Веле Штылвелд: Мулясе мушиного короля, часть вторая
А это уже другое киевское наложение, одно из всех, которым я так часто подвержен. Просто представьте ещё не старинное, но давно не новое пианино нет, простите, скорее рояль, постепенно превращается во мраморную окрошку памяти. При этом цвет этой окрошки далеко не благородный, а жутко размыто-ляповый, словно остывающий слепок прошедших в недавнее прошлое уже очевидных, но бестолковых событий… Это они прежде отобрали у вас время, память, надежды. Это они подмяли под себя ваши мечты, и теперь, сколько ни играй на этом остывшем инструменте, он будет только хрипло рыдать над когда-то не состоявшимся...
Но если только вам не нравится то, что я сейчас предположил, то напишите нечто от себя и для себя в виде некой скрипичной партитуры или текстового сценария сами! Прямо здесь, под этим постом, а я подумаю, брать ли вас к себе, в группу мечтателей... Одним словом, не бойтесь мечтать, не бойтесь, что отпечатки ваших несбывшихся мечт осложнять вам вашу нынешнюю бестолковую жизнь.
Как ни крути, но вы, по крайней мере, хотя бы пробовали прожить прошлое время чуть более радостно и блистательно! Вот и напишите об этом прямо у крышки этого остывшего инструмента... Я же ещё не раз за вами приду, ведь я не только мечтатель, но и писатель...
И вот что ещё непременно не следует забывать... Нечто может просочиться просто напрямую на мольберт вашей памяти и превратится в часть фона нынешней повседневности. В этом случае всегда постарайтесь отыскать, где спрятан или просто находится этот ваш бесхозный мольберт, на котором нарисована ещё что-то, что вы, увы, пропустили и не приняли для себя в жизнь...
Так что если кто-то хочет впредь быть в моём союзе мечтателей, обращайтесь! Мы непременно это с вами обсудим, поговорим и постараемся услышать то, о чём вы бы хотели сказать этому повседневному миру... А пока позвольте, буду говорить я…
Поскольку нынче заинтересовали меня странные запредельные сущности. Живут ли эти запредельные сущности в старых киевских подвалах киевского правобережья? Если да, то откуда они к нам приходят, из какой глубокой архаической вечности и какие тайны прошлого они так долго и надежно хранят, и что они приносят с собой: какие прежде ведомые Коды и Знаки?
Ведь они не просто между мирами пересекают наше пространство, потому что они почему-то обязательно приходят в пространство, где существует разруха, боль и расторжение чувств, физический голод и множественные страдания, где существует и над всем довлеет душевная боль и несостоявшаяся любовь, застывшая между пространствами…
А в этом кафе на стенах почему-то висят парами заплечные мушиные крылья: от самых больших и оттого намеренно стыдных до почти незаметных и вроде бы совершенно бесстыдных, но оттого не меньше прочих бессильных. Только примерил, и тебе тут же не то что ногу, а всю душу свело! И никто не знает – надолго ль?..
Да воистину у меня словно бабочки в животе проснулись в мои почти семьдесят земных лет… Хотя тут тебе не крылышки и воробышки, а мушиные крылышки и хворобушки… Надо бы срочно выйти наружу… Но жене известно, что я не курю. Удивленно провожает меня из-за выбранного нами столика взглядом. Вынимаю из брючного кармана еще досмартфонный мини-самсунг и показываю жестом, мол, выйду поговорить. Жена соглашается… Вроде бы утряслось. Но тут же слышу прямо у себя за спиной:
– Ты хоть гостевые крылья, паря, одень. А то, вишь, как радостно тебя понесло… Эти крылышки, гляди, тебя и попустят. Ты ведь за дивным настроением шел? Вот гостевые мушиные крылышки тебя и попустят. Хоть начнешь понимать, какая сила за ними… по шкале, кх-м, демонстрационного временного бессилия…
Когда я ещё ощущал, как ведёт себя в последние часы октября озорной киевский ветер – он как ребёнок игрался с жёлтыми листьями странных новоявленных деревьев-экзотов, которых в последнее время насаждали и наслаждают бестолковые киевские садоводы на вчерашней пушкинской улице… Сегодня она уже только беззубо смотрит со всех своих окрестных домов печальными клеймами световых перфораций над которыми нет больше табличек, нет больше Пушкина, нет больше времени, прежде проведенного мной на земле… Встречай, столица, неведомую в жуть мутную чуть озорную Тмутаракань...
Ступеньки неторопливо стремились вниз. Под ними расстилался предупредительный бомбик со всем мыслимым антуражным фаршем образцового бомбоубежища. Сразу замечались две зоны, а где-то в глубине убежища намечались третья, четвертая и даже пятая части органически единого целого…
Теперь ступать приходилось по вытертому серо-салатовому ковролину. Шаги нечастых посетителей глохли и переходили в шуршание.
Так, возможно, могла бы шуршать некая легендарная Шушера, но сейчас она очень честно дремала в своей отдаленной кротовой норке, а вот сам трудяга крот давно перебрался в соседний подвальчик, а затем ещё в один, и ещё снова в один, и ещё-ещё бог весть какой, пока не растворился уже в неведомом более подземном пространстве. Крота звали Шкида, как некогда звали мои сверстники и меня в моём полузабытом интернатовском детстве. Вот почему я чувствовал даже очень отдаленное его присутствие в мире, и оно вплетались в меня особой звуковой кардолентой…
Предстояло сделать выбор между первым и вторым залами для посетителей. В каждом – шесть столиков на пять- шесть посадочных мест каждый: частично со старыми дубовыми стульями, с сидушками обитыми вытертым дерматином, либо пристенные лавки. Два сорта дубовых стульев за грубыми дубовыми столами и по одной-двумя пристенными лавками на двоих.
Если потесниться, то за таким столом смогло бы поместиться до восьми-девяти персон... То есть, в напрочь набитом кабачке могло бы одновременно радоваться жизни до ста человек! Места бы всем им хватило. Но реально в первом зале, который был одновременно предбанником, посадочные места за угловым столом напротив входа для себя выбрали себе мы. Самому мне досталась широкая боковая пристенная лавка, сидя на которой приходилось упираться в заплечные трубы, куда-то несущие в себе внешне скрытые теплоцентрали, а бошкой при этом приходилось мне упираться и того круче: в какое-то цепкое межтрубное пространство.
Жена сказала:
– Я хочу праздновать свою Днюху здесь: с кофе-лунге и вафельные кейком.
– Ладно, – буркнул он и прошёл к барной стойке в дальний соседний зал…
Второй зал тоже был относительно пуст. Разве что за одним из столиков, идущего в стык с тротуаром с продолговатым тусклым окошком, сидела и воскового оплывала странной согбенностью вниз крепко надравшаяся накануне долговязая белобрысая девчонка лет девятнадцати с болезненной рябью веснушек на продолговатом лице…
– Ей уже пора бы и меру знать, а то и за ней самой вот-вот придет мухобой… – скучно и серо говорила одутловато-лицеприятная барменша.
– Вот ещё что, – решительно возражал ей бармен, он же бариста, – а вдруг сей мухобой уже пожрал ее изнутри.
– Как знать, Богдик, как знать. Внешне-то она ещё не вязкая...
– Так ведь и не усохшая… Ты только так, Фери, не говори, – мягко возразил своей старшей юный бариста Богдик. – Ты лучше повнимательнее к ней присмотрись, куда делась ее недавняя персиковость лица и откуда взялся такой землисто- зеленоватый цвет ее молодой кожи?
– И точно, – словно окончательно поразилась вслед за Богдиком Фери. – Ты помнишь, что наше с тобой дело не замечать перемен… Ведь кто мы, а кто он… Мы на службе, а он – Мушиный король…
На приземистой возрастной Фери – белый, а на длиннющем юном тощем Богдике – чёрно-белый банданы. Оба по пиратским мотивам, столь близких и понятных членам здешнего экипажа подземно-каботажного плавания...
Где-то снаружи осеннее небо ошкеренно ждёт прилёта вражеского штурмовика или рассылаемых ним пронзающих телесную плоть или поражаю́щих наши души ракет…
Ликерно-банданновые подразделения здесь погоды не сделают, да и столичное превечерье – не время налето́в. Так что снаружи беспредельно властвует только один, скорее ещё не простуженный октябрьский ветер… Он шаловливо и тепло, единым озорным росчерком сметает вниз по ступенькам жёлтые осенние листья. Бузотер. Шалун, озорник… Видите ли, у него нынче вечерний стример…
– Так что заказывать будем? – предупредительно спросила Фери…– Будем, хотя и стрёмно при обзоре на абрис вон той зябкой, восковой куксы. Кстати, что с ней?
– Не переймайтесь, ну выпила душечка лишнего. Но Богдик уже принес ей пару охладительных леденцов с экстрактом ромашки, фиалки и перечной мяты… Чуть они в ней рассосутся и к ней снова придёт естественное осмысление жизни…
– Это что, она снова станет трезвей?
– Да нет же, говорю вам, осмысленнее… Просто, она сможет самостоятельно перемещается наверх, к себе, в любую люлю бай-бай….
– Тогда понятно. Так вот, мне евробокал Ольмекской долины, но без сока лаймы и паутины местечковых арахнидов. – Я и так еле снял, едва не содрал с себя эти ваши гостевые мушиные крылья… Внешне вроде бы из латекса с вкрапленными осколочками декоративной слюды. А по сути въедливые такие… После их внезапной примерки точно следует выпить…
– Да, что вы так бескуражтесь: ну, одели, ну, сняли… И это даже у вас получилось… Лады, зато у нас, в нашем местном купажном вине ещё со времён ольмеков с паучьими сетями, с их плесенью и чрезмерной кислой лимонностью, отродясь было строго. Правда, у нас разлив привычнее скорее на евростакан или, на худой конец, на евростопарик или стопку…
– Так ваше винцо от ольмеков, говорите просто отменно? Тогда почему бы не выпить. Да вот что ещё, к кофе-лунге поизящней подавайте вафельные угольники, чтобы был полный тип-топ. Плачу.
– Спасибо, теперь спокойно отправляйтесь к жене, раз у нее сегодня день варенья… Будет вам полный фарш.
Комментариев нет:
Отправить комментарий