Михаил Король: КОРОЛИ, Семейные предания

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
Страна: Испания
Мануфактура: Lladro
Год создания: 2011
Скульптор: Ernest Massuet
Размер: 28x40 cm

Из будущей киевской экспозиции частной коллекции "Shvets Museum"
Семейные предания на фоне исторической действительности и наоборот

• ПРОФУКАЛА

Кому – заведующему отделу театральных зрелищ в Высших сферах,
а также всем административно причастным к этому отделу верховных
сил: тов. Аполлону Мусагету (и его заместительницам тт. Терпсихоре,
Мельпомене, Талии, Эвтерпии и Полигимнии), тов. Дионису,
св. Маргарите Антиохийской, св. Генезию Римскому,
св. Юлиану Гостеприимному, также свв. Сергию Радонежскому и
Филофею Тобольскому, как небесным покровителям русского театра,
а также светлым душам Михоэлса, Цемаха, Грановского…

От покойной актрисы Москонцерта Король-Ильиной 

Шарлотты Иосифовны (1899-1939)\

• Небесная автобиография

Я, Шарлотта Король, родилась в городе Киеве 28 мая (по старому стилю) 1899 года в семье Нухима-Иося Короля и Брухи, урожденной Овруцкой. В метрике написали, что «девочка наречена Шарлота», и это так, только я не люблю, когда мое имя пишут с одной буквой «т». Сразу же возникает ассоциация с «шарлоткой» и «шарлатанкой».

Вообще-то, папа назвал меня в честь умершей за год до моего рождения бабушки Златы, и только любовь к прекрасным именам помешала ему наречь меня банальной Голдой. Кто-то ему рассказал, что Шарлотта – это женский вариант имени Шарль, то есть Карл, а поскольку слово «король» происходит от имени Карла Великого, то и Шарлотта – это тоже «король», только в женском роде. Нет, не королева, а именно что – «королета». Папаша в восторге был, и всех, кто после Мишки рождался, называл исключительно по-королевски: Шарлотта, Виктор, Борис, Оскар… Казенный раввин, впрочем, тот был еще грамотей, и записал имя моё с одной буквой «т»… А двадцать лет спустя не раввин какой-нибудь, а советская школьница Бруша Король, моя любимая племянница, так же безграмотно будет писать мое королевское имя – обидно!

Я выросла в Киеве, на чудесной Михайловской улице, по которой так хорошо бежать майской каштановой ночью от белой шахматной Ольги вниз-вниз-вниз – до Костельной, до нашего дома. Но когда я выросла, начались войны, и улица перестала быть чудесной, и Ольгу разбили на куски, и уже с середины двадцатых годов никто из нашей семьи больше никогда там не жил.

У меня одна старшая сестра, два старших и три младших брата. Из всех братьев и сестер я умерла первой, за месяц до собственного сорокалетия. А Виктор не считается: он и года не прожил… Я его, конечно, совсем не помню, ведь самой-то тогда и трех лет не было… Зато я помню, как мы с Борей нашли клад во дворе нашего дома. Там строили флигель, и однажды во двор въехала фура, груженая песком. Его сгрузили огромной горой, и мы целыми днями играли там и рыли тоннели, чтобы убежать на ту сторону земли – в Палестину. До земли обетованной мы не успели докопаться, потому что наткнулись на жестянку с пятью золотыми монетами. Мы ее тут же отнесли маме. А мама заплакала и стала нас целовать и приговаривать: «Вот счастье-то, что отца дома нет, а то бы он совсем прибил бы шалопаев!» Боря вообще ничего не понял, а до меня дошло: Мироша с Мишкой спёрли из кассы деньги и зарыли в песке. То-то они запрещали нам копаться там!..

…Актрисой я хотела быть с детства. Когда в 1906 году отец открыл небольшую молочную лавку, и дела нашей семьи пошли лучше, чем когда папа был шмуклером, то и нашему воспитанию что-то да перепало. И вот однажды меня повели в конный цирк Петра Крутикова, что на Николаевской улице, рядом с домом Гинзбурга. Когда, годы спустя, я услышала выражение «Высшие Сферы», то сразу же моя память воспроизвела этот немыслимый стеклянный купол над большой ареной Гиппо-Паласа. Ничего удивительнее я ни раньше, ни потом не видела! Он, будто глаз исполина, сиял притянутым в наш мир космосом, волшебным, звездным, манящим… Мне казалось, что я вижу ангелов… Да и все, кто оказывался на сияющей и сверкающей безумным электричеством арене, представлялись мне посланцами небес.

Ах, какой это был удивительный цирк, таящий в себе столько тайн и секретов! И как же в нем было уютно и тепло. Уютно, потому что даже на третьем ряду галерки зрителям предлагались не лавки, а отдельные кресла! И стоили эти места 30 копеек. А тепло, потому что зданию полагалось паровое отопление. Я – ужасная мерзлячка, и меня знобило иногда даже в июле, когда по вечерам раскаленный Подол шипел, опускаясь на ночь в днепровскую ванну. А в цирке Крутикова я совсем не мерзла. И еще меня совершенно не смущало то, что тут собиралось две тысячи горожан. Тут я их не боялась, а на улице – беда! – как видела больше двух человек вместе, так тут же металась из стороны в сторону и пыталась спрятаться, где угодно: за углом, в подъезде, в проходном дворе… Как будто тогда еще, в детстве, меня готовили к октябрю 1919 года… Но об этом - потом.

…А в цирке я не боялась ничего! Наоборот, я вдруг почувствовала себя такой сильной и смелой, что поняла: мое место – там, в центре арены, под зрачком волшебного глаза. На этом круглом донышке, усыпанном ароматнейшими в мире золотыми опилками («Фу, как воняет! – ляпнул маленький Боря) происходили какие-то невероятные события, связанные с тем, что каждый, кто попадал туда, становился – прекраснее некуда! Что я, не видела разве лошадей на улицах Киева? Я боялась их меньше, чем извозчиков. Лошади как лошади. Зато у Крутикова были какие-то особенно чудесные кони цвета какао с серебряными гривами и хвостами.

Прошло несколько лет, и я смогла попадать в Гиппо-Палас, как домой – совершенно свободно и – всегда!

И во время представления тридцать копеек за место в верхнем ряду галёрки мне не надо было уже платить, потому что приставной стул партере был гарантирован, а, между прочим, стоило такое место целых два рубля! Дело в том, что мы, Короли с Михайловской, или «молочники», как звали нас шулявские родичи, с некоторых пор стали пользоваться расположением цирковой администрации. Началась эта дружба при почти трагических обстоятельствах.

Однажды летом, а мне уже исполнилось 11 лет, выступали в «Лошадином дворце» гастролёры какого-то третьеразрядного немецкого цирка. Мы отправились на Николаевскую улицу вчетвером: Феня, Мироша, Мишка и я. Почему младшие с нами не пошли, не помню. Но меня больше тянуло в компанию старших. С Мишкой я дралась, а Феня и Мироша меня защищали. Феня была вообще для меня кумиром и эталоном красоты. Вот мы дочери одних родителей, и что? Я – угловатая, грубой обтёски, резкая и стремительная, а Фейга – сама нежность, легкость и томность. Чуть улыбнётся она, чуть-чуть – краешком левой нижней губы, и все вокруг очарованы и раздавлены.

А с братьями – наоборот. Мироша с явно моим темпераментом – красавец, каких поищи. Девки от него без ума, и готовы подолами своими мести Крещатик, когда мой старший брат пружинистым шагом идет в сторону Бессарабки и уж явно не в синагогу. А Миша, даже внешне похожий на Фенечку, с таким же нежным ртом и тягучим взглядом, производит чуть ли не отталкивающее впечатление. Он нытик и тюлень. Но не хочет отставать от старшего брата и все время норовит какую-нибудь гадость устроить. И почему-то обязательно мне. И дразнит он меня как-то совсем обидно: «Тухлая крыса, лысая актриса!» 

Сам он пасюк! И лысыми мы почти все были в то лето, потому что папаша решил бороться со вшами по-солдатски: обстриг нас и керосином облил. Пожалел он только Фейгу, а Мирон просто так не дался, схватил табуретку и так жахнул ею по дверному косяку, что ножки отлетели! Правда, потом он сам пошел к цирюльнику Соломону на Бибиков бульвар и за несколько копеек, украденных из кассы молочной, не только справил себе куафюру с модным клинышком, но и надушился мужской водой «Парацельс», которая на Жилянской продается по четыре рубля за три флакона!

Мы топали, благоухая, по Думской, и от нас шарахались дворовые псы, голуби и торговки польскими пляцками. В тот вечер на арену вышел верзила в фиолетовом, лоснящемся трико и в черной маске. Ему вынесли серебряный поднос с подковами, и «Черная маска» начал неторопливо разламывать их на две части и бросать половинки публике, чтобы все убедились: никакого обмана! Мироша только фыркал – он и сам умел ломать всякие железки голыми руками. А потом объявили, что тот смельчак, кто сможет одолеть Черную маску, то есть только один раз положить силача на лопатки, тот получит приз 100 рублей. Тут выскочил на арену коверный клоун и стал смешно задирать верзилу. Под общий хохот коверного забросили на третий ряд прямо на колени к очень крупной мадам, завизжавшей, как настоящий поросёнок, и смешно задрыгавшей ногами в кружевных панталонах.

«Подсадная! - закричал во всю глотку Мироша, - долой!!!» И засвистел, как только умеет свистеть шулявская шпана. «Ха-ха-ха, - надрывался на арене силач, - нихто нихт хочэт? Нихто не есть верить? Ви есть турусы?» И тогда Мироша, сорвав свой картуз и сунув его мне в руки, через две ступеньки понесся вниз – под стеклянный всевидящий глаз. Мне вдруг стало очень страшно и я закричала. Но просто «а-а-а», я заорала на весь цирк: «Мироша, бей его!» И когда Мирон выскочил на арену, я увидела, до чего же мой брат прекрасен, освещенный радужными лучами. Гастролер чуть присел и расставил в сторону длинные бугристые ручищи. Но Мироша даже как-то рассеянно подошел к артисту, плюнул на руку и пригладил свой фасонный «клинышек». А потом вдруг резко влепил той же рукой Черной маске прямо в лоб! И тот взял и рухнул с каким-то овощным хрустом. Цирк взвыл.

На арену бросились униформисты, пожарные, полиция – в общем, началась куча мала. Мирошу попытались схватить, но он увернулся и понесся почему-то прямо в служебные помещения. Как все орали!!! Но громче всех – мы с Мишкой. Феня же побледнела и что-то шептала, но услышать её было невозможно. В это время с опилок поднялся Маска. Только уже без маски. Он выл от ярости и шипел безо всякого акцента: «Урою с-суку, из-под земли достану, зуб даю». Рожа у него была такая страшная, что мне тут же стало понятно, почему он всегда выступал в маске. Но что происходило на арене потом, я не знаю. 

«Ми-рон, Ми-рон!» - скандировал мой брат, потрясая кулаками. Он так неловко махнул рукой, что задел мне по носу. Тут же брызнула кровь. «Ду-ра-а-ак», - заревела я. Феня утерла мне нос своим платком и посоветовала запрокинуть голову. Глотая кровь, слюни и слёзы, я созерцала теперь только стеклянный купол, начинающий темнеть в сумерках. И вдруг я увидела, как по нему, по самому краю, карабкается фигурка, очень похожа на те, что папа вырезал из черного картона. Мироша! Как он туда залез? Ах да, наверное, через вторую, репетиционную, арену. Лет пятнадцать спустя, прочитав книжку «Три толстяка», я задумалась: придумал ли Юрий Карлович сам эту историю, как Тибул лазает по стеклянному куполу или Борька рассказал ему нашу историю, когда встретился с Олешей в Харькове в 1922-ом?..

В этот же вечер к нам на Михайловскую явился городовой с предписанием допросить Меера Короля о происшествии в «Гиппо-Паласе». Но Мироша не появлялся дома несколько дней. Говорили, что цирковые устроили за ним охоту. Но потом выяснилось, что «гастролеры» - настоящие жулики, и у них в труппе были беглые каторжники-уголовники, как этот в маске, и что благодаря Мироше удалось поймать каких-то особо опасных преступников. Сам Петр Крутиков выразил благодарность нашему отцу и заключил контракт на поставку молочных продуктов для циркового буфета. Так «Конный Дворец» распахнул передо мной двери.

Но я уже к своей басмицве успела узнать, что чудеса происходят не только на Николаевской, но и в театре Бергонье, и в Соловцове, и в Городском, и даже в Лукьяновском театре народной трезвости… Я мечтала о каждой сцене! Но самые сладкие грёзы всё равно были связаны с хрустальным зраком Высших сфер, взглянувшего на маленькую и глупую Шарлоту Король из-под купола конного цирка П.Крутикова… Через два года после моей смерти здание любимого «Лошадиного дворца» взорвут, и мой город снова окажется на песчаном зыбучем обрыве, каких множество в районе Лукьяновки, и прошлое мое на этот раз погибнет уже навсегда…

…Родители, пользуясь обширными знакомствами в среде киевских «буржуа», как говорил папа, устроили меня в приготовительный класс частной гимназии Анны Юлиановны Лефрансуа-Карницкой на Владимирской улице. Училась я откровенно плохо, и никакие предметы, кроме танцев, которые преподавал нам Станислав Михайлович Ленчевский, мне совершенно не нравились. Пан Ленчевский, видя мои старания освоить его любимые мазурку, куявяк, полонез, краковяк и оберек, посоветовал брать частные уроки. Сам он, правда, ссылаясь на свою занятость, отказался заниматься со мной… И вот я, вооруженная последним номером «Киевской мысли» и небольшим свертком, отправилась на Большую Васильковскую улицу в новомодную школу танцев, о которой я много всякого наслушалась от покупателей в нашей молочной лавке.

- Вы ходите на уроки к этому скучному поляку? – удивился маленький шустрый учитель танцев с аккуратно подкрученными усишками, когда я сбивчиво стала объяснять о цели визита. Я переминалась с ноги на ногу в широкой полутемной прихожей, пыльной, захламленной, заставленной какими-то рундуками. Из глубин квартиры доносилась очень странная, но совсем не противная смесь запаха борща и звуков вальса.

– Вы ошиблись, мазурке и полонезу я уже перестал обучать. К тому же, барышня, вам рано еще брать частные уроки. Только вместе с родителями. Что это у вас? Неужели, «Киевская мысль»? Таки вы заметили там хотя бы одну мысль? Нет, скажите мне, любезная барышня!

От страха я чуть не подавилась, но прохрипела: «Вот, тут написано…»

- Где? Что? Вот это? – и противный болтливый учитель с выражением прочитал, - «Шк. Танцев С.Шкляра. Б.-Васильковская 10, плата ум. Ср. обуч. сам. короткий».

- Действительно, мысль! Да, Соломон Шаевич Шкляр – это я. Но не к Вашим услугам, барышня хорошая. Подрастите. Да, кстати, почему-то ваше пойним мне знакомо. Где же я мог видеть этот дерзкий зеленый глаз?

- У моего папы в лавке, - пролепетала я.

- Можно подумать, я с утра до вечера шляюсь по лавкам! – возмутился Соломон Шаевич, - какой-такой лавке?

- Молочных товаров Иося Короля…

- И вы всё это время морочили мне голову, милая барышня? А сразу такой простой, очевидной и приятной вещи сказать не могли? Как здоровье уважаемого реба Нухим-Иося? Как поживает ваша матушка Бруха? Впрочем, папашу вашего сегодня же увижу в «Конкордии». Не прикажете ли что-то передать?

Мне стало еще страшнее. Отец ничего не должен был знать о моих похождениях! А Соломона Шкляра было не остановить:

- Ради такого случая, клянусь, своей заброшенной парикмахерской, вам полагается скидка! Кстати, давно не видел вашего братца Меера. Раньше он перманентно следил за своей куафюрой… Так вот, дитя мое, я совсем недорого возьму с вас за курс обучения основным танцевальным движениям и правилам поведения на сцене. Но простите, платежеспособны, хотел бы я знать?

- Вот… - я протянула Шкляру сверток, - возьмите вместо денег.

- Вы с ума сошли, барышня хорошая! Это же… Я узнаю эту вещицу! Это та самая серебряная сахарница, которую подарил вашему папаше сам Бродский. Эту историю пол-Киева знает. И вы рискнули украсть у отца сей предмет, надеясь, что никто вас не разоблачит?! Бедный Иосиф! За что Господь послал ему испытание собственной дочерью? Еще третьего дня я восхищался его талантом рекламировать товар. Вы только вслушайтесь! Поэзия! Высокий класс! - «Боржом следует пить с молоком при катарах дыхательных путей». Весь Киев теперь пьет боржом Шарашенидзе с молоком Короля, потому что ничто не мучает население этого города в конце ноября, как катары дыхательных путей, не про нас будь сказано! …Э, барышня, как вас там? Вы плачете? Этого только не хватало! Влажная уборка не запланирована – у меня нет на эти расходы никаких доходов.

- М-месье Соломон, - хлюпала я носом, - только папе не говорите, я очень вас прошу! Ы-ы-ы…

- Перестаньте разводить сырость! – вконец рассердился учитель танцев, - и без вас тут много микробов. Меня бесит эта грязь! Никто не хочет просто взять и подмести пол! Фира плевать хотела на имидж. Вы знаете, барышня, что это такое?

Я не знала, что такое «имидж», но догадалось, что речь идет, наверное, о специальном паркете, по которому скользят танцевальные пары. И вдруг меня осенило!

- Ы-ы-ы, мсье Шкляр! Хотите я буду убирать ваш дом? Я умею подметать и мыть полы очень хорошо. И даже натирать. Честное слово: весь имедж отполирую вам так, что блестеть неделю будет! Я в лавке всегда чистоту навожу. Только я и Дуня. А знаете, как я быстро умею отжимать тряпки? А вы будете меня учить танцам. Немного. Битте, мсье Соломон!

Шкляр вылупился на меня, словно в первый раз увидел, и хлопнул себя по ляжкам и заржал:

- А что? Девочка говорит дело! Не мешало бы как следует натереть имидж.

Так я попала в танцевальную школу Соломона Шкляра. Мне потом ни в театре МГСПС, ни в Москонцерте не хотели верить, что я училась в той самой «школе бальных танцев, вам говорят». Много-много лет спустя, когда я буду умирать в Первой Градской больнице от крупозной пневмонии, и к моей койке прорвется Боря, мой младший брат, он возьмет меня за руку и тихо пропоет:

«Дамы, дамы, не крутите задом,

Это не пропеллер, ви не самолёт.

Сколько не Вертинский,

Ви не полетинский.

Шаг впирод, и поворот».

И мне за несколько часов до смерти станет легче дышать…

А никакого другого специального театрального образования я больше и не получила.

Про ужасный случай, как меня прогнал Александр Николаевич Вертинский, и про совсем кошмарную историю, когда я должна была первый раз выйти на сцену, я рассказывать не буду, потому что эти факты моей биографической юности записала с моих слов племянница Майя Михайловна Король, врач-психиатр, на старости лет увлекшаяся изящной словесностью. Зачем повторяться?

Я помню, как Соломон Шаевич уговаривал отца в 1915-м году прислушаться к внутреннему голосу и уехать как можно быстрее и как можно дальше. Отец уверял, что внутренний голос не велит ему оставлять лавку, а в Америке ничего хорошего нет… Я-то знала, что причина в другом: «шалопаи» наши были на фронте… И Фейга, представить себе невозможно, но Фенечка наша тоже рвалась на войну с Германцем, закончив какие-то скоропалительные курсы сестер милосердия.

- Дочку хотя бы отпустите, Нухим Бенционович, - крутил пуговицу на отцовском сюртуке мой учитель. – Шарлотта должна получить образование. Театральное. Это вам говорю я, Соломон Шкляр, у неё будущее актрисы, звезды сцены…

- Хватит, Соломон. Не напоминай мне об этом! – отец начинал злиться. – Катись, куда хочешь, но моих детей не трогай!

И мы остались в Киеве, но мы не остались в России. Начались безумные приключения, которые не все Короли пережили… А кто пережил, тот стал неузнаваем, как и Киев. И когда это произошло, то я с легкостью покинула бывшую Михайловскую – навсегда, навсегда!

Весь кошмар начался, конечно, в 1917 году. Февральскую революцию я почти не заметила. И дела в лавке, как ни странно, шли, ни шатко ни валко, но шли. Братья стали возвращаться с войны – чем не плохо? А вот в первый день Октябрьской революции случилась беда – умер дедушка Бенцион. Не такой уж он и древний был. Честное слово, не знаю, сколько ему лет было – 75, а может, больше? Не особо-то мы, внуки и любили его, но нам казалось, что дедушка – это вечный и непременный атрибут нашего быта, кочующий по квартирам своих многочисленных детей – с Брест-Литовского на Софийскую, или с Кривого переулка на Михайловскую. Никто уже точно и не знал, где постоянно живет дед Бенцион.

Порой казалось, что его желтую раздвоенную бороду одновременно можно было встретить и у нас, и у дяди Герш-Лейба, и у тети Рейзы, и вообще у всех мотыжинских Королей, ныне проживающих в Киеве. В последние годы Бенцион тронулся… Он перестал говорить не только по-русски и на малороссийском наречии, но и на еврейском жаргоне тоже. Святой язык мы понимали плохо, и деда это бесило страшно. Все время он выкрикивал какие-то проклятия или пророчества, но никто в семье не обращал на эти кликушества внимания.

А летом 1917 года, когда впервые зазвенело в Киеве слово «рада», дед вдруг объявил: «Вот я умру, и наступит конец света». 25 октября власть в городе захватили большевики, а мотыжинский мещанин Бенцион Нухим-Шулимович Король скончался от крупозного воспаления легких. Один из его внуков, которого мы звали «Борька-коммунист» пытался что-то вякнуть на Лукьяновском кладбище о «крахе старого мира», но Дувид-Вульф, его отец, так грозно загудел кадиш, что Борька заткнулся. А через две недели коммунистов одолела Центральная Рада, и понеслось…

За три года власть менялась двенадцать раз. И хуже всего, конечно, пришлось нашим родителям. Мы-то, молодые быстро научились болеть и поправляться. Вон, Мироша два раз тиф перенес. Выкарабкался! А папу с мамой в январе подкосила испанка. Это когда муровьевцы, изуродовав город пушками, первыми устроили «экспроприацию буржуазных товаров», то есть попросту разгромили еврейские лавчонки.

 И наша не «молочная» не стала исключением. Мы были полностью разорены… Хорошо, что у отца были припасены царские еще деньги – только на них и можно было что-то приобрести на Бессарабке или Евбазе. Наступила весна, а вместе с ней Петлюра. А когда начали зацветать каштаны, немцы прогнали петлюровцев, а гетманом стал Скоропадский. Появилось какое-то подобие порядка, и еды стало больше. Но родители все никак не могли поправиться. И мама умерла от воспаления легких 2 сентября 1918 года еще до второго прихода Петлюры.

А папе повезло – он не только Петлюры дождался, но и красных, и приказал долго жить от хронического катара легких 2 апреля 1919 года. А братья вовсю вовлеклись в эту мясорубку. При Деникине в подвале нашего дома на Михайловской Мироша устроил подпольный архив. Дело в том, что наш двоюродный брат Миша, Михуэл-Алтер, не только возглавил еврейский ревком Побережья, но и женился на нашей Фенечке. И наш дом стал штабом. В погребе, я сама видела, было спрятано бундовское знамя и два разобранных пулемета. И еще несколько сундуков, набитых бумажками. Риск, между прочим, был смертельный. Да еще бесконечные болезни – дифтерия, испанка, тиф - верные спутницы тех лет… Мироша умудрился два раза переболеть тифом. Алтер много лет спустя мрачно шутил, что главное последствие возвратного тифа – начало работы моего брата в ЧК…

И лишь два члена семьи были далеки от революционных забот – это я и брат Боря (родной, не «коммунист»). Нас иная страсть захватила – кто бы мог в такое время подумать? – театр! Для нас это и была сама революция. Мне исполнилось восемнадцать, и сценическое счастье неожиданно мне улыбнулось. Через несколько дней после похорон деда я шла по Фундуклеевской в сторону Крещатика и, как всегда, ужасно мерзла (ха! – сказали бы мне, как будет ровно через два года, так на месте бы вспотела!). У здания театра Бергонье, на углу Пушкинской пузырилась красными полотнищами серая толпа. Я, по привычке, метнулась было на другую сторону Фундуклеевской, но не тут-то было!

- Шарлотта! Сестренка! – заорал тонкий голос из толпы. – К нам, иди к нам! Товарищи, пропустите Шарлотту Король!

Это был, конечно, двоюродный брат Борис-коммунист. В театре проходили одно за другим заседания Совета рабочих и солдатских депутатов Киева, и Борька, конечно, не мог там не торчать с утра до вечера.

- Зачем я тебе тут? – очень я была сердита. – Ты же знаешь, я беспартийная отщепенка, и меня ничего, кроме теплой горжетки, не интересует.

- Ша, сестрёнка, я тебя и не зову в ревкомитет, я тебя приглашаю в наш социалистический театр! Такую пьесу поставим… уже поставили! И где? В одном из лучших киевских театров, который мы теперь называем Красный Бергонье. Победит тот, кто захватит не только мосты, телеграфные станции и почтовые отделения, но и театры! Одно из наших главных дел в молодой республике – агитация и пропаганда, это-то ты, наверное, понимаешь? Даже если Киев захватят монархисты или националисты, театр будет наш, пролетарский, понимаешь?

Так говорил двоюродный брат Боря, и круглые его очки вспыхивали красными звездочками. Я ничего не понимала, но согласно кивала. И правильно делала! Большевики решили, что в Бергонье необходимо внедрить своих людей, создав новую театральную труппу. Чтобы не происходило на фронте, в городе должен быть свой партийный рупор, но не печатный орган – газета уязвима! – а нечто такое, что, являясь безусловным массовым раздражителем эмоций, не будет вызывать ни у кого подозрения с политической точки зрения.

Киевскому не очень знаменитому, но талантливому актеру Петру Милорадовичу, связанному с партией социал-демократов какими-то семейно-интимными узами, дано задание собрать новую труппу для театра. Вот наиболее сознательные рабочие и помогают ему. Представьте себе, что уже на следующий день я приступила к репетициям в труппе Милорадовича, получившей название «Молодой Театр». Петр Михайлович решил, что первым спектаклем должна стать «Смерть Дантона», потому что ничего более революционного придумать он не смог.

Оказалось, что решение это – гениальное. Мы играли пьесу, написанную немецким современником Пушкина, три года на все киевские лады, ублажая каждого нового хозяина сообразно его требованиям, и при этом оставались, по мнению моих родственников-коммунистов, настоящим пролетарским театром. Вот, честное слово, я в этом очень плохо понимаю, но вкалывали мы с утра до вечера, и это был абсолютно свободный труд. Мой родной брат, тоже Борис, вскоре присоединился к труппе – нет, он не играл и вообще на сцену не выходил, он – рисовал. Боря только-только начал учиться в Художественном училище, и все вокруг говорили, какой он талантливый художник, жаль одного: ни о какой настоящей учебе в киевских училищах с осени семнадцатого года речь не шла…

В нашем Красном Бергонье брат мастерил декорации и шил костюмы. И рисовал на любом белом пространстве. Вдруг до сих пор под слоями новых побелок и штукатурок до сих пор сохранились нарисованные Борисом Королем наши портреты на стенах театра? Везде – в гримерках, буфете, фойе… Театр и многоликий Дантон спасали нас всего внешнего кошмара бесконечной гражданской войны. И от голода (у нас под сценой хранилось несколько мешков с мукой, крупами, крахмалом и сахаром), и от холода (когда во всем городе после артобстрелов повылетали стекла в домах, а театр не был исключением, мы топили буржуйки во внутренних помещениях, и мерзли меньше, чем остальные горожане). И самое главное - от погромов!

 После того как умерли родители и разгромили нашу лавку, и обчистили квартиру, я перетащила в театр остатки отцовских вещей в гримерку, в том числе и ту самую сахарницу. Интересно, что при любом режиме власти выставляли специальные патрули у здания театра – нас охраняли от налётчиков! А сами патрульные не рисковали грабить. Название театра мы меняли несколько раз – опять же в угоду властям. Для Скоропадского или добровольческих сил мы называли себя театром Миниатюр (из пьесы показывали отдельные философские эпизоды, где Дантон блистал патриотическими высказывания типа «Возможно ли унести Родину на подошвах своих сапог?»). При петлюровцах мы переходили на малороссийское наречие и театр называли именем Тараса Шевченко. Когда в город вошел фон Эйхгорн, то мы развесили афиши (Боря постарался написать текст очень аккуратным готическим шрифтом), в которых подчеркивалось, что пьесу написал великий германский драматург Бюхнер. Ну, а для Советов у нас всегда наготове было беспроигрышное имя – Театр Красной Армии.

…Самое страшное время – это октябрь 1919 года. Озверели все. И абсолютно все винили во всех грехах жидов. Большевики в Киеве откровенных погромов не устраивали, но для еврейских обывателей красный террор был ничем не лучше петлюровского или деникинского бандитизма. Феня была на сносях. Мы её вообще из дома не выпускали. Но налетов мы не боялись. Во-первых, потому, что наша квартира была на четвертом этаже, и мы всегда заранее слышали приближающихся погромщиков. Во-вторых, из эвакуационного госпиталя выписали выздоравливающего Мирона, а с ним любой дьявол, хоть сичевый, хоть золотопогонный, был не страшен! Брат вернулся не один: в госпитале он познакомился с остроносой ведьмочкой по имени Густа, и я с ней сразу подружилась. До гроба. Будучи настоящим красным чёртом в юбке, Августина Спивак вовсе не считала, что такими должны быть все женщины на свете. Так было неожиданно получить от нее в подарок в первый день знакомства флакон кёльнской воды «Одор-ди-Фемина», ну, как если бы казаки атамана Стрюка раздавали бы евреям Киева шолохмонесы на пурим. На вопрос, где она достала это сокровище, возлюбленная брата пожала плечами: «Да еще до войны купила. Флакон целый рубль стоил! Наверное, специально для сегодняшнего случая. Пользуйся, деточка, и будь всегда красавицей, ведь каждому свое – правильно? А мне для остроты ощущений – Мирон да маузер!»

…8 октября я шла из театра на Бессарабку – раздобыть яиц. Братья убедили меня, что нечего сантименты разводить, и буржуйскую нашу сахарницу надо, наконец, обменять на продукты. Закутанная с головой в драную шаль, специально сгорбленная и шаркающая, я воображала себя особой, которой не заинтересуются ни грабители, ни шпана, ни патрули. И просчиталась! На базар проще всего было попасть, пройдя наискосок через несколько внутренних дворов прямо на угол Крещатика и Бибиковского бульвара.

Их соединял большой сквер, в который я выскочила прямо из черного театрального хода, прижимая к груди несчастную сахарницу. Обычно там ни души не было, но тут прямо мне на встречу шагнули четыре военные фигуры в башлыках и с винтовками. Я была уверена, что это обычный патруль, приставленный к театру. Только потом я узнала, что в эти дни обозленная Добровольческая армия, вернувшаяся в город, чуть ли не декларативно санкционировала еврейские погромы. Вооруженные солдаты и офицеры небольшими командами прочесывали центральные районы, и у них были адреса со списками еврейских жильцов. Они средь бела дня врывались в эти дома, выбивая двери, и грабили, насиловали, убивали… Четверо военных двигались прямо на меня. Меня поразило, что все они были в одинаковых синих круглых очках. И головы замотаны в башлыки.

- Сударыня! – весьма учтиво пророкотал один, - не беспокойтесь, мы русские офицеры. Штабс-капитан Зиблин к вашим услугам! Позвольте вас сопроводить в безопасное место. Жиды режут русских женщин, и мы обязаны их защищать. Вы ведь русская женщина, не так ли?

- Pierre, ne reste pas en cérémonie! Juste la déshabiller, - крикнул второй, и я попятилась. Но тут третий вскинул винтовку, штыком подцепил шаль и резко дернул на себя.

- Ха! – заорал он. – Вот это удача! Куда так проворно, жидовка младая?

А четвертый молча распахнул шинель шагнул ко мне, винтовку передал товарищу и деловито начал развязывать мотню… Отчаянно завизжав, я со всей силы врезала ему сахарницей по морде. А это, надо сказать, вполне увесистая штучка на четырех изогнутых ножках в виде ангелов. И этими ангелочками я попала ему прямо в глаза! Очки взорвались черными брызгами, а я чуть не оглохла от жуткого мата…

Один из белогвардейцев оттащил орущего к скамейке под каштаном, а штабс-капитан с «французом» резко швырнули меня лицом к стене и вывернули руки. Было так больно, но от страха я даже кричать не могла… Я расцарапала лицо о штукатурку, рот набился известкой, а в ушах завяз истошный вой насильника. Я чувствовала, как на мне разрывают платье… И я была готова потерять сознание, но вопли вдруг сменились короткими сдавленными криками и каким-то чмокающим хрустом. Хватка вдруг ослабла, но тут же я почувствовала тупой удар по затылку, такой сильный, что лицо мое с треском впечаталось в стенку, звуки пропали, а я полетела в пропасть…

…Очнулась я от голоса Мироши, бархатного такого баритона, напевающего странную песенку:

«В мире много Тобиков, и немало Тузиков,

Пузиков и лобиков, но один лишь Гузиков…

Гузиков, мой Гузиков, любишь ты арбузиков?»

Смех. Громче всех Боря хохочет.

- Родительного падежа в Одессе любят, Мирон!

- Учи учёного, недоросль!

- Да тише вы, тише! Шарлотта очнулась!

Я лежала на отцовской кушетке и пыталась вспомнить, что произошло. Ничего не получалось. На помощь пришел Мирон:

- Я еще позавчера попросил наших товарищей, кто в городе остался, обеспечить всем членам семьи какое-никакое прикрытие. Вот, знакомься, твой ангел-хранитель и он же спаситель – Илья Гузиков. Присматривал за тобой два дня. Держался на расстоянии. Я ему пообещал голову оторвать, если только попытается с тобой любезничать. Илья – боец дисциплинированный, слюну глотал на расстоянии. Признавайся, Гузиков, влюбился в мою сестричку-лисичку? Ладно, не смотри ёжиком и не режь столовым ножиком! В общем, повезло тебе, Шарлотта, в том, что рядом есть пехота. Илья молодцом себя повёл, трех мразей заколол, а четвертого, которому ты глаза выбила, только слегка подтолкнул к дверке на тот свет. И как он только дотащил тебя до дома без приключений?

- Это было просто – накинул шинель с погонами, и барышню – через плечо. Два раза останавливали, так я говорил, что в Липки на допрос тащу. И цацку вашу на лапках тоже прихватил. Хорошая идея использовать её вместо кастета.

Я приподнялась, чтобы рассмотреть своего «ангела-спасителя». Ох, честное слово он был хорош, и дурацкая фамилия Гузиков совсем не подходила этому коренастому крепышу с каштановой шевелюрой. Правда, когда я ему об этом через несколько дней сказала, Илья обиделся.

«Мой предок, - надул он губы, - знаменитый шкловский музыкант Михуэл Гузиков, и он во времена Пушкина выступал не только в Киеве и Москве, но и в Париже, Вене и Праге! Он самый первый в мире музыкант, игравший на ксилофоне. Увы, он очень рано умер… И все его потомки-Гузиковы обладали прекрасным слухом и были неплохими музыкантами, играя на самых оригинальных инструментах. 

«А ты, - спросила я, - ты на чем бы хотел играть?»

- На пулемете, - ответил Илья. – Поверь, я стану виртуозом.

…А в тот страшный вечер 8 октября произошло еще одно событие. Мы сидели в нашей забаррикадированной квартире на Михайловской и прислушивались к тому, что происходило на улице. К стрельбе мы давно привыкли. И к отдельным, подчас совершенно диким крикам – тоже. Но в эту ночь происходило что-то из ряда вон выходящее.

Сначала нам показалось, что снизу, с мостовой к нам наверх поднимается утробный стон. С каждой минутой он становился все ощутимее и громче. Казалось, стены дома вибрируют в унисон с этим нарастающим воем. Это единственное, чем евреи Киева могли противостоять в ту ночь погромам и бесчинствам «господ-офицеров», - диким, пронзительном криком ужаса, воем отчаяния, воплем потерянной надежды и веры.

У меня перехватило дыхание от животного страха, и вдруг я почувствовала, как от него в груди рождается гуд, и как он волнами выплескивается из меня – ы-у-у-у, ы-у-у-у, ы-у-у-у! «Гева-а-а-лт!» - вдруг басом зарыдал наш пятнадцатилетний дурачок Ося, и мы все, взрослые и довольно смелые люди, раскачиваясь, вступаем в тот безумный хор, самую жуткую поминальную молитву…

Крик города, крик темных, без единого огонька, домов, крик мертвых улиц утих только к утру. Говорили потом, что многие погромщики сами в ужасе бежали с мест своего разбоя, проклиная евреев за колдовство. Погромы продолжались еще несколько дней, и ночные стоны стали неотъемлемой чертой города, как страшный и зеленый Богдан перед Софией, пока англичане в ставке Деникина не потребовали от Дрогомилова прекратить погромы…

 Та ночь оставила в памяти и фразу, выплюнутую из сведенного судорогой ненависти рта Мирона: «Я клянусь вам, братья и сестры, что всю жизнь свою положу на то, чтобы мстить этим подонкам, чтобы уничтожать их одного за другим на всем земном шаре! Я их тысячами буду топить в их собственной крови и моче, клянусь вам!..»

Глупый Оскар не сводил глаз с обожаемого брата… Я обратила внимание, что он очень похож на ангелочка, что на сахарнице. И я тоже поклялась, правда, не в слух, что до конца жизни сохраню нашу чудо-сахарницу.

…А дальше я не знаю, что быстрее неслось – дни или годы? В конце декабря того жуткого года, когда Киев опять перешел к большевикам, все братья ушли на фронт. И Гузиков. Он, действительно, стал «виртуозом» - пулеметчиком бронепоезда. В 1921 г мы. поженились. А Густа вышла замуж за Мирона. Бывший Бергонье наполнился новыми людьми и новыми идеями, и мы, как созревшие пушинки одуванчика, оторвались от него и понеслись, неизвестно куда. Хотелось навсегда оставить Киев, и мы оставили его…

Борька перестал рисовать, но увлекся русской литературой, и стал создавать в РККА передвижные фронтовые библиотеки. А потом он с головой ушел в провинциальную военную журналистику, и только в 1935 г. Мироша вытащил его в Москву. К этому времени старший брат был небожитель и равноправный божок кремлевского Олимпа. И нам всем это очень даже нравилось. Еще в 1921 г. Мирон и сам начал работать в органах, и братьев туда увлек, и мужа моего в стороне не оставил. Они все поменяли фамилии, причем скучно и рутинно, безо всякой революционной романтики: Мироша стал Мироновым, Мишка – Михайловым, Илья – Ильиным, и только Оська остался Оскаром Королем.

 За глаза его называли Осетром. В ЧК и ГПУ он, понятное дело, карьеру он сделать не сумел, так и пробегал пятнадцать лет курьером. Слава Богу, его не расстреляли и не посадили, просто с треском вышибли из органов и партии, и пошел Осетрина разгружать в своем Ростове-на-Дону вагоны… А бывший Гузиков поднялся красиво. К лету 1937 г. он был назначен заместителем начальника Третьего отделения Дмитровского лагеря. И его наградили орденом Красной Звезды «за выдающиеся успехи в деле строительства канала Москва-Волга».

Уже с конца двадцатых мы жили в Москве на Большой Бронной в уютной двухкомнатной квартирке. О, сколько я всяких изящных вещиц накупила на Тишинском рынке! Будто бы взамен всех тех, что были в папином доме, и которые либо украли, либо пришлось обменять на еду… Я нашла очень похожий на тот, что был у нас на Михайловской, бронзовый подсвечник в виде греческой богини с факелом в руке, еще я купила кучу всяких фарфоровых статуэток – таких темно-синих с золотом, и еще тысячу дивных предметов – денег у нас было много, много, много, как никогда! Но я никогда не привыкала к ним, и с легкостью раздаривала всем, кому они нравились. Только нашу семейную сахарницу с моими ангелами-хранителями, похожими на Оскара, я берегла и клятву свою сдержала.

А вот с театром сложилось всё совсем не так, как мечталось. Я так и не стала ни Рощиной-Инсаровой, ни Книппер-Чеховой, ни Блюменталь-Тамариной. Я осталась никому не известно Король-Ильиной. Хотя вначале все складывалось удачно, и меня, не успели мы только перебраться в столицу, пригласил к себе в театр старый знакомый моего мужа Евсей Осипович Гелибтер, более известный как Любимов-Ланской. Театр этот тогда назывался плохо произносимым словом Эмгеэспеэс, что означало «театр Московского Губернского Совета Профессиональных Союзов».

Евсей Осипович был увлечен революционными постановками, но мне не удалось сыграть ни в «Цементе», ни в «Мятяже», ни в «Ярости». Зато мне досталась роль Маньки, любовницы бандита Савчука, в пьесе Билль-Белоцерковского «Луна слева». Эта Манька мне вообще больше всех героев понравилась в этой идиотской, на мой взгляд, пьесе, прославляющей коммуниста, способного жертвовать любимой женщиной во имя революционных целей. На одной из первых репетиций я вусмерть разругалась с автором этой кошмарной идеи, самим Владимиром Наумовичем.

На сцене разыгрывался диалог между чекистом Ковалевым и председателем месткома Калугиным. «Если мы все станем влюбляться, от революции останется одна пыль, - заявляет Ковалев. - У коммуниста должна быть любовь только к революции». Я не удержалась и спросила драматурга, каким именно образом удовлетворяется такая любовь? И как революция отвечает взаимностью? Что тут началось!

«Вы под стать своей героине, - вопил Белоцерковский, - Мы еще проверим, товарищ Ильина, что дороже вашему мужу: ваше мещанское отношение к жизни или идеи революции!»

Вообще-то, я немного испугалась: драматург был известен своей страстью писать жалобы по любому поводу и Дзержинскому, и Сталину. И режиссер Винер снял меня с роли… Маньку сыграла Нина Княгининская, и сыграла, не без зависти признаюсь, очень хорошо. Ильин сострил по этому поводу:

«В театре назревают настоящие революционные, антимонархические веяния: актрису Король заменили Княгининской!»

Но мне тогда было наплевать на карьеру – я была беременна. И в 1928 г. родила крупного и красивого мальчика. Я мечтала назвать его Космосом, но Илья настоял на модном и кратком имени Рэм, аббревиатуре лозунга «Революция, электрификация, машиностроение!» Он умер от воспаления легких в самом начале 1930 г… Я тогда уже поняла, что это такое семейное проклятие – бездыханность… К Ильину я охладела. Да и он после смерти Космоса, весь отдался своей оперативной работе, и я не видела его иногда месяцами…

Братьев – побаивалась. Мироша – в облаках. Ося – на юге России. Мишка пил по-черному, и был еще страшнее, чем в детстве. И любимый Борька где-то в смоленской газете... Лучшими моими подругами были сестра Феня и Густа, жена Миронова. Но тут выяснилось, что Мироша бросил ее и спутался с какой-то пошлой гречанкой по имени Агнесса. И я перестала общаться с братом! И еще больше привязалась к фениным дочкам – Брушке и Майке, таким непосредственным и славным! Они жили в районе Тишинской плошади и часто приходили ко мне в гости. Они-то и помогли мне взять себя в руки и вернуться на сцену.

С театрами мне не везло, а вот в Москонцерт взяли без проблем! С середины 30-х годов я разъезжала как чтец-декламатор по городским, районным и областным домам культуры с достаточно обширным репертуаром. Племянница Майка смотрела на меня с обожанием и тоже мечтала стать актрисой. Из заграничной командировки вернулся фенин муж и наш двоюродный брат Алтер, и Фейга вдруг помолодела лет на десять!

И как только что-то стало получаться, опять вся жизнь полетела вверх тормашками. В декабре 1938 г. арестовали Ильина. Мишку отправили на принудительное лечение от алкоголизма в какой-то закрытый санаторий. А в январе 39-го случилось, казалось, самое страшное – слетел со своего олимпа Мироша. И почему-то никто не сомневался, что его расстреляют… «Казалось» - это правильное слово.

Одна беда следовала за другой. У Фейги, птички нашей, обнаружили рак. Естественно, легких… Феня пережила меня ровно на полгода. А я, почти сорокалетняя дура, влюбилась! И хотела одного: чтобы эта влюбленность заслонила от меня всё самое страшное: смерти от болезней легких, отсутствие театра, вдруг нахлынувшие киевские воспоминания… И еще я хотела быть, как никогда, самой красивой! И я решилась на эту глупую операцию по грыжесечению. Подумаешь! Когда вырезают пупочную грыжу, то даже швов не остается, ну, почти… В Первой Градской делали отличный наркоз – хлороформенный. И всё прошло замечательно. Кроме одного – я простудилась под этим дурацким наркозом. И подцепила крупозную пневмонию. Вот и все. 29 апреля я умерла.

«…Сколько не дышите,

Вы не полетите…»

Прошу оценить мой нереализованный талант, мою энергию, бесконечную тягу к прекрасному и преданность театру, и наконец-то предоставить мне возможность самовыражения и бескорыстного служения вышеуказанным музам в неземной жизни.

Подпись (Шарлотта Король-Ильина)

• Приложение 1.

ПИСЬМО БРУШИ КОРОЛЬ К ЕЁ ТЕТЕ ШАРЛОТТЕ КОРОЛЬ, 1928 г.

(с сохранением орфографии и пунктуации)

Дорогая тетя Шарлота!

Я только что прочла ваше письмо и очень обрадовалась что наконец-то увижу настоящее море и настоящую Эльзу, если только она ещё есть. Тетя Шарлота я на вас очень обижена, почему вы мне не дали щенка Осетрине вы дали а мне нет, он все равно выкенет или продаст его. Ося подарил дяде Мироше, незнаю почему. Назвали мы их: Эльза более темную и Тильда светлую. Почему вы подарили щенка Осетрине а не мне, неужели вы не знали что мама не лубит собак? Кроме немецкой овчарки. Мама мне и Мае говорила что она бы взяла собаку только у тети Шарлоты, а вы отдали их одного тете Густе хотя у неё есть Чарли, а у Оськи была собака и она раз нагадила то он вышвырнул ее. Но так-как он подарил ее то она не унего. Но для чего тете Густе 3 собаки???????? А мне она не хочет дать одного, она говорит: «одного мне подарил Ося а другого тетя Шрлота». Наказание да и только.

Целую вас крепко, крепко ваша Племяница Бруша Король.

• Приложение 2.

Отрывок из новеллы Майи Король «ТЁТЯ ШАРЛОТТА И МЫ»

Тетя Шарлотта, когда я смущенно рассказывала про провал, хохотала до слез. А потом обняла меня, поцеловала и серьезно, как с равной, заговорила:

- В твоем возрасте я тоже потерпела фиаско: влюбилась в Александра Вертинского и решила объясниться ему в любви. Пришла в гостиничный номер, сказала, что не могу без него жить, что покончу с собой, если он меня отвергнет. А он только погладил меня по головке и вежливо прогнал:

«Иди, девочка, к маме. Я женат, жену люблю, и тебе не на что рассчитывать!»

Любовь к Вертинскому послужила толчком к стремлению служить Мельпомене. С невероятным упорством я бегала по театральным коллективам Киева, надеясь получить работу. Меня слушали, говорили, что я талантлива, но слишком молода. И поэтому без разрешения родителей никуда не могу быть принята.

Но вот на гастроли приехала какая-то труппа. В одной из пьес героиня должна постепенно раздеваться и остаться на сцене абсолютно нагой. На эту роль профессиональные актрисы не соглашались. И тут явилась я – отважная, уверенная в себе, жаждущая славы. Словом, заключили контракт, я получила аванс, но…

Папа из окна трамвая увидел на тумбе анонс. Крупным шрифтом сообщалось, что в новом спектакле обнаженную героиню играет Шарлотта Король! Он на ходу соскочил с трамвая, помчался по улице, влетел к антрепренеру, схватил его за грудки, завопил:

- Засажу! Сгною в тюрьме! Не имеешь права заключать контракт с несовершеннолетней!

А дома он стегал меня по мягкому месту ремнем, стегал до тех пор, пока не выдохся. Во время порки рычал:

- Я тебе покажу голую героиню! Запомнишь на всю жизнь!

Потом немного остыл и почти без надежды потребовал:

- Верни аванс!

- Не могу! – ответила я, заливаясь слезами, - деньги все уже профукала!

P.S. Читая и форматируя этот текст, я тихо рыдал... 

        Редактор блога Веле Штылвелд
P.P.S. Уважаемый Веле!

Огромное спасибо за публикацию моей новеллы на вашем замечательном сайте. Если хотите, то можете в качестве иллюстрации использовать фотографии Шарлотты Король из нашего семейного альбома. Посылаю несколько штук.

С уважением,

Миша Король