10.
2014 г. Война... С началом лета она пришла на троещинские рынки... В виде томатов... Сначала пошли «будёновки», вместо крупного «бычьего сердца», затем и вовсе выходцы с Волги - желтые, розовые и бурые, завезенные к нам с Поволжья уже в подзабытые восьмидесятые с семьями военнослужащих отставников, перебравшихся в Украину.
Тогда они ревностно и подобострастно выслуживались, чтобы их пустили в постармейский отстой в Украину, а сегодня многие из них дружно оформились в пятую колону... Повсеместно... Уж лучше бы они выращивали... желтые помидоры.
Почему жёлтые, потому что именно такими ввезли такие с земель ацтекских португальские конкистадоры. Тогда их назвали «яблоками любви», афродизиаки, однако. А сегодня томаты невольно стали яблоками раздора. Смотрю на них и ненавижу этих сытых партийных тыловых слуг отечества гулажьего... Суки они захребетные...
А вот томаты вроде бы ни причем - все эти «буденовки» совково-красные да томатно-рыжие... Всё эти нелюди переиначивали под себя... Так и останутся в потомках фляками томатного ремесла, мичуринцы хреновы, да так и необретенного этими паскудами рая... Чтоб они передохли, нелюди, брюжжалы и стяжатели молодого Украинского мира! Люто ненавижу! И даже их помидоров блядских не беру в руки!!
От самой Львовской площади за два квартала ближе к Майдану проныриваем на Парковую аллею, мимо новых старых граффити с неким вечным подтекстом - прихорошить старые стены... Мурены.
К таким же уловкам тянутся древние Прага, Париж и Берлин, но Киеву транспарантные площади удаётся заполнять более выразительно, тогда как в Праге более выразительны бесконечные подземные переходы, а Берлин и Париж только в эскизах на свое революционное завтра...
Или уже нет! Ведь начертано же на ротонде Гали-Оранты на Майдане:
НИДЕР НЕВЕ ЛАЙТ - НИКОГДА БОЛЕЕ...
Всё началось в Париже... Пришло с Парижской коммуной, а завершилось на сей раз в Киеве... И вот что ещё... В граффити настенных много от Брейгеля и Сикейроса, от киевлян и буйно необразованных революционных гостей столицы...
Но теперь это сплав - искусства и боли, мужества и воли, византийства и европеизма, вальяжности и похуизма... После этого самый тыц выбить имбирного чаю с коньяком под проливной дождь, который херачит по очередным социопатам где-то на Евромайдане, который они пришли безалаберно обсырать в пору общенациональной уборки овощей и люстрации всяческих падл антинародных...
Одним словом, вот такая себе киевская операция "Ы"!
Вроде бы лепо... Майдан круглосуточно моют, вычищают, озеленяют, мостят... Бригадки хлопцев-мостильщиков, бригадки подстарков в технических оранжевых жилетках, «энтузизизм» без тягомотины...
И тут же прямо на отрафаретченном заново асфальте проезжей части херачат кирпичами некие дзыбао мишурные инициативныкы с социальных сетей. Людоньки, на хера попу рояль? В чем цымес идиотизма, кирпичники затрапезные...
Кто надоумил-то красными кирпичами, белой штукатуркой из ошметков гипсокартона и отопительным углём обсырать в очередной раз Майдан?! Слава Богу, Небесная сотня послала очистительный дождь...
Нельзя быть пятою водою на киселе евровстряски народной в стиле особого местечкового идиотизма! А вот оне, правители, обещали и - хрен заде... Так вашу ж в кашу, покупаются мелки... Мелки... МЕЛКИ, а не конструктор – «разосри Крест до самого дня Незалежности: усри матеро и гадко»! Не получилось...
Правда, не получилось... Потому что мы, киевляне против подобного захерачества просили у Небесного защитника Киева архистратига Михаила и всю Небесную рать.. Хватит провинциальных юродивых нашему великому древнему Городу! Хватит!! Хватит народных подвывалок аля кирпичики...
Продуцируйте оптимизм! Ради тех, кто на фронте! Не херачьте там, где должны быть явлены перед ликом Небесной сотни наши пусть немногие, но достижения.
И дождь зехерачил, и херачил так, как тому надлежит в день Андрея Ветродува. Что, между прочим, говорит и о том, что октябрь будет зело дождлив, дрочлив и капризен... Однако-с...
11.
Когда публикуешь то или иное стихотворение, не знаешь заранее, дострелит ли оно до цели - до конкретной души человеческой...
I.
Подгружаемся в формы окатышей – возраст прежде оплавленных зим
и вольготно обвяленным мякишем непременно бредём в магазин.
Кондоминиум трижды фортовый выпит в полдень – достала жара.
Мы опять бороздим бестолково между полок – не наша жратва.
Тут и «барби» – вчерашние дуры возмечтались над миром парить,
но сегодня их дряблые шкуры на панели уже не купить.
Барбидуры без цымес-салатов, да иллюзии в тостах с душком…
Цены взвинчены всюду, ребята, - вот и бродят старушки гуськом.
Не купить, не вкусить, не донюхать, не дожить в этой странной стране,
где из париев минимум звуков – вновь безмолвие в прошлой цене.
Мы прошли изобильем майданов, мы прожили породье себя,
чтобы снова одеть кардиганы беспортошно сиротского дня.
Старикам предлагают под солнцем не бороться, а просто стоять
соляными столбами… Прорвёмся?! Разве солью, и та стоит, глядь.
И пока из свинца и металла в терриконы врыхляется боль,
льётся кровь ради новой державы без старушек и без стариков…
II.
Почетвержье старушечье шоу – под седой патефона карас
В надругательство над рок-н-ролом, старичьё ударяется в пляс.
Вновь фокстротно плывёт риорита в сорок первый зачумленный год,
вновь войны танцевальное сито, вновь танцует сквозь память народ.
Кто-то обмер, не слышится ль это, полудикое, право, подчас
танцевальные па без ответа сквозь эпохи вонзаются в нас,
словно кто-то елозит клавиром по донецким степным горбылям,
где с зимы нет привычного мира, а повсюду кровавый бедлам.
И врываются звуки оркестра оккупацией страшного сна
в мир, в котором в фашистском инцесте к нам Россия с войною пришла.
Мы об этом её не просили – отзвук страшный: кровь льётся рекой
егерей с лагерей к нам впустили, чтобы сделать гулажьим наш дом.
зондер команды, рашен официрен… Лопнул клавир, патефон уронили.
III.
Нет страшней о войне летописья, чем сплошная мистерия вдов.
В этом смысла в войне что-то лисье - смерть срывает душевный покров.
Мирроточат собой прихожанки подле ликов священной земли -
это Родины нашей избранки: в жизнь из брани восстать на любви.
На крови их вчерашние планы, хоть ущербны в любви ордена, -
перед Господом вдовами встали и явили мужей имена.
И из уст их исконно красивых сорок дней поминаются вновь
те, кто встал против дьявольской силы защитить Украины любовь.
Стройноногие, статные с виду, лучезарные – боль не унять,
в Храм приносят они не обиды, а моленье за Родину – мать!
Хоть вчерашнего мира солдатки, им отныне ещё надлежит
за Отчизну молиться порядком, и за то, чтоб свободными жить!
Стройнохожие в храмы мирянки перед памятью Рода чисты…
Трижды крест – осенительный, жаркий, и сквозь горькую память: - Прости!
12.
Аудентика дыханья непрожеванных веков
мир ведет через сознанье либо-либо...
мир суров!
23-24 августа 2014 г.
I.
Пиар печального сезона – объели устрицы клаксон –
где не хватило им озона, клаксон повел на обертон.
И глаз лучистые подтяжки изъели женских лиц паштет,
и душ покрученные плашки сорвали прошлый пиетет.
И разговорная бравада перелопачивает спам,
на полигоне слов – не надо! – взорвался ядерный бедлам
Своя Невада многоточий и Оклахома запятых,
и мир, который полномочен уполномочивать живых!
II.
В четверть обертона лгут полутона.
Грустные мадонны вяжут у окна.
За окном – столетья, под окном – цветы.
Новь тысячелетья в смальте доброты.
В спазме доброхоты мечутся икрой –
им урвать охота праздник неземной.
Тягостные лица, камерный финал:
на душе – зарница, а в душе – провал.
Високосно небо пенится в глаза:
– Зрелища и Хлеба! – Слышны голоса…
III.
Древо Жизни и Древо Знания – три печали да две тоски…
От Любви идет покаяние, а провидцам – стирай носки.
А ростки переплетенных вечно двух Деревьев сжимают глас.
И живем мы порой бессердечно, а порою не любят нас.
И из веток священных скинию мастерим впопыхах в саду,
там, где оба дерева в инеи индевеют в земном бреду.
Им и холодно, и неведомо: что к чему – отчего – зачем?
Древо Жизни не знает, где оно? Древо Знания знает с кем!
Оба дерева извиваются на лучистых земных корнях.
Оба кронами поклоняются – Богу ль, вечности ль, просто ль так?
IV.
Шлагбаум ночи подыскал слова
и повелел мне сон читать предлинный,
как свиток древний Магелат Эстер -
Эсфирь, и та явилась бабой Фирой -
прабабкою моей.
Давным-давно, лет сорок, как ее похоронили,
она зашла за мною в этот сон, смотря с икон, увы, не иудейских,
(икон не признавали иудеи), и предложила мне пожить еще
лет двадцать пять. Затем придет вторично: забрать –
освободить меня и мир…
V.
Расторможенные строчки давних слов не допишет жизнь до точки без основ
прежде ведомого пламени любви, бесконтрольного, в котором: не урви,
не ужми, не умыкни, не угадай, но в котором есть извечно Ад и Рай…
Райских птиц давно пленили егеря, а химеры умотались за моря, –
строить Ад по новым меркам – под себя! Нам любви оставив вечной якоря
в той земле, где мы родились и живем… Ад и Рай мы по прописке узнаем!
VI.
В книжной лавке аптекарь весы позабыл. И ушел, не прощаясь,
усмехаясь лукаво в усы, – дескать, знаю, что сделал, – не каюсь!
Дескать, взвесьте на фунт чепухи, а на два – незатейливых грез,
и получите – чудо-стихи с эликсиром от горя и слез.
А потом – по полстрочки, по чуть, по чуть-чуть, по чуть-чуточке – бац!
Вы отыщете правильный путь, и достигните счастья не раз…
Ведь на взвешенной мерке весов каждой буковке будет дана
необъятная мера часов – парадигма любви и огня.
VII.
Вот опять оступаются в сторону, вот опять опускаются ниц
полуангелы, полувороны, человечьих не зная лиц…
Ни старушечьих, ни младенческих, ни отверженных, ни святых,
ни рождающих в муках, – женских, ни чужих и ни дорогих…
Полуангелы, полувороны, им бы только души клевать…
И кричит душа во все стороны, – только некому унимать.
VIII.
Застыло лето в переулке дней и разразилось молнией и градом, –
и грянул гром парадом-канонадой, и стало, словно, на душе светлей.
Шинель не взял, и взял обноски шорт, и прошагал по лету в самоволку, –
чем так прожить, чтоб никакого толку, то лучше бы сожрать озонный торт.
И выпустить из тела эндорфины, и с ними, на сретении огня
качаться на лазурной паутине мгновенно просыхающего дня.
IX.
Недозаглавные буквы, псевдозаглавные годы –
мечет котенок бумажку, – нет на ней писанных строк.
Не написал я – хозяин! – нечто ему в утешенье:
дескать, по жизни ты, киска, видеть не будешь сапог.
Выдать велят интендантам антиблошиную пасту
также – дежурную мышку, «Вискас» и миску воды.
Вот и довольствуйся, кошка, а для кота – даже слишком…
«Вискас» запьешь ты водичкой, на хрень коту сапоги?
Но по привычке всегдашней, будешь тянуться немножко,
будто ты сбросил сапожки ровно на десять минут…
Но, побегут твои годы, и сапоги-скороходы
даже внучатам кошачьим в доме моем не найдут…
Не Бармолей я и даже не людоед одиночка,
так что подсиживай, братец, птичку за рамой окна.
Но иллюзорная птица в доме моем – иностранец.
Так и состаришься, киска, без фрикасе воробья…
X.
Случаются волшебные места на поле брани ржавой нержавейкой,
две пуговки как в омут да с моста вдруг требуют у памяти – налей-ка…
Не отржавели в кровушке земли, не отцвели своё на жуткой длани,
а словно бы остались на войне в распаренной кровавой страшной бане.
Амвон сторицей, рябь седых икон – источник время с проседью знамённой,
в нём матрицы поверженных колонн, чьи судьбы и черствы и забубенны.
XI.
Сезонная печаль, как трафик аль Каиды –
посланник моджахед чеканит пектораль.
По ней бредут барханами Магриба
Сахарные пески средь финиковых пальм.
Не чалятся здесь корабли из порталов –
очень странен реально в песках Зурбаган.
Здесь сегодня доподле – ни Рая, ни Ада,
а обычный запертый в эпохах сераль…
У гаремной черты то ли евнухи в платьях,
То ли сватья с далекой нездешней звезды,
в полосатых халатов ободранном шматье,
перешедшие прежде иные миры...
XII.
Черты лица устанут и уснут, и женщины с закрытыми глазами
опять в судьбу вчерашнюю войдут, и станут управлять сегодня нами…
Бандан на крыше. Крышу рвет. Под крышей – бред несовпадений,
но удивляется народ и преисполнен страстных мнений.
И пересортица глубин ее земного интеллекта
взрывает штамм, в котором мир – ее души пустая рента…
2003-10 гг.
она зашла за мною в этот сон, смотря с икон, увы, не иудейских,
(икон не признавали иудеи), и предложила мне пожить еще
лет двадцать пять. Затем придет вторично: забрать –
освободить меня и мир…
V.
Расторможенные строчки давних слов не допишет жизнь до точки без основ
прежде ведомого пламени любви, бесконтрольного, в котором: не урви,
не ужми, не умыкни, не угадай, но в котором есть извечно Ад и Рай…
Райских птиц давно пленили егеря, а химеры умотались за моря, –
строить Ад по новым меркам – под себя! Нам любви оставив вечной якоря
в той земле, где мы родились и живем… Ад и Рай мы по прописке узнаем!
VI.
В книжной лавке аптекарь весы позабыл. И ушел, не прощаясь,
усмехаясь лукаво в усы, – дескать, знаю, что сделал, – не каюсь!
Дескать, взвесьте на фунт чепухи, а на два – незатейливых грез,
и получите – чудо-стихи с эликсиром от горя и слез.
А потом – по полстрочки, по чуть, по чуть-чуть, по чуть-чуточке – бац!
Вы отыщете правильный путь, и достигните счастья не раз…
Ведь на взвешенной мерке весов каждой буковке будет дана
необъятная мера часов – парадигма любви и огня.
VII.
Вот опять оступаются в сторону, вот опять опускаются ниц
полуангелы, полувороны, человечьих не зная лиц…
Ни старушечьих, ни младенческих, ни отверженных, ни святых,
ни рождающих в муках, – женских, ни чужих и ни дорогих…
Полуангелы, полувороны, им бы только души клевать…
И кричит душа во все стороны, – только некому унимать.
VIII.
Застыло лето в переулке дней и разразилось молнией и градом, –
и грянул гром парадом-канонадой, и стало, словно, на душе светлей.
Шинель не взял, и взял обноски шорт, и прошагал по лету в самоволку, –
чем так прожить, чтоб никакого толку, то лучше бы сожрать озонный торт.
И выпустить из тела эндорфины, и с ними, на сретении огня
качаться на лазурной паутине мгновенно просыхающего дня.
IX.
Недозаглавные буквы, псевдозаглавные годы –
мечет котенок бумажку, – нет на ней писанных строк.
Не написал я – хозяин! – нечто ему в утешенье:
дескать, по жизни ты, киска, видеть не будешь сапог.
Выдать велят интендантам антиблошиную пасту
также – дежурную мышку, «Вискас» и миску воды.
Вот и довольствуйся, кошка, а для кота – даже слишком…
«Вискас» запьешь ты водичкой, на хрень коту сапоги?
Но по привычке всегдашней, будешь тянуться немножко,
будто ты сбросил сапожки ровно на десять минут…
Но, побегут твои годы, и сапоги-скороходы
даже внучатам кошачьим в доме моем не найдут…
Не Бармолей я и даже не людоед одиночка,
так что подсиживай, братец, птичку за рамой окна.
Но иллюзорная птица в доме моем – иностранец.
Так и состаришься, киска, без фрикасе воробья…
X.
Случаются волшебные места на поле брани ржавой нержавейкой,
две пуговки как в омут да с моста вдруг требуют у памяти – налей-ка…
Не отржавели в кровушке земли, не отцвели своё на жуткой длани,
а словно бы остались на войне в распаренной кровавой страшной бане.
Амвон сторицей, рябь седых икон – источник время с проседью знамённой,
в нём матрицы поверженных колонн, чьи судьбы и черствы и забубенны.
XI.
Сезонная печаль, как трафик аль Каиды –
посланник моджахед чеканит пектораль.
По ней бредут барханами Магриба
Сахарные пески средь финиковых пальм.
Не чалятся здесь корабли из порталов –
очень странен реально в песках Зурбаган.
Здесь сегодня доподле – ни Рая, ни Ада,
а обычный запертый в эпохах сераль…
У гаремной черты то ли евнухи в платьях,
То ли сватья с далекой нездешней звезды,
в полосатых халатов ободранном шматье,
перешедшие прежде иные миры...
XII.
Черты лица устанут и уснут, и женщины с закрытыми глазами
опять в судьбу вчерашнюю войдут, и станут управлять сегодня нами…
Бандан на крыше. Крышу рвет. Под крышей – бред несовпадений,
но удивляется народ и преисполнен страстных мнений.
И пересортица глубин ее земного интеллекта
взрывает штамм, в котором мир – ее души пустая рента…
2003-10 гг.
Комментариев нет:
Отправить комментарий