КОРОЛИ, Семейные предания на фоне исторической действительности и наоборот
Знаете ли вы, что такое просорушка? Я вам объясню буквально на пальцах. Ха-ха, именно, что на пальцах. Деревянных. Сейчас всё поймёте. Это очень полезная в хозяйстве вещь, особенно, если у вас есть мельница. Жернова, что хочешь, перетрут в муку, а что делать, если вам зерно надо не перемалывать, а только обдирать и разламывать на крупу? Просо, например? Вижу на ваших лицах искреннее недоумение. Мол, в каком приличном хозяйстве уделяют внимание этим диким жестким метелкам, когда и рожь, и ячмень, и пшеница славятся в наших краях отборной ядрёностью?
Сразу видно, как далеки вы от народа! Когда вы уехали на Шулявку? Ах, вы уже там родились. Ах, ваш родитель туда подался в начале восьмидесятых, ясно-понятно. Да, в эти годы начался исход Королей из Мотыжина. Добро бы, еще в Палестину! Так нет, они попёрлись в мать её городов русских, даром, что она под боком… Ну, так вам про просо будет интересно узнать то, о чем в вашем Киеве ни в одной гимназии, будь она хоть первой, хоть фундуклеевской, не расскажут. Как было в незапамятные времена, так и сейчас остается это самое просо залогом того, что никто, кто, конечно, сам того не хотел, с голода не помер.
Не дай Бог, засуха или, наоборот, всемирный потоп, или холод собачий, или земля выдохлась, - просу всё равно – как росло, так и будет расти. Ну, про него так и сказано: «Просо ветра не боится, а морозу кланяется». А еще так говорят: «Просо полоть, руки колоть!» И это верно. Очень оно, это просо остистое и цепкое. Как сказано в Писании, жестоковыйное. Но если с зерна содрать шелуху-броню, то что останется? Правильно, не зря коммерческое училище закончили – пшено!
У нас в Мотыжине гои в урожайный год кур им кормят, а в неурожайный и сами за милую душу кашицу пшённую трескают. А еще был случай в нашем местечке, когда у крестьянина Матвея Снегиря пузо вздуло, как у заграничного дирижабля, и так полгода мучился, пока доктор из Макарова не запретил ему есть хлеб – никакой, ни ржаной, ни ячменный, а уж белый и подавно. И что? Стал Снегирь пшено одно лопать и поправился! Доктор тот говорил, что от какой-то там клейковины пузо Матвеево пучило, а вот в пшённой каше её и вовсе не бывает. Всё одно Снегирь этот спился и концы отдал, и я еще тогда подумал, может и вино ему стоило курить из пшена?
Да за примерами так далеко, как к мотыжинским гоям, и ходить не надо: вот, прадед мой, а ваш, стало быть, тоже пращур, Михуэл-Алтер, когда три зуба оставшихся на сотом десятке растерял, что он, по вашему, кушал? Правильно, ту же кашицу пшённую. И ничего, слабее не стал от этого. Так мог мальцов по лбу щёлкнуть, что в овраг горохом сыпались. Собственно, он-то и придумал просорушку поставить у нас в хозяйстве.
Кузня прадедова в упадок уже пришла, да оно и понятно: всё то, что в ней ковали, теперь в городе можно в три раза дешевле купить, да и качеством получше. Бондарня тоже уже никаких доходов не приносила, а, главное, мастеров не осталось! Надежды, возложенные на дядю Бенциона, не оправдали себя: тот первый из Королей покинул Мотыжин и стал осваивать «ремесло» – ха-ха! – меламеда в Кривом переулке на Шулявке. Честное слово, гнуть обручи для бочек у него получалось лучше.
Дядя Фроим и дядя Нухим тоже особого рвения к семейным промыслам не показали, но зато они продвинулись, если только у нас в Мотыжине можно куда-то продвинуться, по торговой части. Вот прадед и придумал сарай под просорушку приспособить. Сам он, правда, до самой смерти называл её «просерушка». Ведь ничего, кроме пшённой своей кашицы, даже по субботам, он и не ел…
Когда реб Михуэл-Алтер умер, мне было уже почти двадцать пять лет, и меня уже сосватали к Суре Лумельской из Малина. Просорушка уже лет десять как работала, и главным её хозяином стал я, покорный ваш слуга, мотыжинский мещанин Дувид Шулимов Король, и никто с этим и не собирался спорить. Вот теперь расскажу, как она устроена. Внутрь хорошей дубовой бочки вставляется вращающийся барабан с десятью буковыми штырями, которые называются бильными пальцами, или билами. Эти «пальцы» почти соприкасаются с поверхностью деки, то есть бочки. Вот и всё! На пальцах! - вы теперь поняли?
В бочку засыпается просо, барабан, благодаря приводному механизму, раскручивается до бешенной скорости, зерно крушится, а шелуха выдувается с помощью пристроенных снизу кузнечных мехов. Какая же, вы спросите, сила приводит в такое быстрое движение барабан? Конечно, лошадиная! С этой работой справлялись старые мерины, которых мы покупали по дешёвке на цыганских ярмарках в Ясногородке. Бедные животные…
«Настанет час, - сказал однажды прадед, тыча в сторону солнца коричневым пальцем, - когда на смену мерину придет машин!»
Но при жизни Михуэла-Алтера просорушку раскручивало только несчастное животное. Но Боже мой и Бог Израиля, как перехватило от восторга мое дыхание, когда я впервые увидел просорушку в работе. Заскрипели, а потом и вовсе завизжали зубчатые колеса привода. Бешено завертелся барабан, и вот устремилось в стонущую бочку просяное шершавое зерно, как народ мой к подножию горы в пустыне Синайской, где ждут его две руки-скрижали, десять заповедей-бильных пальцев, и, как сказано:
«были громы и молнии… и трубный звук весьма сильный, и вострепетал весь народ».
Нет, не мука – крупа отборная, избранный народ на выходе, а вся дурь языческая выдувается, как остистая шелуха, горячим дыханием то ли пустыни, то ли самого Предвечного… Но, как и народ наш жестоковыйный получал дважды скрижали на горе Хорев, так и просо надо дважды пропускать через обдирочную, а иначе вместо пшена получится, как и в случае сынов Израиля, почти бесполезный продукт.
И я готов был часами смотреть на «громы и молнии» этого удивительного снаряда, и я очень быстро научился управляться и с лошадью, и с бочкой, и с мехами, и уже тогда, в первые дни работы новой просорушки, стало ясно моим родичам, что дело это по производству пшена рано или поздно возьмет в свои руки и продолжит до конца своей жизни неуклюжий, но крепкий и терпеливый подросток Дувид бен Шулим Король.
Сразу видно, как далеки вы от народа! Когда вы уехали на Шулявку? Ах, вы уже там родились. Ах, ваш родитель туда подался в начале восьмидесятых, ясно-понятно. Да, в эти годы начался исход Королей из Мотыжина. Добро бы, еще в Палестину! Так нет, они попёрлись в мать её городов русских, даром, что она под боком… Ну, так вам про просо будет интересно узнать то, о чем в вашем Киеве ни в одной гимназии, будь она хоть первой, хоть фундуклеевской, не расскажут. Как было в незапамятные времена, так и сейчас остается это самое просо залогом того, что никто, кто, конечно, сам того не хотел, с голода не помер.
Не дай Бог, засуха или, наоборот, всемирный потоп, или холод собачий, или земля выдохлась, - просу всё равно – как росло, так и будет расти. Ну, про него так и сказано: «Просо ветра не боится, а морозу кланяется». А еще так говорят: «Просо полоть, руки колоть!» И это верно. Очень оно, это просо остистое и цепкое. Как сказано в Писании, жестоковыйное. Но если с зерна содрать шелуху-броню, то что останется? Правильно, не зря коммерческое училище закончили – пшено!
У нас в Мотыжине гои в урожайный год кур им кормят, а в неурожайный и сами за милую душу кашицу пшённую трескают. А еще был случай в нашем местечке, когда у крестьянина Матвея Снегиря пузо вздуло, как у заграничного дирижабля, и так полгода мучился, пока доктор из Макарова не запретил ему есть хлеб – никакой, ни ржаной, ни ячменный, а уж белый и подавно. И что? Стал Снегирь пшено одно лопать и поправился! Доктор тот говорил, что от какой-то там клейковины пузо Матвеево пучило, а вот в пшённой каше её и вовсе не бывает. Всё одно Снегирь этот спился и концы отдал, и я еще тогда подумал, может и вино ему стоило курить из пшена?
Да за примерами так далеко, как к мотыжинским гоям, и ходить не надо: вот, прадед мой, а ваш, стало быть, тоже пращур, Михуэл-Алтер, когда три зуба оставшихся на сотом десятке растерял, что он, по вашему, кушал? Правильно, ту же кашицу пшённую. И ничего, слабее не стал от этого. Так мог мальцов по лбу щёлкнуть, что в овраг горохом сыпались. Собственно, он-то и придумал просорушку поставить у нас в хозяйстве.
Кузня прадедова в упадок уже пришла, да оно и понятно: всё то, что в ней ковали, теперь в городе можно в три раза дешевле купить, да и качеством получше. Бондарня тоже уже никаких доходов не приносила, а, главное, мастеров не осталось! Надежды, возложенные на дядю Бенциона, не оправдали себя: тот первый из Королей покинул Мотыжин и стал осваивать «ремесло» – ха-ха! – меламеда в Кривом переулке на Шулявке. Честное слово, гнуть обручи для бочек у него получалось лучше.
Дядя Фроим и дядя Нухим тоже особого рвения к семейным промыслам не показали, но зато они продвинулись, если только у нас в Мотыжине можно куда-то продвинуться, по торговой части. Вот прадед и придумал сарай под просорушку приспособить. Сам он, правда, до самой смерти называл её «просерушка». Ведь ничего, кроме пшённой своей кашицы, даже по субботам, он и не ел…
Когда реб Михуэл-Алтер умер, мне было уже почти двадцать пять лет, и меня уже сосватали к Суре Лумельской из Малина. Просорушка уже лет десять как работала, и главным её хозяином стал я, покорный ваш слуга, мотыжинский мещанин Дувид Шулимов Король, и никто с этим и не собирался спорить. Вот теперь расскажу, как она устроена. Внутрь хорошей дубовой бочки вставляется вращающийся барабан с десятью буковыми штырями, которые называются бильными пальцами, или билами. Эти «пальцы» почти соприкасаются с поверхностью деки, то есть бочки. Вот и всё! На пальцах! - вы теперь поняли?
В бочку засыпается просо, барабан, благодаря приводному механизму, раскручивается до бешенной скорости, зерно крушится, а шелуха выдувается с помощью пристроенных снизу кузнечных мехов. Какая же, вы спросите, сила приводит в такое быстрое движение барабан? Конечно, лошадиная! С этой работой справлялись старые мерины, которых мы покупали по дешёвке на цыганских ярмарках в Ясногородке. Бедные животные…
«Настанет час, - сказал однажды прадед, тыча в сторону солнца коричневым пальцем, - когда на смену мерину придет машин!»
Но при жизни Михуэла-Алтера просорушку раскручивало только несчастное животное. Но Боже мой и Бог Израиля, как перехватило от восторга мое дыхание, когда я впервые увидел просорушку в работе. Заскрипели, а потом и вовсе завизжали зубчатые колеса привода. Бешено завертелся барабан, и вот устремилось в стонущую бочку просяное шершавое зерно, как народ мой к подножию горы в пустыне Синайской, где ждут его две руки-скрижали, десять заповедей-бильных пальцев, и, как сказано:
«были громы и молнии… и трубный звук весьма сильный, и вострепетал весь народ».
Нет, не мука – крупа отборная, избранный народ на выходе, а вся дурь языческая выдувается, как остистая шелуха, горячим дыханием то ли пустыни, то ли самого Предвечного… Но, как и народ наш жестоковыйный получал дважды скрижали на горе Хорев, так и просо надо дважды пропускать через обдирочную, а иначе вместо пшена получится, как и в случае сынов Израиля, почти бесполезный продукт.
И я готов был часами смотреть на «громы и молнии» этого удивительного снаряда, и я очень быстро научился управляться и с лошадью, и с бочкой, и с мехами, и уже тогда, в первые дни работы новой просорушки, стало ясно моим родичам, что дело это по производству пшена рано или поздно возьмет в свои руки и продолжит до конца своей жизни неуклюжий, но крепкий и терпеливый подросток Дувид бен Шулим Король.
С тех пор прошло тридцать лет, сарай я несколько раз перестраивал, вместо чахлого мерина покупал хороших тягловых лошадок у моего дяди Нухима, открывшего свой собственный постоялый двор, и саму просорушку тоже неоднократно обновлял. Нет теперь той страшной бочки с бильными пальцами. Их заменили два жернова: «живой», называемый бегунком, и неподвижный, обитый кожей. О, какое чистое пшено стало получаться! Ну, совсем, как законы Моисеевы, изложенные еще раз в книге «Второзаконие».
И если первую просорушку назвал я Шмойс*, то вторую, конечно, – Двойрим*. А потом я решил добавить отличные французские жернова для перемола пшеницы в муку, которую перекупал бы у местных крестьян мой дядя Фроим и продавал бы в Макарове… Вот так в королевском сарае открылась вторая мотыжинская мельница.
А первая? - спросите вы. И я отвечу: лучше не спрашивайте! Потому что на южном берегу мотыжинского ставка мукомольным ремеслом промышлял польский купец Амадей Маковский – лучше ни мне, ни вам вообще ничего не знать о его существовании. Однажды, это было несколько лет спустя после смерти моего прадеда, Маковский задумал построить такую мельницу, чтобы не вращать жернова с помощью гужевой тяги. И что вы думаете? И построил! Настоящую паровую мельницу. Ну, конечно не такую, как Бродский на Подоле, но все равно с настоящим паровым котлом, трубой и машиной с колёсами. Вот о чем говорил прадед Михуэл-Алтер, помните?
«На смену мерину придет машин!» - О, кажется, впервые жители нашего местечка поняли, что жизнь на месте не стоит. И хоть Маковский не Бродский, а наши местные мужички-строители до Эйхенвальда* явно не дотягивают, речь мотыжинцев обогатилась словами «прогресс» и «механизация». Да, паровая мельница – это сила. Куда по части грохота и прочего шума нашей скромной «просерушке на лошадке» до этого настоящего, в буквальном смысле, а гиц ин паровоз?
И если я уподобил работу нашей благодатной просорушки Господней милости, явленной сынам Израиля на горе синайской, мельница Маковского была подобна гневу Всевышнего на жителей Сдома и Аморы. Ведь так и сказано в Пятикнижии:
«И посмотрел на Сдом и Амору, и на землю вокруг, и увидел: вот поднялся пар земли, как пар печи». - И заметьте, молодой человек, не дым, а именно пар, хотя на этих паровых мельницах и дыма вонючего да черного вполне хватает тоже.
И если первую просорушку назвал я Шмойс*, то вторую, конечно, – Двойрим*. А потом я решил добавить отличные французские жернова для перемола пшеницы в муку, которую перекупал бы у местных крестьян мой дядя Фроим и продавал бы в Макарове… Вот так в королевском сарае открылась вторая мотыжинская мельница.
А первая? - спросите вы. И я отвечу: лучше не спрашивайте! Потому что на южном берегу мотыжинского ставка мукомольным ремеслом промышлял польский купец Амадей Маковский – лучше ни мне, ни вам вообще ничего не знать о его существовании. Однажды, это было несколько лет спустя после смерти моего прадеда, Маковский задумал построить такую мельницу, чтобы не вращать жернова с помощью гужевой тяги. И что вы думаете? И построил! Настоящую паровую мельницу. Ну, конечно не такую, как Бродский на Подоле, но все равно с настоящим паровым котлом, трубой и машиной с колёсами. Вот о чем говорил прадед Михуэл-Алтер, помните?
«На смену мерину придет машин!» - О, кажется, впервые жители нашего местечка поняли, что жизнь на месте не стоит. И хоть Маковский не Бродский, а наши местные мужички-строители до Эйхенвальда* явно не дотягивают, речь мотыжинцев обогатилась словами «прогресс» и «механизация». Да, паровая мельница – это сила. Куда по части грохота и прочего шума нашей скромной «просерушке на лошадке» до этого настоящего, в буквальном смысле, а гиц ин паровоз?
И если я уподобил работу нашей благодатной просорушки Господней милости, явленной сынам Израиля на горе синайской, мельница Маковского была подобна гневу Всевышнего на жителей Сдома и Аморы. Ведь так и сказано в Пятикнижии:
«И посмотрел на Сдом и Амору, и на землю вокруг, и увидел: вот поднялся пар земли, как пар печи». - И заметьте, молодой человек, не дым, а именно пар, хотя на этих паровых мельницах и дыма вонючего да черного вполне хватает тоже.
Зачем же, спросите вы, понадобилось презренному иерусалимскому дворянину Дувиду Королю пытаться составить конкуренцию такому уважаемому заведению, как мукомольная паровая мельница пана Амадея?
На то, отвечу вам, есть несколько причин.
Во-первых, потому что наши мотыжинские жиды очень ревниво относятся ко всему, что имеет отношение к делам ляхов в нашем местечке, и на это тоже есть несколько исторических причин, но вы про это учили в вашем коммерческом училище. А если не учили, то поздно уже объяснять вам про сложные национально-общественные отношения в местечке.
Во-вторых, цены у пшека на помол такие, что и без того злые селяне на ком срывают дополнительную, заработанную у этого не мукомола, прости Господи, а кровососа, прибавочную злость? Правильно, на нас…
В-третьих, народных чаяний не чует пан Маковский, а по сему чего нет на его чудо-мельницы? Правильно, просорушки. А у меня-таки есть, о чем я вам уже битый час толкую. В-четвертых, когда этот паровой шрек-холем* вдруг преобразил вид нашего безликого штетла, поверьте, мне стало страшно! Не приведи, Господь, чтобы местечко привлекало к себе внимание. Мы знаем хорошо, чем это заканчивается.
Если мельница одна, то это сразу бросается в глаза, и тогда, рано или поздно, придут желающие поживиться. Им, конечно, скажут, что мельница принадлежит не жиду, а уважаемому ляху, только такие отговорки когда-нибудь нас спасали? В любом случае придут, но пусть лучше у них будет свобода выбора, хе-хе.
В-пятых, запомните, молодой человек из рода Королей, пятый пункт когда-нибудь да станет пунктом, определяющим всю нашу сущность. Но я не пророк. Пророк – Бенцион. Когда-нибудь вы это поймете. Поэтому я буду лаконичен: мою старую мельницу сожгли. Сгорела до тла.
Дело было так: к вечеру мы закончили работу, распрягли лошадей, вымели, как следует, сарай и заперли его. Мы – это я и мои работники, Срулик Лондон и Авром-Гирш Макаревич. Солнце очень лениво садилось за Людвиновкой, и мы, с наслаждением втягивали свежеющий предзакатный воздух лыпеня в наши тяжёлые и запылённые лёгкие. Я понятно выразился? Пойдите-ка, подышите минуту-другую тем, чем мы дышим целый день в обдирочной, и вы меня поймете…
Есть что-то особое в том, что солнце каждый день исчезает с небосклона именно за Людвиновкой, а не, скажем, за Копыловым. Впрочем, для кого как. Лондон и Макаревич, скорее всего и не задумывались об этом, да и какому нормальному еврею надо думать о закате, а не о «мизрахе», где бесконечными рассветами и пожарами выжжен холм Дома, куда обращены молитвы молитвы и слезы, потерявших его...
Но для меня лично есть нечто важное в том, что Людвиновка находится именно на западе от Мотыжина. Только это закатное местечко и сохранило память о Людвиге, брате сумасшедшего шляхтича Доминика Шимановского, продавшего моему прадеду кузню и прилегавшие к ней чиншевые земли. Давным-давно продал Людвиг свои наделы и уехал во Францию, где самое место для обладателя такого королевского имени, которое, впрочем, прилипло и к невзрачному малороссийскому селу.
Вот мотыжинские Короли из поколения в поколение и любуются из своей Королёвой долины Людвиновскими закатами. Повернувшись спиной к уходящему солнцу, мы забормотали слова предвечерней молитвы и не заметили, как прямо на нас, из-за хаты Осипа Симороза выкатился не вполне трезвый Кирилл Баклан, один из батраков пана Маковского и голосом, лишённым не только приятности, но и вообще низких тонов, завизжал русскую песню, которую мотыжинские бабы исполняют, не в пример этому мужичку будет сказано, весьма музыкально:
«А мы землю наняли, наняли,
Ой, дид ладо! Наняли, наняли.
А мы землю парили, парили.
Ой, дид ладо! Парили, парили.
Ой, дид ладо! Наняли, наняли.
А мы землю парили, парили.
Ой, дид ладо! Парили, парили.
А мы просо сеяли, сеяли.
Ой, дид ладо! Сеяли, сеяли.
А мы просо пололи, пололи.
Ой, дид ладо! Сеяли, сеяли.
А мы просо пололи, пололи.
Ой, дид ладо! Пололи, пололи.
А мы просо валили, валили.
Ой, дид ладо! Валили, валили.
А мы просо вытопчем, вытопчем.
Ой, дид ладо! Вытопчем, вытопчем.
А мы просо вытравим, вытравим.
Ой, дид ладо! Вытравим, вытравим.
А жидов мы выгоним, выгоним!
Ой, дид ладо! Вытравим, вытравим.
А жидов мы выгоним, выгоним!
Ой, дид ладо! Выгоним, выгоним!
Мы им пейсы выдернем, выдернем!
Ой, дид ладо! выдернем, выдернем!..
Самое правильное, не обращать внимания на в общем-то обыденные выходки селян в конце дня. Мы сделали вид, что даже не заметили этого шмока, и тихо разошлись по домам. Только очень мне не понравились слова про просо. Вот много раз слышал эту дурацкую песенку, а сейчас вдруг, как резануло! – это про наше просо, про нашу просорушку горланит противный Кирилл.
В животе зашевелился мышонок страха, и покусывал он меня до полуночи, не давая уснуть. Предчувствие не обмануло. Ровно в полночь загорелся мой сарай с просорушкой и мукомольными жерновами. Вспыхнул и сгорел дотла. Я тоже было вспыхнул, прекрасно понимая, кто помог воспламениться моей просорушке, но потух гораздо быстрее, нежели пылающий остов сарая. Это ли не шанс, взять и построить на пепелище новую просорушку, по последнему слову прогресса?
В животе зашевелился мышонок страха, и покусывал он меня до полуночи, не давая уснуть. Предчувствие не обмануло. Ровно в полночь загорелся мой сарай с просорушкой и мукомольными жерновами. Вспыхнул и сгорел дотла. Я тоже было вспыхнул, прекрасно понимая, кто помог воспламениться моей просорушке, но потух гораздо быстрее, нежели пылающий остов сарая. Это ли не шанс, взять и построить на пепелище новую просорушку, по последнему слову прогресса?
В-шестых, оставим на совести Маковского то, что он подвергает смертельной опасности и свою жизнь, и жизнь своих батраков из-за того, что паровой котёл рано или поздно взорвется. Все мы пытаемся идти в ногу со временем, а он, честно говоря, давно уже убежало из нашего местечка, если не в Палестину, то точно в Америку…
Так вот, все эти паровые машины, скажу вам, - вчерашний день. Знаете, кто это сказал? Сам Бродский. Но еще до того как он поменял двигатели на своей знаменитой мукомольне, я уже таки приобрел, не без помощи, заметьте вашего папаши, нечто бесподобное - 4-х тактный нефтяной двигатель английского завода Петтер. Сарай построил новый, с железной кровлей. Всё оборудование покупал в Киеве, пользуясь рекомендациями родственников, а те в свою очередь – рекомендациями знакомых, работающих у Бродского. Просорушку, жернова и приводные ремни приобрел в конторах Зусмана на Крещатике, Шульца на Фундуклеевской и Волкенштейна на Александровской.
А нефть мне стали доставлять сами братья Нобель со склада в Шулявке – и тоже по протекции Королей, детей дяди Бенциона. И когда заработала в полную силу новая моя мельница, вот тут-то и забеспокоился пан Маковский. Еще бы! Сам господин пристав Второго стана доносил обо мне киевскому градначальнику, что «Король сравнительно честный еврей, крестьян совершенно не эксплуатирует, напротив - они им очень довольны и с нетерпением ожидают открытия работы».
Так вот, все эти паровые машины, скажу вам, - вчерашний день. Знаете, кто это сказал? Сам Бродский. Но еще до того как он поменял двигатели на своей знаменитой мукомольне, я уже таки приобрел, не без помощи, заметьте вашего папаши, нечто бесподобное - 4-х тактный нефтяной двигатель английского завода Петтер. Сарай построил новый, с железной кровлей. Всё оборудование покупал в Киеве, пользуясь рекомендациями родственников, а те в свою очередь – рекомендациями знакомых, работающих у Бродского. Просорушку, жернова и приводные ремни приобрел в конторах Зусмана на Крещатике, Шульца на Фундуклеевской и Волкенштейна на Александровской.
А нефть мне стали доставлять сами братья Нобель со склада в Шулявке – и тоже по протекции Королей, детей дяди Бенциона. И когда заработала в полную силу новая моя мельница, вот тут-то и забеспокоился пан Маковский. Еще бы! Сам господин пристав Второго стана доносил обо мне киевскому градначальнику, что «Король сравнительно честный еврей, крестьян совершенно не эксплуатирует, напротив - они им очень довольны и с нетерпением ожидают открытия работы».
Да-да, ко мне потянулись селяне, ко мне! И прежде всего потому, что у Маковского просорушки и в помине не было, а у меня – ого-го! Чудо такое, что словами не описать! Вот бы видел реб Михуэл-Алтер! Как же я, вы спрашиваете, назвал новую просорушку? Ну, конечно же «Мишне»*, ибо на этот раз просо жестоковыйное подвергалось не просто обдирке и крушению на пшено, а именно такой высококачественной обдирке и такому высококачественному крушению, коим можно уподобить только устный закон учителя нашего Мойше-рабейну, изложенный в Мишне.
Но поднявшись до столь головокружительных талмудических высот в мукомольном деле, я испугался… Нет, не только того, что поляк видел во мне опасного конкурента и мечтал сжить со свету. Что он только не придумывал! Правда, поджечь новую мельницу у него не удавалось… Зато удалось подговорить нескольких жителей Мотыжина во главе с тем же Кириллом Бакланом, чтобы они подали жалобу в Губернское управление от имени моих ближайших соседей, дескать,
Но поднявшись до столь головокружительных талмудических высот в мукомольном деле, я испугался… Нет, не только того, что поляк видел во мне опасного конкурента и мечтал сжить со свету. Что он только не придумывал! Правда, поджечь новую мельницу у него не удавалось… Зато удалось подговорить нескольких жителей Мотыжина во главе с тем же Кириллом Бакланом, чтобы они подали жалобу в Губернское управление от имени моих ближайших соседей, дескать,
«мельница при работе двигателя всегда угрожает соседним крестьянским постройкам пожаром, ибо во время работы двигателя сильный огонь выходит из его газовой трубы и попадает на ближайшие соседние крестьянские соломенные постройки, от чего в летнее жаркое время солома легко может загореться, ибо мельница находится от крестьянских построек на расстоянии 6-7 саженей, и тогда большое несчастие может принести крестьянам, а кроме этого, во время работы двигателя из газовой трубы выходит сильный вонючий удушливый дым, от которого невозможно проехать мимо мельницы, а близкие соседи мельницы от такой копоти прямо задыхаются в своих хатах, и перегоревшая нефть везде по канавам вблизи мельницы и соседей разливается, от которой тоже происходить сильный смрад и вонь».
Ну, не поэма ли? Гоголь с Пушкиным! Ничего из этой жалобы не вышло. Начальство, хоть это и крайне редко бывает, но на этот раз не стало потакать жалобщикам, а взяло и доказало, что письмо поддельное, и соседи мои ничего подобного и писать не собирались, хотя бы потому, что не умели… И просорушка продолжала снабжать пшеном Мотыжин и окрестные местечки.
Я испугался другого. Время бежало-бежало, споткнулось и упало… Нет, не так! Бежало-бежало и наткнулось на бандитские хари войны и революции, которые в считанные годы выбили бедному времени все зубы… Чем его, ненасытное, теперь кормить? Как чем? Время жуёт пшено… Просо-то неприхотливо. В отличие от пшеницы и ржи, о которых никто уже в наших краях лет пять не вспоминает. Потому-то я и смог пережить и мировую бойню, и все последующие заварушки, вплоть до последней. И по-прежнему живу в местечке, хотя, кроме меня, евреев тут не осталось…
Мельницу Маковского взорвали красные еще во время первого своего отступления из Мотыжина. А самого Амадея чуть позже вздернули петлюровцы. А деникинцы хотели и меня в расход отправить, но как-то быстро сообразили, что останутся тогда и вовсе без дармовой пшеной кашицы…
Вот вы, товарищ красный командир, и по совместительству мой троюродный племянник, что вы делаете, разбирая на винтики четырехтактный двигатель английского завода Петтер? Вы хотите свинтить из них пулемёт? Оставьте все, как есть, и ничего не трогайте. Чем вы будете кормить себя и своих бандитов, вы, праправнук своего прапрадеда? Подумайте об этом.
Оставьте в покое старушку-просорушку, ей-Богу, послушайте меня! Да я знаю, что вы опять отступаете и совсем не хотите, чтобы завтра я кормил пшеном какого-нибудь упыря вроде Степанского или Коваленки. Но ведь вы же вернетесь, и что тогда будете кушать?
Вы спрашиваете, а что произойдет, если кто-то да и разрушит просорушку? Лет десять назад, когда она однажды у меня сгорела, я бы сказал: «Построю новую, лучше старой и прогрессивнее». Но теперь, увы, всё не так… Я вам скажу, что произойдет. Время умрёт. От голода. А я дождусь заката и, глядя на известную вам Людвиновку, буду пятиться на мизрах, в сторону сожженного Дома, пятиться, пятиться, пятиться, пока не примут меня бильные пальцы народа моего, как просо, жестоковыйного.
Оставьте в покое старушку-просорушку, ей-Богу, послушайте меня! Да я знаю, что вы опять отступаете и совсем не хотите, чтобы завтра я кормил пшеном какого-нибудь упыря вроде Степанского или Коваленки. Но ведь вы же вернетесь, и что тогда будете кушать?
Вы спрашиваете, а что произойдет, если кто-то да и разрушит просорушку? Лет десять назад, когда она однажды у меня сгорела, я бы сказал: «Построю новую, лучше старой и прогрессивнее». Но теперь, увы, всё не так… Я вам скажу, что произойдет. Время умрёт. От голода. А я дождусь заката и, глядя на известную вам Людвиновку, буду пятиться на мизрах, в сторону сожженного Дома, пятиться, пятиться, пятиться, пока не примут меня бильные пальцы народа моего, как просо, жестоковыйного.
Комментариев нет:
Отправить комментарий