- Семейные предания на фоне исторической действительности
http://agitprom2014.blogspot.com/2018/04/blog-post_92.html?spref=tw
© ВелеШтылвелдПресс : Михаил Король:ЗОВЕРМАН ВАРИТ КОМПОТ
http://agitprom2014.blogspot.com/2018/04/blog-post_48.html?spref=tw
© ВелеШтылвелдПресс: Михаил Король:НОВОЕ ЗНАМЯ КОРОЛЯ, театральная драма
http://agitprom2014.blogspot.com/2018/04/blog-post_17.html?spref=tw
© ВелеШтылвелдПресс: Михаил Король: КОРОЛИ, Семейные предания http://agitprom2014.blogspot.com/2018/04/blog-post_86.html?spref=tw
«От лица остается всего лишь профиль»
И.Бродский
Нухим-Йось Король, бывший шмуклер бывшей галантерейной артели, а ныне почти хозяин молочной лавки на Львовской площади в доме Лыховского под сумерки этого стылого январского дня был зол на весь белый свет. Впрочем, с некоторых пор состояние раздраженности и гневного взгляда на Днепровские дали, таящиеся за Костельной улицей, стало для Короля привычным и характерным. Оттуда, с Владимирской стылой горки и катился в сторону Думской площади продрогший Король. Сегодня как-то особенно не заладилось настроение, и раздражало всё, даже собственное имя. Это же надо придумать такое нелепое сочетание красивой фамилии и кургузого, будто с перебитой шеей, имени «нухимйось». И хотя давно, еще со времен военных сборов, Король требовал, чтобы его звали Иосифом – только так! – ни из управных бумажек, ни из куриных голов родственников никак не выветривался проклятый вывихнутый «нухимйось»…
Спасибо вам, папаша Бенцион, чтоб вы были здоровы! А кто бы сомневался? Со здоровьем у папаши в его 65 бодрых лет все в порядке. Затрещины, которые он отпускает своим олухам в хедере, звонки, как свежая сосновая доска, и искристы, как удар по наковальне, зря что ли у папаши вся юность прошла в мотыжинской кузне? Совсем недавно Нухим-Иось по просьбе брата Дувида вызывал врача с Михайловской, и не какого-нибудь, а самого Гуревича. Добро, что у доктора родня на Борщаговской живет, а то ведь на за какие бы коврижки не согласился бы ехать Абрам Савельевич на Шулявку.
Только начал Гуревич осматривать племянника Митеньку, как в дом вломился со своего Кривого переулка грубый Бенцион с надвое разделенной, как Скрижали Завета, желтой длинной бородой. «Шо ж ты, дохтур, мине нэ поличишь?!» - грозно вопросил папаша-коваль, ныне меламед-мучитель шулявских шалопаев. «Реб Бенцион, мое почтение! – вежливо сказал Гуревич, - на что жалуетесь?» Папаша свирепо посмотрел на врача и жалостливо прогудел: «Да вот шо-то у спину дует!..» ай Бог здоровья ему и его более чем тридцати внукам… Содержать деда, впрочем, приходится именно ему, бывшему шмуклеру, мотыжинскому мещанину Нухиму-Иосю Бенционову Королю…
Да, братья и сестры сильно раздражали в этот день молочника Иосифа, а еще больше он злился на собственную жену Бруху и на ее сестру Дину, которую все в округе звали Дуней. Делами молочной лавки управляли именно они, сестры Овруцкие, а Иось, как все считали, был лишь только на подхвате. Ни с того ни с сего мелькнула дурацкая мысль: «Жил бы в Европе, взял бы себе двойную фамилию – Король-Овруцкий! Звучит!» И дети! Собственные дети, горохом рассыпавшиеся по Костельной, Михайловской, Малой Житомирской и Софиевской улицам, будоражили недоброе воображение Короля. На Мирошу соседская шпана готовила облаву, но виновнику было, кажется, глубоко наплевать на это. Мирон, он же Меер, слыл местным силачом.
В пятнадцать лет прославился тем, что одним ударом выбил восемь зубов непобедимой «железной маске» в цирке Крутикова. За это жонглеры Гиппо-Паласа, как помпезно назывался цирк на Николаевской, поклялись вытряхнуть душу из жида. Но слава Богу, нашлись знакомые и в цирковой среде, и конфликт кое-как утрясли, да и мелкий Король не давался, время от времени отправляя к костоправам подосланных хулиганов. А Миша опять расколотил стекла на четвертом этаже дома номер шесть на Михайловской улице... Была у сына Миши в жизни цель – перебросить камень либо через дом на Малой Житомирской, либо через дом на Михайловской.
Пока цель достигнута не была, но почти каждую неделю Нухим-Иось расплачивался за новые стекла. Боря, как сообщили соседи, нарисовал углем на стене дома исправника что-то неприличное, а что – не сказали… Шарлотта всех замучила своими танцами – требует, чтобы все в один миг бросали свои дела и хлопали ей в ладоши. А Фейга – она-то птичка, умница, лапочка, но расцвела в прошлом году такой томной и тревожной красотой, что страшно становится… Ох, дети…
И даже кроха Ося вызывает недоумение: пора бы ему заговорить, а он молчит… В пять лет-то! А Виктору в этом году могло исполнится уже 10 лет, но он, только он, зихройне ливрохо, и года не проживший, ничем своего родителя не раздражает…
Но вот кто больше всех выводил нынче из себя Иосифа, так это он, дешёвый гаер Шлёмка Лерман! Ох, Шлёмка…
- Господин Король! Остановитесь на минутку, не могу за вами поспеть! – окликнул молочника худощавый человек с подкрученными усами и аккуратной мушкетерской бородкой, когда Иосиф чуть ли не вприпрыжку свернул на Малую Житомирскую и уже нырял в подворотню дома номер четыре, где и проживал со всей мишпухой, упомянутой в приступе раздражительности.
- Александр Александрович, желаю вам здравствовать! – Король с удовольствием протянул руку лобастому джентльмену в распахнутой шубе. Из-под касторового полуцилиндра выбивались упрямые темно-русые вихры. Это был художник Мурашко, проживающий тут же, на Малой Житомирской, в собственном доме, доставшемся ему по наследству от отчима, известного в Киеве строгого иконописца. Дом этот и его обитатель очень нравились Королю; что-то в них было общее, похожее: в здании два боковых фронтона с круглыми слуховыми окнами, а у Мурашко такие же необычные треугольные глаза, очень внимательные…
- Иосиф Бенедиктович! – Король от этого обращения просто разомлел. – Я очень бы хотел переговорить с вами по одному деликатному, тонкому делу. Только с вами! Ваш свояк…
Он не договорил. Из подъезда вылетел перемазанный типографской краской тощий юноша и обеими руками вцепился в Короля.
- Что случилось, Берл?
- Дядя Ося, Борька совсем с ума сошел! Он Штерензону поц пририсовал! Айзик Овсеевич его прибьет, а меня уволит!
- Кому? Где?
- А вон! – засмеялся Мурашко и ткнул тростью в широкую жестяную вывеску над полуподвальным этажом в глубине двора. Действительно на бежевом потрескавшемся фоне над приземистыми темно-синими буквами «Типография Штерензона» густым краплаком был изображен очень натуралистичный детородный орган с грустными еврейскими глазами.
Тощий юноша вдруг резким движением сорвал со стриженной макушки суконную фуражку и закричал фабричным тенорком:
- Дядя Ося! Это вы виноваты! Вы потакаете буржуазным прихотям ваших детей. Вы предали идеалы передовых рабочих! Вместо того, чтобы бороться за права трудящихся, вы играете в карты с киевской буржуазией! Вы порочите нашу пролетарскую семью!
Александр Мурашко ахнул и еще сильнее залился детским радостным смехом:
- О, клан пролетарских королей! Чудесно! Чудесно! Друг мой, но ведь это просто замечательно: ваш мальчик вырастет прекрасным художником, слово даю! Сколько Боре лет?
- Семь, - машинально ответил Иосиф. – Скоро восемь. На него постоянно жалуются. Он изрисовал уже все стенки…
- Ну и чудесно! Знаете, вот тут же, на Малой Житомирской, я в детстве разрисовывал свежепобеленные стенки лестниц… Отчим жестоко меня за это избивал, а я мечтал стать великим художником. Но отчим и слышать про это не хотел. Он требовал, чтобы я левкасил доски для икон и не думал ни о каком дурацком творчестве. Иосиф Бенедиктович, послушайте! Дайте Борису вашему рисовать. Не губите талант, а через несколько лет приводите ко мне. Я как раз в прошлом году начал преподавать в художественном училище. И буду создавать свою студию, свою школу*…
- Здесь, в этом доме?
-Э, нет, с этим гнездом покончено. Я его продаю. Уже присмотрел себе премилый особнячок на Лукьяновке. К природе поближе! А вы знаете, сколько замечательных еврейских юношей у меня на примете? Изя Рабинович, Саша Тышлер, Рыбак, Ося Вайсблат… И верю, там будет учиться и Боря Король. Будет!
Но я хотел поговорить с вами, Иосиф Бенедиктович, о другом… Может, вы проводите меня? Просто тут как-то… несподручно, что ли? Ваш племянник слишком, кажется, увлекся политикой.
Берл, сын Дувида Короля, что с Шулявки, размахивая фуражкой, продолжал выкрикивать революционные лозунги. Он не заметил, как со спины подошел к нему широкоплечий чернявый красавец и медленным властным движением взял за шкирку. Затрещала ткань, полетели пуговицы.
- Мироша!!!
- Смотри, Береле, смотри! Это и есть твой портрет. Мы так Штерензону и скажем, не переживай… Тате, а гитеновент! Месье, мое почтение!
- Александр Александрович, я вас умоляю, идем отсюда! – тонкое лицо Короля исказила гримаса ярости. Еще совсем недавно Мирона и Мишу каждую пятницу перед шабесом исправно пороли за грехи как свершенные, так и только замышленные. Порол лично отец, но иногда ему помогала и Дуня, брухина сестра; ей «шалопаи» досаждали чрезмерно: прежде всего, тырили продукты из молочной, за сохранность которых отвечала именно Дуня.
Для порки использовали прутья из дворницкой метлы; как правило, для экзекуции хватало трех-четырех, сложенных вместе. Братья не считали необходимым вести себя мужественно и с удовольствием орали. Но вот недавно Иосиф заметил, что Мироша при порке вопит как-то чересчур художественно, с каким-то прямо колоратурным визгом, но при этом глаза его остаются сухими и веселыми. Оказалось, что перед наказанием Мироша надевал под штаны корсет старшей свой сестры Фейги…
Очень хотелось по-настоящему треснуть отпрыска по шее, но за последние два года Меер так раздался в плечах, так научился поигрывать мускулами груди, и так уверенно складывать ладонь в грозный кулак, что о серьезном рукоприкладстве нечего было и думать… Да плюс эта история с цирком!..
…Мурашко махнул тростью куда-то вверх, в сторону Софийского собора.
- Ах, дорогой мой Иосиф Бенедиктович! Какой колорит вносит еврейское местечко в жизнь Киева! Какие широкие мазки, какая свежая палитра! Иногда даже чересчур…
- Вы что-то хотели сказать за моего свояка? Что случилось?
- Честно говоря, ничего приятного. Соломон Маркович изволил купить у меня несколько рабочих эскизов, очень неплохих, знаете ли… Тема карусели, парижская дама, портрет Бенуа… Так вот, ваш свояк Лерман обещал внести плату вчера. И не явился. Сегодня наведывался к нему на Думскую, но не застал. А кельнер из «Сан-Ремо», ну, вы знаете, что в том же доме гостиничка такая, сообщил, что он еще вчера съехал, погрузив багаж на извозчика и попрощавшись с женой.
- Как? – Король был ошарашен. – Я же утром виделся в лавке с Дуней, и она мне ни слова не сказала. Сегодня же я должен с ним встретиться в «Конкордии». Шлёма вообще чудит в последнее время, и назрел очень крупный разговор.
- А если он не придет? Умоляю вас, поговорите со Львом Израилевичем! Всё-таки тысяча рублей. Господин Бродский, уверен, не допустит подобного поведения со стороны своего кассира. Ах, прошу вас! Или пусть вернет эскизы, это же прекрасные работы, мне жаль их потерять. Соломон Маркович уговорил меня продать для того, чтобы переправить в Америку – там интересуются русской живописью, я знаю, это чрезвычайно модная тема в новых галереях.
- В Америку? Он так вам и сказал? Значит, он уже всё решил... Вот оно что! Америка!
Встреча с художником вконец расстроила Иосифа. Чорт бы побрал этого Лермана! Пропавшая выручка из молочной лавки, пропавшие драгоценности тещи Хаеле, а теперь еще и картины Мурашко. Король машинально прошагал несколько сажень и прислонился к стене дома № 20 с вывеской «Киевское отделение общества распространения просвещения между евреями в России». По противоположной стороне Малой Житомирской спускалась пьяная компания, горланящая всё еще модную в России песенку:
«Чечен молодойКупил поросенка.Всю дорогу целовал,Думал, что девчонка».И вдруг, поравнявшись с Королем, парень в шинели со споротыми погонами растянул меха простуженной гармони и радостно заголосил в сторону Нухима-Иося:
«Ося, ты Ося!Ты меня не бойся,Я тебя не трону,Ты не беспокойся!»
Король вздрогнул. Кто это? Откуда они его знают? Наверное, кто-то из бесчисленных покупателей, ценителей бесподобно свежего королевского творога… И всё же неприятно и тревожно, тревожно… «Йося, ты Йося!..»
...«Общество распространения» занимало комнаты на третьем этаже дома Карвовской. Королю очень нравилось это здание в стиле, который модно называли «киевским ренессансом». Однажды, здесь же, в «обществе», Лев Израилевич Бродский представил на собрании еврейских лавочников архитектора Николая Горденина, и его приветствовали стоя и с аплодисментами, потому что это именно он построил синагогу на Щековицкой. Тогда, а это было полтора года назад, Иосиф впервые услышал слова «неоренессанс», «эклектика», «мавританский стиль».
Ему они пришлись на слуховой вкус чрезвычайно, и Король решил украсить свой кисло-молочный труд «архитектурными излишествами», о которых много и смачно рассказывал Николай Николаевич. Так, киевляне познакомились с такими видами творога и способами его расфасовки, как «кариатида», «пилястры с каннелюрами», и «эркер», а кипяченое молоко назвалась «молоком в стиле модерн». Бруха поначалу сильно сердилась и обзывала мужа всякими обидными словами, но потом и сама привыкла к тому, что кринка сметаны теперь «ротонда», а сама сметана, по мнению покупателей, от этого стала вкуснее… Возможно, Лев Израилевич и ценил в Нухиме-Иосе этот невостребованный талант привносить в налаженное традиционное дело сумасшедшие идеи, от которых дело, может быть, и не выигрывало вовсе, но вдруг переставало казаться заезженным и постылым.
Совсем недавно, в «Конкордии» у них состоялся прелюбопытный разговор. Бродский пригласил Короля выкурить сигару в его рабочий кабинет при клубе. Тот с достоинством принимает приглашение, зная, что Лев Израилевич наверняка ждет от бывшего шмуклера какой-нибудь фокус с далеко идущими последствиями. Беседующие устраиваются на удобных курительных банкетках. Иосиф расслабляет узел модного галстука от братьев Альшванг. В кабинет приносят и кофейник – о, это весьма бонтонно: сигара под чашечку кофе. На сервировочном столике кроме сигарных принадлежностей и кофейных чашечек красуется изящная вещица – серебряная сахарница, стоящая на ангелочках с одной львиной лапкой. Король не может оторвать от нее взгляд…
Он любуется сахарницей и бережно снимает с сигары тонкую хрустящую обертку. Сигару кладет на столик-бобик, а бумажку задумчиво вертит между указательным и средним пальцами. Вдруг – три четыре почти незаметных движения – и бумажка складывается в изящный продолговатый фунтик с торчащим «язычком». Король аккуратно насыпает туда ровно одну чайную ложку сахарного песка - ни одна сахаринка не падает на лакированную поверхность «бобика» - и еще двумя молниеносными движениями заправляет бумажный язычок в пакетик с сахаром. Протягивает Бродскому.
- Прошу!
- Что это, драгоценный мой Король?
- Ой, Лев Израилевич! Можно ли так величать меня, скромного молочника, в присутствии настоящего короля, сахарного монарха всея Рассеи? А это – кирпичик вашего королевства.
- Прошу пояснить…
- Проще не бывает! Сходите в аптеку пана Марцинчика на Большой Подвальной, и он вам бесплатно даст пилюлю от головной боли. А знаете, почему бесплатно? Потому что Нухим-Иось Бенционов Король научил его складывать такие кармашки для порошков, что и крошка лишняя не пропадет, да-с! у вас, уважаемый Лев Израилевич, больше не будет болеть голова от того, что в различные заведения вы поставляете неподотчетное количество сахара. Ведь это так просто: подавать к чашечке кофе или стакану чая порцию расфасованного сахара в пакетике! Смотрите, вам не надо этот пакетик разворачивать – достаточно его, вот так, ра-зор-вать! И высыпать сахар в кофе.
- И что вы предлагаете? Чтобы я нанял не менее сотни новых работников, которые будут складывать эти конвертики?
- Пусть ваши инженеры, Лев Израилевич, изобретут такую машину, которая сама будет складывать бумагу и заполнять мешочек сахаром.
- Вы смеетесь? Вы знаете, сколько времени и сколько денег потребуется?.. И ради чего? Нет, мой милый Король, ваша идея – холоймес.
- Вы будете первым! Порционный сахар Бродского! Это будет написано на каждом пакетике. С портретами уважаемого семейства и краткой биографией. По всему миру, представляете? Чтобы все персидские шахи знали, чей сахар самый сладкий.
…Легкий фокус Короля оставил более видимый и ощутимый след в душе Бродского, нежели представлялось Иосифу. «А что? – думал сахарный магнат, - Нухим-Иось, конечно, фанфарон и пустомеля, но на этот раз придумал красиво. И вовсе не так это технологически сложно. Можно закинуть идею в Киевское отделение Русского Императорского Технического Общества, но лучше не надо…
А вот частным образом побеседовать с Толпыгиным, занимающимся непосредственно «сахарными» делами, да с Абрагамсоном, инженером от Бога, стоит попробовать. Да-да, именно с Артуром Адольфовичем и надо все это обсудить частным образом, tête à tête… Немец поставленной задачей увлечется, я знаю, и будет работать медленно и скрупулезно. Возможно, к 1915 году уже сможем наладить выпуск «порционного сахара Бродского». И если дело пойдет – Королю процентик. Надо будет ему сказать, чтоб языком не трепал».
…На третьем этаже дома Карвовской, в комнатах, занимаемых Обществом распространения просвещения среди евреев, Нухим-Иось застал лишь секретаря Семена Борисовича Ратнера, человека грузного и с вечной одышкой, устало перекатывавшегося между конторских стеллажей с архивными папками. Легкого, как тень, Короля, секретарь заметил не сразу, только когда Иосиф театрально кашлянул. Ратнер всполошился, уронил развязанную папку, и, тяжело сопя, принялся поднимать разлетевшиеся листы.
- Здравствуйте, Семен Борисович! – Король кинулся помогать Ратнеру, но тот обиженно пыхтя, отстранился.
- Молодой человек! – оба они были ровесниками, - если вы пришли до Льва Израилевича, то он в ближайшее же время прибудет в «Конкордию», а ежели вас интересует ваша «эмансипантка», то прошу вас перестать морочить голову и покинуть помещение.
Под «эмансипанткой» секретарь имел в виду Августину Ричардовну Полинковскую, входящую, против всех правил, в состав библиотечной комиссии общества. Холостой Ратнер неравнодушно дышал в сторону высокомерной и даже немного грозной молодой дамы, но никаких шансов привлечь её внимание у него не было. Напротив же, слухи об отношениях Полинковской и Нухима-Иося достигли уже и жадных до скандальных сенсаций ушных раковин большого королевского клана.
Правда, пока все сплетни сводились к тому, что, да, факт, Король «имел на стороне симпатию», но подробности не сообщались. Все это только повышало уровень раздражительности в душевной колбе Иосифа, но что за всеми этими подозрениями скрывается, и был (или есть) адюльтер, никто наверняка не знал. Сам же Король чувствовал, что увидеть Августину Ричардовну ему просто необходимо, что возможно, только она и поможет бедному молочнику распутать узел перепутавшихся обстоятельств, в середине которого ухмылялся, хищно двигая щеточкой коротких усов, паскудный свояк Лерман…
Перестать о нем думать было невозможно. Шлёма Лерман умудрился вклиниться во все области королевских размышлений. Неприязнь к свояку восходила еще к тому дню, когда, а это было лет шесть тому назад, Бруха отправилась к фотографу Каминскому в мастерскую «Прогресс» на Львовскую улицу увековечить себя в день собственного тридцатипятилетия. Старательно разбрызгивая неподатливые чернила, Бруха накарябала на обороте карточки: «Напамять дорогой сестре Дуни Лерман и Шлеме Лерман от Брухи Король».
А Лерман через несколько дней не придумал ничего умнее, как во время карточной игры дразнить Короля, что Бруха к нему, Шлёме, явно неравнодушна, вот и карточку подарила, а про Дуню написала так, для конспирации. Потом, конечно, выяснилось, что фотографию Лерман стащил у Дуни, чтобы позлить Короля, но это было потом. А тогда… Позор, скандал, слезы и молитвы покойной Хаеле, матери Брухи и Дины-Дуни… А карточку мастерской «Прогресс», где Бруха в тяжелом субботнем платье одной рукой держала корзину с цветами, а другой опиралась на картонную скалу, и на обороте, кроме злополучной надписи, содержалось обещание, что «негативы хранятся», Король отобрал и бережно хранил вместе со своей армейской фотографией 1899 года и с сильно помятой и порванной «ксубой», брачным контрактом.
На пожелтевшей бумаге с трудом можно было разобрать, что два свидетеля, мещане города Бердичева Гершон Герфенбойн и местечка Ржищева Абрам Журавский, подтверждают, будто мещанин Киевской губернии и уезда местечка Мотыжина Нухим-Йось Бенционов Король сочетался браком с девицею, мещанкою киевской губернии и уезда местечка Макарова Брухою Мееровною Овруцкой.
Но с Лерманом приходилось жить в относительном мире, и всё потому, что служил Шлема Мордухов, он же Соломон Маркович, кассиром в конторе сахарного завода Льва Израилевича Бродского на Александровской улице. Себя он нередко называл «главным кассиром». Короли дорожили дружбой и покровительством семьи Бродских, а следовательно, с Лерманом надо было вести себя осторожно. В последнее время Шлёма явно что-то замышлял. И теперь было ясно, что он готовится к отъезду, скорее всего в Америку, и, скорее всего, неожиданному, быстрому, без жены и без детей.
К лермановским отпрыскам, которые также, как и королевские, сотрясали криками двор дома №4 на Малой Житомирской, Нухим-Иось относился как к своим: так же не замечал целыми неделями или щедро раздавал беззлобные подзатыльники. Они-то, близнецы Хыня и Мотеле, однажды и расхвастались, что их папа обязательно станет богаче самого Бродского и увезет их в Палестину или даже в Америку. Однако в Еврейском территориальном обществе, являющимся Киевским отделением центрального эмиграционного бюро России, ничего про планы Лермана относительно скорой эмиграции не знали… Председателем общества был доктор Мандельштам, который, по чудному стечению обстоятельств, председательствовал и в обществе на Малой Житомирской.
…Проигнорировав явно недружелюбный тон секретаря, и не поддавшись на скользкую провокацию, Иосиф осведомился:
- А что Макс Эмельянович? Он сможет меня принять?
- Господин Мандельштам изволил отбыть давеча в Санкт-Петербург по приглашению барона Гинзбурга для инспекции тамошнего коробочного сбора с продажи кошерного мяса. Впрочем, кажется, для вас, молодой человек, оставлено письменное сообщение.
Все видом своим выражая полное неудовольствие и презрение, Семен Борисович протянул небольшой конверт. Тут же Король прочел короткое размашистое послание на идиш:
«Реб Нухим-Йось, спешу сообщить, что Шлёма Лерман был третьего дня на Кузнечной и взял у Йохельмана образцы иммиграционных бумаг для въезда в Америку».
Скорее в «Конкордию»! Уже стемнело, и Лерман, стало быть, уже в клубе. На бегу Король принял от швейцара свое шерстяное в елочку пальто, и, сломя голову, помчался на угол Пушкинской и Прорезной, где и находился знаменитый неоготический особнячок Бродского, принявший в свои стены общественное собрание «Конкордия», то есть одно из наиболее престижных и популярных в Киеве казино… Будучи отчаянным преферансистом, Лев Израилевич счел разумным познакомить киевский еврейский бомонд с магией и силой азарта. Сформулировал устав нового клуба сахарный магнат так:
«Доставлять своим членам и их семействам возможность проводить свободное от занятий время с удобством, приятностью и пользой в общении между собой». Открылось собрание в 1908 году и за два неполных года принесло своему хозяину дополнительную славу, не говоря уж о доходе...
- Лев Израилевич, а почему ваше заведение будет называться столь странно – Concordia? – поинтересовался накануне открытия «Конкордии» присяжный поверенный Богров, сын некогда известного еврейского писателя Гирша Бен ха-Рава. Иосиф Король, правда, знал присяжного поверенного больше, как отца «Митьки-буржуя»**, студента Киевского университета, с которым был достаточно близко знаком племянник Берл-«коммунист». - Согласие с чем? Или с кем? С совестью, судьбой или крупье?
- Ну, как же, Григорий Григорьевич, разве вы не помните, что начертано на родовом гербе Ротшильдов?
- Увы, не припомню-с.
- Три слова: Concordia, Integritas, Industria. Согласие, честность, трудолюбие. Качества, которых не хватает картежнику, не так ли?
- Да вы – циник, уважаемый Лев Израилевич!
- История рассудит. Меня, я слышал, иной раз величают «русским Ротшильдом». А ныне не угодно ли вам, любезнейший мой Григорий Григорьевич, дать свою конкордию на то, чтобы занять место в совете старшин нашего собрания не самых худших киевских умов?
…Лермана нигде не было. Игра шла во всех четырех салонах. На Короля, завсегдатая «Конкордии», никто не обращал внимания. А он мотыльком метался по всему особняку, уже под конец своего полета осознавая, что свояк опять его провел.
- Лев Израилевич непременно просят, чтобы вы к ним зашли-с, - деликатно прошелестел в ухо слуга, когда Иосиф уже собирался покинуть собрание.
…Как недавно, Нухим-Иось, сидел на курительной банкетке, правда, на этот раз хозяин кабинета сигару ему не предложил.
- Вы должны знать, - заговорил Бродский, - что я только что получил письмо от Лермана. Вас это не удивляет? Вижу по лицу, что удивляет.
- Он собирался со мной встретиться сегодня вечером. То есть, сейчас. Здесь. Но его тут нету…
- Вы не хотите знать, о чем пишет Лерман? Ну, так и быть, расскажу. Он уверяет, что сегодня ночью вы планируете ограбить кассу моей конторы на Александровской. Дескать, вы давно готовите эту экспроприацию, все время выпытывая у свояка дополнительные сведения о несгораемых кассах Артура Копеля с Фундуклеевской.
- О, Боже! И вы в это поверили, Лев Израилевич?
- Я хочу разобраться.
- Лев Израилевич, а когда вы последний раз видели Шлё… Соломона Марковича?
- Сегодняшним утром, когда заглянул в контору. Я пробыл там совсем недолго, и когда уходил, Лерман передал мне вот это самое письмо про вас.
- Лев Израилевич, уверяю вас, это не просто ошибка, это – провокация! Лерман зачем-то хочет подставить меня. Он всерьез заинтересовался Америкой, а, кроме того, он купил картины господина Мурашко, но не заплатил ему. Ой, Лев Израилевич, а ведь сейчас, наверное, Шлёмка там… на Александровской! Он специально всё это подстроил! Лев Израилевич, он сам хочет взять кассу, вот в чем дело. Он собирается бежать в Америку!
- Обещаю вам, что во всем разберусь. Но сейчас, простите, вынужден взять вас под стражу. До окончательного выяснения обстоятельств этого дела, так сказать.
- Прошу вас, пошлите наряд в контору. Наверняка удастся поймать его с поличным.
- Да, это мысль. Хорошо, сейчас же протелефонирую. Вот что, Иосиф Бенедиктович, послушайте. Сейчас мой шоффэр отвезет вас в полицейский участок. Постарайтесь рассказать, как можно подробнее, о планах Лермана…
И в этот момент в кабинет безо всякого стука вломилась целая компания: взволнованный батлер (так Бродский предпочитал величать управляющего штатом прислуги в казино) Митрофан Степанович, внешне спокойный, но очень напряженный Богров, и один из старшин «Конкордии», врач Александр Григорьевич Лурье. Последний-то и заговорил:
- Беда, Лев Израилевич! Только что телефонировал Зайцев с Александровской - совершено ограбление конторы сахарного завода… Похищена касса. Давид Ионович задержался в Обществе пособия бедным евреям, и, поскольку он казначей общества, то должен был какие-то документы поместить в сейф, и… В общем, по его словам, несгораемая касса взломана и похищено 35 тысяч рублей. Причем никаких следов разбойного нападения.
- Срочно едем! Король, вы, как и договорились, сейчас же отправляетесь в участок. Григорий Григорьевич, вашим авто воспользоваться можно? Тогда едем на Александровскую! Митрофан Степанович, срочно вызовите туда урядника, а сами проследите, чтобы здесь никакого шума не поднималось, и чтобы игра шла своим чередом, вы поняли?
…Пошел снег. На Пушкинской улице, освещенной уютно, но не ярко, рядом с особняком Бродского, стояла легкая пролетка, а за ней изящный «олдсмобил» Бродского. Но Иосифу не было суждено дойти до мотора. Поравнявшись с пролеткой, Король успел уловить некое быстрое и хищное движение прежде, чем ощутил удар по затылку и перестал видеть свет вечерних киевских фонарей.
Очнулся Нухим-Иось, во-первых, от тошнотворного запаха дешевого цветочного одеколона, а, во-вторых, не менее тошнотворного голоса, распевающего:
«А еще просил казак воли для народа, Если будет воля, будет и свобода.Йося, ты Йося, ты меня не бойся, Я тебя не укушу, ты не беспокойся».
С последними словами обидной песни Иосиф получил сильный удар под ложечку и сел, громко всасывая в себя холодный воздух. Оказалось, что руки связаны за спиной.
- Очнулся, своячок?
Перед глазами всё плыло, пролётку трясло, да и в темноте не бог весть что можно было рассмотреть, но бледное круглое лицо Лермана с щеточкой щегольских усов Король разглядел хорошо.
- Слушай, Ося, меня очень внимательно и не перебивай. Ты идиот, если не сделаешь так, как я тебе скажу. Вот здесь, - Лерман поднял на уровень лица упитанный кожаный саквояж, - 35 тысяч рублей. Это наш с тобой куш.
Оставаться здесь нельзя. Надо бежать в Америку. То есть сейчас – в Одессу, а оттуда – в Константинополь, потом – в Марсель, далее – в Ливерпуль, а оттуда уже через Атлантику… Пусть так думает Бродский! А мы пойдем другим путем, да-с! Я всё продумал, и, главное, с такими деньгами можем позволить себе бон вояж, мсье Король. Мы едем вместе! Ты мне нужен, а меня потом будешь благодарить, за то вытащил тебя из этого кисломолочного болота.
…Иосиф слушал этот бред, пытаясь сообразить, к чему клонит свояк, что ему потребовалось от Короля, кроме того, чтобы подставить и отвлечь на какое-то время внимание от преступника. Увы, никакого разумного объяснения происходящему Иосиф найти не мог. И что с ним собирается сделать Лерман? Как подать весточку Бродскому или Брухе?
- Ося-Ося, ты меня не бойся, я же сказал! Неужели тебе не надоело каждый день видеть две квашеные рожи сестер Овруцких? Это разве жизнь? Или эта местечковая «Конкордия» с потешными ставками? Зачем это все тебе? Нам еще только по сорок лет! Слушай, Король, это – Исход. Мы с тобой сорок лет ходим по российской пустыне. Пора выйти, пора! Хоть в Палестину, хоть в Соединенные Штаты. Нас ждут, нас зовут, а мы? …Пусть все думают, что мы едем в Одессу, пусть там нас пытаются арестовать. Но у меня план лучше! Смотри!
Лерман чиркнул длинной шведской спичкой и осветил смятую рекламную страничку, выдранную из «Киевской мысли»:
«Русское Восточно-Азиатское Пароходство. Русско-американская линия. Единственное прямое сообщение между Россией и Америкой».
Тут же был изображен красивый двухтрубный пароход.
- Напрямую! Понимаешь? Две недели, и ты уже в Нью-Йорке! Сейчас едем в Минск, а оттуда - в Ригу. Из Риги доберемся до Либавы, до порта. А там садимся на пароход «Россия», хе-хе!
- Шлёма, - наконец, смог выдавить из себя Король жалкое скрипучее подобие голоса, – я-то зачем тебе понадобился? Ведь ты же не собираешься со мной делиться, так? Будто-то я с тобой не знаком…
- Ты прав, делиться не хочу, но будущее твое обязуюсь обустроить лучшим образом. Сведу тебя с лучшими людьми в Бруклине. Ты откроешь свое дело, и оно принесет тебе настоящий доход, не то, что твоя паршивая лавчонка.
Лерман замолчал и, чиркнув еще одной спичкой, закурил недорогую папироску «Сальве» Соломона Когена. Выпустив дым прямо в лицо Нухиму-Иосю, Шлёма весело продолжил:
- Но и ты мне нужен. Без твоих цирковых фокусов мне не справиться – на пароход не попадешь…
«Господи, - мелькнуло в бедной голове Короля, - неужели ты услышал мои молитвы? Шма, Исройэл… Неужели, всё так просто? Помоги, Господи…»
- Ты хочешь, - сглотнул Иосиф, - чтобы я свел тебя с ней?..
- Ага, с твоей этой самой, как её, суфражисткой…
- Кем, не понял?
- Куда тебе, шулявскому лаптю! И не поймешь, пока до Америки не доедешь! Да, мне нужна твоя Поклиновская, как её, Густа.
- Полинковская?! – Король постарался изобразить величайшую степень изумления и скрыть то невероятное облегчение, которое будто сошло на него с январского киевского небосклона.
- Какая разница? Погнали к ней. Где ты, говоришь, она квартирует? На Фундуклеевской? Пошел!!! Вот, очень нам пригодятся все эти штукари из цирка Крутикова. Кассу взломать и без них можно, а вот без поддельных документов и шагу не ступишь… А нарисовать все эти бумажки за полчаса можно, чай, напрасно образцами я обзавелся?
«Господи, - шептал Король, уже не вслушиваясь в лермановскую безостановочную болтовню, - Бог праотцев наших Авраама, Ицхака и Якова, да будет воля Твоя, чтобы спасти меня в этот день от дурного человека и дурного товарища, от злосчастного случая и от пагубной злой силы, от сурового суда и сурового противника, будь то сын завета или нет… Благословен Господь, пославший мне Августину, ту, что однажды спасла уже сына моего Меера от расправы над ним, ту, что не только проявляет милосердие и ласку к Твоему ничтожному созданию по имени мотыжинский мещанин Нухим-Иось Бенционов Король, но дарует ему надежду на спасение от злого помысла…»
* * *
В конце сентября 1910 года из таинственной мглы оврагов Ботанического сада на тротуар Бибикова бульвара поднялся вместе с головокружительно щемящим запахом первой прелой листвы странный оборванный человек. Главная особенность в облике этого средних лет человека заключалась не в его измусоленном пиджачном костюме заокеанского покроя, а в том, что на голове путника полностью отсутствовала растительность: выбритыми были не только череп и подбородок, но и брови… Безразличным взглядом мазнув по свежим осенним куполам Владимирского собора, лысый стремительным шагом направился в сторону Малой Житомирской улицы.
…Об Америке Король вспоминать не любил. И впоследствии ничего не рассказывал ни детям, ни Брухе, ни, тем более, несчастной Дуне. О чём?
О том, как перенес жуткое плавание? Как Лерман пытался от него избавиться, обнаружив подмену денег и картин Мурашко? О карантине? О глупой, но закономерной смерти Шлёмы? О бруклинских помойках? Или о том, как на набережной Ист-Ривер умирающего Короля подобрал бывший одесский коммерсант Эйзенштадт? Впрочем, о последнем Нухим-Иось рассказал Льву Израилевичу Бродскому в один из дождливых ноябрьских вечеров, когда сахарный король пригласил нашего Короля в «Альпийскую розу» еще раз разделить с ним время за дегустацией новых гаванских сигар, только что привезенных в Киев. «Альпийская роза» - это была ресторация «с иголочки», новое и модное европейское (киевские хохмачи уверяли, что «оп» в это слове лишнее) заведение, которому было суждено прожить не больше года, но за это время снискать славу уютнейших кабинетов для деловых бесед под кошерный луковый пирог.
Бродский еще месяц назад официально на собрании старшин «Конкордии» поблагодарил Короля и Полинковскую за вернувшуюся кассу, но ныне ему хотелось послушать про похождения молочника приватным образом, а заодно преподнести Иосифу некий скромный подарок… Король, совсем не расположенный в последнее время к витиеватым речам, тем не менее воодушевился, и по блеску в его запавших глазах Лев Израилевич понял: Нухим-Иось преподнесет сегодня один из своих коронных королевских фокусов.
- Сколько всего мы не знаем и никогда не узнаем, - начал Король, - Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь запомню стихи по-английски! Вот, Лев Израилевич, послушайте:
«Sweet and low, sweet and low,
Wind of the western sea,
Low, low, breathe and blow,
Wind of the western sea!»
Такие колыбельные в Америке поют еврейским детям. Во всяком случае, одному уж точно! Его зовут Вениамин Эйзенштадт, ему почти пять лет, и он очень любит эту песенку, которую написал поэт Тениссон. Я прожил у Эйзенштадтов две недели, и каждый вечер слышал про «sweet and low». Не мог не запомнить!
«Сладко тает, сладко тает
Ветер западного моря,
Тихо-тихо исчезает
Ветер западного моря!»
Так мне перевела эти строчки госпожа Эйзенштадт. Вениамин – очень подвижный мальчик. Мне он напомнил моего Осю, только Ося до сих пор еще ни слова не произнес… А маленький Бенджамин, как его там, в Бруклине, называют, просто оратор какой-то… За эти дни я так к нему привязался, странно… Ему больше всего понравилось, что я умею складывать из бумаги всякие штуки: и птиц, и корабли с двумя трубами, и лягушек. Но больше всего он был в восторге от маленьких пакетиков.
Помните, я вам показывал разок, чтобы порцию сахарного песка можно было положить в такой. Вы еще сказали, что все это пустые пока мечты. Так вот этот юный Эйзенштадт ловко накрутил с полсотни фунтиков и засыпал в них все домашние запасы песка. Ни крупинки не просыпал мимо! Папаша его поцокал языком и сказал: «Быть тебе, Бен***, королем сахарных пакетиков!» И вот в тот же вечер был у меня разговор со старшим Эйзенштадтом о всяческих моих цуресах. Вот что он сказал:
- Мсье Король, видите ли, ваша кыевская спесь изъела вас, как прекрасная зеленая плесень изъела сыр рокфорт. Как молочник, вы меня поймёте. Вы уже стали с ней на пару одним продуктом. Вы что-то можете понять – как молочник! – но исправить вы уже ничего не сможете. Вы думаете, что думаете о своих детях, но ни черта вы о них не думаете. Иначе вы бы давно уже смылись с этими самыми детьми или сюда, или в Палестину. Сколько их, вы говорите, у вас?
- Семь, то есть шесть. Виктор умер, когда ему еще и года не было…
- Благословен истинный Судья! Причина?
- Я знаю? Дифтерит, детская чахотка, тиф или кадохес – какая разница? Говорят, он умер от плохого молока.
- Поэтому вы и стали молочником? Хорошим молочником? И что вы делаете теперь с вашим молоком?
- Мы нагреваем его. Не дай Бог, оно не должно закипеть, иначе это будет уже не молоко, а «паскудствэ».
- О, вы знаете про Пастера и его метод?
- Мне рассказывал Бродский. И доктор Зеленский тоже. И Гуревич. За него мы знаем еще и потому, что когда Мирошу покусала бешеная собака, ему ставили уколы Пастера, так сказали в клинике.
- Значит, что такое пастеризация вы знаете? Это и есть в правильном режиме нагревание молока с целью уничтожения зловредных бактерий. А Бродский вам не рассказывали в таком случае про Натана Штрауса? О, это выдающийся еврей! При случае я поведу вас на Манхеттен в магазин «Мэйсис» и приодену. Пора вам обзавестись приличным походным костюмом, мсье Король. Это – к Штраусам, владеющим прекрасным магазином.
Но Натан у нас известен и другими делами. Здесь, в Бруклине, братья Штраус открыли склады для сухого хранения грузов «Abraham & Straus», но и это не главное. Натан увлечен идеей обязательной пастеризации молока не только по всему штату, а вообще во всем мире. Его считают многие сумасшедшим и негодяем. Фермеры подают на него в суд за порчу продукта, а он уверенно продолжает создавать новые и новые станции пастеризации. Я вот думаю, что ничего случайного в мире не бывает.
Вас, мсье Король, я подобрал совсем недалеко от пирса Ист-Ривер, где находится первая лаборатория и первый склад для хранения пастеризованного молока. Когда вы вернетесь в свой Киев, прежде, чем вы вместе с мишпухой покинете Россию навсегда, займитесь молоком так, как им занялся в Америке наш единоверец. Объясните всем молочникам необходимость пастеризации. Но прежде всего поговорите об этом с Бродским.
К сожалению, не могу вас лично познакомить с Натаном Лазаревичем – он весь в сборах в Палестину, если только не уехал уже, но это не беда: я обеспечу вас всей необходимой литературой, а уж о связях с нужными людьми – не беспокойтесь. Пообещайте мне, что непременно займетесь этим.
пообещал. Потом я узнал, почему Штраус на этой молочной теме свихнулся. У него во время путешествия по Европе тоже умер ребенок от плохого молока. Эту девочку звали Сара… Вот, Лев Израилевич, всё, что я смог привезти с собой – это инструкции и чертежи для организации станции пастеризации молока. И вот книга Штрауса, держите…
Бродский с интересом провел пальцами по дешевой бумажной обложке, на которой было строго начертано «Disease in Milk: The Remedy Pasteurization».
- Спасибо, мой милый Король, спасибо! Но вы немного опоздали, то есть совсем чуть-чуть отстали от киевской жизни. Пусть до Америки нам далеко, но и здесь нам не чужды лучшие плоды цивилизации. Вот, извольте, вот, ну допустим в последней «Мысли», - он зашелестел страницами лежащей на их столике газетой, - вот смотрите: «Товарищество «Граф и Ко». Крещатик, 33. Аппараты и принадлежности для исследования молока и молочных продуктов как для лабораторий молочных ферм, так и для домашнего применения. Стерилизаторы и пастеризаторы для молока. Посуда». И это сейчас по всему городу! Не сердитесь. Если с вашими порционными пакетиками для сахара вы поспешили, то с пастеризацией молока опоздали…
…Вообще-то на Короля смотреть было жалко. Сейчас никто бы не назвал его «франтом и краснобаем». Пальцы, нервно схватившие подбородок, уже поросший пегой щетиной, дрожали…
- Вы потому нигде и не появлялись, что у себя в лавке организовывали станцию пастеризации?
Иосиф опустил голову.
- Реб Король, давайте не будем о грустном! Выше нос! У меня для вас есть подарок.
Бродский щелкнул пальцами, и тут же прыткий официант поставил на стол небольшой сверток.
- Это вам, Иосиф Бенедиктович, на память о наших встречах и разговорах. Поверьте, ничто не проходит даром. Прежде, чем развернем сверток, я хочу поведать вам даже не историю, а так, я бы сказал, «зарисовку». Давным-давно, почти сто лет тому назад, а точнее, в 1819 году из Парижа приезжает в Варшаву некий французский юноша по имени Винсент Норблин, которому только-только исполнилось 14 лет.
Что забыл он в этом странном городе, который совсем недавно еще был столицей Варшавского герцогства и был послушен Франции, а с 1815 года стал столицей царства Польского, подчиненного несчастной нашей Российской империи? Хорошая работа и надежный заработок - вот что ждет юного Норблина в Варшеве, где уже обосновались его отец, Александр Жан Константин Норблин и дядя, открывшие, ни много ни мало, бронзовый литейный завод. И это нисколько не странно, потому что в это время Варшава становится центром по производству утвари и для нужд именно что еврейского населения.
Кому, как не нам с вами знать, что именно Варшава в те времена стала иудейским центром. Субботние подсвечники, ханукальные светильники, столовое серебро, тайтлен для Торы... - на все на это в Варшаве появляется спрос! Вот мастера туда со всей Европы и слетаются. Наш Норблин немного поучившись у папы бронзовому литью, решил еще овладеть навыками ювелирного ремесла и поступил учеником к серебряных дел мастеру Жану Серизи.
А этот Жан был женат на даме из германского княжества Ангальт. Звали даму Генриетта Леопольдина Августа Ворбродт и была она дочерью золотых дел мастера Филиппа Ворбродта, который основал свою фирму в Варшаве еще в 1809 году. Дела его шли очень даже хорошо. И после смерти Филиппа дело перешло по наследству мужу дочери, то есть к Жану Серизи, который в 1822 году взял в ученики нашего Винсента Норблина.
А в 1831 году Жан скоропостижно перебирается в мир иной, и безутешная вдова находит усладу в ученике усопшего мужа, то есть в Норблине, который со временем и становится законным владельцем очень серьезного предприятия по производству прекрасных изящных вещиц… вод производил и серебряные, и бронзовые предметы, но главное, там было налажено производство изделий с покрытием серебра по новейшим гальваническим технологиям.
Собственно, секреты качественного посеребрения и стали главным секретом Норблина. В 1865 году его сын Людвиг объединил свои предприятия с заводом по производству серебряных предметов собственного шурина Теодора Вернера и организовал компанию, компанию которая так и называлась - NORBLIN & Co. А потом Людвиг Норблин купил знаменитый завод братьев Бух и в 1893 году организовал «Акционерное Общество-Фабрику по Металлу Норблина, Братьев Бух и Т. Вернера». Уж поверьте, евреи всей империи были благодарны Норблину… К чему вся эта длинная история? В 1898 году мы с Лазарем посетили завод Норблина и познакомились с Людвигом. И он подарил нам несколько пресимпатичнейших штуковин, в том числе и вот эту.
Бродский вскрыл упаковку, и перед взором Короля предстала та самая сахарница на ангелочках, что стояла на столике-бобике во время прошлой их беседы; та, от которой он не мог оторвать взгляд. Боже, Бродский и это заметил?
- Берите-берите, Король-мечтатель, это вам вместо порционного кармашка! Вот, видите, здесь, на обратной стороне клеймо: «NORBLIN & Co. GALW: WARSZAWA». Пусть жизнь ваша будет сладкой, а ваши потомки, дай им Бог здоровья, спустя сто лет, пусть ломают свои еврейские головы в попытке понять, откуда взялась фамильная вещица…
* * *
Только Иосиф переступил порог, как навстречу выбежала раскрасневшаяся и радостная Бруха.
- Иосиф, счастье-то какое! Ося заговорил! Господь услышал нас. Вернее, он запел. Он поет! Он поет!
- Ох, - Король присел на низкую скамеечку и стал расшнуровывать штиблеты, - неужели? Он поет про «свит энд лоу»?
- Господи, совсем ты со своей Америкой из ума выжил. Послушай!
И до ушей Нухима-Иося донесся из-за стены веселый детский голосок:
«Ося, ты Ося!
Ты меня не бося!
Я тебя не бросу!
Ты не беспокося…»
- Комментарии
* Художник Александр Александрович Мурашко (1875-1919) начал преподавать в Киевском художественном училище в 1909 году, но в 1912 году оставил училище и создал собственную студию в доме Гинзбурга на Институтской улице. Борис Иосифович Король (1902-1967) начал учиться в Киевском художественном училище в 1917 году, но через год был вынужден оставить учебу. В 1919 году А.А. Мурашко был убит бандитами рядом со своим домом на Лукьяновке.
** Митька-буржуй – прозвище Дмитрия Григорьевича Богрова (1887-1911), анархиста, агента охранки, убийцы П.А. Столыпина.
*** Бенджамин Эйзенштадт (1906-1996) – основатель компании «Sweet’N Low», специализировавшейся на выпуске порционных пакетиков с низкокалорийным сахаром.
Комментариев нет:
Отправить комментарий