с половиной миллиона человек разом запросили работу… В Киев получили право на въезд только самые толерантные к традиционным имперских глупостям…. Они несли веру в систему, и до 30 тысяч армейских кадровиков зажали Киев в металлические клещи махрового тоталитаризма.
Прочие лимитные семьдесят тысяч с семьями и пустопорожними аттестатами пришли на стройки подмять под себя урочную гопоту и поставить её тупо на место….
Тут-то и пошли по Киеву мордобои… Система вбивала в крестьянских отсидентов их права и обязанности, и те съежились и начали природно… рожать… Они даже почувствовали себя евреями… Такими же затравленными и гонимыми… Они даже стали здороваться и пригибаться…
Впрочем, киевских евреев это не касалось… Они четко обнаружили свою нишу в глобальной советской бесхозяйственности, и превратились резво в парикмахеров и часовщиков, ювелиров и гальваников, в формовщиков литейных и снабженцев…
Выросли и целые школы советских бухгалтеров и экономистов, которые почти всегда были старше и умнее самого Карла Маркса, поскольку тот был просто экономистом, а какой-нибудь дядя Пиня уже старшим экономистом…
Это всех до поры до времени веселило, но все киевские часы шли точно минута в минуту, а городская иепархия счетного дела ни разу не ошибалось при расчетах потребления зубного порошка «Мята» на душу населения…
Кроме того парикмахерами отшлифовывались фасонные советские профили под полубокс, бокс и венгерку… Не иметь венгерки на голове было не достойно эпохе, а носить бокс в обществе, где почитался свободный от условностей полубокс было не эстетично…
К тому же наручные часы тоже требовали ребрендинга, апгрейдинга, тюнинга и прочистки, и к хорошему Воскресенскому часовщику Рувиму была очередь на полгода...
Кроме того, наметился рынок ну не совсем точной, но таки счетной механики с табуляторами, "Аскотами" и прочей гедеэровской хренью, и все сразу почувствовали на себе дыхание прогресса и прогрессивки. А с прогрессивкой приходили лавы и жизнь отцов, казалось, получала воистину радостное оформление…
Но только не жизнь детей… Идочка говорила своим счастливым по-советски родителям бабуле Еве и дедке Науму очень просто и веско: «Застрелитесь»… И надо сказать, что этот сакральный лозунг пришел ей на ум, бедный мой дедка Наум, ещё в раннем школьном отрочестве…
Илья Петрович Резник в те времена слыл главным часовщиком всего советского времени на всем киевском Левобережье. А посему ежедневно он бережно обходил все окрестные советские и торговые учреждения с отверткой и маслёнкой со светлым конопляным елеем и с двумя «свежими» батарейками «Марс».
Этим необычным «энзе» он оживлял практически все в ту пору модные электрические ходики «Луч», которые управлялись с единого городского, а может быть даже республиканского центра времени. Обычно такие ходики непременно висели во всех вестибюлях и торговых залах страны, а также у парадных подъездов.
В то время как сам центр этого времени, отстающего от московского ровно на четыре минуты, был надежно скрыт от всех граждан и часовщиков города Киева.
Именно из-за этого обстоятельства Илье Петровичу страшно и горько завидовали все прочие часовщики Воскресенки, и даже Рувим не был в том исключением…. А уж прочие часовые трудяги Киевского рембытуправления – комбината-шарашки для киевских еврейских часовых дел мастеров – не были ему чета, или, скажем прямо и откровенно, – не годились даже в подмётки….
В целом, со всеми часовыми мастерами со всей Воскресенки со временем и подружился Наум, крепко отсидевший при Ежове за продажу брильянтов второй воды… В стране второй свежести в том не было ничего удивительного, вот разве только то, что брильянты первой воды делали из мелких неограненных алмазов, а брильянты второй воды из обычного осколочного стекла от молочных бутылок…
И они даже сияли… В брошах и перстнях… Перстеньках и колье… Вот только бросать на пол их, мягко говоря, не больно рекомендовалось…. Но одна, а за ней ещё одна экспрессивные гражданки таки бросили их на пол во время семейных сцен и дедке Науму катарсис их домашних истерик стоил восьми лет сталинских лагерей…
Поскольку навыков приобретать "мицийные" часы и часики от населения Наум всё же не растерял, то ему и доверяли приторговывать реставрированными ходиками на Клавдиевской барахолке, которую в народе именовали толкучкой…
К тому же него стали приглашать на миньон, что особо ценилось в мире поголовного советского атеизма… Каждую пятницу его приглашали торжественно встречать богиню Субботу и остаться на послемолитвенный сидур с уже вошедшими в кровь фронтовыми ста граммами за Всевышнего и Победу….
Толкователи подобного течения новейшего советского иудаизма навряд ли смогут объяснить этот синтез многовековой еврейской Традиции и Советской победы, а я вам без всяких научных проработок скажу, что это было удивительным духовным явлением в жизни людей, которых отторгли от Веры и Города и переселили на выселки…
В этом Городе у самого дедки Наума полувырезали семью в 1905 г. Он редко говорил о том, что практически зарезали только одну сестру, но изнасиловали всех троих, а мать после этого разбил обширный паралич. После него она не оправилась, а отец поступил не самым достойным образом… Он взял с собой самого любимого четвертого сына и бежал с ним в Америку… И затем 50 лет служил в одной из синагог Гарлема…
Выжившие во время погрома сёстры таки погибли в огне Гражданской войны, а три брата разошлись по жизни путями… Младший Вениамин стал чекистом, и его повесили свои же за ноги – головой вниз. От этого он до утра истек кровью. Но при этом таки никто не запачкался….
Дядя Лёва – тот стал ювелиром… Оттуда и произошли брильянты второй воды, которые так крепко изломали судьбу самого деда Наума… Вот отчего к старости он был остепенен званиями советского экс-зэка, кавалером двух солдатских Орденов Славы, простым гальваником и мелким спекулянтом с воскресной толкучки…
Всё это уживалось в нем, оставляя при том место для самого настоящего ребе, почти что цадика, поскольку именно он читал уже не рукописные, а книжно пропечатанные тексты из книги Тора, которую еще в 1898 г. издал в Российской империи незабвенный барон Гинзбург!
Да, именно он на всякий новый Шаббат, как реальный потомок раввина брался за чтение отдельных глав на иврите от Магелат Эстер и до самого последней буквы, которой обычно начинался еврейский Шауот, он же праздник православной Троицы.
После надлежащего чтение глав голос брал в торжественном песнопении сумасшедший Воскресенский кантор… Вы, наверное, уже догадались, что это и был сам Шма Исраэль. Правда, петь он начинал прямо у себя на балконе пятого этажа стандартной кирпичной хрущевки.
В страшном военном прошлом самого Ицхака, обёрнутого в белый Талас с синими полосами, олицетворявшими плодородие Богом обетованной земли, полицаи погнали в колоне обреченных прямёхонько в Бабий яр. Но тут доморощенный кантор запел псалмы самому Всевышнему, резонно полагая, что именно тот, Всевышний непременно его защитит и всю колону остановит у бездны.
Но этого не произошло и вместо защиты от Всевышнего он получил крепки побои от украинских полицаев за то, что нарушил порядок прохождения колонны, бредущей на заклание в Бабий яр по Большой Житомирской улице…
Много позже я побывал в обетованном Иерусалиме, и могу теперь действительно подтвердить, что географически и топографически он действительно похож на славный украинский Житомир. Но обреченные этого так и не узнали… Им досталась только Большая Житомирская, по которой полицаи и начали отвешивать Ицыку тумаки, а он все пел, пел и пел….
К поющему внезапно подошел офицерский чин в фуражке с высокой тульей, на которой красовались череп и кости. Он резко приказал прекратить избиение и освидетельствовал полную человеческую неадекватность синагогального кантора.
– Это может быть даже забавно, - желчно процедил офицер и почему-то быстро решил:
– Пусть и дальше поёт…
Многие не очевидцы по одним только слухам рассказывали, что этим офицером был дан особый приказ: в тот день заклания киевских евреев - кантора Ицыка пристрелить последним, а до тех пор прямо в талесе приковать к одному из расстрельных пулемётов. Мол, более безумным чем он есть, это его уже не сделает.
Так и поступили с несчастным за несколько десятков метров от расстрельной кромки Бабьего яра.
Перед ним голыми в бездну опадали тела его соседей и просто знакомых, верующих и атеистов, стариков и детей…. Тела сплетались в окровавленные брикеты, а пулемёты строчили и строчили, отчего даже идейный палач еврейского народа Эйхман вспоминал, что он распорядился, чтобы к пулеметам вместо немцев посадили украинцев… Их психики было ему не жаль…
Гитлер идею Эйхмана поддержал. Из дивизии СС «Нохтенгаль» были присланы добровольцы… Только на сей раз под руководством немцем «нохтенгаль»-«соловейко» пел горячим свинцом.
Сегодня многие идеологи либеральной независимой доктрины очень часто забывают о подобных не алябьевских нотах, на которые фашизм спровоцировал украинцев… Вот и написал эту вставку для памяти…. Не одному только себе.
…Его подвели к окровавленному обрыву. Но ноги у Ицыка, которого даже не потрудились раздеть, подкосились прежде чем прозвучал первый выстрел.
Он начал падать, больно ударяясь о застывшие тела убиенных… От страха он перестал петь ещё накануне…
Накрапывал мелкий осенний дождь. Тела были мокрыми и, казалось, что в них ещё бродит подобно какому-то страшному черному вину последнее дыханье умерших… С груды остывших тел он неожиданно скатился вниз, и потому последовавшая за ним полноформатная пулеметная очередь прошила уже не его, а трупы покойников..
Сколько он лежал… Наверное, не очень долго. Очнулся от того, что по тропке с горки, возвышавшейся над Бабьим яром стали по одному спускаться немцы с овчарками… Да ещё полицаи с «мосинками», к которым были пристёгнуты окровавленные штыки….
Ицык судорожно сцепил пальцы ладони и захватил в пригоршни комья грязи и крови… Таким образом он измазал лицо грязевой пастой с кровью невинноубиенных и прочитал каббалическое заклинание… Ему показалось, что это жуткое заклинание сделает его невидимым для неумолимых преследователей.
Похоже, так и вышло… Наряд-дозор обошел расстрельное место с иной подветренной стороны. Так было удобно тем, кто вел перед собой на металлических армейских ремнях обученных в Бухенвальде и Заксенхаузене специальных немецких овчарок.
Собаки щерились, шерсть стояла на них дыбом… Они подозревали саму Смерть в предательстве и спешили довершить недочеты массового трупного производства.
Ицык не стал ждать их приближения. Он просто бросился бежать в темноту…
3.
Детские умы будоражили Синявский и Бродский, Леон Фейтфангер и Исаак Бабель, Михаил Булгаков и Илья Эренбург…. А ещё был и великий русский поэт Иосиф Мандельштам…. О нем уже тогда говорили:
Чем был известен Мандельштам…
Он Сталина сажал на вертел,
А в остальном, вы мне поверьте,
Стихи обычные писал…
Были и другие… Все они призывали к светочу знаний и верили во всемирное еврейское просвещения…. От Эразма Ротердамского с его блистательно «Похвалой Глупости» до Вальтера Скотта с его романтическим и мужественных Айвенго…
Узнавали неленивые, что и Кристобан Коломбо вел в Новую Индию каравеллы муромойского воинства, сплошь состоявших из евреев-выкрестов – моранов, которые были не теми конкистадорами, которые прошли на американский континент с огнестрельными мушкетами и базуками, и тем подчинили себе многочисленные индейские цивилизации, а хитрыми дипломатами, которые не столько воевали, сколько стравливали между собой индейцев, да еще вели вольные внебрачные отношения… И это при том, что привезенный из Европы сифилис, далеко не способствовал росту новой полиэтнической популяции…
Дети говорили в той или иной форме своим прогнутым под совок родителям: «Застрелитесь», и напрочь отказывались занимать их ремесленнические места….
Они искали новых степеней духовной свободы, но нарывались на этнические квоты в образовании, политике, искусстве, литературе и здравоохранении…
Они очень быстро и упорно перерастали эти квоты тем мощным позывом к счастью, которое они выстрадали на зашельмованном властями и намеренно забытом Бабьем яре…
И они потребовали выезда для себя и своих потомков… И им помогли спровоцированные властью повсеместные великодержавные антисемитские шабаши… Но прорвало плотину только к пятидесятилетию Советской власти, когда в 1967 году в СССР всё началось валится из рук коммуняк-управителей….
Но прежде, в 1966 г. киевские евреи решили отметить 25-летие памяти Бабьего Яра. И вышли в колону памяти…
Их встретило оцепление уже на Львовской площади – предупредительно и жестко, переодетые в штатское люди встали дисциплинарной армейской стенкой и начали теснить ветеранов ВОВ и их детей, рассекая на соты, которые оцепляли и превращали в ловушки….
В ловушках оказывалось по пять-семь человек, одного-двух из которых скручивали умело и крепко, практически без наручников, и оттесняли к синим воронкам. Прочих били под дых тут же - больно и тихо...
Воронки стояли по периметру площади бесконечным потоком служебных такси, которых не вызывали. Воронки набивали по восемь человек и без объяснения причин задержания развозили по дальним уголкам всей Киевской области…
В тот день три часа не ходили троллейбусы по 18 и 16 маршрутам… В тот же день сотни активистов первого за 25 лет (!) дня Памяти жертв Бабьего яра добирались домой со всех уголков Киевской области по домам от трех до восьми часов…. Кому как повезло….
…В 1991 г меня с матерью привез муж моей одноклассницы Светланы Телешевой к подножью памятника в Бабьем Яру. Это ещё не была еврейская менора, но это уже был памятник народной скорби, и шли по его ступеням не только я и моя мать, но и убитый в 1995 г. президент Израиля Ицхак Рабин, и умерший вскоре от рака легких великий русский актер Иннокентий Смоктуновский…
Всё начиналось с Бабьего Яра, все прошли через его ужас в своей этнической памяти, чтобы навсегда сохраниться в истории единой этнической общностью затравленных, но не согбенных советских евреев…
… Так в Киеве отмечали 50-летие памяти всемирного Холокоста, который по сих пор вбивают в умы новых украинцев забыть…
Но в 1941 г. простые украинцы были иными… Жила в ту пору на Подоле семья городских в нескольких поколениях украинцев Олейников, чьи предки, быть может, давили растительное масло из семечек подсолнухов, а на препрессовке макухи из семечковой шелухи ловили леща и коропа, пока не перебрались в город на заработки, да с тем и прикипели к рабочей подольской окраине города Киев.
Отец семейства имел то ли татарские, то ли цыганские корни… Говорят, когда еще предки этого рода ходили с возами, запряженными волами в Крым за солью, встретили как-то в пути сердобольные украинские чумаки то ли татарчонка, то ли рома, который уже год скитался после смерти своей крымской родни на соляной дороге страны. Пожалели и забрали с собой, а когда вырастили, то жить оставили в семья старшего чумака Олейника, который и дал ему право быть на этой земле украинцем.
Когда в дом Олейника ввалились немецкие жандармы, первым вопросом, который поставили жене Олейника, было короткое вопросительное слово:
– Юде?
– Нет, – решительно сказала жена и вынула из-за божницы некий документ, датированный ещё 1897 г., в котором стояло подтверждение метрической записи «малоросс», такое же, как у соседских Алейников еще более сегодня непроизносимое всуе царское субэтническое - то ли этническое, то ли служивое «казак»….
Жандарм остался крайне недоволен… На юде был доведен стратегический план, за поимку юде премировали, а за смуглявого украинца ничего толком не полагалось… Были в избе два сына в отроческом возрасте сорванцов и дух нездоровый… Скажем прямо, несло в доме по-свински…
Немец схватился за нос, второй, чуть помельче выругался на обоих хозяев за то, что они «швайнен» и «унтерменш», но хозяйка браво сказала, что это запах свиного жира разведенного на керосине, поскольку старшенький только что переболел на брюшной тиф….
После краткого перевода на язык оккупантов, обоих жандармов тут же как ветром сдуло. Но на завтра из медицинского взвода был прислан тощий рыжий фельфебель, который нарисовал на мазанке две огромные белые буквы… Кто-то вспоминает, что так немцы писали про «инфецирен».
Впрочем, брюшным тифом на самом деле никто, слава тебе Господи, не болел. Просто после бурных событий разноцветной Гражданской войны, на которой перемешались между собой красные и белые, зеленые и интервенты, интернированные чехи, и пришлые немцы, разнузданные поляки, и бесшабашные венгры, отец семейства решил, что строится наружу – себе во вред и его семье в напасть великую, и оттого задолго до времени первых ядерных испытаний на одном только проверенном народном чутье отрыл и обустроил огромный тайный подвал, в котором до конца оккупации и пребывала его младшенькая доця Милка совершенная блондинка, которую смело мог бы усыновить самых ярый хохдойч.
Но по замыслам нацистов она должна была окончить свои дни где-нибудь на немецком брюквенном поле…. В том же подвале отец устроил и загончик для хрюшки Хрони с недюжинными подсвинками и хряком Фетфебелем, прознай о котором, реальный жандармский фетфебель бы лишился и дара речи и остатков административной цивилизованности… Он сам побагровел бы и сдал все свиное семейство на «кюхен», а отца Олейника в не менее глубокие пыточные подвалы СС.
Но карта легла иначе, и девочка Милка, и часть свиного семейства сумели пережить оккупацию… Разве только подсвинки время от времени являлись на тощем столе семьи, сами едва похожие на едва-едва перекормленных крыс, размером с тех, которые сегодня оккупировали туннели киевского метрополитена.
Впрочем, съеденные в ночное время и вскормленные в беспросветных сумерках, подсвинки эти даже теоретически не могли желать себе лучшей участи, чем быть украдкой съеденными и оказаться в тощей бездне вечно несытых хозяйских желудков…
Когда Ицык вырвался за тощий изгиб Бабьего Яра, ноги его сами повели на Подол через самые глухие его предместья… Он сам того не ведая оказался на окраине Гончарной улицы у самого дома Олейников. Во дворе было тихо… На него надвигался прибитый к самой земле сарайчик со свежим разрытием. Похоже, что именно так выбрасывали мещане из своих погребов излишки земли… Но именно в таком месте можно было поискать прохода в чей-нибудь не до конца отрытый подвал…
Ицык остервенело стал прорываться вглубь… Губы его тряслись, лицо бил нервный тик. Он внезапно превратился в неистового земного крота… Сработал инстинкт самосохранения, и внезапно он таки обрушился вниз….
Там-то его и оглушил хозяин лопатой. Заступ лопаты хлопнул его по височной области и он от боли оглох… Через ушные раковины внезапно хлынула кровь…
– Хто це там нам на лишенько?
– Мабуть що єврей…
– То ти вбив людину! Ой, горя нам цього ще не вистачало…
– Замовкни, бач, дихає… Принеси гарячої води та вимий його якось.
Мать, с тех для Ицыка Олейничиха стала матерью, обмыла его голову и стала обтирать тело, леденея от ужаса, что всё тело юноши было в крови…
Он пролежал несколько дней рядом с загончиком для свиней, подтекая свиной мочой и не подавая признаков жизни… За это время Олейничиха научила шестилетнюю Милку ходить за больным и обтирать уксусом его голову, руки и ноги…. Несколько раз отдельной светлой мочалой Милка капала ему в рот разведенным с уксусом раствором воды и, наконец, Ицык услыхал тихое рохканье….
«Здичавілі кнури торохкають в бадиллі….» – почему-то пронеслось у него в голове. Голова всё ещё болела. Он прикоснулся к голове и обнаружил, что он теперь острижен строго по-козацки прямо под горщик… Это его улыбнуло. Но дальше до глубины души был у юноши лёд…. Древние еврейские ангелы в его душе больше не жили… И хотя среди верующих иудеев нет юродивых подобно православным, но есть и у них свои убогие в миру, но просветленные духом…
Ицыка и прежде считали в синагоге таким, но теперь он превратился в подобного человека до самого донца своей души, не перенесшей столь огромного человеческого страданья, столь дикого нечеловеческого горя невольного очевидца, спасти жизнь которого неизвестно для чего отважился сам Гошем.
Так потянулись бесконечные бесцветные дни, месяцы, годы… Ицык принципиально свинины не ел… И потому жил едва ли не на одном картофельном клее… А ещё он делал себе лепешки из протертого зерна и крупы, которые стали в подспорье и самим хозявам-украинцам, и их русявой дочери Милке, поскольку сыновей пришлось отправить к дальней родне в село, чтобы тех не угнали на каторжные работы в Германию...
Девочка с удовольствием ела эти по сути бедуинские коржики, которые и готовились по той же бедуинской технологии… прямо на костер на двух опорных кирпичах из крепкозаваренного желтого обжига глины клался лист железа, на который наливалась одна столовая ложка жидкой крупяно-зерновой кашицы, которую Ицык перед этим тщательно часами молол, переминая до тонкого абразивного порошка…
При этом он тихо напевал у себя под носом бесконечные псалма на старинном иврите, под которые Милка порой и засыпала. Доверие делать подобное кушанье Ицык заслужил после того, когда по крупицам насобирал крошки и зернышки прямо у свиного загончика… Кушанье поразило хозяев…
– Отака вона, мабуть, ота манна небесна, – со вздохом произнес старший Олейник и как-то принес Ицыку медную ступку с пестиком и около ста граммов всяческих круп…
– Тільки не греми, бо лихо буде усім, – приказал строго старик. И Ицык стал прижимать ступу к своим тощим коленям. При этом пестиком он осторожно прошкрябывал по донышку ступы да так искусно, что казалось, что это скрипят в норе обыкновенные мыши-полевки. К этому поскрипыванию додавалось тихое хлипкое похрюкивание свинской братии, которую держали обычно в намордниках, «щоб не кавкали».
Милка же большую часть времени уже привычно молчала, слушая с напряжение как очень тихо и благостно выводит псалмы Всевышнему её соподвальник и друг. Поскольку, когда во дворе была непогода, Милка прижималась к нему как к старшему брату, а он тихо пел, пел, и пел славу Всевышнему, превозмогая боль, которая навсегда поселилась в его блаженной душе.
4.
За правду надо бороться... Много раз на разный лад повторять эту правду, пока эта правда не станет мифом.... Автор
Конечно, интересно и поучительно... читать откровения иного сетевого автора, который представляет из себя практического последователя украинской прикладной предметной психиатрии.
Автор столь ничтожен по своей человеческой сути мог бы не иметь отношения к данному давнему повествованию, если бы и наш Шма Исраэль был бы ординарным земным жителем, но Гошем послал ему, перенесшему расстрельный день в Бабьем яру, тихое пожизненное безумие, которое выходило на гласные звуки только два раза в сутки: в шесть часов утра и в шесть часов вечера. В эти сроки Шма Исраэль торжественно и баритонисто пел на древнем иврите псалмы Всевышнему…
Он и сном духом не ведал, что врач киевского психдиспансера, живописуя проблему взаимотрений психического больного и санитаров с согласия врача-психиатра будет констатировать присутствие в практике украинской психиатрии самых ординарных физических пыток….
Выбитый верхний зубной ряд – хи-хи...
Двери в туалете отсутствуют, психи обоих полов отправляют малую и большую нужду на виду друг у дружки и санитаров-смотрителей – ха-ха
«Я приказал сутки его не кормить...» – ге-ге (чтобы назавтра не гадил и не швырялся в меня, украинского врача, экскрементами)
..Был бы тот украинский представитель современной психиатрии простым советским ординарным врачом - грохнул бы человеку, над которым произдевался прямо в последующий диагноз вяло текущую шизофрению и отправил бы в Казанскую тюремную психбольничку... А шо... Санитары там гуторят по-татарски... Криков и печалей неудачливого психбольного не разберут….
Я не хочу продолжать всей этой мерзости... Она в украинском секторе сетевой ответственности сегодня есть! Я хочу напомнить, что Украина вот уже полтора десятка лет старанием правозащитников всех уровней отмечает всемирный день психически больных людей и гуманитарная публика всей планеты пришла бы в тихий ужас от подобного фактажа! На основании одного только этого документа государство Украину немедля надо было бы исключать из ЮНИСЕФ и Всемирной Организации Здравоохранения.
На основании того же опуса, но уже за разглашение профессиональной медицинской тайны автора надлежало бы лишить и всяческого медицинского звания и права иметь психиатрическую медицинскую практику в Украине.
Помнится один заслуженный психиатр только за интервью в несколько слов, которыми он обрисовал истинное состояние медикаментозного обслуживания киевского психдиспансера – на завтра же лишился работы.
А вот опус данного психиатра никто так и не удосужился переслать господину медицинскому министру Василию Князевичу, да и заодно такую же копию – олбудсмену украинскому Нине Карпачевой, чтобы на основании своего литизделия ответить по всей строгости Закона и пройти дисквалификацию...
Я сейчас пишу несколько странные воспоминания о времени, когда в нашей с Вами стране каждый второй порядочный человек хотя бы на парочку лет присаживался в ГУЛАГ, чтобы непременно уступить это право соседу...
Было в то время в СССР регулярно 15 миллионов заключенных и ещё до трех миллионов психбольных... Среди них обычно традиционно числились художники, поэты... и прочие противленцы подобным системным лекарям... Художник Шемякин, например... А уже совсем недавно проходила психкоррекцию в Москве и киевская певица Лолита...
Всякий неадекват можно жирно живописать... Моя мать десять лет умирала от перенесенного обширного правостороннего инсульта. Мне нужно было найти и привезти на такси, напоить и ублажить районного психиатра, чтобы он только выписал ей рецепт на психотропные препараты... Денег на поляну в ту пору в моей семье не нашлось. У матери развился рак желудка. Умирала она в муках...
Делайте выводы… И сегодня в Украине рутинно совершается непрерывное подсудное действо!.. На счет нарушение медицинской этики, прав человека, прав психически больных людей.... Дело модераторов фильтровать тон публикаций и не допускать конституционных завалов. А нам самое время перейти к нашему последующему повествованию, передавая его не по инстанциям... для надлежащих по этому поводу наказаний... а по велению памяти почти изустно…
…Тоталитаризм же, как система власти, в не шибко отдаленные от нас времена стоил предельно дешево и сводился к простой формуле всех возможных несчастий на головы народного инакомыслия…
Кто не с нами – тот против нас.
Тех, кто был по жизни "не с нами", непременно отправляли на сроки в тюрьмы и лагеря… Поэтому и либеральный к советской власти киевского разлива Генрих Роговский – вечный тунеядец и аспирант, не поделивший своих жизненных установок с районным фининспектором, получил надлежащий ему срок за не желание уплаты налогов за патент на преподавание и репетиторство. Срок, правда, был не больно большим, но переломным в его судьбе…. Как мелкий расхититель социмущества и очернитель советской морали с 1935 по 1938 гг. отбывал срок на строительстве и эксплуатации всенародного Волго-Дона.
Красавица народная, как море полноводная,
ты зэками отрытая теперь видна с Кремля...
Впрочем, он там занимался по сути тем же, что в Киеве: производил тщательнейшие инженерно-математические расчеты механических узлов и соединений. Правда, в Киеве это были весьма не трудные курсовые расчеты за деньги студентов-роботяг, тогда как на Волго-Донском канале эти расчеты требовала советская Родина и её гениальный вождь и учитель товарищ Сталин, который вместо очередных отметок в зачетки даровал расчетчикам зачетные партийные дни….
А ведь как всё хорошо начиналось. Почти как сейчас… Заявил о своей досужей предпринимательской деятельности и плати налог за патент… Но патенты, они во все времена ценились по разному… Патент сапожника и патент пирожника, патент фармацевта или аптекаря, патент преподавателя или патент проститутки…
Патентов проституткам советская власть явным образом не давала, но давала никейвам некую иную лицензию, предлагая им свою крепкую пролетарскую опеку на наушничество и сексотство… Прочим же полагалось до конца тридцатых годков дело иметь напрямую с высокоморально-нравственными фининспекторами, чти потомки в девяностых возродили повсеместные фининспекции и даже финансовую полицию…
Впрочем, современные украинские предприниматели уже генетически были готовы к подобной нашести и с тридцатых годов колобродил умы старинный бородатенький анекдот.
Приходит один еврей-предприниматель и говорит фининспектору, что готов заплатить за патент одного частного дельца.
Еврей маленький, мишурненький, блаженький…
– Сколько с меня?
– Как с вас – сто рублей…
Месяц прошел… Те же двое, разговоры все те же…
– Сколько с меня?
– Как с вас – двести рублей…
Прошло ровно полгода…
– Сколько с меня?
– Как с вас – тыща рублей…
Приходит тогда через несколько деньков опять всё тот же предприниматель и приносит в батистовой тряпочке маленькую такую машинку.
– Это и есть мой бизнес…. Печатайте себе деньги сами…
Однако печатало деньги-денежки только само советское государство… Оно же и одаривало всяческих изобретателей внутригосударственными патентами, за которые платило разово точно по первой строчке приведенного анекдота. Возроптал за все годы совка только один изобретатель-фармацевт Вишневский… Только он имел собственный патент на изобретенную им противовоспалительную мазь Вишенского, которая во время Второй Мировой спасла в советских госпиталях десятки тысяч раненных красноармейцев.
А вот академик Беленький за свой аллохол в таблетках получил право на покупку «Москвича-407», передав все права на это народное успокоительное средство от печени государству. Но когда государство распалось, то в независимой Украины цены на препарат против советских цен возросли в 100 раз с трех советских копеек до 3 украинских гривен, тогда как цена на шоколадный батончик с советских 35 копеек выросла всего в семь раз до 2 гривен 20 копеек.
Вот во что обошлось стране отсутствие права на лицензию индивидуала…. Заметьте, что при этом и цены на мазь Вишневского не вырвались столь криминогенно во стократ.
Ах, будь бы страна Советов – страной частных персональных патентов, жили бы мы сегодня очень даже безбедно.
Но в стране все интеллектуалы от Генриха Роговского до великого академика Сергея Павловича Королева годами работали только за одни партийные дни да ещё горькие слёзы….
В Киев Генрих Роговский возвратился только к зиме…. Где-то на границе в районе колыбели Октябрьской революции российского пролетариата лихачили белофинны, и мужичья в Городе поубавилось… Вот и решил вождь всех народов в очередной раз отрегулировать развал киевского населения. Будто и не люди были в Киеве, а самые что ни на есть винтики системы, даже не шестерёнки…
Генрих несмело вошел в свой дом, правда не постучавшись, поскольку днем при домочадцах киевские квартиры не закрывались зачастую даже и на простой засов… Ганыфы сидели по тюрьмам, да и воровать в домах образцовых советских граждан было особо нечего…
Вот разве только что честь… Вот с ней-то многие в те годы оставались в накладе…. Вот почему и Генрих застал свою любвеобильную Хану в объятиях соседского часовщика - клепоухого Яши, которому возмущенный советский зэк и новоявленный муж законный тут же сломал по-варварски его натруженную не одним токмо перебором часовых пружинок и шестеренок, но и чужих бесхозных бабёнок руку, чем лишил несчастного ближайший несколько лет левых да и правых заработков на поприще женских организмов и часовых механизмов.
Хотел было Генрих тут же подать в районный ЗАГС на развод, но развод с женами всех степеней праведности для зэков было подозрительным, и далеко не смягчающим наблюдение за отсидентом обстоятельством и не приветствовалось не одними только ЗАГСами, но и всяческими карательными придатками местечковой киевской власти, о которой резонно сказывали, что когда в Москве ведут туда-сюда пальчиком, то в Киеве для пущей строгости – рубят руки по локти…
В общем, развестись с Ханой так и не срослось…. К тому же во время сцены «не ждали» увидел Генрих не только прелюбодействующую страстно жену, но и маленького почти зверька из-за печки… Он буравил отца глазами загнанного волчонка, и эти глаза ни в чем не повинной шестилетней дочери старили Генриха на добрый десяток лет.
В руках Тойба непрестанно теребила подаренную им когда-то рыжекудрую кучерявую куклу с румянцем щек из фабричного тяжелого папье-маше, что казалось, запусти девочка этой неуклюжей куклой Петрушкой в взрослых, - накрыла бы эта куколка всех их разом с их недетским спектаклем и закончила бы её немаленькие мучения….
Отцу бы при этом досталось бы только за то, что и он сам неожиданно исчез за три года, а матери - за всех тех заменителей её бабьего сиюминутного счастья, которое превратило жизнь девочки в жизнь маленького подопытного сурка, которому некий злой дрессировщик все время зло кричал на ухо: «Не спать!» Тот ещё спектакль не из пакли, да ещё недетская участь….
Генрих разрыдался, как только натолкал в шею и вытолкал обидчика в двери, но из-за одних только угольков этих печальных не детских глаз так и остался в семье… Не говоря Хане ни слова…
Но именно дочь со временем стала возвращать ему чувство какого-то особого глубинного дискомфорта, даже после супружеского и почти человеческого примирения с Ханой. Поскольку он словно обрезал некий Божественный поток почти вселенской отцовской любви, зачислив несчастного ребенка в невольного свидетеля его мужского и человеческого позора.
Отныне ей не полагалось детских кукол и праздничных утренников, отныне он стал смотреть на неё как на невольную падчерицу…. Такою она со временем и стала… Но уже тогда, когда самого отца убили на фронте….
...Соседский часовщик Яша долго лечил свою порушенную Генрихом правую руку, да так и ушел с ней в свои последние Палестины, тогда как сам Генрих в самом начале Великой Отечественной Войны записался в воины-добровольцы и ушел с маршевым батальоном на фронт, с которого его увезли в запредельный еврейский рай ненецко-эскимоские нарты.
Об этом я расскажу вам отдельно, но чуточку позже. Ибо не все уголки особого еврейского счастья можно раскрыть в одночасье. Вот, например, та же история с раскрытым прелюбодеянием. Вся она, как со временем оказалось, полностью лежала на совести старшей сестры Ханы – Гени, которая так и не смогла простить Хане, что та отбила у неё знатного жениха – будущего инженера и пурица. Это она и написала Генриху об участившихся хождения к его семейному очагу неких всяческих незнакомцев.
Самой же ей по жизни пришлось довольствоваться таким же часовым мастером, Илюшей, который в отличие от Яши, был мужичонкой благостным и почти блеющим… Он-то и дожил с Геней до времени, когда уже ни самого Генриха, ни его неудачливого «заменителя» давно уже на земле не было …
Объединил их обоих – Яшу и Генриха только ещё один знак судьбы….
На вокзале маршевую роту, состоявшую сплошь из киевских евреев-ремесленников провожали на фронт синагогальные служки и кантор…. Кантор был в штатском и печально молился за еврейское воинство про себя, а том, кого со временем прозвали в Киеве Шма Исраэлем всё время порывался спеть в полный голос подобающий к данной воинской оказии псалом, но его тут же обрывали на полуслове, отчего он по-детски только недоумевал….
Яше было трудно раздеться в Бабьем Яру… Мешал так и не сросшийся в положенных местах перелом. И тогда украинские полицаи в униформе чернорубашечников потребовали у стоящих рядом людей, чтобы они ему поспособствовали…. Соседи молча помогли стащить с Якова далеко не первой свежести ветхую клетчатую рубашку… Затем партию людей погнали к месту, где их тела превращались в окровавленные человеческие трупы, а души людей переходили в царство теней…
Увидав среди бредущих к кромке Бабьего яра первую партию обесстыженых варварами мужчин и женщин своего древнего мира, прикованный к пулемету до того молчавший Шма Исраэль запел…. Ударила пулеметная очередь… Под мощный гимн Всевышнему жизнь часовщика Якова оборвалась….
Комментариев нет:
Отправить комментарий