Веле Штылвелд: Маритана, Согдиана и водичка из-под крана

Веле Штылвелд: Маритана, Согдиана и водичка из-под крана

-

«Согдиана, Бактрия и я: хроники несостоявшегося истфака».

Або не чиста українська вимова

Всё началось с того, что я решил поступать на истфак. Почему? Потому что история — это не только даты и битвы, но и возможность легально говорить умные вещи, не вставая с дивана. А ещё потому, что в школе я однажды получил пятёрку за сочинение о Куликовской битве, где Дмитрий Донской у меня сражался с татарами на танке. Учительница сказала: «Фантазия у тебя богатая, но с фактами надо работать». Я решил, что с фактами я поработаю — на истфаке.

Экзамен был устный. Билет мне достался с подвохом: «Бактрия и Согдиана в эпоху эллинизма». Я, конечно, слышал про Бактрию. Где-то между Афганистаном и фантазией. А Согдиана… ну, это, наверное, что-то из «Звёздных войн»?

Я начал бодро: «Бактрия — это, безусловно, важный регион, где Александр Македонский оставил свой след. Он там женился на Роксане, что, как известно, стало первым случаем международного брака, зарегистрированного в ЗАГСе Селевкидов». Экзаменатор, профессор с лицом, как будто он лично хоронил Дария III, кивнул. Я приободрился.

Но тут он спросил:  

— А что вы можете сказать о Согдиане?

Я замялся.  

— Согдиана… это… ну… это как Бактрия, только с другой стороны.

Профессор прищурился.  

— А вы знаете, где она находилась?

— Конечно, — соврал я. — Где-то между Самаркандом и… этим… ну, где сейчас Ташкент. Или наоборот. В общем, там, где тепло.

— А какие были особенности согдийской культуры?

— Они… пели. И танцевали. И торговали. Очень любили торговать. Особенно с Китаем. Шёлк, специи, всё такое.

Профессор вздохнул.  

— А скажите, молодой человек, вы по-украински говорите?

Я напрягся.  

— Та, звісно, балакаю. Але трохи з акцентом, бо я з… ну, з русифікованої родини.

Он кивнул.  

— А вы знаете, что у нас в университете украинская мова — это не просто мова, а идеологічна зброя?

Я кивнул.  

— Я готов вивчати. Навіть співати гімн щодня.

Он не улыбнулся.  

— А як буде «Бактрія» українською?

— Бактрія… — я замялся. — Бак… тря?

Он записал что-то в тетрадь. Я понял: всё. Истфак ускользает, как песок сквозь пальцы. Как согдийский купец, ускользающий от налогов.

Позже я узнал, что профессор был старым партийцем. В 80-х он преподавал «Историю КПСС», а теперь переквалифицировался в знатока эллинизма. Партийный билет он не сжёг, а аккуратно переложил в карман пиджака — на всякий случай. И, говорят, на собеседованиях он особенно не жаловал тех, кто говорил «шо» вместо «що».

Так я не поступил в КДУ им. Т.Г. Шевченко. Но зато теперь я знаю, что Бактрия — это не просто слово из кроссворда, а Согдиана — не планета из «Звёздных войн». А ещё я понял, что история — это не только про прошлое, но и про то, как тебя могут не взять в университет из-за неправильного ударения.

-

Заканчивается очередной четвертной год. Аквариум, сданный  мирному населению на ночь

Бездонные ночи накладываются друг на друга, как кальки с выцветшими тенями. Мы перетекаем в подземный аквариум прибрежного бомбика. Раньше, идя оттуда, можно было прикупить какую-нибудь снедь — хачапури, чай в пластиковом стаканчике, утреннюю тень продавщицы с хинкали. Теперь — остеклённый, пустой, серый аквариум с вывеской на дверях: «Помещение сдается». Ни тебе ночных продавщиц, ни утреннего пара. Вся жизнь вытекла из этих мест. Дай Бог, чтобы не навсегда.

Налобный южнокорейский фонарик пробивает окрестную огульную темноту. Пробегал комендант бомбика, как всегда, рубанул свет — оставил аварийный свет только в визгливом коридоре. В корридоре нося ся ночные дети, сорвавшиеся с дисциплинарных вожжей ктевские крошки енотвы. Теперь  поссать, и в медвежий уголок обетованный — только со своей подсветкой.

Внезапно подползла тётка в белобрысых буклях на соседнюю лавочку — к свету. Но тут же, по привычке, начала площадно обхаивать всё подряд. Мы, не сговариваясь, свет от старенького смарта и моего налобника перенаправили в пустой дальний угол. Нах! Хамка нехотя сначала отсела, а затем и вовсе вышла из бокса. Присосаться не удалось.

Впрочем, вскоре и ей, и нам пришлось возвращаться в наши обесточенные, ночные, Бомбежко-миры. Где мира не ожидается — как и прежде.

Так и сид , в темноте, где каждый свет — личный, и каждый угол — временный, мы даже иногда посто лежим на лавках, как рыбы в аквариуме,на  забытом на складе. Кто-то шепчет во сне, кто-то листает старые фото, кто-то просто дышит — глубоко, как будто под водой. И только редкий скрип двери, да шаги коменданта, да слабый отблеск фонарика — напоминают: мы ещё здесь. Мы ещё держим свет. Пока густые тени не пойдут в нас на рассвете.

-

Ночной странный приятель

Этот сон можно было бы назвать ночным кошмаром, если бы не одно «но». Он не пугал — он тревожил, но в этой тревоге было что-то родное, почти утешительное. Приснился он мне, как я понял позже, из-за бесконечных включений и отключений так называемого «военного» электричества. Свет вспыхивал и гас, как пульс умирающего города, и я, не выдержав, решил проверить, что происходит в доме.

Я вышел из квартиры, босиком, в полусне, и прошёл всего на один лестничный марш вниз. И вдруг — остолбенел. В холодном, словно газовом свете, как от старой камфорки, сидел огромный пёс. Свет дрожал, и вместе с ним дрожал воздух, а пёс скулил — не громко, но так, что сердце сжималось. Он был удивительным: не просто большой, а почти мифический. Его взгляд будто слизывал меня — не было в нём ни капли агрессии, только ожидание и... просьба.

Он не лаял, не рычал, не бросался. Но и не пускал меня дальше. Его тело было напряжено, как пружина, но не для прыжка — скорее, от страха быть покинутым. Он будто говорил: «Останься. Здесь, именно здесь, всё будет хорошо. Даже в этом мире, где всё разбито и обесточено. Только не оставляй меня одного».

Я стоял, не в силах пошевелиться. В голове крутились обрывки мыслей: «Мне нужно поесть... Мне нужно вернуться...». А он будто слышал это и отвечал: «Ах, если бы... Но сейчас мне нужно, чтобы ты остался. Хотя бы ненадолго. Хотя бы до утра».

Я сел рядом. Он положил голову мне на колени. Свет снова мигнул, и я понял: он не просто пёс. Он — воплощение одиночества, страха, тоски, но и надежды. Он — мой ночной странный приятель. И пока я рядом, он не исчезнет. А когда исчезнет — возможно, вместе с ним уйдёт и часть той тьмы, что поселилась в нас всех.

Я закрыл глаза. Он дышал ровно. И я уснул. Не потому что было спокойно, а потому что рядом было существо, которому я был нужен. И, может быть, именно это — главное.

-

Булгаков с вами, черти мои.  

Так и хочется прошептать это вслед за собой — как заклинание, как горький тост за тех, кто ушёл, и за тех, кто остался с недочитанным романом в руках.

В ту пору, в 1976 году, я работал в Республиканском вычислительном центре Центрального статистического управления — РВЦ ЦСУ. А Валерка, мой приятель, тот самый, что через годы уехал в Нью-Йорк с белокурой Маринкой и сынком-футболистом, всё же заезжал в Киев — хоронить родителей. Уже работая охранником во Всемирном торговом центре. Вот-вот.

Погиб ли он — не знаю. Но мы вспоминали, как я вылил на пол в подсобке бутылку портвейна, чтобы он, перед отъездом, не захмелел. И как он на японской копировальной машине делал копии — одну, две, десять — текста Мастера и Маргариты, выданного на сутки. Кто-то здесь уже вспоминал те копии. Валерка сначала погнался за количеством — и его жухнули уже на 58-й странице: якобы сделал 12 копий. Но это — для меня, как заказчика. Себе же, как будущий учитель русского языка, он точно сделал одну или две полные. Потом зашухерился и, вроде бы, сбрехнув при этом, что, мол, это я сам начал Булгаковым приторговывать. Но я его за руку не ловил. А сам, в роли популяризатора, оскоромился: извёл недокопии Булгакова на собственные черновики.

И всё это — как сцена из романа, которого мы не дочитали.  

Булгаков с нами, черти мои.

Я потерпел фиаско перед девушкой, интернетовской в прошлом Людкой, которая в ту пору тоже собиралась в Нью-Йорк. Я не сдержал обещания — и потерял её. А у неё тогда было сложно и с женихами, и с головой. А Валерку в ту пору со мной прочно связала судьба — вплоть до его предполагаемой гибели во время подрыва башен-близнецов Всемирного торгового центра.

И вот я сижу, вспоминаю, как мы копировали Мастера, как портвейн стекал по плитке в компьютерной подсобке Чернобыльской школы, как Людка смотрела сквозь меня, как Валерка исчез в дыму. И всё это — как будто сцена, вырезанная из булгаковского черновика. Только вместо Воланда — электронная  японская копирка, вместо Берлиоза — охранник в небоскрёбе, вместо Маргариты — белокурая Маринка с сыном-футболистом.

Кто прожил эту проклятую Богом жизнь — тот поймёт.  

Дикий народ, дикие нравы.  

А вот трёп национал-мудаков — просто омерзителен.

Булгаков с вами.  

И с нами.  

И с теми, кто копировал роман, чтобы не забыть, а потом всё равно забыл. Или потерял. Или уехал. Или погиб.

-

Письмо по просьбе американской актрисы Сандры Буллок 

Русский оригинал (исправленный)

Что не хватает в текстах о тебе, Сандра? Какой-то приватной, домашней теплоты. Именно её мы ловили с самого первого появления твоих работ на наших телеэкранах. Мы наивно верили, что ты несёшь нам особую, тёплую правду. А потом начали показывать хроники — и оказалось, что и ты подвержена внешним косякам и сквознякам жизни. И сразу стало больно — до зубной боли в сердце.

А ведь нужен просто очень тёплый движ, житейский пассат, который увлекает и зовёт за тобой. Зачем? Чтобы наступало особое внутреннее успокоение — там, где другим достаточно сказать: «Я сделал это». Нам, в Киеве, этого было недостаточно. Мы хотели, чтобы тебя окутывала аура тихого и светлого счастья — и чтобы она обволакивала и нас, твоих подданных волшебного королевства счастья.

Верни себе эту ауру, светлая волшебница наших чуть притыренных дней — по сути, украденных у нас духовными сволочами. Тут бы добавить по-щенячьи: ав-ав-ав! Но наша задача — именно твоими усилиями просто оставаться людьми: чуть более счастливыми и чуть менее сирыми.

-