 |
| Дизайн Ирины Диденко Проект обложки журнала SUB ROSA |
как мне найти язык, хотя б какой для новых слов
лишь болью разве что и новых – чтоб ты узнала,
даже если я виновен, что Правда есть Любовь?
Любовь же только Бога лишь и кормит
привязан ли так рот к еде, а слово к мёртвым душам,
что говорить о лучшем невозможно,
пока не переполнишься плохим?
я, видно, точно сыт - кошмар идёт из горла,
и нет конца кровавой рвоте, которой начало лишь
вновь конец, и пережить двоих так больно
даже в жалкий миг, что, как и те уйдёт из жизни,
безвременно и тайно подобно императору-подростку
задушенному фельдшером своим
итак, я говорю – не плачь ведь этим я живу
2
надежда – это другие, но даже другая любовь,
уводя в сумрак комнат чужих, неудобных, и,
не желая обид всё равно их впускает в себя
где ты ждёшь тех, вечно других, ничем
из былого не поражённых и новых, как будто
их свет твой же Мрак из любови соткал
так сватан ли Огнь твой с Землёй?
и связан ли Господь моей Душой
чтоб разделив со мной Свою свободу
дойти мой путь, что среди всех один
Им и не пройден, как черепахи рот
повторенный в морщинах панциря ее
как следы рвущих зубами воздух сабель?
быть может, воздух – твердь?
и облако – дворец, в котором и куда
из белых суден уплывут ступени
как святые ступы, где Бог вращает жернова
Своих миров? как возможет разум
не потеряв ни совесть и ни честь
так разделить в причинах человечье и безбожье,
чтоб утверждать – мир пал не от болезней,
а лишь от своей же глубины?
да что нам до глубин! когда они, как яд
смертоубийственны едва на половину
пока сам не умрёшь от дерзости своей
какою ты кормил душевную трясину
там – твой Костёр, а тот, что был Огонь
разлит в глазах, сжимавших страхом
алую от крови пуповину, связавшую
ночь с той, что так в ней, несмотря на всю
мою любовь, и не родилась
3
твой лозунг был не нов – возьми и «makeitnew»
но даже в стремительно скудневшем обелиске
компьютера, чей мощный монитор
пузатым идолом заполонил мой стол
беременный, безумье лишь родивший
не отражался я, я весь остался там
на том откосе зашедшего в поток
причала-храма, высокого, словно портовый
кран, откуда письма ты плохие мне писала
и не умирала, чтоб, если умер – один я
раз Я людей рождает им святое горе
сгущается, влажнея, мгла – и морок, уходя
из талых душ, течёт потопом сквозь верблюжье ухо,
рядом с которым Логос – шёпот, а ребёнок – Бог
но ты не очень верила мне,
напоминая злобную старуху
что век свой отравила сахаром любви
4
не верил тоже я – но свечку запалил
ради двух-трёх смешливых как тусят твоих
что обживали подоконник мой холодный
желтеющий огарок пальцем заядлого курца
весьма достойно, хотя и скромно
отметил вклад мой в кострище Вечного
народного Огня, народа, как и всё
не так уж бывшего, оказывается, вечным
я был учитель – дети же учили ласково меня
своей схоластикой и мудростью лечебной
когда, допустим, мы отправлялись в зоопарк
и волк казался всем нам эстрадною певицей
ее судьба мрачна – но я ведь о своей
и как, действительно, поверить в Смысл
когда Он только Сверх, и на лице, как поволока
взгляда, смутен? я не горел желаньем
приходить на старую могилу еще и потому,
что она, вся в мусоре оставленного теми,
кто посещал соседние была моей – я там во сне лежал
словно похороненное мыслью привиденье
ведь умирают и мечты людей, прежде
чем они сами лягут в домовину
5
сопротивление мне намывает Смысл
то, что я сделал, меня и оправдает
но не надежду я ищу, и даже Истина мне
не приют, а Разум – не дворец
а то, чего не смог – мне больший Дар
чем Божий, так я прожил весь год
и время стало для меня незримым миром
каким себя кормил я тайно, и украдкой
лелеял существо, какое не родил, населяя
его своими письменами и мечтами
поскольку нет у человека Бытия
кроме того, что сам себе он смолоду придумал
и я, как дурень, думкой богател
нищая ежедневно телом, не слишком
торопясь с проектами здоровья
и не собирался поумнеть любовью
все дикари и разночинцы, косые чоловьяги
чудаки, еще юроды и худоги, сомнительные
с точки зренья хороших правил и высоких норм
но и подонки также из последней точки
хранили души и костры спасали, и пели небу
Доброту его, когда пасли телиц хозяина Огня
пока еще не завершилась на щемящей ноте
благая Ночь – и День, что был повсюду вхож
и везде приемлем, не умер молча на пустой дороге
мне оставляя пройденное в долг
6
но свечки не нашлось, как ни искал
и свет горел откуда-то с закрая
как будто воздух сам себя позвал
на свет и вытащил за волосы из недр
где девочки, ровесницы чудес
подобно спелым яблочкам в кладовке
пропадали, а я, неуязвимый ангелом одним
неприкасаемей изгоя и твердей аскета
всё уходил из всех, кем раньше был
и с прошлым рвал, как рвут непереваренным
фуршетом, на свадьбе умирая с горя
что как ни красься, а невесте чужд, не мил
да я и не спешил вернуться и радовать
чужие дни сухие цветами головы, их сколь
ни дли, а всё одно мытарствами любви
не сыщешь более глубокие могилы
чем днища ваз, дрожащих, как часы
7
я лечусь в Октябрьской больнице после инфаркта,
говорят, обширного, как поле а какое именно – не говорят
или же как предмет космолога, абстракция
здоровый дух тогда, когда что плоть ему
что лопухи под стареньким забором, когда
чужая норма, своя же в шаге от балкона
куда бы ни шёл, искал тебя, а не его – и сам весь
я ноябрь, каким родился, если верить маме
поскольку существование обманет за глаза
а более кому? и мой сосед, старик
рассказывает мне днём за днём мою же
не слишком мне понятную в деталях
запутанную сказку-жизнь, ту именно
что мне осталась, оттого что, видно
в кургане и хранилась, как прячутся мечты
в наших ногах, чтоб нас нести сквозь годы, горы
извилистым туннелем телескопа, знакомым
как древлянское метро – да я и сам звезда
я молод, горяч, летучей газов спецхим-эскадрона
или дроби драм-машин, спелеолог,
враль ничем не дорожу, дышу так жадно
словно то люблю, что не вмещается
в мой рот и, превышая меры, меня
когда-нибудь взорвёт – да вот уж и взорвало
хватит бегать, одно другое суть
а суть Иного развёрнута на ярмарке платочком, где
весь мусор и есть Всё, так что ряд ничем не кончен
никто ведь не конечен, даже если вот-вот умрёт
8
но я-то жил – и этим приключеньем отрывал руками
из пропасти былой истоптанный и битый-перебитый
крючкастый шлях, заправский потрошитель, что вёл
в заброшенный оставленный богами,
как храм буддийский тайный хуторец –
по слухам там и жил и обитал годами
со мной мой дед, которого родил я снами,
мешая самому себе же гнить в корректной и приятной немоте,
что длится вечно пока оплачен свет – тогда, а вот сейчас сильнее,
отчаянно тянуло говорить, бежал за холм укрыться горизонтом
и длиться тем, что как его ни бить, само не в силах
пускай бы мыслью молодиться, хоть именно его
Бог дарит тем, кому уже не жить – оно Ничто
но значит больше смысла, и потому себя предав
последнему костру, как острый меч, ты, Агни
вводишь отличительные знаки ветхих армий
которым даже облако, висящее, как меч, есть
не укоряющий мальчишескую совесть след
того, что даже Одно полнее многих знаний
9
так постепенно, через шаг за далью,
вдоль ухоженных кривым пропойцей улиц
ердцу поперёк начатками бессонниц и учений то,
что быть не смело стало смело есть, жуя соплями укоризну стариц
что с ними разминулись – ваша честь, хотя вы
не расположены следить за теми, кто в затворе
поскольку сами жизнь проводите в неволе
следя за исполненьем палачёвой воли
спешащей рок упрятать за забор, и не смотреть
в свойзор, каким рождаются слащавые столетья
в картинах палевых, как аспидская шаль – но всё же
монсеньор, ответьте небу, если уж в земле обоим
нам, в общем-то, не очень-то и петь – действительно ль
под кожей не в масть картёжный рысью астероид
горит у тех, кто не заметил Божью смерть?
мне дан и факт, и аргумент – живу я вдалеке
от Рая и Вай-Фая (Wi-Fi) и не спешу со всеми поумнеть
но дед был прост и малословен – еды нам остаётся
рот открыть и поседеть, а кроме как у неба
просить не будешь человеческих костей
одна семья другую съела, и если б мог
я кончил бы и с третьей, что жила сад в сад
через дорогу, поскольку кухни наши выходили
как случается, на противоположные дворы
и только дым могли мы друг у друга красть
не обещая здравствовать как невиновный день
10
в том самом доме жила мать молодая
девочка совсем, а с ней и настоящее дитя
что в девять лет ей через силу помогало стряпать
ведь муж их и отец, как говорили злые языки, был
денщиком у красного гвардии майора и метил в генералы,
словно в белый свет все же знают, что такое штабные денщики
напомню, я управлял здесь школой
с окрестных сёл на хутор наш съезжалась детвора шальная,
пёстрая и верещащая, словно чижей и воробьёв
она учила петь, а не у них смешилась, еще не знавшая
управы и силков, так всё и было – но увы, вчера,
сейчас же дня уже как два, я прихожу к девчонке
говорить слова о Древнем Риме,
читать вдвоём с ней вдоволь Катуллову латынь
со словарём и приносить колодезной воды
обедать же никто не предлагает – живёшь? ну, и живи
всё потому, что мать ее сказалась занемогшей
хотя по-настоящему и говорить-то не могла
и отложила прочие домашние дела,
а то, что я невольно заподозрил,
напоминало больше ревность и Амура козни,
хотя я жил у деда своего всего лишь года три,
но в мыслях ночевал всегда
11
потоп и голод – мрачность Мрака
а может ли быть не мрачным Мрак?
как горе – кровь, а жизнь – вода
жадные стихии Смерти, что существует лишь коря
а в мыслях заменяет Вечности крылатость всё-таки напрасно
до сини чёрного Кота, и вовсе не в ку-клукс-клановском мешке
но в новеньких с иголочки казачьих сапогах-протезах
нас отломило от материка, от тёплого родного очага
и космоса, чья Душа – загадка, а цель непостижима, и только
своим неверным сердцем можно рассудить Того, Кто нас
в одном сосуде соединив всех вчетвером и обязав
жить вечным Четвергом, поставил спинами к Началу
а мы – возьми, и вытекли ручьём, и поплыли –
что комсомольцы у деда и матери той не отобрали
ко всем расклятым матерям пошло, не повертаясь
промокнув от небесных слёз, каким, конечно, тут никто
не верит больше, чем отмерено привычкой, начались коварства
они всегда лишь в шаге от любви – еще задолго до того
как мы их приняли и осознали, а потом, за ними, и жнива
теперь Сам Господь нам теоретическую физику преподавал
ведь мы и сами собой Его эксперимент Ему же и явили
наверно, всем нам стоит умереть однажды, прежде
чем умереть впервые, дабы освободить запретные
мышленьем, но не Богом, силы – и космос с мозгом
цветными проводами напрямую сочленить, и рот закрыть
и замолчать так мощно, что музыка сама рекою каравелл
свободно пустотелой в вечер грозный
спокойно строго потечёт, как наводненье голода
что, нас задумав задушить, Смерть в огненной Душе
холмов для идиотов погребает, ведь мудрость небольшая
просто жить
12
обложенные со стороны миропорядка и людских законов
мы голодали вместе с палачами, что не знали, кого
да и за что они казнят, по-своему, хотя не оригинально
придумавши в нас Бога духовным голодом убить
а Он не умирал – за Ним и мы все жили, едва покоясь
лёжа на тахте постылой, как будто горб выше головы
из нас энергию мышления, словно телок, сосал
и наши руки шевелили нам бахрому рассудка, не понимая
с чего теперь начать, когда конец так близок, что
уже частично наступил – в тот вечер, помнится… но нет!
щадила Смерть мне память, давая нам уйти от вечных
безответностью вопросов про то, как быть, когда как раз
быть и невозможно, к столу стояли мы спиной, кружа
вокруг себя, как еще прежде не замечали Рта тысячегубого
привязанного неточным зрением души непосвящённой
Господа Креста – ты удивлялась: «где же Ад?»,
и постепенно мы привыкали к тому, что еще в силах,
вопреки страху быть едой для Бога, что нет запретов на конец для тех
кто свой конец, вернувшись с того света, пережил
всё можно как-нибудь унять – когда соседи только и судили
о том, как односельчане едят самих себя, ну вот, и девочки моей
однажды утром как-то вдруг не стало, она молчала в голове
ну да, еда ведь тоже не особенно кричит, не больно супу
где отражение ее искал, как день вчерашний тополиный пух
она не отзывалась на мой крик, его я слышал, как чужой
не отличая себя от своего же Я обратной стороной, уже не вспомню
когда я был среди людей собой – и на меня в ответ
никто в черёд свой так не кричал истошно, но как легко
мы соглашались с приговором, до тех пор скрытого
от нас газетой убежавших летних дней – видать, и им
здесь было жутко и не по себе, полу-поживший дед
мой жил уже не жизнью – «убили, ни разу не любив»
вот всё, что он сказал, а через день добавил
будто я глядел не в суп, а в воду – «съела эта»
13
на ровной ноте, без высот и спада, держалась в теле
странная отрава, с которой легче умереть, а надо жить
но отчего – как жить, то непременно «надо»?
от голода плясали двое красных псов, что к нам во двор
пришли соломы с крыши, не спросясь, хоть пососать
мать девочки им на меня кивнула – хотя они и так смекнули
кто истинно украл их завтрак, запретив обед, но ведь
не умирает то, что убивает – и сразу только ангелы поют, еще
я девочку любил, конечно, чтобы смиренно страшное принять
что людоедка-мать, куда тут деться? любила, получается, меня
и рот, что изжевал дочернее бедро, мечтал, запёкшийся
горестным началом, мой выкрасть из меня, и, спрятав
как центурион добычу христианина, затвержено и длинно целовать
отмаливая пир, запрещённый Богом, не объяснившим
как без пищи жить, а без сердец – страдать
нам всем мерещилась еда в разнообразных формах, так что для губ
пожалуй, и поцелуй мог неожиданно стать капканом
и укусом, в вампира превращая принимающего робко
на утреннем причастии свЯтый Дар – кто я им всем? скорее, каннибал
от ужаса съедающий Любовь в названье Бога, и мы могли бы
незаметно, скромно действительно пожрать Христа
если б нас не ела совесть – но девочку не воскресят слова
когда всё, что ни есть, реально как еда, тогда былая снедь
изгнала нас на края сознанья, где даже воздух – наказанье
в отсутствии любви – ум не тормоза
14
я выел дно у Бездны – сквозь меня, подобно току
осыпалось движеньем устьев тонких
жестокая шея мирозданья, как если вынуть ось
у многоколёсных колесниц, я причастился таинств
злой Любви, ею обвинённый в том же, в чём мир
ее спокойно, хладнокровно, как лекарь, льдом
своим проверенно судил – и слепо превращал в рабу
да я и сам бездумно ей служил, ей одной
ведь до сих пор детоубийцу только и люблю
не разобравшись, кто из двоих дитя
пугаясь жизни, что со мной осталась, прося лишь
смысл, который Бог во мне похитил, оттого что
и Богу-Слово стало мало слова моего, и Он
возжаждал молодого тела и любви не словах
но истинно живой – но я, горя, как печь, едой
я точно жил один – они меня потом забрали
кого еще винить в каннибализме, как не учителя?
всех подозревая, они не знали, как иносказательно правы
хотя не так, как мать, что отнимает грудь у своего
ребёнка, разъехались по разным колеям колёса
и шлях свернулся в уголке хвостом кота
а всё же оно единственное, это мирозданье
где мы в разлуке, в дифференциалах комнат
друг у друга, словно кусок последний
величественные отнимаем небеса – она
не будет ни невестой, ни гулящей, когда
придя пусть ненадолго домой, как сам в себя
я обнаружу щетину жадных игл убойных
на месте сада, где, сумерек смущаясь, чистота цвела
23, 24, 29, 30.11.2013
Комментариев нет:
Отправить комментарий