Андрей Беличенко: Формула Ничто, или Вы не видели случайно нигде мой антиментальный плащ? (Вступление в учение о Цвете)

Посвящение Л.Т.

• Формула: Цвет = Ты
• II. Комментарий к формуле

Введение


Думайте о том, о чём невозможно
думать – и вы поймёте себя
Мария Тындюк

• Охота за плащом в тумане | Вот бы сшить такой плащ, который всё бы делал понятным, а меня одного – непонятным. Задача очень проста и понятна – как сшить. То есть, как связать двустороннюю сущность, ментально, точнее, когитально, прозрачную только в одном направлении. Нужна, ясное дело, материя, но не простая, а особенная. Она может быть сплошной или дырявой, но ей необходимо повторять движения любой моей мысли, как бы обволакивая ее извне. Тогда понимание станет фактом совпадения меня и мира посредством общей области, в которой мы грубо накладываемся друг на друга. Точно так, как при снятии мерки с ноги. Решение поставленной выше задачи получаем в том случае, когда я совпаду с миром, ведь тогда мир станет понятен, а значит, непонятен будет не мир, а я.

Почему же мне надо превратиться в загадку? Проще говоря, для того, чтобы стать интересным себе. Чтобы удивлять себя собой. И чтобы превратить свой внутренний мир в область любых превращений мира внешнего. Нельзя забывать и о том, как усложняет жизнь человека и как соответственно проблематизирует внешний мир его привычка находить и решать все свои и мировые проблемы исключительном в одном своём или общем уме. Разум человека переоценён – давайте согласимся. Это реальный, а не иррациональный тезис. Ведь иррациональна и сама реальность, тогда как иррациональная философия далеко не осталась в прошлом наших учебников.

Итак, проблема не во мне, не в моём Я, не в сознании вообще, или материи, или Бытии, или даже самом Ничто. Проблема – в моём… плаще. Но не забудьте – особенном. В чём она мы и помечтаем дальше. А пока задумаемся вот над чем. Как я в принципе могу понять чужой смысл? Смысл любимой, смысл мира. Ведь познанием начинается с установления неизвестного как проблемы и цели познания, а такое проблематизирование невозможно, если мы не понимаем смысл происходящего как неизвестного. Без смысла его мы не знаем, действительно ли оно неизвестно нам. Как другой может творить мой смысл? Как этот мой чужой смысл превращается в область нашей общей осмысленности? Тождественна ли осмысленность понимаемости?

Здесь для меня важно не моё-чужое, и даже не смысл-феномен, или смысл-структура, а странно уединённая и диковатая оппозиция одно-многое. Есть очень глубокое сходство такого одно-обособленного смысла, многого в своём Одном, с проблемой «моего сознания» у Мераба Мамардашвили (1930 – 1990). Он бился над декартовским когито (я мыслю), обращая его к Я (как я мыслит себя?). Я называю смыслом закрытость мысли. Если смысл установлен, он закрывает исходную мысль, как ответ меняет ход дискурса. Найденный смысл закрывает мысль, а та, следовательно, становится закрытой для мысли. Избежать неразрешимости мыслимого мыслящего можно, если отнести его мысль… ни к чему, взяв без-относительную мысль в качестве чистого смысла.

Показательна английская этимология этой проблемы. Отображение и отражение (reflection) обладает свойством гибкости (flexibility). Именно гибкость и нужна моему волшебному плащу. Так как отражение выводит к рефлексии (reflection), в том же отношении делая ее гибким (flexible).Общий корень этих превращений – flex – имеет здесь значение «шнура», связи. Итак, рефлексивный дискурс – нить для нашего шитья чудесного плаща, который естественно называть антиментальным.

Но опять-таки – зачем погружать себя в потёмки и лишать сознания, этой вершины прекрасной эволюции человека как биологического вида, как раз и определяемого в качестве «человека разумного»? Пришла пора вернуть человеку его тайну. Идея плаща-невидимки для сознания не отрицает его важность, но теперь наше сознание стало столь зрелым и философско-научно прозрачным, что необходимо реанимировать его загадочность. Я хожу в плаще вовсе не для того, чтобы уничтожить своё тело, а просто для того, чтобы защитить его от дождя и нескромных взглядов. Есть множество теорий сознания, теорий Бытия, теорий Ничто и чего угодно. Но какое отношение, все они имеют к нашей реальности? Нужно воскресить ее. А для этого нужно реанимировать тайну Я утопически и в идее.

Но идея плаща всего лишь промежуточная. Общая цель – освободить философию от ее отвлечённости, проистекающей из ее сосредоточенности на роли ментальных структур в работе внешних феноменов. Я намерен взять в скобки философию как феноменологию, берущую в скобки реальный «мир без сознания». Я напротив, ищу смысл именно в таком мире, от которого феноменология пытается отвлечься и отречься. Мой фантастический План плаща, а лучше – Метафора плаща, конечно, не первая в этой задаче. Не успели высохнуть чернила, которыми Гегель дописывал последние строки своего учения о Духе, как Кьеркегор выскочил к Духу вовсе не стороны никакой Истины, а даже против того, наоборот. Со стороны эстетики. Его Сократ обратился в Дон Жуана, метод которого из иронии стал соблазнением. Соблазнительный метод…

А что такое эстетика с точки зрения истины? Это прекрасное. Является оно в разнообразных образах, вызывающих разнообразные впечатления и мысли. Как связаны чувство прекрасного с его впечатлениями, а те – с его мыслями и идеями? Отношением к смыслу, существующему не в том, к чему он приложим. Как такое возможно? Через нахождение в общем пространстве прекрасного. Как отождествить такое нахождение с таким пространством? Воспринимаемостью этого чистого пространства, его чувствительностью. В чём источник ее? В том, что делает Одно многим. Чтобы очертить эту особую область эстетического в связи с ее участием в познании и порождении смыслов, я называю ее Цветом. Я буду анализировать и определять это ключевое для моей теории понятие с разных сторон и по-разному, чтобы полнее выразить его концептуальные возможности.

Вот так моя случайная мечта приводит к другой, связанной с ней, проблеме со-существования противоположных идей и мечтаний. Между тем, в таком сосуществовании и видна скрытая работа сознания, которая, как я покажу в этой статье… и закрывает его, как плащ закрывает тело.

Но позвольте! Наш разум как раз и есть этим искомым и желанным антиментальным плащом! Разум познаёт мир, делая разом с тем наше сознание непрозрачным. Значит ли это, что я стучусь в открытую дверь и мой План плаща – задача Полишинеля? И без плаща очевидно, что моё Я – темно, а мир светел. Тратя свой свет на освещение мира, моё Я не может осветить самого себя.

Однако как раз с очевидностью тут и проблемы. Кажущаяся тавтологичность Плана плаща открывает новую грань старой проблемы познания как про-свещения. Когда я шью свой чудесный плащ, я моделирую то, что собираюсь объяснить, тем, что копирую его. Так я заменяю естественную проблему искусственной, но теперь я получаю возможность лучше понять ее, поскольку создал ее сам. Мне заранее известен смысл проблемы, а потому даже еще непознанное окрашено именно этим моим смыслом. Слово «окрашено» тут глубоко не случайно, как я покажу в своей статье.

Проблема познания состоит в ее двуединстве, в ее смешанности и сплетённости – моего Я и окружающего его мира. Именно это затрудняет установление существа дела. Реальная ситуация познания в случае человека усложнена своей смутностью и неопределённостью. Мы не можем сказать точно даже то, что именно мы познаём – мир или себя. Познаём ли мы вещь или нет, так как мы не знаем, что происходит с нашим сознанием при этом.

Нечто подобное есть в отношениях мужчины и женщины – в любом разговоре между ними трудно избавиться от привкуса обольщения или свадьбы. Подобное присутствие посторонних, вторичных мыслей указывает на сознание как на всего-навсего коннотацию, и более ни на что! Любое познание есть то же, что ловля собакой своего хвоста. Но именно такая «охота за туманом» и подсказывает, как достичь цели. Надо изолировать по отдельности оба центра познания, как это делает окулист, проверяющий наше зрение и закрывающий для этого попеременно то один наш глаз, то другой. Вот для чего нужно сперва проанализировать сам процесс и феномен смешения, переплетения, а значит, рассмотреть суть взаимодействия Одного и многого.

• Под плащом Одного | Когда обращаешься к одному человеку как своему единственному собеседнику, хочется говорить совсем не о том, о чём обычно говорят перед полными аудиториями. Помимо естественной интимности в большей мере причина вполне формальна. С глазу на глаз тянет говорить обо всём сразу, как бы «не зная» на чём остановиться определённо, и до конца колеблясь над своими же мыслями и идеями, наслаждаясь вслух своими сомнениями, тогда как, напротив, стоя перед множеством людей, чувствуешь в себе гораздо больше знаний и уверенности, и даже права, и, тем более, необходимости проповедовать и «называть вещи своими именами», манифестируя, если не собственную личную религию, то непременно очень важную именно для всех фундаментальность самого себя. Как будто множественное внимание сфокусировало собственное на том, что важно для каждого внимающего. Любопытный момент сплетения личного и общего. Характерна в этом отношении новая современная тенденция, когда проигравшие в состязании идей (дискурсах) включаются в ряды вырабатывающих законы на правах неофициальных законодателей.

Дело, повторюсь, не столько в азарте витии, кураже первооткрывателя или пафосе проповедника, сколько в разной степени интимности, отсутствие которой перед публикой заметно лишает лектора ответственности за свои же слова. Конечно, суть и не в очевидном и даже естественном самолюбии, профессиональных амбициях и простом эгоизме. Проблема в том, что «многое» в первом случае и «одно и то же» – во втором, указывают на некую не сразу и не до конца понятную особенность нашего сознания. Она заключена в легко возникающей и легко исчезающей идее о многом, понимаемом в качестве моего, используемого для Другого. Многое тут состоит из по-разному представленного Одного и по-разному включённого в него многого.

Если сказать иначе –а главная моя проблема как раз и заключается в выяснении того, как это возможно уже на уровне не-выраженных и не выражаемых смыслов – суть нашей ментальной (умственной) особенности состоит в том, что наше сознание (ум, английское mind) замкнуто само на себя таким образом (идеей) и таким способом (конфигурацией), что оно включает в свой сознаваемый им горизонт узлы стоящих вне него проблем других сознаний, так что самый его наличный горизонт есть не что иное, как бесконечный узел всех актуальных в данной ситуации горизонтов. Об этой-то сути, об этих его горизонтах и узлах тут и пойдёт речь.

А она далеко не столько в проблематичности диалога между людьми, сколько гораздо больше в запутанной геометрии каждого личного внутреннего пространства. Заглядывая внутрь своих обыденных мыслей, своего «потока сознания», мы раз за разом обнаруживаем непонятную, «сосущую под ложечкой дыру» в душе, необъяснимую щемящую тоску, по-разному определяемую даже нами самими – то как одиночество, то как невозвратимость, то как безответность, но никогда одним понятием. Я назвал эту «дыру» философски «очевидным» понятием Ничто. Поэты называют ее «бездной», шпана – «непоняткой», но, так или иначе, интуитивно все говорят об одном и том же. И это Одно – многое, и этого Одного – много. Мы всё твердим, что все мы «такие разные, такие разные», но, между тем, каждый из нас для себя есть Один и потому он Одно, а значит, во всех нас без конца рождается и повторяется это самое «одно» и то же.

Вопрос в том, каким образом это моё одно складывается в Одно множества других одно. И почему в этом множестве себе подобных одно мы остаёмся под конец одними – один на один со своим вечным Одно? Монолитность Одно рассыпается от собственной полноты и перенапряжения, обрушиваясь на нас песком вопросов.

Почему же именно смутная интуиция точнее определяет это смутное Одно, чем мы определяем самих себя? Сколько раз, вообще говоря, подобное определяемое Одно (или одно) может оставаться и быть Одним? Изменяется ли оно от раза к разу? Почему это самое загадочно общедоступное Одно продолжает оставаться Одним, даже став многим? Как это, чуть ли мифическое, Одно узнаёт в себе множество таких же реальных одно? Насколько множественность такого ветхого Одно мешает ему быть Одним, как и препятствует своему познанию в качестве многого Одного? Почему множество требует от каждого своего члена Одного, а вне-множественное Одно ищет для себя многого? Если они так стремятся друг к другу, то почему не могут слиться и, правда, в чём-то «одном»? И почему то элементарно единичное одно, из которого состоит многое, отличается от вне-множественного Одного всего целого множества? Значит, «одно» как таковое в принципе своём разное? Но если оно так разнообразно, где оно истинно? А если оно вне истины, поскольку истина также всего лишь одно из многого, то как тогда нам понимать такое многосмысленное «одно»? И почему вообще, если наличие «одного» как единичного и как Единого столь запутывает всю ситуацию сопоставления и соотношения нас с нашим же миром, нам так трудно вовсе отказаться от всякого «одно», как бы его ни понимать? Даже более того, почему нам так невозможно отказаться от некоего идеального Одного, избираемого нам в качестве главной идеи и главной схемы, или модели, или теории подчинённого ему живого многого? Разве такое разделение мира на Одно и многое, на учение и жизнь не травмирует наше сознание непреодолимым расколом, той роковой схизмой, последствия которой сказываются в любом нашем соприкосновении с реальностью?

Мои вопросы могут показаться слишком от головы и, вместе с тем, непродуманными, взбалмошными, спекулятивными и схоластичными, но я всего только попытался взглянуть на вечную проблему одно-многое не как на «дно» философии, а как на ее вершину. Суть моего нового вопроса об Одно в многом таится не в структурности противостояния Одного многому, а в смыслах, являемых через их (Одного и многого) переплетения. Важно отличие переплетения, слияния и объединения, открывающее очень разные стороны понимания «одного» соответственно как такого, как общего и как единства. С точки зрения подобного смысла ни Одно, ни многое не существуют в качестве чистых оппозиций, но всякий раз находятся через удостоверение существующего в своём нахождении. Вот почему Одно находит многое внутри самого себя как свою проблему. Обнаруживается такое нахождение через сознание, но не в одном сознании корень указанных смысловых вопросов. Ведь помимо того, что все они, кстати, конечно же, являют силу языка и чудо изощрённой Природы, центральное место в них занимает стихия вне-знакового понимания – через интуицию, предвидение, скрытые жесты, культурную и психологическую ауры и т.п.

Я лишь постараюсь схематично закрепить все эти, и подобные им, вопросы в теории, которая еще далека от зрелой философии, а, возможно, и напрочь не совместима с ней. И всё же есть точное понятие искомых тут интуиций – это недостаточность, нехватка Одного во многом, тоска по далёкому Ближнему, нежность к интимно близкому Одному, а точнее –любовь к Ничто, где любовь очень точно определяется как «дыра в сердце» (Бен Хехт).

• Невидимое Я есть Ничто | Ничто возникает здесь в силу невозможности определить Одно и многое друг через друга, так как ни одно их них мы не можем положить в качестве их «что» для другого. Даже бытие-для-другого, следующее из необходимой очевидности бытия-для-себя, здесь оказывается несостоятельным в виду того, что в разделении на Одно и многое еще не включается никакое Я и никакое не-Я. Ведь Одно еще не осознаётся как Одно как раз потому, что включает в себя Всё – и Я, и не-Я, и Другого, и Иное, и все их сознания и бессознательное. В Одном невозможно различить никакое многое. А потому всё есть как никакое, не выбранное, не помысленное, не замеченное, не влюблённое, не любимое, не желающее, не ненавидящее. Многое для Одно есть Ничто, а Одно, наоборот, есть Ничто для многого. Я объясняю такую взаимность их общим Цветом. Пока это звучит как метафора. Ее расшифровкой я буду заниматься на протяжении всей своей статьи. Весь ее огонь в том, чтобы понять, что позволяет Ничто, определённому как всеобщее, вести себя в каждом случае как личное.

Многое чрезмерно, бестолково, беспринципно, неделикатно и всегда некстати. Многое состоит из некоторых, как Ничто образуется из никакого. Хотя для некоторых, возможно, было бы проще назвать дыру Ничто «дурой в сердце», но это уже область фельетона, впрочем, тоже несвободного от некоторой, фельетонной, метафизичности. Отчасти я коснусь и ее, пользуясь своим свободным жанром и как бы провоцируя свою же серьёзность откровенной насмешкой. Да, собственно, и само Ничто – явная насмешка над убеждённостью философии решить все проблемы собственной серьёзностью. Но и она не бесконечна.

Философию творит удивление (Аристотель) перед… философией. И, когда бы вы еще знали – из какого мусора оно ее творит (Ахматова). Удивление тут не столько способ познания, сколько его причина. Иначе само бы познание не удивляло. Плотин удивился тому неочевидному, что у такого числа множественностей может быть некое вполне ощутимое среди всех них Одно. Я удивляюсь больше не этому Иному, принявшему вид (эйдос) Одного, хотя оно, конечно, удивительно даже более, чем удивление ему, а тому, что таких точно Одно – очень много, что они рождаются, цветут и исчезают в чудесном танце мироздания, и все они – такие разные и живые. Имя всех их – личности. Личности, особливости, сугубости, обстоятельности, изрядности, свободы, власти – всё это, такое разное и такое не разное, к чему бы его ни прилагать – к живым, косным, к сознательным ли или только к чувственным, даже к сверх-сознательным и сверх-чувственным, сосуществует в пространстве собственных индивидуальных одно, как вкладывая в себя окружающие его одно, так и само вкладываясь в каждое из содержимых в нём одно.

Всё это удивительное и особенное поле перетекающих друг в друга одно-личных, но разно-образных, множественностей, чья зависимость друг от друга основана на каждой из них самодостаточности как уникального Одного, поскольку любая уникальность, конечно же, самодостаточна, я называю пространством Цвета. Называя поле – пространством, я предлагаю способ его объяснения, и затем работаю уже не с пространствами, а со смыслами.

Есть некая чистая область, ни к чему не относящаяся и во всё вникающая, которая по-разному проецируется на координаты этого пространства, так что ее бесконечность приобретает конечные и не спрямляемые формы нахождения, воспринимающиеся нами как острые особенности мира (внешнего или внутреннего). Эту область я называю Ничто, а его проекции – смысловыми оттенками Цвета. В такой чисто геометрической иллюстрации, правомерность которой я затрону в параграфе 5, передан и генезис (происхождение) Цвета, и его структура. Смысл Цвета в объяснении того, как хаотические и случайные множества так называемых «эмпирических» существ и вещей, открываясь в ходе своего взаимодействия друг с другом своими особенностями, приобретают черты едино-личности и едино-различия некоторого своего личного Одного. Это так, как если бы у каждой вещи в мире был свой личный Бог, и поскольку таких богов было бы бесконечно много, то единый Бог стал бы для них не воплощением их одинаковой у них Божественности («всеобщее» у Гегеля), как одного из их свойств в качестве богов, но как рядоположенности их особенностей, составляющих как целое некую переменную замкнутость, такую, что степень ее замыкания зависит от степени взаимодействия этих особенностей внутри неё. Иначе говоря, замкнутость разбавлена некоторой открытостью, т.е. любое существование вещи и существа в качестве находящегося внутри обусловлено напитанностью такого существования силой Ничто. Ничто делает незримое присутствие Цвета в нашей жизни жизнью самого Цвета. Мой Цвет и есть как бы философская метафора таких множественностей особенного в своём одном Бога.

Если Бог один для человека, а людей много, то разве и Бог – Один в одном? Людей много, как и богов, а мы одни. И наш Бог один. Каждого человека непросто понять, поэтому люди разные. Но множество людей разнится и как целое, как Одно, ведь одних людей мы понимаем легче и лучше, а других – труднее и хуже. Так складываются типы людей и типы их множеств. Некоторые из этих типов вовсе не учитывает и не объясняет всеобщая философия, подобному тому, как не все события становятся фактами всеобщей истории, и не все религиозные состояния как естественно врождённые объяснимы «естественной религией» некоего духовного Всеобщего. Переход от много-образия к разно-образию кажется уточнением первого и абстрагированием второго. Но когда мы, имея в виду самих себя, выбираем себя для Одного из многого, каждый из этого многого ставится под вопрос именно как «один». Я ведь выбрал НЕ его. Вот почему любое познание многого есть противоборство Одного (единства) с «одним» (единичностью). Чтобы такое состязание состоялось, необходимо некое общее, где ни единство, ни единичность не были заранее готовыми, априорными, обусловленными чем-то, что находится неизвестно где. Мышление как стихия общего всегда имеет дело с Одним – Одним как всеобщим и «одним» как единичным, ища и устанавливая доказуемую связь между ними. Но осознание действует по другому принципу – принципу опровержения, и требует всей картины локального события в контексте ему подобных, т.е. в поле многого. Поэтому цель познания и заключается в нахождении согласования между этими двумя видами принципов – всеобщим и локальными.

• Особенен ли туман? | Термином «познание», однако, я лишь свёл тему своего интереса к Одному во многом к традиционному философскому руслу, в котором познание было деятельностью сознания – или субъективной и индивидуальной (у Канта), или объективной и всеобщей (у Гегеля). На самом деле меня интересует не совсем познание и даже не совсем сознание. Меня заботит и озадачивает то самое, что они называют «сознанием» и «познанием» и что на деле НЕ является таковым.

Если две эти сферы находят единство в мышлении как в их общем, то я ставлю вопрос о том, как внутри мышления происходит периодическое нарушение границ общего, как мысль выходит за рамки своих смыслов, и почему всякий раз она при этом оказывается осмысленной, прыгая в рамки других, как будто нарочно подготовленных для неё, смыслов. Так, очутившись в подлинной Бездне собственных мыслей, мы тут же обнаруживаем среди их смутной путаницы уже готовое и давно понятное слово «бездна», спасительное даже своей темнотой. Но и эта «темнота» – тоже всего лишь еще одно обще-употребительное слово.

Казалось бы, так мы возвращаемся к всеобщей философии. Однако стоит нам углубиться в смыслы ее всеобщих понятий, как они сразу начнут покрываться сетью трещин и морщин, поскольку углубление их означает расширение их контекста, но ясно, что расширить всеобщий контекст невозможно. Значит, нужно изменять смыслы их понятий в локальных контекстах. Так мы приходим к точкам сингулярности (особые точки), в которых всеобщие законы и принципы по каким-то причинам нарушаются. Таких причин может быть много, и все они могут быть разными. Возникает вопрос о том, как сделать всеобщую «книгу мира», ставшую принципиально (а точнее, беспринципно) гетерогенной (множественной), читаемой по всем этим локальным законам и в локальных контекстах. Сделать это, изменяя только правила чтения или письма невозможно, поскольку тогда будет неясно, как организовать взаимодействие между этими локальными сингулярностями. Вот почему необходимо обращение к некой объединительной области, концептуальной среде, в которой «принцип не-принципов» (Деррида) примет вид принципа разнообразия принципов. В нём мы должны получить условия для работы с локальными не-принципами таким образом, чтобы все они вместе работали на основе разнообразия каждого из них. Эту среду я называю полем Цвета или смысловым полем, где локальные принципы множества всех принципов меняются от точки к точке точно так же, как, например, меняются векторы и градиенты скорости в воздушном потоке. Неслучайно культовый роман ХХ века Роберта Музиля «Человек без свойств» открывался масштабным описанием климатической карты Европы, как бы иллюстрируя главную идею этого интеллектуального эпоса – идею об Особенном и Общем.

Общее совмещает то, что единое объединяет в Едином. У Гегеля именно Дух как безграничная субстанция, превышающая и себя, и свои пределы, есть «всё, что объединяет человеческую жизнь, что обладает ценностью и признаётся таковой», так что «это царство духа существует только посредством осознания истины» (1, С. 83). Если мы согласимся с этим тезисом или с любым ему подобным, или, наоборот, обратным им, то как мы согласуем их все в одном тезисе, в одной картине? А ведь нет сомнения в том, что мы живём в некоем общем мире, Одном для всех точек зрения.

Если Дух объединяет то, что объединяет духи? Допустив, что объединяет другой Дух, например, как Сверх-Дух, мы уводим такое единство в бесконечность редукции (сведения). Надо сохранить фундаментальные моменты, но избежать при этом фундаментализма. Для этого придётся изменить смыслы фундаментальности, следуя не метафизике идей, а… физике смыслов. Вспомним тот же роман Музиля с его картой ветров в самом начале. В такой физике, естественно, будут силы, поля, пространства, особые точки (сингулярности), преобразования, проекции. Но смысл всех этих физических понятий будет касаться не области материи, но больше проблемы сознания.

И вот для того, чтобы сделать такую физику смыслов философичной, я и ввожу новую силу объединения как совмещения и охватывания и называю ее интуитивным Цветом. Этот аллегорический Цвет фактически индуктивен, поскольку собран из эмпирических смысловых оттенков (явных, скрытых, мнимых и т.п.). Его суть та же и в том же, что и суть Духа – в безграничности. Однако, в отличие от Духа, толкуемого как абсолютная Идея, безграничная в силу ее мыслимости, то есть в силу ее включённости в радикальное своей тотальностью мышление, у меня Цвет безграничен единственно потому, что он вызван к существованию готовым смыслом с целью подготовки смысла не существующего и, возможно, не могущего никогда и никак существовать.

Мышление есть всюду, где есть Бытие, а значит, оно есть везде как уже в принципе, схематично готовое, тогда как Цвет есть лишь там, где у Бытия возможно его Ничто как объём превышения и ресурс роста. Вот почему моя теория Цвет есть философия прогрессивного осмысления мира и человека. В пределе то, что невозможно помыслить никак и с чем никак нельзя согласиться, есть уже не Сверх-Смысл, а собственно самое Ничто, чей смысл должен быть уже не осмыслен и не помыслен, а осуществлён, т.е. обращён в Бытие. Такое предельное Ничто вовсе не абстрактно и не научно, как и не метафизично и не спекулятивно. Ведь есть много вещей, какие мы не в силах понять и хоть как-то примирить себя с ними – смерть близкого человека, уход любимого, безответная любовь и тому подобное.

Вот это трагично необходимое «тому подобное», которое невозможно ни отменить, ни уточнить, как не уничтожаемую тень анонимности трагичного, как раз и уводит неосмысляемое в область без-смысленного, пустого. И трагедия, повторюсь, в том, что смысл и без-смысленное могут быть даны лишь в области вне-смысленного, замыкающего со всех сторон живое и страдающее человеческое сердце. Здесь предельность возникает как особенный случай смысла, а он, как и смысл самого Ничто, всё один и тот же – в стремлении уйти от готового и наличного к возможному как желанному. Смысл всего этого выражает смысл Цвета – его желание уклониться от того, что уже принято в качестве ответа и решения. Ответ же самого Цвета – в его без-ответности.

(продолжение следует)

©  ВелеШтылвелдПресс : Андрей Беличенко: Формула Ничто, продолжение 1 http://agitprom2014.blogspot.com/2016/05/1.html?spref=tw