Андрей Беличенко: Сказ о Христе и Софии, Песня вторая

2.1 

обязанности далеко не делали меня смурным

или смирным, часто могли видеть меня взапуски

болтающим с барышнями или играющим

в болтанку, таинственный мир женщин вызывал

во мне зевотное уважение пред Вечной Женственностью

и Девой-Матерью, никто бы не узнал меня в этой фуражке

с капустой и крабами, видно кораблекрушение меняет

что-то внутри и человек, рождённый властвовать

начинает писать об сём предмете басни… а вокруг

море скрипок пело о небесной Любви, я вежливо

слушал-слушал, а потом сказал себе молча «замри!»

и прекратилось блеянье близкой суши, где кучерявые

холмы лоснились на свету, как спины овечьи

ничто человеческое было и мне не чуждо, втроём

мы даже музицировали, прощая друг другу фальшивое до

и после, конечно меня пугала общая лёгкость

вызывавшая в партнёрах небольшое головокружение

но ничего – мама приходила во сне как бы косвенно

вот я иду с закрытыми глазами в ватерклозет

давлю выключатель и точно – не включаю

а выключаю и спешу к маме сообщить «мама, света нет…»

а она молчит, и я понимаю, что так и должно быть

ибо Пустоту Ничто не освещает, опилки какие-то

как Ветхий Завет, открывал деконструкцию и удивлялся

снова, как Пигмалион своему камню или кроманьонец

огню в глазах волосатеньких, а Бог где-то в сторонке

тихо ждал, пока в человеке зверёк попасётся

а я никак не мог догнать – кто же из кого ушёл? я

из матери или мама из Бога??? страхом сводило ногу

и каждое прикосновение к косной тверди рождало

вихрь любовных судорог и потоки быстро исчезающих

писем неизвестному адресату, все были в себе

и никто не думал теряться… я думал о коке

о мировой словесности, кормившей планктон

офисно-банковский, а под ложечкой сосало мамино

слово какое-то, неважно… девочка танцевала с иконой

а после застыла в икоте, и никто не мог ее разбудить

и она думала сама, что стала Мадонной, и пела

и смеялась, а никто ее не слышал, а и мы всё кружили

и кружили свой венский вальс вокруг того, что было

когда-то Богом, центром Всего – а Христос смотрел

на нас исподволь и до меня тогда только доходило

что рано бросаться чернильницей, если в ней есть хоть

кто-то уместился… приют вам, оторванные!

и окаянные… я видел мир как бы в серебряном окладе

будто каменелости зренья от него отслаивались

как старая кожа или грязь засохшая в виде коросты

было неловко говорить, что думаешь, а притворяться – тошно

некие зародыши тишины витали в небе рваные облачками

отмороженными и схожими с разрывом снарядика

пушечного, это летел спутник жизни на Марс, как

на последнюю войну – но пустота ведь так просто

не думает – и, даже сдаваясь в наём, не хочет

наполнятся посторонним, как обязательной святостью

я чувствовал перманентный голод и лёгкое посасывание

в нижней части живота, будто зачал сына человеческого

а оказалось, что дочь простейшую, которая уже до рождения

знала всё, что положено смертной и, тем более, смертному

ниже меня быть не могло – а выше и не было, чудно тогда

вспоминать параллельные обстоятельства – выход за Дверь

в центре кают-компании торчал, как банный лист

абсолютный и лысый подросток и повторял, как амулет

для ушей одно только слово «дисконтенс»

а я видел пред собой французский иероглиф

некоторые учёные убеждены в том, что египетских богов

придумал Жан Франсуа Шампольон, когда копал ямы

в коптском языке под Ассуанской плотиной, одобряю

добротный миф, рассеивающий привидения

кантовского Разума… горох просыпала Аннушка

и он закатывался во все дыры веков и там миллион лет

до нашей эры лежал, как на улице индийской неприкасаемый

мне было опять же хорошо, что я тень этих великих

хотя тень, понятно, вторична… хотя смотря для кого

муравьи исследуют ее своими усиками, как чемпион мира

своих союзников по боксу, которого узнаешь по первому же

характерному свисту, как Соловья в мышеловке, не промышлял

не помню… вокруг чего же тогда танцевал Адам, когда Ева

таилась еще в ребре его, незнакомом с глупостями? скорее

танец нам надо перепонять заново, как немцы одумались

после своих драк и спросили себя о Бытии – как будто им

двух войн мировых было мало… третья свалка напоминала

конец Постмодерна… почему не о Боге? сам сатана в виде Осла

жевал листики канадского клёна от болей в суставах

и от противоядия не хотелось жить, а доживать – с кем-нибудь

так и быть, придётся, истинная окружность – это плоскость

но кого-то явно нельзя было уже досчитаться – или Его

или ее, но почему такая очевидность начинала лишь казаться?

и не касалось меня всё, что в руки плыло само, и мозг

пылающий от обоюдных мерзавцев, покрывался костями

как шкаф в кино, за какое никому почему-то не хотелось браться

2.2
на суше меня учили, что человек произошёл от мифа

и в миф же ушёл, поскольку же миф есть текст, а текст во всём

то демифологизировать ничего невозможно, и всё к тому ж теория

демифологизации Барта или брата, в свою очередь, при близком

рассмотрении оказывается очередным старым мифом, как и легенда

о том, что у заместителя больше свободного времени – не более чем

у тени, впрочем, и имеющегося хватало-не хватало мне на разведку

по краям метафизики, кстати, я вообразил себя сыном Пигмалиона

в свой черёд произошедшего от Бела, и Галатеи, несостоявшейся

беженки из мифа и замеченной в драме или шоу… если кому интересно

то такой тогда мне мнилась метафизика Матери, а кружение вокруг

центрального Ядра могло и электрону показаться Вечным Коитусом

неприкасаемый, покрываюсь алыми пятнами, я прошу у мамы

как сын у имама надоумить меня объяснить ее отсутствие, ибо

очевидное вызывает у мысли наибольшие подозрения, она приходит

и ставит меня… на Вид – и я, наконец, после шестидесятилетнего

молчания задумываюсь, выходит, Вечность не бесконечна???

снимаю скобки – поскольку Вид у Платона эйдос, а в логике

как разно-видость способ упорядочения, то Творец сперва разграфил

Свою Пустоту, чтобы после посадить в ее гнёзда звезды, допустим

а что если бы Он был Матерью? тогда мы жили бы вокруг Воронки

как туземцы на вершине атолла, и некто по имени Экхарт Толле

распугивая канадских нефитов-енотов где-то накануне Нового года

дал им новое Учение почти на тридцать третьем обороте вокруг Земли

которая после этого отказалась вращаться, чтобы сбылись его утопии

вместе с картографий космоса Птолемея, до берега было как до Луны

да и та сокрытая тучами низкими молчала, я измеряю свой текст уже

кабельтовыми, так проще ориентироваться в духовном мире, как и

из него ретироваться, повторять Платона и его друзей мне тоже

совсем не хотелось – однако в материнском сне таилось нечто такое

чего я сразу не заметил: бессмертие временно, ибо кончаясь воскрешением

оно вновь возвращает небожителям Время, только какое??? чтобы найти

подступы к этой трудности мне потребовалось расстояние от Медвежьей

горы до Трои… губы болтают то невозможное, что все три языка держат

за зубами, лишь благодарствие льётся из моих пор за лето это первое

после мамы, не стал ли я лучше понимать Господа с годами, увёдшими

из-под меня меня? стучат в оба виска хвостатые и глазастые, поздно!

я нашёл под солнцем драгоценное существительное, имени только

не скажу… не знаю, я выболтал такое, что даже падают лошади, не пережив

пережёванное в моём грязном рту, только рвётся выше новогодней ели

счастие от сознания – жив курилка, и жива ты, блаженная не в уме, так

в теле, тысячекратно благодарю! для кого-то и секунда воскресенье

а для кого и необитаемый остров тюрьма, почище плавающей оперы

я точно знаю теперь, что даже совершив подлейшее Предательство

я из любой петли осиновой как Павлик Морозов спасусь, и на страшный

суд греческих философов скажу – согласен, лучше и вовсе не рождаться

особенно, такому как мне, только если есть еще на земле сын от кроткой

матери, то даже кротом я небо за это полюблю… полнолуние открывает

препоны во мне, как первые месячные у Благосклонной Девы, чу! она

просыпается навстречу самой незримой из сумерек Тьме и начинает

танцевать ожидание Цветущей Сливы, никто не остановит и не отстанет

сейчас, а потом так тем более, и все ваши «рано радуется, козлиха»

и продуманное «не знает молодая лиха» опоздают на целый дурдом

тонущий среди равнины тихой, я стоял на палубе, как Бог на корме

или дурак на полубаке, я сжёг мосты в обратное Санта-Фэ и никакое

ничьё «фи» мне, честно, уже не санта… разве что мысли мои спешили

в библиотеки мои, чтобы взять с поличным Истину дерзким манёвром

спецназовского десанта – каюсь! я выбросился из собственной Тьмы

и с помощью чёрной Дыры ухватил маму оттуда ясностью невиданного

и непостижимого Вида… не становлюсь отныне с таких высот ни выше

ни ниже босоты Бостона, пусть ни один здравомыслящий классик-босс

не возьмёт меня к себе на работу даже в качестве спального коврика

что написано на сердце, однажды сбывается и в твоём, а ты еще не знаешь

что я от местоимений любых в море отказался этом – отправился за Чистым!

расходится затонувшее Я волнами-молниями, вижу, как получаешь ты их

как анонимные звонки, не логопедом догадываясь о причине у Логоса

идущие часы не могут не идти, только я даже когда лечу, то стою на месте

как у Кэррола Алиса – но обожди, не рви со мной и ко мне не рвись

из всех зазубрин барочного каменного ножа, я острее зубов летающего

неандертальца-альбатроса, не жалею, звать не дождусь, место моё пусто

ибо свято, и таким и осталось, как было в утробе материнской задумано

и мыслит так Младенец во мне, ибо родилось лишь тело, а душой

я оттуда из ночи не вышел, ибо… Невинен!!! всё липнет и липнет ко мне

мухами айсберг засиженный, крыльцами жужжит и просится на ручки

чтобы проснуться в Париже, не больно… болеет Пустота, как лампочка

от вакуума рождаясь Светом, скоро выбьются в люди мои тонны дерьма

и дерматолог назовёт их Будни, начнутся новые виражи и падения с Гималаев

а белый человек окажется рыжим, поубавилась у Природы ее неизвестная

болезнь более известная как сифилис, будет новый свет, странно, как пить дать

что Будущее не может не быть – и не остаться навечно Новым, сижу на столе

свесив ноги, как с борта, и думаю, что более, чем мыслю – Видом видит только

пустой, или тот, кто опустеет скоро, осень! осень… всё уже рассказано и сбылось

и опало самостоятельно, можно понять даже того, кого давно перечувствовал

эйдос Сирии… твоё имя назвало мне тебя само: Сирин! ты пришла после синей

как дорожка в море по луне, переполненной лунатиками, вначале ты выбросила

меня в спам и блаженно забыла, и я кричал, как недорезанный – «ответьте»

и Бог мне принёс собаку во рту и положил на душу мышонком, серые личности

выдумали тебя, и ты посерела от небесных спусков, бесконечной лентой неслись

облака, вытянутые в линию, как борзые… а небо! над такой лоханью воды оно

опупительно искупительное, я окунался днищами в зенит, и море приходило на помощь

2.3

ей негде было жить – а мне и незачем, она подсела к нам где-то в Пирее

и я называл ее, конечно, Софией, а как ее точно звать не знал никто, и мы

оба с ней были разбиты и еще не отошли от прошлого, в котором она

вроде бы была коммунисткой, не просто, а чуть ли не идеологом нового

Интернационала, не помню уже, какого-то цвета… она явилась ко мне

наперевес с зачехлённой гитарой, сильным лицом, на котором я не сразу

различил чернейший узор на правой щеке – той еще, Христовой как притча

принял за огромную родинку, полускрытую асимметричным срезом волос

таких же чёрных, естественно, я молил Христа, чтобы чаша сия мимо меня

пришла и удалилась из глаза как Сатана, а она сидела и пила что-то из трубочки  

как катастрофа был ее поцелуй, каким она наградила гарсона как пощёчиной

на правах замкульта я попросил капитана принять ее в штат – петь в кафешках

для простой публики, он поморщился кисло, но  взял, и она начала петь свой

безумный шансон, какой тут же и сочиняла, накануне Рождества Богородицы

это всё и случилось, и я ночь не спал, будто переспал с Люцифером лютым

хотя у неё не было ни пола, ни возраста и она полуспала, полубодрствовала

я говорил с ней на пингвиновском индийском английском, пока не начал

подозревать, что она неплохо ознакомлена и в русском, если и вовсе не природная

русская, она придумала себе ник для этого тура – Пафа, что звучало вызывающе

ибо так звали не то дочь, не то сына Пигмалиона, и смеялась в лицо мне Пифом

французских комиксов или пипой портовой, мало что… я всё знал о ней даже

не заговорив ни в ночь ту, ни возле, а когда ее нашли в каюте чужой бездыханной

то сам чуть не умер от страха животного, откачали… доктор предупредил, что

еще один такой стресс я не переживу, да и она тоже, замяли, забыли, хотя и

запомнили, было уже холодно не от воздуха и влажно не от воды, в глазах

появились какие-то чёртики, стало интереснее жить, и каждый день походил

на Божественную Троицу, мне только не писалось – и я переводил для глянца

шутки ради назвал свой рассказ из Хемингуэевских неопубликованных, чтобы

хоть где-то опубликовать и купить новые боты для беженцев – но увлёкся

София благоволила мне и мы стали встречаться на людях больше, так было

не больнее, чем в кровати, она не спорила, и я даже давал ей читать свои

сырые отрывки, а она спрашивала о продолжении, как будто это был целый

роман, глава первая… и я понимаю, что слова не помогут ей, а что нужна

настоящая Кровь, не физическая, а душевная, и что хватит мне уже сочинять

Евангелие, но пора стать уже Самим Богом, только для этого ее, Софию мою

требовалось сделать истинной новой Богородицей - - - очистить от Скверны…

но как очистить от скверны саму Скверну? выходит, ей надо очиститься от

самой себя? как же тогда остаться, если не собой, то живой? я думал, она

поймёт сама, но она не поняла, и упорно искала способов самоубийства

из которых злая любовь не самый плохой – так, по крайней мере, у неё

оставался хотя бы теоретический шанс заново родиться и блеснуть уже

не умом, но Чистотой… я начал свою апологию Жизни совершенно

не веря ни в Жизнь, ни в неё, сеанс продлился месяц и обещал стать самым

продолжительным в истории психоанализа, хотя анализа там не было

ровным счётом ни на палец, на полсилы даже в морской столице, какою

мы все считали нашим импозантным кораблём, при первом взгляде

на который как-то не верилось, что тут могут еще жить несчастливцы

и прочее тряпьё, это был типичный случай горя от ума, который не мог

занять себя ничем, кроме горя, мы проводили с ней часы напролёт

и она посвящала меня в свои джунгли, где жили животные дикие

и о двух ногах, а человек же прозябал один (она прижималась ко мне)

и он был, естественно, она… Христос был ее первый Мужчина, она

поверила лишь тогда когда отдалась, звучит неприятно, но нам обоим

нужна была правда, впрочем, слава Богу, не только правда – в перерывах

между вокальными и физическими упражнениями в любви, она пела

а потом мы играли в нарды, причём я никак не мог понять где граница

между этими тремя важными делами, и не были ли они все одним

попросту скукой, наконец, я кормил ее или она меня, а потом как зов

Бытия меня звали к капитану, и мы снова играли, но уже в покер

а то и русского дурака, получая удовольствие от бессловесного

взаимопонимания, чего у меня не было с Софией никогда, даже когда

я держал ее, как нимфу рыбак в объятиях… только в шторм она была моя

а так витала неизвестно где и с кем, и было это изо дня в день, я

сказал бы «постоянно», если подобное определение подходило к любому

ее занятию и могло бы удовлетворить ее первую, я безуспешно искал

аргументы в защиту нашего грешного мира и понимал, что защитой может

стать ему разве что его грех, а так ситуация еще более безнадёжно

запутанная, чем ей представлялось во Мраке, она смело посылала меня

в такие минуты на три буквы и не стеснялась прилюдно высказать своё

мнение о моём заде, который даже моя кроткая мать называла «женским»

я не гневался, а объяснял ей, что когда оскорбляют нужно вспоминать

арифметику и считать до ста в обратном порядке, сам я редко так делал

но и на это ей было высоко плевать, когда она лежала в шезлонге

и просила погасить солнце, потому что пот не способствовал ее пищеварению

о котором она заботилась гораздо сильнее, чем совестью, рифмуя ее с

«поесть бы чего», и что? такое вот создание было до глубины души

разочаровано в нашем несчастном мире, как на зло состоящем с ног

до головы из подобных симпатичных чудовищ, периодически это выводило

Бога Посейдона из равновесия, и он волны пускал, чтобы мы могли пустить

пузыри в своих водоотталкивающих костюмах, а мы отталкивали друг друга

вместо… по-моему она тайно мечтала меня утопить, и я бы ей не мешал

если бы сие сделало мои лекции более невозможными, я бился об лёд

ее отчётливых глаз, которым было органичнее презирать, чем ненавидеть

казахский Бог Тенге имел в ней успех лишь в денежном эквиваленте, это ее

еще хоть как-то вдохновляло, не стоит, конечно, преувеличивать мою святость

как делала периодически она, изливая свой гнев в таких же роковых клятвах

мы были той еще парой, и царапать гвоздём по стеклу было наслаждением

по сравнению с нашим вокалом, ясно, что она играла первому мне свои опусы

без конца и названия, и я должен был ее благословлять на этот подвиг

лжеучительства и псевдохристианства, например, ночью ее ловили в сетях

у борта, как дочь Ихтиандра, и она горько плакала, и матросы ей верили

и считали блаженной, а потом она пыталась повеситься, но, увы - - - уснула…

2.4

«вот так вот всегда – на самом интересном…», она мне шептала загадками

и все ее слова звучали как будто сказанные дважды, так что я не мог бы

их расшифровать без своего подтекста, возле которого она сияла луной

нередко вместе, но всегда сама по себе, и я не мог ею обладать, как де Сад

или Сартр Бесконечной Любовницей, ибо она была Предел, а вот приближение

к ней становилось навязчивым, как овечье блеяние, и она уходила от меня

каждый раз стоило мне сказать «привет», как аромат туалетной воды в ответ

на запах телячьей котлеты, гастрономия помогала поддерживать наше

взаимопонимание на уровне желудка, а выше она и не поднималась, хотя

еще ниже охотно, но не очень этим всем заморачивалась, надеясь больше

на охоту, в какую она превратила свою пребывание на нашем Корабле Шизов

как будто шлюзы распахнулись, когда мы пребывали на самом дне, и всё еще

люди входили в наши воды, как корабли дальние в притихший в ожидании

оригинальных оргий порт, у неё же, напротив, как будто не было тела, а ум

ее болел, как и мой язык, так что связывала нас не речь и не ее пение птиц

оставалась последняя лазейка в неё – мир Иной, и Иное само как мир

двадцать восемь Достоевских ломали-ломали голову над загадкой

моей Софии и таки ее сломали, голову только, конечно… им было, пожалуй

трудно с удивлением узнать, что она не подчинилась их последней авторской

воле, тогда как мне с удивлением трудно понять, что она перестала существовать

как Лицо, даже став моей главной Тайной было подобно выпитому кинжалу

она была как будто смертельно раненная львица, что от потери крови помутилась

умом или Сам Бог в ней замутился, и она смотрела на всё как сквозь матовое

стекло и совсем не желала ни в чьём фокусе находиться, какой она была

такой она МОГЛА быть, она была еще в проекте и мыслях, вся сосредоточие

и вызов - - - ее нельзя было любить, но именно это и делало ее возможностью

первой же любовной, я вначале жутко стеснялся, когда нас замечали вдвоём

я был для неё разве что «литературой», поденным трудом, ибо в ее лице

всякое слово превращалось в абсурд и насмешку, я начал ненавидеть ее раньше

чем полюбил, и не любил ли я в ней всю свою ненависть к роду человеческому???

итак, она отталкивала меня, она была мне отвратительна, как сырая зима

а точнее ее дыра – мутное, как глаза неврастеника, солнце, она не описывала

своего извращения, но и не скрывала его, и я невольно начал искать в ней

источник нового  вдохновения, какое ко мне в конце кругосветки так

и не пришло – но искал я себя не в ней, а ее в себе, я ставил над собой

разные опасные и сомнительные опыты, чтобы проверить до каких пределов

я сам человек, и – не нашёл! и мне казалось, что до конца еще далеко, тем

не менее, я уже путешествовал в один из концов с концом внутри, и ее кольцо

сдерживало меня, как Бог держит за поводья святых, а святые – всех людей

она же была не «всей», я имею в виду, она была далеко еще не всем

человечеством, и в ней много было еще детского, полуромантического

я говорю «полу-», дабы подчеркнуть ее переходную природу, что как возраст

был во всём и вместе ни в чём, она наслаждалась собой – то чего я никогда

себе не позволял, мы просто беседовали, я отговаривал ее кончать с собой

а она уговаривала меня продолжать ради неё мою бесконечную Поэму

от которой я бесконечно устал, она же подсказала мне молча важное решение

превратить своё писание в эксперимент, утопию, наконец, в миф, но было

и слово точнее – антимиф, об антимифе я совсем ничего ни у кого не читал

просматривая антироманы с их антигероями, или антиутопию, где утопии

было еще больше, чем в утопиях как таковых, ибо антимиф она научила меня

своим сволочным поведением понимать по-особому, а именно, приведя

в пример свою юношескую романтическую повесть, где история Люцифера

была подана в форме евангельского сюжета, и, весь содрогаясь от омерзения

я принял сие к сведению, пытаясь понять больше себя, чем ее, ибо тут и мог бы

начать мой эксперимент, который, как всякий эксперимент, в некий момент сам

становится живее нашей жизни, но то были и не прописные фантазии,  а почти

математическая заумь, где место чисел занимали фантомы, их было так много

что они походили на айсберг, вершиной которого сияли все, покуда живые

читая и перечитывая свою Поэму ad ovo, с начала, то есть, я находил черты

и нового мифа, и последнего антимифа, в перерывах мы встречались с Софией

и она напевала мне на старенький аналоговый диктофон свои песенки

состоявшие, в основном, из ее бытовых историй-зарисовок, я не мог определить

никогда ее возраст, но судя по тем героям, о каких она пела или, лучше, каких

она воспевала, я мог узнать возраст ее Души, и моему тысячелетию весна

заснеженная отвечала… я много раз говорил тут, что она была Чрезмерной

повторю еще раз, но лишь для того, чтобы подчеркнуть, что она была вовсе

не в роде инфернальниц Достоевского, ибо любя ее – а тут можно уже сказать

об этом смело – я стоял на истинном краю себя как христианина – как новый

де Сад – ибо я не мог жить более нигде, кроме как в выборе – или пасть ниже

ее, или вознестись над жалом обид и приблизиться к Богу, преодолевая

смертельные муки морали, в которых мораль или погибала, или же восходила

на новый высокий уровень – о да! она стала наглядно буквальной моей проблемой

не метафизической и спекулятивной, но именно моральной, я отвергал ее как

моральную женщину, и я принимал ее существование вне ее оправданий

и моих самокопаний как вызов всему моральному человечеству, всё это дало

мне ответ на вопрос о жанре ее стихов и моих поэм, они балансировали

на грани мифа и антимифа, но как она не была – по крайней мере, для меня

конченной и злой, какой ее признавали, негодуя, все, кто ее знал до меня

так и ее песенки звучали в моих ушах как волна и прибой, потоком шумя

впервые моему воображению был поставлен Предел или Заслон, и он был

не новым Образом, но исконной явью, самой, что ни на есть заскорузло

бытовой, и я понял, что новое в том, чтобы еще раз внимательно приглядеться

к этой самой яви, поскольку я и шведы называли антимифом совершенно

разное и противоположное, для меня антимиф был экспериментами с моралью

хотя первые пять томов моей эпопеи представляли собой, естественно, эксперименты

исключительно и сугубо с религией, они известны и далеко не новы – мало что

нового было и в моём антимифе, если бы я не увидел в нём явь Другого как… уклон

от всякой яви, это во-первых, и явь как переключатель-триггер, это во-вторых, сразу

после этого я предложил ей переселиться ко мне в каюту и стать моей законной

незаконной, ибо с законом мы были с ней оба не в ладах, супругой – отказала…

(продолжение следует)