Веле Штылвелд: Голос погибшей вселенной, часть пятая

Веле Штылвелд: Голос погибшей вселенной, часть пятая

Орнис и его  друзья: Творение Искусственного интеллекта

В тот странный ноябрьский вечер, когда на планете Земля и в сопредельных мирах был казнён вселенский преступник Стазиш, на очередном совершенно мирном заседании местных теософов собравшиеся пустились в бесконечную дискуссию о нравственности, и я стал невольным участником обвинения тех, кто, как и я, хорошо знал о цене, уплаченной земным Человечеством за право обсуждать эту неудобную для потомков прежних падших Богов и вселенских преступников тему.

– Красота, – говорил один из технологов ядерного оружия современных землян, человек практичный даже в далеко не радостные для теоретиков ядерной физики времена постсовкового полураспада, – только красота имеет право быть нравственной. Ибо в красоте заключена наивысшая нравственность.

– Это так отвлеченно, господин академик! – парировал главный оппонент и известнейший во всём городе теософ Леопольд Иванович Глюмбольд. – Проходите дальше в своих выкладках!

– А что же, дражайшие, я и пройду! Земля – совершеннейшее существо, если даже хотите, райский Эдем, сад, в котором мы не всегда соразмерны, и все наши беды от этого проистекают. Ведь красота – это соразмерность разных частей... Мы здесь иногда говорим о планетарном коллапсе и Апокалипсисе только потому, что не желаем быть соразмерными нашей Земле...

По сути, академик был прав, ведь мы, падшие… Боги, отдавшие Порочным преступникам свои вселенные, были тоже порочны и в том усматривали наивысшую нравственность – нравственность разрушения. 

Мы были соразмерны с созданными нами преступниками, но забывали в себе о том, что прежде мы были бесконечно соразмерны с созданной нами жизнью, даже там, где она приходила в упадок и ощущала на себе стагнации, от которой даже мы, Боги, увы, не могли её оградить. Ведь не в наших силах было отменить революции. 

.Ибо они не от Бога, а от людей. Но у каждого Бога существует свой избранный народ. В моей погибшей вселенной это были олонды...

Ещё во времена существования моей личной вселенной я их, увы, не наделил позднейшей мудростью библейского Экклесиаста. В своей древней вере они не знали время отчаяния, для них всегда существовало только время любить. Утомленный делами своей огромной вселенной, я приходил к ним отдыхать, а они – советоваться со мной о насущных проблемах и делах мироздания.

Но в это время заявил о себе Стазиш, и я то и дело отправлялся на его поиски. Они изнуряли и выматывали меня, хорошо ведающего, что Стазиш способен на мимикрию, сокрытию там, где самого его меньше всего ожидаешь, даже меньше всего надеялся я на то, что однажды он посетит оставленный мною на время старый трепетный уголок моего мира и произведет в нём тяжкие непредсказуемые перемены, превратив гордых и мудрых горцев в закостеневших ортодоксов, лишённых прежних чисто человеческих качеств...

Но однажды, к тому времени, когда я возвратился, именно это и произошло в отрезанных от мира Синих Скалистых горах, где никогда прежде я не облачался в пурпурную мантию с голубой оторочкой Прокуратора всей вселенной – Вселенского прокуратора моего заблудшего Человечества...

Всё началось неожиданно. Произошло именно то, на что меньше всего я мог как-то влиять. В южных долинах, расположенных в отрогах Синих Скалистых гор, произошла кровавая революция. В долинах запахло кровью безвинно убитых, а власть над оставшимися в живых перешла к комиссарам. 

Это были суровые люди с открытыми простыми лицами и пламенной верой в то безумие, которое они уже сотворили и ещё надеялись сотворить. 

Я не мог и не смел им препятствовать, ибо я знал, что они из числа прежде выведенных мною же благородных преступников. Ведь верил же я почему-то, что могут быть и такие. 

Я только забывал в ту далёкую и нелепую для себя пору, что для любых преступников характерна экспансия. Меня убийственно обманывало их внешнее благородство.

И ещё весь этот особый антураж всех революций – все эти пропитанные бычьей кровью войлочные простые шинели на неуютных крепко пришитых армейских крючках, все эти короткие женские стрижки и все эти безумные пламенные речи ораторов, обречённых завтра погибнуть от рук себе же подобных...

Это собственно и случилось, и как раз к тому времени, когда я в очередной раз возвратился после безуспешных поисков того, кто уже напрямую грозил разрушить мою вселенную... 

Я так и не отыскал в очередной раз Стазиша и полагал, что только прежняя доброта и вечная привязанность моего божьего народа – олондов принесут мне успокоение. Но вместо всего племени меня встретил одинокий старик Эрема и пал передо мной на колени.

Такая горько-просительная встреча была для меня внове. Я знал о великой гордости своих горных созданий. Именно из них я хотел успеть сделать стражей вселенной и предотвратить страшное преступление, но я, увы, опоздал. 

Дух моего народа был сломлен. В Синие Скалистые горы, спасаясь от преследований себе подобных, пришли комиссары. Их было немного – пять мужчин и три женщины, но они сломали дух остальных...

Взлелеянное мною во вселенских тысячелетиях племя сохранило свою прежнюю численность, но по требованию комиссаров в мир олондов пришло регулярное заушное образование и категорический атеизм... 

Старейшины олондов не дали разрушить моей одинокой сакли, но и не смогли удержать молодёжь в вере о том , что их древний Зордак ещё не однажды придёт к ним и в будущем, как приходил в прошлом и приносил новости с далёких и дальних звёзд, чем озарял и окрылял их на целые тысячелетия.

– Ничего этого вам не надо! – сумели настоять ещё вчера немощные комиссары. – Вам сегодня необходима не Божья, а революционная организованность, а господина-товарища Зордака мы просто попросим...

И они действительно попросили. Строго попросили им не мешать и не являть в новые революционные времена, когда не только каждый человек, но и каждый лишний патрон на строгом учёте, ибо во все времена революции не способны ничего из-под себя достойного производить производят только строжайший учёт. 

Да, идея учёта так вдохновила многих старейшин, что они даже возомнили, что из их древнего племени получится отменное племя учётчиков и счетоводов, после чего многие даже ушли жить в южные низменности у берегов тёплого моря и совершенно набрякли и размякли душой, а в это время комиссары расправились с их гордыми потомками. 

И сделали это так: они просто буквально объяснили вождям древнего гордого племени олондов и тем более их безусым потомкам смысл божественного предписания о том, что значит великое время любить:

– Любить следует не себя и не себе подобных существ, а всемирную революцию. Ибо только она способна вдохновить на Любовь! Нет высшей любви, чем любовь революционная, сознательная, тогда как просто любовь должна теперь оставаться только лишь для разового продления человеческого рода. Мы отыщем для неё особое место и освятим священными революционными ритуалами, – говорили обычно едва ли не в один голос коротко остриженная Харла Фази и вечно патлатый Фарл Горбун, наделённые чрезвычайными полномочиями. И им поверили...

Прежде всего, всех новорожденных детей и всех прежде рождённых, но ещё не прошедших инициации, отобрали у плачущих матерей и создали для них один огромный воспитательный лагерь, хоть он и был достаточно уютен и возведён почти в центре селения, что обеспечивало его всеобщую защиту. 

Со временем по революционным казармам были разведены потерявшие смысл в совместном проживании без детей мужчины и женщины, и только немногие из стариков, воспрепятствовавшие подобному надругательству над соплеменниками, раз и навсегда уйти в Синие Скалистые горы и выстроить свои одинокие сакли рядом с саклей своего древнего, отвернувшегося от них Бога.

О, если бы я это знал!.. Но мне было не до того... Вселенский преступник Стазиш практически повсеместно сеял смуты и разрушения, в то время как люди в рыжих буйволиных шинелях из плотного войлока, пропитанного жертвенной кровью, старательно разрушали души тех, кто мог бы стать Стражниками Вселенной и её охранителями... 

В пору моего последнего возвращения почти все изгнанные старики умерли от непереносимого одиночества, и кроме сиротливого старика Эрема, в живых осталась только крючконосая, с зелёными оспинками, старуха Тергина, время над которой, казалось, никогда не было властным. 

Жили они по соседству, каждый в своей одинокой келье. Старик пас горных коз, а она носила воду с источника, готовила каждому из них отдельно поесть, да ещё пряла пряжу. Иногда за пряжей приходили с селения, а вместо пряжи приносили старикам керосин, спички и революционную литературу. Литература обычно тут же шла на растопку, так как под угрозами ревтрибунала чудес я более не творил, а терпеливо пережидал, когда же всё это кончится... 

Но безумие, освященное новыми и переплетенное со старыми традициями, уже не кончалось. Инициацию навсегда отменили, и теперь из мальчиков никогда больше не вызревали смелые и гордые мужчины, а просто рано или поздно вдруг получались совершеннолетние мальчики, способные иметь детей и столь же совершеннолетние девушки, способные однажды зачать и нарожать революции этих самых детей, которых уже на третьи сутки навсегда отнимали от юной материнской груди. 

О рождении второго ребёнка не могло быть и речи. У революции просто нечем было прокормить и этих немногих строго плановых по счёту детей, и тогда недоедали взрослые... Ибо революция всегда ставила только на тех, кто родился после неё, обрекая на уничтожение всех прочих, кроме, естественно, своих комиссаров...

На похоронах всё те же Харла Фази и Фарл Горбун говорили пылкие речи и призывали помнить тех, кто не пожалел своей жизни во имя своих детей, во имя светлого будущего. 

Затем проходила тризна с революционной минутой молчания, горцы не любили оркестров, а затем, когда все расходились по своим раздельным баракам, с гор спускались отверженные старики и столь же отверженный гражданин Бог, давший комиссарам обет не мешаться в дела живых, но не смевший оставить без участия Души умерших...