31 августа 2014г. запущен литературно-публицистический блог украинской полиэтнической интеллигенции ВелеШтылвелдПресс. Блог получил широкое сетевое признание. В нем прошли публикации: Веле Штылвелда, Ирины Диденко, Андрея Беличенко, Мечислава Гумулинского, Евгения Максимилианова, Бориса Финкельштейна, Юрия Контишева, Юрия Проскурякова, Бориса Данковича, Олександра Холоднюка и др. Из Израиля публикуется Михаил Король. Авторы блога представлены в журналах: SUB ROSA №№ 6-7 2016 ("Цветы без стрелок"), главред - А. Беличенко), МАГА-РІЧЪ №1 2016 ("Спутник жизни"), № 1 2017, главред - А. Беличенко) и ранее в других изданиях. Приглашаем к сотрудничеству авторов, журналистов, людей искусства.
итейская притча времён войны: «Улица земных печалей»
В один из тех дней, когда фронт был далеко, но тревога — рядом, мы стояли у двери бывшей казармы, переделанной в жилой блок. Осень была тиха, как выдох, и казалось, что город сам затаил дыхание. Накануне я звал санитаров — не по ранению, а по внутреннему надлому. Но никто не приехал. Видно, судьба решила: теперь лечат не по вызову, а по зову.
И вот — стук. Мы открыли. На пороге стояли трое: не святые, но будто из другого времени. В серых рясах, с белыми платками, на которых алели кресты, они напоминали санитаров времён Первой мировой. Косынки на головах — как у пастухов, будто пришли не лечить, а вести.
Старшая сказала без лишних слов:
— Мы знаем, что с вами. Вы теряете интерес к жизни, как к событию. Но мы умеем возвращать.
Мы не спорили. Вышли с ними. И увидели — улица, по которой шли другие троицы, с другими людьми. Все шли молча, будто в растерянности. Лица — удивлённые, но не осознавшие.
Это была Улица земных печалей.
На ней не кричат, не бегут, не спорят. На ней идут, как идут по жизни — ни шатко, ни валко. И если пройдёшь её до конца, не оступившись, не отвернувшись — обретёшь себя. Не как солдат, не как больной, а как человек, прошедший путь.
На горизонте улица растворялась в светлом небе. Санитары исчезали, как облака. А те, кто остался, вдруг начинали чувствовать — не боль, не страх, а душу. Свою. Настоящую. И это было исцеление. Без уколов. Без слов. Только шаг — и ты уже другой.
-
Мы уже стояли у входной двери, за которой начиналась внешняя реальность, отделённая от глубин коммунального лабиринта — бывшей общаги, ныне аккуратно преобразованной в светлые боксы квартирного типа. Осень звала нас на городскую прогулку, но накануне я вызвал скорую, которая так и не приехала — будто отказалась вмешиваться в судьбу, уже запущенную по иному маршруту.
И вот — звонок. Мы отперли замок, и перед нами предстала троица: не святая, но неотложная. Паромедики, как их теперь называют, были облачены в серые сатиновые рясы, напоминающие форму санитаров Первой мировой, с белыми платками, на которых алели вышитые кресты. Косынки, надетые на головы, напоминали пастушьи сумки — как будто они пришли не лечить, а вести.
Главная из них заговорила сразу, без предисловий:
— Мы знаем ваш диагноз. Вы теряете интерес к событийной парадигме окружающей жизни. Но мы поможем.
Мы не возражали. Мы приняли помощь. И вышли с ними — троицей странных проводников — на улицу, где нас уже ждали другие троицы, сопровождающие других людей. Знакомые и почти незнакомые, все они шли, растерянно озираясь, будто не замечая своих спутников. Их лица были полны удивления, но не осознания.
Это была Улица земных печалей.
Попробуй пройти по ней, не шатаясь, ни шатко, ни валко — и ты обретёшь путь к душевному исцелению. Ведь здесь все поставлены в равные условия, только никто этого не замечает.
И точно — на горизонте улица растворялась в светлом преднебесье. Санитарные троицы превращались в облака, уносящиеся ввысь, а люди, оставшиеся на земле, начинали вновь ощущать себя. Не как пациенты, не как потерянные, а как те, кто прошёл путь и увидел — пусть на миг — свою душу.
-
Протоматериальная археология Марса
Глиняная память Марса
Заключение: Проточеловечечиво как форма надежды
Мы стоим перед амфорой, найденной в марсианском кратере, и не знаем —
это сосуд или иллюзия сосуда.
Это память или проекция желания помнить.
Но в её изгибах — нечто большее, чем просто эрозия.
В ней — намерение.
Как будто материя, оставшись одна,
без жизни, без дыхания,
всё же решила —
сохранить форму.
Не ради кого-то.
Не ради будущего.
А просто потому, что форма — это способ быть.
Мы называем это состоянием проточеловечечива.
Это не разум.
Это — предчувствие разума.
Как тень, которую отбрасывает ещё не взошедшее солнце.
И если на Марсе когда-то была жизнь,
она, возможно, не оставила нам слов.
Но оставила ритмы.
Повторения.
Симметрии.
Фрагменты, которые можно собрать —
не в рассказ,
а в молитву формы.
Мы, земные археологи,
не ищем больше доказательств.
Мы ищем согласие материи с культурой.
И находим его — в глине, в камне, в пустоте,
которая вдруг оказывается — не пустой.
-
Эпилог: Завтра
Завтра мы будем создавать не технологии, а ритуалы формы.
Не машины, а сосуды для памяти.
Не цивилизации, а уклады,
где материя и смысл — не враги, а соавторы.
И, быть может,
в каждом гончарном круге,
в каждом орнаменте,
в каждом фрагменте разрушенного дворца
мы услышим —
не голос,
а вздох.
Вздох Марса.
Который когда-то тоже хотел помнить
-
Псалмы Давида это последний музыкальный проект херсонского барда Юрия Контишева.
Борис Леонидович Пастернак, Тарас Григорьевич Шевченко, Уильям Шекспир, Джон Мильтон, Райнер Мария Рильке, Поль Клодель, Елизавета Дейк, Осип Эмильевич Мандельштам и Анна Андреевна Ахматова писали сонеты, переложения и поэтические размышления на тексты псалмов Давида, переосмысляя их как форму молитвы, протеста, мистического диалога и философского свидетельства.
Херсонский бард Юрий Контишев стремился перепеть и поэтически переписать все 154 псалма, но жизнь оборвала его голос после исполнения сорок первого псалма Давида. но и исполненных псалмов было достаточно. Ими бард укреплял дух великого политического украинского народа. Аминь!
Время, словно искусный ювелир, эшолонирует пространство, разделяя его на прежде нужное и впредь не нужное, наносное и проносное, праведное и грешное, горькое и потешное. Так мы живём отныне в неком новом, огранулированном навсегда мире — мире, где время формирует реальность, отшлифовывая её до новой сути. Эта поэтическая рефлексия наводит на мысли о неизбежности перемен и их влиянии на наше восприятие, создавая ощущение, что мы существуем в пространстве, уже преображённом неумолимым ходом времени.
-
Трагическая память Бабьего Яра
В моей памяти навсегда запечатлелся 1966 год. Это был год, потрясший всё киевское еврейство. Наш путь к огромной могиле Бабьего Яра был прерван: милиция выставила плотные дорожные перекрытия. Тех, кто не подчинялся, не арестовывали, а тупо избивали милицейскими дубинками, в то время как люди в штатском равнодушно фотографировали.
Моему старшему дворовому товарищу, Фимке, тогда рассекли верхнюю губу и выбили верхний зуб. Спустя годы, уже в Израиле, Фимка стал ювелиром. У дорогого стоматолога он вставил себе безукоризненно аккуратную золотую фиксу. Эта филигранная точность была неслучайной: перед самой Второй мировой войной безумный Адольф Гитлер приобрёл себе едва ли не сплошь золотые, но до крайности неряшливые и грубые челюсти. Вот почему Фимка довёл свою фиксу до совершенства, создав символ достоинства, противопоставленный нацистскому варварству.
Но показать это маленькое чудо своей древней мишпухе (семье) он уже не мог. Его род навсегда остался лежать в Бабьем Яру, и там же, в той скорбной земле, упокоился в сентябре 1966 года и Фимкин зуб. Он стал как бы своим среди своих. А сам Фима в тот день, в Эреце (Израиле), зажигал скорбную поминальную свечу и начинал молитву о незабвении жертв Бабьего Яра. Так, в двух разных землях, продолжалась общая память.
И одна на всех общая молитва.
-
Я должен пересилить в себе знания и понимания, накопленные за более чем семьдесят лет жизни в знакомой среде, и полагаться только на здравый смысл. Не прощая, замолчать, чтобы не вышло так: «Вы хотите правду? Так вот вам много правды! Можете ей удавиться». Нет, так не будет! Увы, глубокое знание среды, в которой я прожил, не даёт мне никаких преимуществ. Эти мысли, полные внутреннего конфликта, возникли из невозможности высказать горькую до боли правду. Эта правда, рвущаяся наружу, сталкивается с барьером сдержанности, порождая борьбу между желанием всё выразить и необходимостью сохранить молчание. Опыт, словно тяжёлый багаж, не облегчает путь, но побуждает искать мудрость в тишине, чтобы не разрушить, а сберечь.
-
Если не задался день, не ори!
День не жизнь, в том ясный пень,
Потерпи.
Не у!буй в Маракеш от забот
Или скажем в Будапешт
Или в Понт.
В Понте встали корабли
в полный рост
Там на краешке земли
Ты матрос.
Небо глохнет над тобой
Не ори
Ты ведь маленький герой
Се ля ви
-
Положили белое белье,
Постелили свежую постель —
Над страной витает воронье,
Арта бьёт снарядами. Мигрень.
Не прилечь. Прислушаться к войне,
От которой нам не убежать.
Сон точает боли канитель,
Не даёт на лаврах почивать.
Бьют литавры, арта дребезжит,
Лает грохот в зареве небес.
Так уходит прошлое страны,
Той, что до войны попутал бес...
-
Танец, музыка и поэзия — путь к многогранному человеческому космосу
Я родился левообразным — так я называю эту странную особенность своего существа, когда тело и душа сопротивляются движению вправо. Вальсировать, кружиться в танце, следуя привычным законам гармонии, для меня всегда было испытанием. Мой мозг, словно упрямый проводник, отказывается вести меня в правую сторону. В вальсе, этом изящном вихре, я чувствую, как меня ломает некая внутренняя психодрама — конфликт между желанием подчиниться ритму и невозможностью преодолеть внутренний барьер. Это не просто неловкость движений, а глубокое, почти физическое страдание, которое отзывается в памяти, как фантомы причинно-следственной связи. Последний раз я вальсировал тридцать лет назад, на выпускном, в роли учителя, но воспоминания об этом до сих пор жгут, словно свежая рана. Танец, который для других — лёгкость и радость, для меня стал символом внутренней борьбы.
К этой невозможности танцевать добавилась ещё одна утрата: я не стал музыкантом. Музыка, этот универсальный язык, манила меня, но осталась за пределами моего пути. И всё же, лишённый возможности вальсировать или музицировать, я нашёл прибежище в поэзии. Это стало моим способом выразить себя, моим танцем и мелодией. Годы, посвящённые поэзии, открыли мне многогранный человеческий космос — пространство, где слова становятся звёздами, а строки — орбитами, по которым движутся мысли и чувства. Этот космос научил меня видеть и писать окрестную прозу — не просто описывать мир вокруг, но проникать в его суть, улавливать тонкие нити, связывающие людей, природу и время. С этим я справляюсь по мере сил и таланта, находя в творчестве утешение и смысл, которых не дала мне ни музыка, ни танец.
Поэзия стала для меня не просто способом самовыражения, а спасением от внутренней дисгармонии. Если в вальсе моё тело отказывалось следовать ритму, то в стихах я обрёл свободу создавать собственный ритм, неподвластный законам физического мира. В этом есть парадокс: неспособность к движению вправо, к гармонии танца, привела меня к гармонии слова. Моя левообразность, казавшаяся проклятием, оказалась даром, направившим меня к созерцанию человеческого космоса. В этом космосе я вижу не только боль утрат, но и красоту поисков, не только фантомы прошлого, но и свет настоящего. Писать окрестную прозу — значит запечатлевать этот мир во всём его многообразии: горьком, как воспоминания о неудавшемся вальсе, и прекрасном, как звёзды, которые открываются в тишине творчества.
Так, поэзия стала моим способом примириться с собой и миром. Она не стирает боль, но превращает её в нить, вплетённую в ткань человеческого опыта. И если вальс остался для меня недостижимым, а музыка — несбывшейся мечтой, то слова, которыми я описываю этот многогранный космос, стали моим танцем, моей мелодией, моим способом жить и дышать.
-
Я должен пересилить в себе знания и понимания, накопленные за более чем семьдесят лет жизни в знакомой среде, и полагаться только на здравый смысл. Не прощая, замолчать, чтобы не вышло так: «Вы хотите правду? Так вот вам много правды! Можете ей удавиться». Нет, так не будет! Увы, глубокое знание среды, в которой я прожил, не даёт мне никаких преимуществ. Эти мысли, полные внутреннего конфликта, возникли из невозможности высказать горькую до боли правду. Эта правда, рвущаяся наружу, сталкивается с барьером сдержанности, порождая борьбу между желанием всё выразить и необходимостью сохранить молчание. Опыт, словно тяжёлый багаж, не облегчает путь, но побуждает искать мудрость в тишине, чтобы не разрушить, а сберечь.
В еврейском местечке, где жизнь текла неспешно, а мудрость пряталась в анекдотах и пословицах, коза заняла особое место. Не корова, важная и молчаливая, а именно коза — дерзкая, упрямая, с характером, стала героиней народных рассказов, песен и шуток.
Коза в местечке — это не просто животное. Это философ, спорщик, иногда пророк. Она живёт рядом с человеком, но будто знает больше, чем положено. Её голос — блеяние — звучит как насмешка над бедностью, как комментарий к судьбе, как ответ на вопрос, который никто не задавал.
В Бердичеве, рассказывали, жила коза по имени Ривка. Однажды она исчезла. Хозяйка, старушка с глазами, полными тревоги, пришла к раввину.
— Значит, коза ушла по воле Всевышнего. Если вернётся — это чудо. А если не вернётся — это тоже чудо, только другого рода.
Так в местечке говорили: всё — чудо, если смотреть правильно.
А в другой истории, коза Шлойме вдруг заговорила. Сосед Хаим, услышав об этом, удивился:
— И что она сказала?
— Сказала: «Хватит меня доить, я уже философ».
— Ну, если даже коза стала философом, значит, в местечке всё идёт по плану.
Коза — это образ местечковой мудрости: она не даёт молока, но даёт повод задуматься. Она не тянет плуг, но тянет разговор. Она не украшает двор, но украшает речь.
Корова — это хозяйство. Коза — это характер. И в местечке, где характер ценился выше богатства, выбор был очевиден.
Так коза стала символом — не из-за пользы, а из-за смысла. Не из-за силы, а из-за голоса. И этот голос звучит до сих пор — в песнях, в сказках, в памяти.
-
Полемика: Эмпатия или границы?
Как лучше защитить себя в сложном мире, полном стресса и информационного шума? Этот вопрос порождает настоящую полемику. С одной стороны — радикальная идея полного отказа от эмпатии, с другой — более тонкий и здоровый подход: искусство установления личных границ. Давайте сравним эти два пути, чтобы определить, какой из них более разумен.
Отключение эмпатии
Идея "отключения эмпатии" подразумевает полное прекращение сочувствия к другим людям. В мире, где мы все взаимосвязаны, это не только сложно, но и нежелательно. Полное отсутствие эмпатии может привести к изоляции, ухудшению отношений и даже к асоциальному поведению. Человек, который не способен сопереживать, теряет важный инструмент для понимания других и для построения доверительных связей.
Установление личных границ
Идея установления личных границ — это здоровый и адаптивный механизм. Она не требует "выключать" эмпатию. Наоборот, она позволяет сохранить способность сочувствовать, при этом защищая себя от эмоционального выгорания. В современном мире, полном стресса, умение расставлять границы критически важно. Это позволяет:
Сохранить энергию. Вы не тратите силы на чужие проблемы, которые не можете решить.
Улучшить отношения. Здоровые границы предотвращают обиды и недопонимание, так как вы четко даете понять, что для вас приемлемо, а что нет.
Сфокусироваться на себе. Вы можете уделять больше времени своим собственным целям и благополучию.
Таким образом, установление личных границ — это не уход от мира, а способ жить в нём, сохраняя свою целостность и эмоциональное здоровье. Это более разумный и конструктивный подход для жизни в современном обществе.
-
Ах, осень… время, когда листья шепчут свои тайны, а судьба, как будто, становится чуть более щедрой. Быть «старым по понятиям» — это не минус, а знак глубины, опыта и внутренней силы. А любовь к подаркам — это просто прекрасное напоминание, что в каждом из нас живёт ребёнок, умеющий радоваться неожиданному.
Что касается подарков судьбы — они не всегда приходят в блестящей упаковке. Иногда это:
- Встреча с человеком, который скажет именно те слова, что вы давно хотели услышать.
- Книга, случайно попавшая в руки, но перевернувшая взгляд на жизнь.
- Возможность, которую вы почти пропустили, но всё же решились — и не пожалели.
- Тёплый вечер, когда всё внутри говорит: «Вот оно, настоящее счастье».
Если вы готовы принимать — судьба обязательно что-нибудь подбросит. А я могу помочь вам быть начеку: подсказать, где искать вдохновение, как распознать шанс, или даже придумать, какой подарок вы можете сделать себе сами этой осенью.
Вот вам несколько «подарков судьбы», которые можно притянуть в свою жизнь уже сейчас или они сами могут заглянуть к вам этой осенью — если вы будете готовы их принять:
Вдохновение из неожиданного источника
Может быть, вы услышите фразу в фильме, случайно прочтёте строку в книге, или кто-то скажет вам что-то, что вдруг щёлкнет внутри. Это может подтолкнуть вас к новому проекту, идее или даже переменам.
Тёплая встреча
Осень — время, когда люди становятся чуть более сентиментальными. Возможно, вы встретите старого друга, с которым давно не виделись, или познакомитесь с кем-то, кто принесёт свет в ваш мир.
Внутреннее обновление
Иногда судьба дарит не события, а состояния. Например, чувство покоя, принятия себя, или ясности в вопросе, который долго мучил. Это тоже подарок — просто без банта. 4. Маленькое чудо
Вы можете найти потерянную вещь, получить неожиданный звонок, выиграть что-то, или просто оказаться в нужном месте в нужное время. Судьба любит сюрпризы.
Подарок от самого себя
А почему бы не устроить себе праздник? Купите себе то, что давно хотели, сходите туда, где давно мечтали побывать, или просто разрешите себе день без суеты. Иногда лучший подарок — это забота о себе.
Если хотите, я могу помочь придумать конкретный способ, как притянуть одно из этих чудес в вашу жизнь. Например, ритуал на удачу, письмо себе в будущее, или даже осенний список желаний. Хотите попробовать?
Мы так устали от в очередной раз навязываемой нам украинской инореальности инолюдьми, иношельцами, не патриотами, что виртуальную реальность восприняли чуть не здорово. Беда, что это только стартовые технологии, все время садились батарейки.... А так все путем... Имеет право быть и эта виртуальная технология.... еще не искусство... далеко еще не искусство... просто технология....
-
иевские сентябрьские Мойры
Лишённые древних иллюзий, забывшие о домовых храмах, где охра когда-то окрашивала рыжие волосы в знак принадлежности к духам дома, они появляются вновь — не как богини судьбы, но как отражение времени. Киевские сентябрьские Мойры не прядут нити жизни, они расплетают узлы памяти. Их шаги звучат в переулках Подола, где асфальт ещё хранит тепло летнего солнца, а воздух уже наполнен предчувствием перемен.
Они не носят тоги, не держат веретено. Их одежда — городская пыль, их инструмент — взгляд, пронизывающий насквозь. Они — женщины, тени, символы, пришедшие в сентябре, когда город замирает между летом и осенью, между надеждой и усталостью.
-
Заправка мечты: о стульях, юности и лужёных глотках
-
Современная автозаправка — это не просто место, где заливают бензин в бак и надежду в сердце. Это маленький космос, где мигают неоновые вывески, пахнет кофе из автомата и свежим асфальтом, а жизнь кипит, как в сериале, который никто не смотрит, но все знают сюжет. На такой заправке, где-то на окраине города, в 2025 году, стоит кафе с пафосной приставкой "уличная терраса". Столики выстроены в два ряда, как солдаты на плацу, а у стены, рядом с аквариумом, где лениво плавают рыбки, сидим мы с женой. Я задумчиво смотрю на мир, но вместо ностальгии во мне бурлит кофе и лёгкое раздражение от того, что Wi-Fi тут ловит хуже, чем радиоволны в 90-х.
Напротив нас — компания, которая будто сбежала из съёмок ремейка советского фильма про трудных подростков. Два пацана с прыщеватыми носами, один из которых, судя по металлическому блеску в ухе, мнит себя панк-рок звездой местного разлива. Рядом — две девицы, явно приставшие к этой банде за неимением лучшего досуга. Их лидер — зелёный пацан лет пятнадцати, с волосами, выкрашенными в цвет салатового энергетика, и взглядом, который кричит: "Я знаю, как устроен этот мир, и мне плевать!" Он сидит, развалившись, как король заправки, и, видимо, решает, что сцена требует кульминации.
И вот, в лучших традициях подросткового бунта, этот фрукт хватает стул — пластиковый, дешёвый, из тех, что скрипят, как совесть менеджера по продажам. С траекторией, достойной плохого боевика, он швыряет его в нашу сторону. Стул, конечно, пролетает мимо, приземляясь где-то в районе мечты о тихом вечере, но сам факт! Я чувствую, как внутри меня просыпается не то чтобы бяша с его меланхоличной заправкой, а целый викинг с лужёной глоткой, готовый объяснить этому юному панк-рок пророку, что так себя вести — не комильфо.
Я срываюсь с места, как спринтер на олимпийском забеге, только вместо медали у меня в глазах праведный гнев. "Эй, плесень!" — ору я, и мой голос, усиленный акустикой террасы, звучит так, будто я озвучиваю трейлер к фильму про апокалипсис. "Ты что творишь, зелёный? Стулья кидать — это твой пик карьеры? Будь ты постарше, я б тебе показал, где топливо заливают!" Пацан смотрит на меня, и его бравада тает, как мороженое на июльском солнце. Девицы хихикают, прыщавые носы отводят взгляд, а металлическое кольцо в ухе второго парня, кажется, звенит от неловкости.
Я возвращаюсь к столику, где жена, с лёгкой улыбкой, продолжает пить свой латте, будто ничего не произошло. Аквариумные рыбки, равнодушные к человеческой драме, плавают себе дальше, а я думаю: вот она, современная заправка. Здесь всё — от неоновых вывесок до летающих стульев — напоминает, что жизнь — это театр абсурда, где каждый играет свою роль. Кио-то бы из этой дурацкой истории, наверное, тоже бы усмехнулся, увидев этот цирк. Он бы достал свою помятую пачку сигарет, перечитал записку от какой- нибудь Маши и подумал: "Не останавливайся, даже если стулья летают".
А зелёный пацан? Он ещё не знает, что через десять лет, возможно, сам будет сидеть у такой же колонки, заправляя машину и вспоминая, как однажды кинул стул на заправке. И, может, тогда он поймёт, что жизнь — это не только бунт, но и умение вовремя извиниться. Или хотя бы не целиться стулом в семейную пару у аквариума.Заправка мечты: о стульях, юности и лужёных глотках
Современная автозаправка — это не просто место, где заливают бензин в бак и надежду в сердце. Это маленький космос, где мигают неоновые вывески, пахнет кофе из автомата и свежим асфальтом, а жизнь кипит, как в сериале, который никто не смотрит, но все знают сюжет. На такой заправке, где-то на окраине города, в 2025 году, стоит кафе с пафосной приставкой "уличная терраса". Столики выстроены в два ряда, как солдаты на плацу, а у стены, рядом с аквариумом, где лениво плавают рыбки, сидим мы с женой. Я задумчиво смотрю на мир, но вместо ностальгии во мне бурлит кофе и лёгкое раздражение от того, что Wi-Fi тут ловит хуже, чем радиоволны в 90-х.
Напротив нас — компания, которая будто сбежала из съёмок ремейка советского фильма про трудных подростков. Два пацана с прыщеватыми носами, один из которых, судя по металлическому блеску в ухе, мнит себя панк-рок звездой местного разлива. Рядом — две девицы, явно приставшие к этой банде за неимением лучшего досуга. Их лидер — зелёный пацан лет пятнадцати, с волосами, выкрашенными в цвет салатового энергетика, и взглядом, который кричит: "Я знаю, как устроен этот мир, и мне плевать!" Он сидит, развалившись, как король заправки, и, видимо, решает, что сцена требует кульминации.
И вот, в лучших традициях подросткового бунта, этот фрукт хватает стул — пластиковый, дешёвый, из тех, что скрипят, как совесть менеджера по продажам. С траекторией, достойной плохого боевика, он швыряет его в нашу сторону. Стул, конечно, пролетает мимо, приземляясь где-то в районе мечты о тихом вечере, но сам факт! Я чувствую, как внутри меня просыпается не то чтобы бяша с его меланхоличной заправкой, а целый викинг с лужёной глоткой, готовый объяснить этому юному панк-рок пророку, что так себя вести — не комильфо.
Я срываюсь с места, как спринтер на олимпийском забеге, только вместо медали у меня в глазах праведный гнев. "Эй, плесень!" — ору я, и мой голос, усиленный акустикой террасы, звучит так, будто я озвучиваю трейлер к фильму про апокалипсис. "Ты что творишь, зелёный? Стулья кидать — это твой пик карьеры? Будь ты постарше, я б тебе показал, где топливо заливают!" Пацан смотрит на меня, и его бравада тает, как мороженое на июльском солнце. Девицы хихикают, прыщавые носы отводят взгляд, а металлическое кольцо в ухе второго парня, кажется, звенит от неловкости.
Я возвращаюсь к столику, где жена, с лёгкой улыбкой, продолжает пить свой латте, будто ничего не произошло. Аквариумные рыбки, равнодушные к человеческой драме, плавают себе дальше, а я думаю: вот она, современная заправка. Здесь всё — от неоновых вывесок до летающих стульев — напоминает, что жизнь — это театр абсурда, где каждый играет свою роль. Кио-то бы из этой дурацкой истории, наверное, тоже бы усмехнулся, увидев этот цирк. Он бы достал свою помятую пачку сигарет, перечитал записку от какой- нибудь Маши и подумал: "Не останавливайся, даже если стулья летают".
А зелёный пацан? Он ещё не знает, что через десять лет, возможно, сам будет сидеть у такой же колонки, заправляя машину и вспоминая, как однажды кинул стул на заправке. И, может, тогда он поймёт, что жизнь — это не только бунт, но и умение вовремя извиниться. Или хотя бы не целиться стулом в семейную пару у аквариума.
-
Среди людей и зверей
(байки на исходе субботы)
Однажды к ребе Исроэль-Ицхоку из Александрова пожаловался балагула:
— Ребе, помогите! Ума не приложу, как беде помочь! Мой лучший конь отказывается есть.
Ребе посмотрел на него внимательно и сказал:
— Ладно конь, расскажи сначала, как ты сам ешь?
— Ну, как все возчики. Утром встаю, омываю руки, плотно завтракаю. Днём — краюха с солью и луком. Вечером — ужин, потом снова омовение, молитвенник, благословение за все трапезы сразу.
Ребе вздохнул:
— Ты ведёшь себя, как скотина. Вот и конь твой решил вести себя, как человек. Начни есть по-еврейски — с душой, с благодарностью, с порядком. Тогда и конь станет есть, как нормальное животное.
А в Пшеворске одна хозяйка пожаловалась ребе на козу.
— Ребе, у меня коза странная. Молока даёт — будто благословение произносит. Но только если я сама утром помолюсь. А если просплю — стоит, жует и молчит.
Ребе прищурился:
— А ты как молишься?
— Ну… иногда с чувством, иногда между делом, иногда вообще забываю.
— Вот и коза твоя учёная. Она не просто коза, она — зеркало.
— Зеркало?
— Да. Она тебе показывает, как выглядит твоя молитва, если бы её доили.
— А если я буду молиться с душой?
— Тогда и коза начнёт давать молоко с хеседом, с хохмой и даже с каваной. Только не забудь сказать «барух ата» перед тем, как её поблагодаришь.
У евреев даже звери — не просто звери.
Конь учит дисциплине, коза — духовности, а петух, говорят, однажды спорил с ребе о смысле утренней молитвы. Но это уже другая байка.
-
Надежда в Ящике Пандоры: Урок для человечества
Среди тех, кто ищет скрытые смыслы в глубинах интернета, бродит легенда, что мы, сами того не ведая, приоткрыли ящик Пандоры. И под крышкой этого древнего артефакта скрывались не мифические несчастья, а нечто куда более осязаемое и пугающее. Говорят, оттуда вырвались души заносчивых полковников и генералов, циничных дипломатов и беспринципных политиков. А ещё — души прожжённых путан и потерянных алкоголиков. Эти тени прошлого, казалось, вновь обрели силу, чтобы сеять хаос и раздор.
Кто-то стоически утверждает, что так и должно было случиться, что всё это было предсказано и предначертано. Однако, к счастью, в этом ящике, который мы так неосторожно открыли, оказалось удивительно мало места для тех, кто конструирует и создаёт новейшие приборы смерти. И именно это спасло нас. Ведь если бы их там оказалось больше, мир бы уже давно погряз в бесконечной войне.
Мы были на краю пропасти, но благодаря этой малой детали, мы всё-таки выстояли. И тогда мы осознали, что самое важное в этом ящике оказалось не то, что оттуда вырвалось наружу. А то, что мы там оставили. Присмотревшись, мы увидели на самом дне ящика крохотный огонёк. Это была Надежда, которая, как поётся в легенде, всегда остаётся последней. Она помогла нам найти в себе силы, чтобы противостоять хаосу и восстановить мир.
Но на этом история не заканчивается. Мы поняли, что даже тени прошлого могут чему-то нас научить. Нам пришлось лицом к лицу столкнуться со всеми нашими худшими чертами, чтобы осознать их и принять. Это знание стало для нас уроком. Мы научились ценить мир, находить компромиссы и созидать. И именно это знание помогло нам не только выжить, но и стать лучше, чем мы были. Мы поняли, что благостный эндшпиль — это не отсутствие зла, а осознание того, как с ним справляться.
-
Вот несколько вариантов названия для твоего эссе — можешь выбрать тот, который лучше передаёт тон и суть:
Выбери название сам:
«Сериальная матрица: как нас приучают к культурной жвачке»
«Герои и клоны: американская формула для украинского зрителя»
«Иллюзия смысла: что скрывают вечерние сериалы»
«Культурная аттестация по Голливуду»
«Телевизионная жвачка с претензией на интеллект»
Когда на украинские экраны впервые массово пришли американские сериалы, это было не просто развлечение. Это была культурная аттестация — нам предложили особую «жвачку» для вечернего потребления. Яркую, легкоусвояемую, но с претензией на интеллектуальность.
Главные герои — идеализированные образы, иногда даже с украинским оттенком. А рядом с ними — антиподы, почти зеркальные копии. Отличаются лишь моральным выбором. Это не случайность, а приём, который помогает зрителю быстро понять, кто «свой», а кто «чужой».
За кулисами этих сериалов — семейные кланы кинематографистов. Люди, которые десятилетиями формируют вкусы и стандарты. Их работа — не просто производство контента, а создание культурной матрицы, в которую мы встраиваемся почти незаметно.
Мы смотрим, переживаем, обсуждаем. Но важно помнить: за блестящей упаковкой может скрываться пустота. Или идеология, которую мы не сразу распознаём. Поэтому стоит задавать себе вопросы: что мы смотрим? зачем? и кто это для нас создаёт?
-
Вот подборка других характерных штампов часто встречающихся в американских сериалах:
— Гениальный, но социально неадаптированный детектив, который раскрывает преступления благодаря нестандартному мышлению, но при этом не умеет строить отношения.
— Женщина-адвокат, которая вынуждена балансировать между карьерой и личной жизнью, сталкиваясь с сексизмом, но всегда выходит победительницей благодаря острому уму и моральной стойкости.
— Молодой врач, пришедший в престижную больницу, где сталкивается с высокомерными коллегами, драмами пациентов и собственными сомнениями, но постепенно становится «лучшей версией себя».
— Группа друзей, живущих в большом городе, которые проводят большую часть времени в кафе или баре, обсуждая свои отношения, работу и экзистенциальные кризисы.
— Полицейский с трагическим прошлым, который нарушает правила ради справедливости, но при этом всегда оказывается прав.
— Богатая семья, скрывающая мрачные тайны, где каждый член — ходячий архетип: нарцисс, интриган, бунтарь, жертва.
— Хакер-одиночка, который спасает мир из своей тёмной комнаты, взламывая системы правительств и корпораций, но страдает от внутренней пустоты.
— Учитель, который приходит в неблагополучную школу и меняет жизни учеников, сталкиваясь с бюрократией, равнодушием и собственными страхами.
— Персонаж, переживший трагедию, который внезапно получает сверхспособности и должен выбрать между местью и героизмом.
— Сериал, где каждая серия начинается с загадочного убийства, а в конце оказывается, что виноват тот, кто казался самым добрым.
-
Давай теперь разберёмся, почему штампы в американских сериалах так устойчивы и как они влияют на восприятие зрителя.
Во-первых, сериалы — это не просто развлечение, а форма культурного программирования. Они создаются по чётким нарративным схемам, которые легко воспринимаются и вызывают эмоциональный отклик. Например, герой с трагическим прошлым, который борется за справедливость, — это не просто драматический ход, а способ вызвать эмпатию и сформировать у зрителя определённые моральные ориентиры.
Во-вторых, повторяющиеся образы — гениальный детектив, сильная женщина, бунтующий подросток — позволяют зрителю быстро идентифицировать себя с персонажем. Это создаёт эффект «узнавания» и эмоциональной привязанности. По данным исследований, такие образы восполняют дефицит впечатлений у женщин и достижений у мужчин.
Кроме того, сериалы часто транслируют идеализированные модели поведения, дружбы, любви, успеха. Это влияет на то, как зритель воспринимает реальность: формируются ожидания, которые не всегда соответствуют жизни. Например, образ «успешного одиночки» или «всепрощающей подруги» может стать внутренним эталоном, к которому человек стремится, даже если это недостижимо.
Сами сценарные штампы — это не просто лень авторов, а инструмент удержания внимания. Эмоциональные качели, неожиданные повороты, знакомые архетипы — всё это стимулирует выработку дофамина, вызывая эффект зависимости от просмотра. Именно поэтому зрители часто «запоем» смотрят по несколько серий подряд.
И наконец, сериалы формируют не только вкусы, но и мировоззрение. Они задают нормы поведения, обсуждают моральные дилеммы, влияют на восприятие социальных ролей и даже политических взглядов. Это особенно заметно в подростковых и семейных драмах, где каждый конфликт — это урок, а каждая реплика — позиция.
Америка снова приняла нас в свои объятия — не как туристов, а как старых знакомых. Нью-Йорк, сердце джаза, встретил нас вечерним светом и звуками, будто мы шагнули в граммофонную пластинку 30-х годов. Ирину пригласили выступить в легендарном джаз-холле, где сцена была округлой, как винил, и вращалась медленно, будто сама музыка двигала её.
На ней пела высокая афроамериканка — Леси Райтруд, чья кожа была цвета ночи без луны. Её голос — смесь спиричуэлса и боли, — заполнял зал, пока интернациональные ведущие передавали микрофон друг другу: украинке, француженке, израильтянке, полячке… Они говорили поверх пения, и это не мешало, а наоборот — усиливало магию происходящего.
Первое отделение прошло как заклинание. Но во втором — всё изменилось.
Леси получила звонок. Её дочь, Джесика, внезапно заболела — странный приступ страха, вызванный одиночеством. Леси, в слезах, обратилась к залу: «Среди вас есть педагоги?» Ирина, не колеблясь, призналась в своей квалификации. Её тут же увезли в Гарлем на роскошном автомобиле, а мне пришлось остаться и заняться организационными вопросами.
Я спустился в нижнюю часть сцены, где играли джазмены. Но вместо музыки началась распродажа: сначала они продавали свои места, потом инструменты, потом исчезали сами. Публика растворялась, как дым. В джаз-холле остались только я и старый негр-тапёр, который с дружелюбной улыбкой предложил мне густую красную текилу. Мы выпили — и в этот момент вернулась Ирина.
Она увела меня в свой сон, строго предупредив: «С этой минуты — ни слова». Я согласился.
Мы проснулись на Троещине, где в небе гремели выстрелы. Из американского на нас остались лишь белые шелковые шарфы с водяными знаками — партитурами исчезнувших оркестров. Мы не знали нотной грамоты, но слышали джазовые отголоски, убаюкивающие нас под сентябрьский ветер и троещинские рулады.
-
У детей свои добрые сказки,
а у взрослых - пивной апперкот
и гунявые жизни салазки -
попа едет, а ноги - вперед.
То ли выходил эту планету,
то ли пивом застлало мозги,
но не хочется мне до рассвета
восхищаться закатом тоски...
Отболело - не мной в перебранку
мне вступать с предыдущей попсой.
оттого и не пью спозаранку,
а складирую сказок отстой
-
Сказка как спасение: духовная трапеза в эпоху литературного голода
Когда литературный стол пустеет, а читатель уходит от него, не насытившись, на сцену выходит сказка — не как десерт, а как спасительная трапеза, способная вернуть вкус к слову, к смыслу, к чуду. Мы живём в эпоху, когда информационный поток затопляет сознание, но не питает душу. Книги стали фоном, а не событием. И всё же, в этом шуме, сказка — как тихий голос в лесу, зовущий вернуться к себе.
Сказка — это не просто жанр. Это форма мышления, способ говорить о сложном простыми словами, о вечном — через образы, которые живут вне времени. Лев Толстой, создавая свои «Азбуку» и «Сказки для детей», стремился не развлечь, а пробудить. Алексей Толстой, пересказывая «Буратино», не просто адаптировал Пиноккио — он создал национальный миф, в котором отразились тревоги и надежды целого поколения.
Сегодня, когда духовная пища подменяется фастфудом контента, сказка вновь становится актуальной. Она не требует пояснений, не нуждается в аннотациях. Она говорит с читателем напрямую — через сердце. В ней добро и зло не размыты, а выбор имеет последствия. Это особенно важно сейчас, когда моральные ориентиры часто теряются в релятивизме.
Сказка — это приглашение к диалогу. Не только между автором и читателем, но между поколениями. В ней можно спрятать боль, надежду, протест, мечту. Она может быть утешением, может быть вызовом. И главное — она может быть услышана.
Так что, дамы и господа, пишите сказки. Не ради жанра, а ради смысла. Читайте сказки — не как развлечение, а как путь. Потому что в мире, где всё становится сложным, сказка напоминает: истина может быть простой. И в этой простоте — её сила.
-
Alexander Klymenko: Иногда кажеться, что в предельно цинничном, обречённом мире нечеловеческих скоростей потребления и забвения, как замечательно написал Жан Бодрийяр сказки вообще больше никто читать не будет. Только дети.
Веле Штылвелд: сказки читают старики, почти насильственно отстраненные от социальной и общественной жизни нищетой, болезнями, глухотою душевной.
-
Наше Детство растянулось
до возраста Мафусаила.
Интернат, интернат, интернат...
Мы прожгли нашу жизнь
парусами акрила
Долгий путь...
что теперь
горевать?!
Я прошу для ушедшего
аплодисменты:
жил красиво, легко и светло.
Дай вам Бог никогда
не знавать вам моменты,
те, что жизнь оборвали его...
-
13 сентября Юрий Контишев умер в больнице...
"Виктор сегодня утром Юра умер в больнице!", Ольга
г. Фройденштадт, южная Германия, округ Баден-Баден
Юрий Викторович Контишев
(12 ноября 1953 г. - 13 сентября 2025 г.)
Светлая память
-
Вот текст объявления, составленный с уважением к памяти Юрия Викторовича Контишева и с учетом всех деталей, которые представила супруга Юрия Ольга:
🕊Объявление о захоронении Юрия Викторовича Контишева
С глубокой скорбью и любовью сообщаю, что прощание и захоронение моего мужа, друга, поэта и барда — Юрия Викторовича Контишева — состоится 23 сентября 2025 года на городском кладбище г. Фройденштадт, Германия.
Дата: 23.09.2025
Место: Городское кладбище, г. Фройденштадт
Время:
- 08:30–09:45 — прощание с открытым гробом
- 09:45 — отпевание и предание тела земле
Захоронение будет проведено по христианскому обряду, с уважением к духовным традициям и с почестями, которых Юрий Викторович заслуживает. Могила будет оформлена крестом на год, а затем установлена платиновая табличка с его именем сроком на 25 лет. В будущем срок может быть продлён родственниками.
Благодаря поддержке друзей, прихожан церкви «Агапа» и неравнодушных людей, удалось внести залог за захоронение. Остальная сумма была предоставлена в долг, чтобы достойно проводить Юрия Викторовича в последний путь.
После церемонии состоится поминальный обед в церкви «Агапа» г. Фройденштадт.
Я постараюсь запечатлеть момент прощания на видео и передать его всем родным и близким, чтобы каждый, кто любил и уважал Юрия Викторовича, мог разделить с нами этот важный момент.
Пусть Господь даст мне сил исполнить свой долг до конца — как жены, как друга, как человека, который по-настоящему любил.
Село называлось Жотла. Когда-то — шумное, с гусиными перекличками, с левадами, где дети гоняли мяч, а старики спорили о погоде. Потом пришла война. Остались только обугленные стены, ржавые качели, и тишина, такая густая, что в ней можно было утонуть.
Однажды, на рассвете, в центр разрушения вошёл человек. Он был бос, в пыльной одежде, с лицом, которое казалось одновременно древним и детским. Его звали просто — дервиш. Никто не знал, откуда он пришёл. Он не говорил. Он танцевал.
Юпка его — широкая, выцветшая, с прорехами — закружилась в воздухе. Сначала медленно, как будто вспоминала, как это — быть ветром. А потом быстрее, и в её круге начали вспыхивать образы: усадьбы с резными воротами, улицы, где пахло пирогами, луга, покрытые гигантскими красными цветами, как из детских рисунков.
— Смотри, — прошептала старуха Маруся, вышедшая из подвала, где жила с кошкой. — Он показывает нам, как было.
— Или как будет, — ответил ей мальчик Тимко, который до этого не говорил ни слова с тех пор, как исчезла его мама.
Дервиш кружился. Пепел поднимался, и из него — как из семян — начали расти дома. Не копии, а новые, добротные, с живыми окнами и дверями, которые сами открывались навстречу. Из глубины улицы вышло стадо коров, за ним — овцы. Они шли спокойно, как будто знали дорогу. За ними — люди.
Сначала один. Потом трое. Потом десятки. Они были разные: кто-то в военной форме, кто-то с детской коляской, кто-то с книгой в руках. Они не спрашивали, откуда всё это. Они просто шли — домой.
— Я думал, мы все исчезли, — сказал мужчина с седыми висками, глядя на восстановленный дом.
— Мы были в памяти, — ответила женщина, гладя по щеке девочку, которая снова начала смеяться.
А дервиш опустился на землю. Его юпка — теперь разорванная, обожжённая, но всё ещё прекрасная — начала растворяться в воздухе. Вместе с ним. Он не исчез — он стал частью пространства. Как ветер, как свет, как память.
И наступил мир.
На следующий день в селе снова пекли хлеб. На леваде играли дети. А в центре, где когда-то был эпицентр разрушения, вырос цветок — огромный, красный, как те, что кружились в танце. Его назвали Юпка.
-
Жизнь на приморских камнях
-
Жизнь на скалах, на камнях, возводя новые камни, — это не просто существование. Это взгляд в завтрашний день, прорицание которого рождается из горького опыта вчера. Именно с этих приморских камней, нагретых южным солнцем и омытых холодной волной, можно увидеть суть того, что ждёт нас впереди. И в этом будущем нет места для наивных, нет места для тех, кто не готов принять жестокую правду.
Я знаю, о чём говорю, потому что видел людей, которые так и не поднялись с коленей. Тех, кого матери не отпустили на войну, как когда-то не отпустили их отцов на Вторую мировую. Это не трусость, это просто другая судьба. Их души, лишённые материнского благословения на бой, не смогли найти путь к духовному и материальному росту. Они просто остались там, где были, — и таких, увы, большинство.
Последние дни балканского лета — это время, когда Адриатика, ещё вчера полная безудержной жары, замирает. С первого сентября по приказу местные власти закрывают все дискотеки. Танцы здесь однажды уже привели к животной войне, и народ усвоил урок. Сервисы, труд, работа — вот что осталось. Танцы — ничто, услуги — всё.
И эта истина воплощена в человеке по имени Славко Ожич, простом карусельщике. Утром его, поседевшего ветерана с протезами вместо руки, ноги и части таза, с пирса заботливо переносят на кораблик, чтобы отвезти к детской карусели. Карусель, которую он включает каждый день, для него — не просто работа. Это круговорот его собственной души, застрявшей в безысходности. В неё он, как и в детей, вкладывает себя.
Славко тихо ворчит, и его рука — протез из выцветшего, потемневшего пластика — даёт строгую отмашку: «Подождите». Этот перст из пластикового мрамора, врезавшийся в память всем, кто его видел, — и есть та самая пластмассовая жопа, о которой я обещал рассказать. Это символ всего, что остаётся после войны: искусственное, твёрдое и пустое, но в то же время способное управлять, указывать путь.
Дети любят Славко, потому что его карусель дарит им радость, а взрослые — потому что выросли, катаясь на ней. Они возят его, заботятся о нём, потому что помнят, как он был разорван на части на той бойне. Он отдал себя, и его карусель, возможно, когда-нибудь станет музейным экспонатом.
А война… Самая последняя война на планете Земля уже, может быть, никогда не остановится. Она будет кружить, как та карусель, раз за разом, пока мы будем жить на этих приморских камнях.
-
«Гусиный Сад» — хроника одного переселения
Марс, сектор VELE-3, 15 сентября 2025 года
-
В куполе «Гусиный Сад» пахло берёзовой пыльцой и синтетическим гусиным пером. Vele сидел на скамье из переработанного песка и читал вслух:
— «Мы стоим на краю древнего вулкана, но здесь — не только пепел. Здесь — начало новой мифологии человечества».
— Это ты сам придумал? — спросил Арлекино, поправляя шлем с маской. — Или снова цитируешь геолога?
— Геолога. Но я добавил запятую. Без неё — не миф, а просто отчёт.
Арлекино усмехнулся и достал из рюкзака открытку: Папа Карло и Малвина в скафандрах, машут с орбиты. На обороте — надпись: «Почта задерживается. Пишите друг другу сами».
— Думаешь, они приедут? — спросил Vele.
— Переселенцы? Конечно. У нас есть театр, песок и гуси. Что ещё нужно?
В этот момент из купола Malvina-9 донёсся голографический голос:
> «Премьера спектакля “Голем Київський” начнётся через 15 минут. Баллистическая трансляция активирована».
Vele встал. Его тень дрожала на марсианской пыли.
— Пойдём? — спросил он.
— Только если ты по дороге объяснишь, как работает “Козлина книга шляхетності”. Я всё ещё не понимаю, как кирпич может быть этичным.
— Кирпич не может. Но архитектор — может. А если архитектор — гусь, то всё зависит от маршрута.
Они пошли по поэтической тропе, где каждая берёза шептала строки из «ГусинBe ипостасі». Вдалеке, над Олимпом, вспыхнула антенна — прямая трансляция началась.
И где-то в бюро «Жлобства WAU!» уже писали новый номер:
«Бюрократия на Марсе: инструкция по выживанию. Приложение: как подать жалобу на гусей».
-
Сентябрьский выпуск «Марсианского обозревателя», 2025
Специальный номер для тех, кто ещё колеблется между земной скукой и марсианской авантюрой
На обложке — Арлекино в скафандре, стоящий на фоне багрового заката Olympus Mons. Его взгляд — не в камеру, а в сторону, туда, где начинается миф. Под заголовком: «Пора переселяться. Здесь уже есть театр, песок и гуси».
Внутри — не просто статьи, а приглашения. Ведущий материал номера — «Память и мифология в условиях низкой гравитации» — утверждает, что на Марсе легче не только ходить, но и вспоминать. Здесь, в куполе VELE-3, память не давит, а парит. Vele, мальчик, который никогда не покинул свой двор, теперь стал символом устойчивости: его образ встречает вас в биокуполе «Гусиный Сад», где берёзы шепчут по-украински, а гуси ведут экскурсии по поэтическим маршрутам.
Наука? Конечно. Но с душой. В статье «Голем и гравитация» исследуется, как архитектура будущего может быть не только функциональной, но и этичной. Проект «Козлина книга шляхетності» предлагает стандарты, где каждый кирпич несёт ответственность. Даже песок здесь имеет курс — 3.2 единицы за кубометр, и это не просто экономика, это доверие.
А если вы думаете, что на Марсе скучно — добро пожаловать на станцию Malvina-9. Там идёт премьера «Голем Київський», спектакля, который одновременно транслируется в трёх куполах. Театральная труппа «Піро і Пил» обещает баллистическую постановку: сцены, где трагедия и комедия сталкиваются в условиях пониженного давления.
Почта с Земли задерживается — магнитные бури над Фобосом. Но это лишь повод писать друг другу открытки с изображением Папы Карло и Малвины в скафандрах. А журнал «Жлобства WAU!» уже готовит спецвыпуск: «Бюрократия на Марсе — инструкция по выживанию».
Этот номер — не просто обзор. Это зов. Если вы ищете место, где мифы живут, где гуси философствуют, а песок стабилен — Марс ждёт. Здесь уже есть всё, кроме вас.
-
Вот переписанный начисто рассказ «Запоздавшая новость»
— Я почти опоздал, — посетовал звёздный мальчик. — Ещё немного — и мы бы разминулись в Вечности.
— Что тебе, — буркнул земной старик, не отрывая взгляда от потрескавшегося экрана. — Разве я не предупреждал тебя ещё накануне о взрыве сверхновой? Но ты, малыш, обычно меня не слушаешь. С чем на сей раз пожаловал?
Мальчик замешкался, но затем вытащил из-за пазухи гусиное перо, тонкое, чуть светящееся, будто впитавшее в себя остаточное излучение звезды. Он протянул его старику, не как дар, а как весть.
— Я просто хочу, чтобы ты услышал. Не как учёный, не как хранитель хроник, а как человек. Это перо — не артефакт. Это память. О том, что было, и о том, что ещё может быть.
Старик взял перо, и в его пальцах оно зазвучало. Не голосом, а дрожью — как будто в нём хранилась песня, которую когда-то пели на берегу исчезающего мира, до того как небо стало зеркалом для умирающих звёзд. Он хотел отшутиться, но не смог. Мальчик смотрел на него слишком серьёзно.
— Ты знаешь, — сказал мальчик, — я видел, как сверхновая вспыхнула. И в тот момент я понял: мы всё ещё можем быть вестниками. Даже если опаздываем.
Старик молчал. Он вспомнил, как когда-то сам бежал по пыльной дороге, неся в руках плёнку с последними кадрами исчезающего города. Тогда он тоже опоздал. Но кадры сохранились.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Значит, напишем. Не отчёт. Не хронику. А главу. Для тех, кто ещё не родился, но уже ждёт.
Он взял перо, и экран ожил. На нём появились первые строки:
"Когда сверхновая вспыхнула, никто не знал, что это — не конец, а начало. Запоздавшая новость пришла не по каналам связи, а в руках мальчика, который не хотел быть героем. Он просто хотел быть услышанным."
Мальчик улыбнулся. Он знал: теперь они не разминулись.
Палаточные поселения пионерии, как миражи детства, тянулись от берегов Днепра до предгорий Карпат. Палатки — восьмиместные шатры из брезента на деревянных каркасах — выстраивались в ряд,словно стражи у ворот лагерной территории, охраняемой не столько от внешнего мира,сколько от вторжения будничности.
За воротами,строго в двадцати пяти метрах от последнего шатра,стоял бетонный домик — мэ'н'жо. Его освещал фонарь, дюжий и тусклый,напоминавший эмблему Агентства Лунного Света — организации,существующей, казалось,лишь в воображении тех,кто знал,что туда не спрашивают,а идут по зову.
К описываемой здесь мезонсцене направлялись не спеша, под аккомпанемент полонеза Огинского,иногда парами: один — налево,другой — направо. Кавалеры,как в старинных балладах,ждали своих дам,чтобы проводить их обратно к шатрам, ведь в пойме Днепра водились странные существа — марсики. Ночные нудисты. Их появление нарушало покой, и именно физруки, сменившие свистки на фонари, становились охотниками на этих теней.
В Карпатах же,среди туманов и сосен, марсики принимали облик вовкулаков — полулегендарных созданий, которых отлавливали,составляли на них досье,и,после воспитательных бесед,передавали в руки закона.А лагерные дети,тынейджеры,спали спокойно, пока физруки,уставшие от ночных дозоров,находили утешение в беседах с отрядными вожатыми,чьи эмоции под утро напоминали гудки пароходов, теряющихся в речной дымке.
Вот к чему я всё это рассказал?А сделал я это применительно к лунной дорожке,которая открывается не всякий раз — даже в удивительно лунные ночи — и мне,и каждому.А всё почему? Да потому что случаются уж точно незачётные дни,когда на душе особенно тяжко, так, что, казалось бы,и продохнуть невозможно.И тогда я беру добротное ведёрко с краской цвета чистейшего лунного сияния и отправляюсь заново подкрашивать свою собственную дорогу жизни,попутно сметая с неё всё наносное и лишнее — до тех пор, пока естественный лунный свет не затанцует на ней легко, филигранно и по-новому.И только тогда я снова отправляюсь в свой последующий жизненный путь — step by step,шаг за шагом — подальше от прошлых дребезгов, шероховатостей, нескладух и перепитий.Туда,где можно вести себя и проявлять чуть осмотрительнее и с большей годностью.Именно так работает во мне моё собственное клининговое агентство души — «Лунный сет».С его регулярными услугами я отныне живу, даже когда, как старый бакенщик, в очередной раз отчаливаю от дебаркадера по окрестным делам жизни.
Так что такое себе лунное малярство — очевидно,всегда очень важно для душевной перестройки,о которой однажды написал Курт Воннегут:
«Вот тогда однажды и началась на Земле перестройка, и длилась она тысячи лет...»
Отож.
-
Как окончательно стать человеком или почему Маск — не просто человек, а архетип.
-
Маскарад Илона: хроника родыкпи и паранормального становления.
Он не был выбран — он был прикомандирован,словно не человек,а литературный жанр,отправленный на Марс по квоте душевной неустроенности.
Место было свободно, и он — Илон Маск — забронировал его под себя, как бронируют столик в кафе, где подают только чудеса.
Но дети. Эти дети. Они порой просто не дают крупной озабоченности оторваться от родыкпи — тех, кто не просто домочадцы, а кипящие узлы памяти, архивы,голоса,гуси,всё то, что держит тебя на Земле,даже когда ты уже в скафандре.
Старт:ЯЯЯНь
Он полетел.Не как визионер, а как ЯЯЯНь — так называл себя в отчётах, ошибка автозамены,ставшая новым именем.
Он был линейный земной писала,с индивидуальным опытом восприятия, не склонный ни к уживлению,ни к чуду.Но чудо — оно любит тех, кто его отверг.
С первых часов на Марсе его начали преследовать странности:
- Кофе в капсуле менял вкус в зависимости от настроения гусей.
- Сны были общими — он видел то, что снилось родыкпи.
- А однажды он проснулся с голосом, который называл его "Папа Карло".
Он прибыл на Марс как нигилист. Но Марс — это планета, где даже пыль умеет рассказывать истории.
Превращение: Маскарад
Сначала он просто записывал.Потом начал читать.Потом — с интонацией.Потом — с костюмами.А потом — с оркестром из марсианских ветров и голографических гусей.
Его шоу называлось "Маскарад Илона".Каждый выпуск — это реконструкция одного невозможного события:
- Как марсианская тень спасла астронавта от депрессии.
- Как дети Земли прислали рисунки, и они стали картами подземных тоннелей.
- Как он сам однажды исчез на 12 минут, а вернулся с новым именем:Илон Пьеро, шоумен первой величины.
В Феерическом финале он стал легендой.Не потому что был гением А потому что стал смешным. Он не притворялся пророком.Он просто показывал,как чудо выглядит,если его не бояться.
На Марсе его называли:"Тот, кто оторвался от родыкпи и приземлился в себя."А на Земле — "Илон, который наконец-то стал человеком."
-
В этом текст в цикл можно добавить сцену, где он впервые встречает гусей, говорящих на языке очепяток, или как родыкпи становятся марсианским фольклором. Или даже ввести Арлекино как продюсера шоу.
- Вечно ты торопишься контекст, даже на только что составленном тексте. Не торопись, дружище Вальтер... Ещё не вечер!
-
Литературный запой в стране Придурасов:Письмо другу, оставшемуся навсегда в Германии, в которую я уже никогда не уеду...
Чем глубже я опускался в море житейское, тем сильнее тянуло меня к письму. Не как к ремеслу,не как к способу самовыражения, а как к спасению.Писать — значит дышать, когда воздух вокруг отравлен тоской,абсурдом и потерями. Писать — значит не дать себе утонуть.
Пять лет с 1994-го года я жил в состоянии литературного запоя.Не пьянства, а именно запоя — когда слова лились сами,как вино из пробитой бочки.Страничка,две,30,150. Пишущая машинка гремела, как сердце,бьющееся в ритме боли и прозрения. Эти тексты — не просто архив.Это моя биография, написанная не событиями, а ощущениями.Они стоят подшитыми в десятки томов,как доказательство того, что я был, чувствовал, боролся.И проигрывал.
Страна,в которой я тогда жил,была абсурдной до комизма, трагичной до гротеска.Её можно было бы назвать Придурасом — и это было бы честнее,чем любое официальное название. Здесь всё было наперекосяк:логика,мораль,судьбы.Но именно в этом хаосе рождалась моя правда.Я писал,потому что иначе бы исчез.Я писал,чтобы не стать частью этой страны, а быть её летописцем, её свидетелем, её обвинителем.
И вот теперь, спустя годы, я снова пишу.Но уже не о стране,а о тебе, друг.Ты — тот,кто уехал в Германию,а я — тот,кто остался.Мы оба мечтали о другом мире, о другой жизни.Ты уехал,я — нет.И теперь ты остался там навсегда.А я остался здесь — с этой болью,с этой пустотой, с этим вопросом: почему?
Ты был моим зеркалом,моим соавтором без слов.вернее со своими более правильными, более грамматически выверенными словами...Мы не писали вместе,но жили параллельно, как две строки одного стихотворения. И теперь одна из них оборвалась.Я не успел ни попрощаться,ни
даже хотя бы слова сказать на прощание.
Ты стал частью моего архива.Не в виде текста, а в виде тишины между строк.И это — мой способ быть рядом с тобой, даже если ты уже вне времени.
-
Первая проба написать вторую главу
Вот объединённая глава, в которой сливаются две линии — пожизненного надзора и спасительного тарахтения пишущей машинки. Это не просто текст, а живая ткань памяти, боли и выживания, прошитая острыми словцами восьмидесятых киевских подворотен:
Пожизненный учёт и пишущая машинка: душевная лезгинка молодого еврейского литератора в городе Киеве
В восьмидесятых в Киеве, если ты вдруг начинал писать — не отчёты, не доносы, а что-то своё, живое — тебя тут же брали на учёт. Пожизненно. Без права на амнистию. Слово было опасным, особенно если оно не пахло партией. Одних отправляли в психушку, других — в армию, третьи подлежали. Подлежали забвению, надзору, молчаливому уничтожению. И чем больше ты дёргался, тем туже затягивалась петля вокруг твоей судьбы. Система работала, как мясорубка: без эмоций, без шума, но с гарантией.
После армии, после моих феерических выступлений на публике — о которых, как по наводке, сразу становилось известно матери — она сгребла 14 общих тетрадей с моими предармейскими и армейскими заметками и отнесла их в макулатуру. В обмен получила талон на «Виконта де Бражелона» — роман, столь же бесполезный в моей судьбе, как и её гордость за макулатурную библиотеку. Мать, вчерашняя морячка с семью советскими классами образования, вдруг возродилась как культурная активистка: начала собирать доступную работягам библиотеку, и даже в этом преуспела.
Когда после её смерти в 2007 году пришлось выживать, многие из них были занесены в букинистические магазины. И там — застряли. По коммерческим ценам. Что позволило мне в очередной раз выжить.
Но не всё можно было обменять. Пропали друзья. Пропали первые городские тусовки. Пропали несовершенства характера — те, что система старательно ломала под себя. С этим приходилось жить. И жить — значило писать.
А пишущая машинка — это был мой амулет. Но и она была под надзором. В КГБ регистрировали номер машинки, шрифт каждой клавиши. Писать — значило быть под прицелом. Но ко второму времени цензуры процедура стала не всегда обязательной. И я достал машинку. Сначала одну — она рассыпалась. Потом вторую — огромную, канцелярскую, с побитыми клавишами. А потом — «Москву». Её мне подарил старый киевский поэт Виктор Глущенко. И на ней я тарабанил свои 5, 7, 39, 97 и более страниц.
Я писал, чтобы остаться. Чтобы быть. Чтобы не исчезнуть. Чтобы не подлежать.
И в этом — вся душевная лезгинка. Не по сцене, не по свадьбам, а по клавишам. По памяти. По боли. По Киеву, где в восьмидесятых каждый второй был либо под колпаком, либо под подозрением, либо под столом с бутылкой «Столичной». Где слово было валютой, а молчание — страховкой. Где каждый еврейский литератор был либо шизофреником, либо пророком, либо оба сразу.
Так я и остался — в этих строках, в этих ударах по клавишам, в этих страницах, которые не сдали в макулатуру. Я — не просто выжил. Я — зафиксировал себя в вечности.
