Веле Штылвелд: Заправка мечты

Веле Штылвелд: Заправка мечты

-

Мы так устали от в очередной раз навязываемой нам украинской инореальности инолюдьми, иношельцами, не патриотами, что виртуальную реальность восприняли чуть не здорово. Беда, что это только стартовые технологии, все время садились батарейки.... А так все путем... Имеет право быть и эта виртуальная технология.... еще не искусство... далеко еще не искусство... просто технология....

-

иевские сентябрьские Мойры

Лишённые древних иллюзий, забывшие о домовых храмах, где охра когда-то окрашивала рыжие волосы в знак принадлежности к духам дома, они появляются вновь — не как богини судьбы, но как отражение времени. Киевские сентябрьские Мойры не прядут нити жизни, они расплетают узлы памяти. Их шаги звучат в переулках Подола, где асфальт ещё хранит тепло летнего солнца, а воздух уже наполнен предчувствием перемен.

Они не носят тоги, не держат веретено. Их одежда — городская пыль, их инструмент — взгляд, пронизывающий насквозь. Они — женщины, тени, символы, пришедшие в сентябре, когда город замирает между летом и осенью, между надеждой и усталостью.

-

Заправка мечты: о стульях, юности и лужёных глотках

-

Современная автозаправка — это не просто место, где заливают бензин в бак и надежду в сердце. Это маленький космос, где мигают неоновые вывески, пахнет кофе из автомата и свежим асфальтом, а жизнь кипит, как в сериале, который никто не смотрит, но все знают сюжет. На такой заправке, где-то на окраине города, в 2025 году, стоит кафе с пафосной приставкой "уличная терраса". Столики выстроены в два ряда, как солдаты на плацу, а у стены, рядом с аквариумом, где лениво плавают рыбки, сидим мы с женой. Я  задумчиво смотрю на мир, но вместо ностальгии во мне бурлит кофе и лёгкое раздражение от того, что Wi-Fi тут ловит хуже, чем радиоволны в 90-х.

Напротив нас — компания, которая будто сбежала из съёмок ремейка советского фильма про трудных подростков. Два пацана с прыщеватыми носами, один из которых, судя по металлическому блеску в ухе, мнит себя панк-рок звездой местного разлива. Рядом — две девицы, явно приставшие к этой банде за неимением лучшего досуга. Их лидер — зелёный пацан лет пятнадцати, с волосами, выкрашенными в цвет салатового энергетика, и взглядом, который кричит: "Я знаю, как устроен этот мир, и мне плевать!" Он сидит, развалившись, как король заправки, и, видимо, решает, что сцена требует кульминации.

И вот, в лучших традициях подросткового бунта, этот фрукт хватает стул — пластиковый, дешёвый, из тех, что скрипят, как совесть менеджера по продажам. С траекторией, достойной плохого боевика, он швыряет его в нашу сторону. Стул, конечно, пролетает мимо, приземляясь где-то в районе мечты о тихом вечере, но сам факт! Я чувствую, как внутри меня просыпается не то чтобы бяша с его меланхоличной заправкой, а целый викинг с лужёной глоткой, готовый объяснить этому юному панк-рок пророку, что так себя вести — не комильфо.

Я срываюсь с места, как спринтер на олимпийском забеге, только вместо медали у меня в глазах праведный гнев. "Эй, плесень!" — ору я, и мой голос, усиленный акустикой террасы, звучит так, будто я озвучиваю трейлер к фильму про апокалипсис. "Ты что творишь, зелёный? Стулья кидать — это твой пик карьеры? Будь ты постарше, я б тебе показал, где топливо заливают!" Пацан смотрит на меня, и его бравада тает, как мороженое на июльском солнце. Девицы хихикают, прыщавые носы отводят взгляд, а металлическое кольцо в ухе второго парня, кажется, звенит от неловкости.

Я возвращаюсь к столику, где жена, с лёгкой улыбкой, продолжает пить свой латте, будто ничего не произошло. Аквариумные рыбки, равнодушные к человеческой драме, плавают себе дальше, а я думаю: вот она, современная заправка. Здесь всё — от неоновых вывесок до летающих стульев — напоминает, что жизнь — это театр абсурда, где каждый играет свою роль. Кио-то бы из этой дурацкой истории, наверное, тоже бы усмехнулся, увидев этот цирк. Он бы достал свою помятую пачку сигарет, перечитал записку от какой- нибудь  Маши и подумал: "Не останавливайся,  даже если стулья летают".

А зелёный пацан? Он ещё не знает, что через десять лет, возможно, сам будет сидеть у такой же колонки, заправляя машину и вспоминая, как однажды кинул стул на заправке. И, может, тогда он поймёт, что жизнь — это не только бунт, но и умение вовремя извиниться. Или хотя бы не целиться стулом в семейную пару у аквариума.Заправка мечты: о стульях, юности и лужёных глотках

Современная автозаправка — это не просто место, где заливают бензин в бак и надежду в сердце. Это маленький космос, где мигают неоновые вывески, пахнет кофе из автомата и свежим асфальтом, а жизнь кипит, как в сериале, который никто не смотрит, но все знают сюжет. На такой заправке, где-то на окраине города, в 2025 году, стоит кафе с пафосной приставкой "уличная терраса". Столики выстроены в два ряда, как солдаты на плацу, а у стены, рядом с аквариумом, где лениво плавают рыбки, сидим мы с женой. Я  задумчиво смотрю на мир, но вместо ностальгии во мне бурлит кофе и лёгкое раздражение от того, что Wi-Fi тут ловит хуже, чем радиоволны в 90-х.

Напротив нас — компания, которая будто сбежала из съёмок ремейка советского фильма про трудных подростков. Два пацана с прыщеватыми носами, один из которых, судя по металлическому блеску в ухе, мнит себя панк-рок звездой местного разлива. Рядом — две девицы, явно приставшие к этой банде за неимением лучшего досуга. Их лидер — зелёный пацан лет пятнадцати, с волосами, выкрашенными в цвет салатового энергетика, и взглядом, который кричит: "Я знаю, как устроен этот мир, и мне плевать!" Он сидит, развалившись, как король заправки, и, видимо, решает, что сцена требует кульминации.

И вот, в лучших традициях подросткового бунта, этот фрукт хватает стул — пластиковый, дешёвый, из тех, что скрипят, как совесть менеджера по продажам. С траекторией, достойной плохого боевика, он швыряет его в нашу сторону. Стул, конечно, пролетает мимо, приземляясь где-то в районе мечты о тихом вечере, но сам факт! Я чувствую, как внутри меня просыпается не то чтобы бяша с его меланхоличной заправкой, а целый викинг с лужёной глоткой, готовый объяснить этому юному панк-рок пророку, что так себя вести — не комильфо.

Я срываюсь с места, как спринтер на олимпийском забеге, только вместо медали у меня в глазах праведный гнев. "Эй, плесень!" — ору я, и мой голос, усиленный акустикой террасы, звучит так, будто я озвучиваю трейлер к фильму про апокалипсис. "Ты что творишь, зелёный? Стулья кидать — это твой пик карьеры? Будь ты постарше, я б тебе показал, где топливо заливают!" Пацан смотрит на меня, и его бравада тает, как мороженое на июльском солнце. Девицы хихикают, прыщавые носы отводят взгляд, а металлическое кольцо в ухе второго парня, кажется, звенит от неловкости.

Я возвращаюсь к столику, где жена, с лёгкой улыбкой, продолжает пить свой латте, будто ничего не произошло. Аквариумные рыбки, равнодушные к человеческой драме, плавают себе дальше, а я думаю: вот она, современная заправка. Здесь всё — от неоновых вывесок до летающих стульев — напоминает, что жизнь — это театр абсурда, где каждый играет свою роль. Кио-то бы из этой дурацкой истории, наверное, тоже бы усмехнулся, увидев этот цирк. Он бы достал свою помятую пачку сигарет, перечитал записку от какой- нибудь  Маши и подумал: "Не останавливайся,  даже если стулья летают".

А зелёный пацан? Он ещё не знает, что через десять лет, возможно, сам будет сидеть у такой же колонки, заправляя машину и вспоминая, как однажды кинул стул на заправке. И, может, тогда он поймёт, что жизнь — это не только бунт, но и умение вовремя извиниться. Или хотя бы не целиться стулом в семейную пару у аквариума.

-

Среди людей и зверей  

(байки на исходе субботы)

Однажды к ребе Исроэль-Ицхоку из Александрова пожаловался балагула:  

— Ребе, помогите! Ума не приложу, как беде помочь! Мой лучший конь отказывается есть.  

Ребе посмотрел на него внимательно и сказал:  

— Ладно конь, расскажи сначала, как ты сам ешь?  

— Ну, как все возчики. Утром встаю, омываю руки, плотно завтракаю. Днём — краюха с солью и луком. Вечером — ужин, потом снова омовение, молитвенник, благословение за все трапезы сразу.  

Ребе вздохнул:  

— Ты ведёшь себя, как скотина. Вот и конь твой решил вести себя, как человек. Начни есть по-еврейски — с душой, с благодарностью, с порядком. Тогда и конь станет есть, как нормальное животное.

А в Пшеворске одна хозяйка пожаловалась ребе на козу.  

— Ребе, у меня коза странная. Молока даёт — будто благословение произносит. Но только если я сама утром помолюсь. А если просплю — стоит, жует и молчит.  

Ребе прищурился:  

— А ты как молишься?  

— Ну… иногда с чувством, иногда между делом, иногда вообще забываю.  

— Вот и коза твоя учёная. Она не просто коза, она — зеркало.  

— Зеркало?  

— Да. Она тебе показывает, как выглядит твоя молитва, если бы её доили.  

— А если я буду молиться с душой?  

— Тогда и коза начнёт давать молоко с хеседом, с хохмой и даже с каваной. Только не забудь сказать «барух ата» перед тем, как её поблагодаришь.

У евреев даже звери — не просто звери.  

Конь учит дисциплине, коза — духовности, а петух, говорят, однажды спорил с ребе о смысле утренней молитвы. Но это уже другая  байка.

-

Надежда в Ящике Пандоры: Урок для человечества

​Среди тех, кто ищет скрытые смыслы в глубинах интернета, бродит легенда, что мы, сами того не ведая, приоткрыли ящик Пандоры. И под крышкой этого древнего артефакта скрывались не мифические несчастья, а нечто куда более осязаемое и пугающее. Говорят, оттуда вырвались души заносчивых полковников и генералов, циничных дипломатов и беспринципных политиков. А ещё — души прожжённых путан и потерянных алкоголиков. Эти тени прошлого, казалось, вновь обрели силу, чтобы сеять хаос и раздор.

​Кто-то стоически утверждает, что так и должно было случиться, что всё это было предсказано и предначертано. Однако, к счастью, в этом ящике, который мы так неосторожно открыли, оказалось удивительно мало места для тех, кто конструирует и создаёт новейшие приборы смерти. И именно это спасло нас. Ведь если бы их там оказалось больше, мир бы уже давно погряз в бесконечной войне.

​Мы были на краю пропасти, но благодаря этой малой детали, мы всё-таки выстояли. И тогда мы осознали, что самое важное в этом ящике оказалось не то, что оттуда вырвалось наружу. А то, что мы там оставили. Присмотревшись, мы увидели на самом дне ящика крохотный огонёк. Это была Надежда, которая, как поётся в легенде, всегда остаётся последней. Она помогла нам найти в себе силы, чтобы противостоять хаосу и восстановить мир.

​Но на этом история не заканчивается. Мы поняли, что даже тени прошлого могут чему-то нас научить. Нам пришлось лицом к лицу столкнуться со всеми нашими худшими чертами, чтобы осознать их и принять. Это знание стало для нас уроком. Мы научились ценить мир, находить компромиссы и созидать. И именно это знание помогло нам не только выжить, но и стать лучше, чем мы были. Мы поняли, что благостный эндшпиль — это не отсутствие зла, а осознание того, как с ним справляться.

-

Вот несколько вариантов названия для твоего эссе — можешь выбрать тот, который лучше передаёт тон и суть:

Выбери название сам:

«Сериальная матрица: как нас приучают к культурной жвачке»  

«Герои и клоны: американская формула для украинского зрителя»  

«Иллюзия смысла: что скрывают вечерние сериалы»  

«Культурная аттестация по Голливуду»  

«Телевизионная жвачка с претензией на интеллект»

Когда на украинские экраны впервые массово пришли американские сериалы, это было не просто развлечение. Это была культурная аттестация — нам предложили особую «жвачку» для вечернего потребления. Яркую, легкоусвояемую, но с претензией на интеллектуальность.

Главные герои — идеализированные образы, иногда даже с украинским оттенком. А рядом с ними — антиподы, почти зеркальные копии. Отличаются лишь моральным выбором. Это не случайность, а приём, который помогает зрителю быстро понять, кто «свой», а кто «чужой».

За кулисами этих сериалов — семейные кланы кинематографистов. Люди, которые десятилетиями формируют вкусы и стандарты. Их работа — не просто производство контента, а создание культурной матрицы, в которую мы встраиваемся почти незаметно.

Мы смотрим, переживаем, обсуждаем. Но важно помнить: за блестящей упаковкой может скрываться пустота. Или идеология, которую мы не сразу распознаём. Поэтому стоит задавать себе вопросы: что мы смотрим? зачем? и кто это для нас создаёт?

-

Вот подборка других характерных штампов часто встречающихся в американских сериалах:

— Гениальный, но социально неадаптированный детектив, который раскрывает преступления благодаря нестандартному мышлению, но при этом не умеет строить отношения.  

— Женщина-адвокат, которая вынуждена балансировать между карьерой и личной жизнью, сталкиваясь с сексизмом, но всегда выходит победительницей благодаря острому уму и моральной стойкости.  

— Молодой врач, пришедший в престижную больницу, где сталкивается с высокомерными коллегами, драмами пациентов и собственными сомнениями, но постепенно становится «лучшей версией себя».  

— Группа друзей, живущих в большом городе, которые проводят большую часть времени в кафе или баре, обсуждая свои отношения, работу и экзистенциальные кризисы.  

— Полицейский с трагическим прошлым, который нарушает правила ради справедливости, но при этом всегда оказывается прав.  

— Богатая семья, скрывающая мрачные тайны, где каждый член — ходячий архетип: нарцисс, интриган, бунтарь, жертва.  

— Хакер-одиночка, который спасает мир из своей тёмной комнаты, взламывая системы правительств и корпораций, но страдает от внутренней пустоты.  

— Учитель, который приходит в неблагополучную школу и меняет жизни учеников, сталкиваясь с бюрократией, равнодушием и собственными страхами.  

— Персонаж, переживший трагедию, который внезапно получает сверхспособности и должен выбрать между местью и героизмом.  

— Сериал, где каждая серия начинается с загадочного убийства, а в конце оказывается, что виноват тот, кто казался самым добрым.

-

 Давай теперь разберёмся, почему штампы в американских сериалах так устойчивы и как они влияют на восприятие зрителя.

Во-первых, сериалы — это не просто развлечение, а форма культурного программирования. Они создаются по чётким нарративным схемам, которые легко воспринимаются и вызывают эмоциональный отклик. Например, герой с трагическим прошлым, который борется за справедливость, — это не просто драматический ход, а способ вызвать эмпатию и сформировать у зрителя определённые моральные ориентиры.

Во-вторых, повторяющиеся образы — гениальный детектив, сильная женщина, бунтующий подросток — позволяют зрителю быстро идентифицировать себя с персонажем. Это создаёт эффект «узнавания» и эмоциональной привязанности. По данным исследований, такие образы восполняют дефицит впечатлений у женщин и достижений у мужчин.

Кроме того, сериалы часто транслируют идеализированные модели поведения, дружбы, любви, успеха. Это влияет на то, как зритель воспринимает реальность: формируются ожидания, которые не всегда соответствуют жизни. Например, образ «успешного одиночки» или «всепрощающей подруги» может стать внутренним эталоном, к которому человек стремится, даже если это недостижимо.

Сами сценарные штампы — это не просто лень авторов, а инструмент удержания внимания. Эмоциональные качели, неожиданные повороты, знакомые архетипы — всё это стимулирует выработку дофамина, вызывая эффект зависимости от просмотра. Именно поэтому зрители часто «запоем» смотрят по несколько серий подряд.

И наконец, сериалы формируют не только вкусы, но и мировоззрение. Они задают нормы поведения, обсуждают моральные дилеммы, влияют на восприятие социальных ролей и даже политических взглядов. Это особенно заметно в подростковых и семейных драмах, где каждый конфликт — это урок, а каждая реплика — позиция.

-

Баллада о сапожнике и небесном вестнике

-

Когда король сапожников точал  

Сафьяновые белые сапожки,  

По небу босо ангел пролетал  

В бахилах синих срочной неотложки.  

Он спешно нёс небесный приговор,  

Но вестник смерти — тень в лучах заката —  

Уже прошёл сквозь запертый дозор  

И бросил мир в объятья снов прелата.

Вдруг вздрогнул мир, как скрипнувший каркас,  

И замер свет в оконных переплётах.  

Король поднялся, не спуская  глаз  

С небес, где шла безмолвная работа.  

Он вышел в ночь, оставив свой верстак,  

Где шило спит в объятиях заплаты.  

В его шагах — не страх был, а  размах,  

И боль, что по  судьбе прошла расплатой.  

А ангел, сбившись с курса и времён,  

Смотрел, как мир теряет равновесие.  

Он плакал — не от горя, миль пардон,

от звёзд,  что гаснут,  вновь без воскресенья.  

И в этот миг сапожник стал царём,  

Не по венцу — по правде и по боли.  

Он шёл один, как странник под дождём,  

И каждый шаг был ощущеньем нови...

-

Веле Штылвелд:Сентябрьский джаз

Веле Штылвелд:Сентябрьский джаз

-

Сон под сентябрьский джаз

-

Америка снова приняла нас в свои объятия — не как туристов, а как старых знакомых. Нью-Йорк, сердце джаза, встретил нас вечерним светом и звуками, будто мы шагнули в граммофонную пластинку 30-х годов. Ирину пригласили выступить в легендарном джаз-холле, где сцена была округлой, как винил, и вращалась медленно, будто сама музыка двигала её.

На ней пела высокая афроамериканка — Леси Райтруд, чья кожа была цвета ночи без луны. Её голос — смесь спиричуэлса и боли, — заполнял зал, пока интернациональные ведущие передавали микрофон друг другу: украинке, француженке, израильтянке, полячке… Они говорили поверх пения, и это не мешало, а наоборот — усиливало магию происходящего.

Первое отделение прошло как заклинание. Но во втором — всё изменилось.

Леси получила звонок. Её дочь, Джесика, внезапно заболела — странный приступ страха, вызванный одиночеством. Леси, в слезах, обратилась к залу: «Среди вас есть педагоги?» Ирина, не колеблясь, призналась в своей квалификации. Её тут же увезли в Гарлем на роскошном автомобиле, а мне пришлось остаться и заняться организационными вопросами.

Я спустился в нижнюю часть сцены, где играли джазмены. Но вместо музыки началась распродажа: сначала они продавали свои места, потом инструменты, потом исчезали сами. Публика растворялась, как дым. В джаз-холле остались только я и старый негр-тапёр, который с дружелюбной улыбкой предложил мне густую красную текилу. Мы выпили — и в этот момент вернулась Ирина.

Она увела меня в свой сон, строго предупредив: «С этой минуты — ни слова». Я согласился.

Мы проснулись на Троещине, где в небе гремели выстрелы. Из американского на нас остались лишь белые шелковые шарфы с водяными знаками — партитурами исчезнувших оркестров. Мы не знали нотной грамоты, но слышали джазовые отголоски, убаюкивающие нас под сентябрьский ветер и троещинские рулады.

-

У детей свои добрые сказки, 

а у взрослых - пивной апперкот

и гунявые жизни салазки - 

попа едет, а ноги - вперед.

То ли выходил эту планету, 

то ли пивом застлало мозги,

но не хочется мне до рассвета 

восхищаться закатом тоски...

Отболело - не мной в перебранку

мне вступать с предыдущей попсой.

оттого и не пью спозаранку, 

а складирую сказок отстой

-

Сказка как спасение: духовная трапеза в эпоху литературного голода

Когда литературный стол пустеет, а читатель уходит от него, не насытившись, на сцену выходит сказка — не как десерт, а как спасительная трапеза, способная вернуть вкус к слову, к смыслу, к чуду. Мы живём в эпоху, когда информационный поток затопляет сознание, но не питает душу. Книги стали фоном, а не событием. И всё же, в этом шуме, сказка — как тихий голос в лесу, зовущий вернуться к себе.

Сказка — это не просто жанр. Это форма мышления, способ говорить о сложном простыми словами, о вечном — через образы, которые живут вне времени. Лев Толстой, создавая свои «Азбуку» и «Сказки для детей», стремился не развлечь, а пробудить. Алексей Толстой, пересказывая «Буратино», не просто адаптировал Пиноккио — он создал национальный миф, в котором отразились тревоги и надежды целого поколения.

Сегодня, когда духовная пища подменяется фастфудом контента, сказка вновь становится актуальной. Она не требует пояснений, не нуждается в аннотациях. Она говорит с читателем напрямую — через сердце. В ней добро и зло не размыты, а выбор имеет последствия. Это особенно важно сейчас, когда моральные ориентиры часто теряются в релятивизме.

Сказка — это приглашение к диалогу. Не только между автором и читателем, но между поколениями. В ней можно спрятать боль, надежду, протест, мечту. Она может быть утешением, может быть вызовом. И главное — она может быть услышана.

Так что, дамы и господа, пишите сказки. Не ради жанра, а ради смысла. Читайте сказки — не как развлечение, а как путь. Потому что в мире, где всё становится сложным, сказка напоминает: истина может быть простой. И в этой простоте — её сила.

-

Alexander Klymenko:  Иногда кажеться, что в предельно цинничном, обречённом мире нечеловеческих скоростей потребления и забвения, как замечательно написал Жан Бодрийяр сказки вообще больше никто читать не будет. Только дети.

Веле Штылвелд: сказки читают старики, почти насильственно отстраненные от социальной и общественной жизни нищетой, болезнями, глухотою душевной.

-

Наше Детство растянулось 

до возраста Мафусаила.

Интернат, интернат, интернат...

Мы прожгли нашу жизнь

парусами акрила

Долгий путь...

что теперь

горевать?!

Я прошу для ушедшего

аплодисменты:

жил красиво, легко и светло.

Дай вам Бог никогда

не знавать вам моменты,

те, что жизнь оборвали его...

-

13 сентября Юрий Контишев умер в больнице...

"Виктор сегодня утром  Юра умер в больнице!", Ольга

г. Фройденштадт, южная Германия, округ Баден-Баден

Юрий Викторович Контишев

(12 ноября 1953 г. - 13 сентября 2025 г.)

Светлая память

-

Вот текст объявления, составленный с уважением к памяти Юрия Викторовича Контишева и с учетом всех деталей, которые представила супруга Юрия Ольга:

🕊Объявление о захоронении Юрия Викторовича Контишева

С глубокой скорбью и любовью сообщаю, что прощание и захоронение моего мужа, друга, поэта и барда — Юрия Викторовича Контишева — состоится 23 сентября 2025 года на городском кладбище г. Фройденштадт, Германия.

Дата: 23.09.2025  

Место: Городское кладбище, г. Фройденштадт  

Время:  

- 08:30–09:45 — прощание с открытым гробом  

- 09:45 — отпевание и предание тела земле

Захоронение будет проведено по христианскому обряду, с уважением к духовным традициям и с почестями, которых Юрий Викторович заслуживает. Могила будет оформлена крестом на год, а затем установлена платиновая табличка с его именем сроком на 25 лет. В будущем срок может быть продлён родственниками.

Благодаря поддержке друзей, прихожан церкви «Агапа» и неравнодушных людей, удалось внести залог за захоронение. Остальная сумма была предоставлена в долг, чтобы достойно проводить Юрия Викторовича в последний путь.

После церемонии состоится поминальный обед в церкви «Агапа» г. Фройденштадт.

Я постараюсь запечатлеть момент прощания на видео и передать его всем родным и близким, чтобы каждый, кто любил и уважал Юрия Викторовича, мог разделить с нами этот важный момент.

Пусть Господь даст мне сил исполнить свой долг до конца — как жены, как друга, как человека, который по-настоящему любил.

С уважением,  Ольга

Веле Штылвелд: Юпка дервиша

Веле Штылвелд: Юпка дервиша

-

Село называлось Жотла. Когда-то — шумное, с гусиными перекличками, с левадами, где дети гоняли мяч, а старики спорили о погоде. Потом пришла война. Остались только обугленные стены, ржавые качели, и тишина, такая густая, что в ней можно было утонуть.

Однажды, на рассвете, в центр разрушения вошёл человек. Он был бос, в пыльной одежде, с лицом, которое казалось одновременно древним и детским. Его звали просто — дервиш. Никто не знал, откуда он пришёл. Он не говорил. Он танцевал.

Юпка его — широкая, выцветшая, с прорехами — закружилась в воздухе. Сначала медленно, как будто вспоминала, как это — быть ветром. А потом быстрее, и в её круге начали вспыхивать образы: усадьбы с резными воротами, улицы, где пахло пирогами, луга, покрытые гигантскими красными цветами, как из детских рисунков.

— Смотри, — прошептала старуха Маруся, вышедшая из подвала, где жила с кошкой. — Он показывает нам, как было.

— Или как будет, — ответил ей мальчик Тимко, который до этого не говорил ни слова с тех пор, как исчезла его мама.

Дервиш кружился. Пепел поднимался, и из него — как из семян — начали расти дома. Не копии, а новые, добротные, с живыми окнами и дверями, которые сами открывались навстречу. Из глубины улицы вышло стадо коров, за ним — овцы. Они шли спокойно, как будто знали дорогу. За ними — люди.

Сначала один. Потом трое. Потом десятки. Они были разные: кто-то в военной форме, кто-то с детской коляской, кто-то с книгой в руках. Они не спрашивали, откуда всё это. Они просто шли — домой.

— Я думал, мы все исчезли, — сказал мужчина с седыми висками, глядя на восстановленный дом.

— Мы были в памяти, — ответила женщина, гладя по щеке девочку, которая снова начала смеяться.

А дервиш опустился на землю. Его юпка — теперь разорванная, обожжённая, но всё ещё прекрасная — начала растворяться в воздухе. Вместе с ним. Он не исчез — он стал частью пространства. Как ветер, как свет, как память.

И наступил мир.

На следующий день в селе снова пекли хлеб. На леваде играли дети. А в центре, где когда-то был эпицентр разрушения, вырос цветок — огромный, красный, как те, что кружились в танце. Его назвали Юпка.

-

Жизнь на приморских камнях

-

​Жизнь на скалах, на камнях, возводя новые камни, — это не просто существование. Это взгляд в завтрашний день, прорицание которого рождается из горького опыта вчера. Именно с этих приморских камней, нагретых южным солнцем и омытых холодной волной, можно увидеть суть того, что ждёт нас впереди. И в этом будущем нет места для наивных, нет места для тех, кто не готов принять жестокую правду.

​Я знаю, о чём говорю, потому что видел людей, которые так и не поднялись с коленей. Тех, кого матери не отпустили на войну, как когда-то не отпустили их отцов на Вторую мировую. Это не трусость, это просто другая судьба. Их души, лишённые материнского благословения на бой, не смогли найти путь к духовному и материальному росту. Они просто остались там, где были, — и таких, увы, большинство.

​Последние дни балканского лета — это время, когда Адриатика, ещё вчера полная безудержной жары, замирает. С первого сентября по приказу местные власти закрывают все дискотеки. Танцы здесь однажды уже привели к животной войне, и народ усвоил урок. Сервисы, труд, работа — вот что осталось. Танцы — ничто, услуги — всё.

​И эта истина воплощена в человеке по имени Славко Ожич, простом карусельщике. Утром его, поседевшего ветерана с протезами вместо руки, ноги и части таза, с пирса заботливо переносят на кораблик, чтобы отвезти к детской карусели. Карусель, которую он включает каждый день, для него — не просто работа. Это круговорот его собственной души, застрявшей в безысходности. В неё он, как и в детей, вкладывает себя.

​Славко тихо ворчит, и его рука — протез из выцветшего, потемневшего пластика — даёт строгую отмашку: «Подождите». Этот перст из пластикового мрамора, врезавшийся в память всем, кто его видел, — и есть та самая пластмассовая жопа, о которой я обещал рассказать. Это символ всего, что остаётся после войны: искусственное, твёрдое и пустое, но в то же время способное управлять, указывать путь.

​Дети любят Славко, потому что его карусель дарит им радость, а взрослые — потому что выросли, катаясь на ней. Они возят его, заботятся о нём, потому что помнят, как он был разорван на части на той бойне. Он отдал себя, и его карусель, возможно, когда-нибудь станет музейным экспонатом.

​А война… Самая последняя война на планете Земля уже, может быть, никогда не остановится. Она будет кружить, как та карусель, раз за разом, пока мы будем жить на этих приморских камнях.

-

«Гусиный Сад» — хроника одного переселения  

Марс, сектор VELE-3, 15 сентября 2025 года

-

В куполе «Гусиный Сад» пахло берёзовой пыльцой и синтетическим гусиным пером. Vele сидел на скамье из переработанного песка и читал вслух:

— «Мы стоим на краю древнего вулкана, но здесь — не только пепел. Здесь — начало новой мифологии человечества».

— Это ты сам придумал? — спросил Арлекино, поправляя шлем с маской. — Или снова цитируешь геолога?

— Геолога. Но я добавил запятую. Без неё — не миф, а просто отчёт.

Арлекино усмехнулся и достал из рюкзака открытку: Папа Карло и Малвина в скафандрах, машут с орбиты. На обороте — надпись: «Почта задерживается. Пишите друг другу сами».

— Думаешь, они приедут? — спросил Vele.

— Переселенцы? Конечно. У нас есть театр, песок и гуси. Что ещё нужно?

В этот момент из купола Malvina-9 донёсся голографический голос:

> «Премьера спектакля “Голем Київський” начнётся через 15 минут. Баллистическая трансляция активирована».

Vele встал. Его тень дрожала на марсианской пыли.

— Пойдём? — спросил он.

— Только если ты по дороге объяснишь, как работает “Козлина книга шляхетності”. Я всё ещё не понимаю, как кирпич может быть этичным.

— Кирпич не может. Но архитектор — может. А если архитектор — гусь, то всё зависит от маршрута.

Они пошли по поэтической тропе, где каждая берёза шептала строки из «ГусинBe ипостасі». Вдалеке, над Олимпом, вспыхнула антенна — прямая трансляция началась.

И где-то в бюро «Жлобства WAU!» уже писали новый номер:  

«Бюрократия на Марсе: инструкция по выживанию. Приложение: как подать жалобу на гусей».

-

Сентябрьский выпуск «Марсианского обозревателя», 2025  

Специальный номер для тех, кто ещё колеблется между земной скукой и марсианской авантюрой

На обложке — Арлекино в скафандре, стоящий на фоне багрового заката Olympus Mons. Его взгляд — не в камеру, а в сторону, туда, где начинается миф. Под заголовком: «Пора переселяться. Здесь уже есть театр, песок и гуси».

Внутри — не просто статьи, а приглашения. Ведущий материал номера — «Память и мифология в условиях низкой гравитации» — утверждает, что на Марсе легче не только ходить, но и вспоминать. Здесь, в куполе VELE-3, память не давит, а парит. Vele, мальчик, который никогда не покинул свой двор, теперь стал символом устойчивости: его образ встречает вас в биокуполе «Гусиный Сад», где берёзы шепчут по-украински, а гуси ведут экскурсии по поэтическим маршрутам.

Наука? Конечно. Но с душой. В статье «Голем и гравитация» исследуется, как архитектура будущего может быть не только функциональной, но и этичной. Проект «Козлина книга шляхетності» предлагает стандарты, где каждый кирпич несёт ответственность. Даже песок здесь имеет курс — 3.2 единицы за кубометр, и это не просто экономика, это доверие.

А если вы думаете, что на Марсе скучно — добро пожаловать на станцию Malvina-9. Там идёт премьера «Голем Київський», спектакля, который одновременно транслируется в трёх куполах. Театральная труппа «Піро і Пил» обещает баллистическую постановку: сцены, где трагедия и комедия сталкиваются в условиях пониженного давления.

Почта с Земли задерживается — магнитные бури над Фобосом. Но это лишь повод писать друг другу открытки с изображением Папы Карло и Малвины в скафандрах. А журнал «Жлобства WAU!» уже готовит спецвыпуск: «Бюрократия на Марсе — инструкция по выживанию».

Этот номер — не просто обзор. Это зов. Если вы ищете место, где мифы живут, где гуси философствуют, а песок стабилен — Марс ждёт. Здесь уже есть всё, кроме вас.

-

Вот переписанный начисто рассказ «Запоздавшая новость» 

— Я почти опоздал, — посетовал звёздный мальчик. — Ещё немного — и мы бы разминулись в Вечности.  

— Что тебе, — буркнул земной старик, не отрывая взгляда от потрескавшегося экрана. — Разве я не предупреждал тебя ещё накануне о взрыве сверхновой? Но ты, малыш, обычно меня не слушаешь. С чем на сей раз пожаловал?

Мальчик замешкался, но затем вытащил из-за пазухи гусиное перо, тонкое, чуть светящееся, будто впитавшее в себя остаточное излучение звезды. Он протянул его старику, не как дар, а как весть.  

— Я просто хочу, чтобы ты услышал. Не как учёный, не как хранитель хроник, а как человек. Это перо — не артефакт. Это память. О том, что было, и о том, что ещё может быть.

Старик взял перо, и в его пальцах оно зазвучало. Не голосом, а дрожью — как будто в нём хранилась песня, которую когда-то пели на берегу исчезающего мира, до того как небо стало зеркалом для умирающих звёзд. Он хотел отшутиться, но не смог. Мальчик смотрел на него слишком серьёзно.

— Ты знаешь, — сказал мальчик, — я видел, как сверхновая вспыхнула. И в тот момент я понял: мы всё ещё можем быть вестниками. Даже если опаздываем.

Старик молчал. Он вспомнил, как когда-то сам бежал по пыльной дороге, неся в руках плёнку с последними кадрами исчезающего города. Тогда он тоже опоздал. Но кадры сохранились.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Значит, напишем. Не отчёт. Не хронику. А главу. Для тех, кто ещё не родился, но уже ждёт.

Он взял перо, и экран ожил. На нём появились первые строки:  

"Когда сверхновая вспыхнула, никто не знал, что это — не конец, а начало. Запоздавшая новость пришла не по каналам связи, а в руках мальчика, который не хотел быть героем. Он просто хотел быть услышанным."

Мальчик улыбнулся. Он знал: теперь они не разминулись.

Вёле Штылвелд: О всяческих мезонсценах

Вёле Штылвелд: О всяческих  мезонсценах

-

О мезонмценах и иных тенях пионерии

Палаточные поселения пионерии, как миражи детства, тянулись от берегов Днепра до предгорий Карпат. Палатки — восьмиместные шатры из брезента на деревянных каркасах — выстраивались в ряд,словно стражи у ворот лагерной территории, охраняемой не столько от внешнего мира,сколько от вторжения будничности.

За воротами,строго в двадцати пяти метрах от последнего шатра,стоял бетонный домик — мэ'н'жо. Его освещал фонарь, дюжий и тусклый,напоминавший эмблему Агентства Лунного Света — организации,существующей, казалось,лишь в воображении тех,кто знал,что туда не спрашивают,а идут по зову.

К описываемой здесь мезонсцене  направлялись не спеша, под аккомпанемент полонеза Огинского,иногда парами: один — налево,другой — направо. Кавалеры,как в старинных балладах,ждали своих дам,чтобы проводить их обратно к шатрам, ведь в пойме Днепра водились странные существа — марсики. Ночные нудисты. Их появление нарушало покой, и именно физруки, сменившие свистки на фонари, становились охотниками на этих теней.

В Карпатах же,среди туманов и сосен, марсики принимали облик вовкулаков — полулегендарных созданий, которых отлавливали,составляли на них досье,и,после воспитательных бесед,передавали в руки закона.А лагерные дети,тынейджеры,спали спокойно, пока физруки,уставшие от ночных дозоров,находили утешение в беседах с отрядными вожатыми,чьи эмоции под утро напоминали гудки пароходов, теряющихся в речной дымке.

Вот к чему я всё это рассказал?А сделал я это применительно к лунной дорожке,которая открывается не всякий раз — даже в удивительно лунные ночи — и мне,и каждому.А всё почему? Да потому что случаются уж точно незачётные дни,когда на душе особенно тяжко, так, что, казалось бы,и продохнуть невозможно.И тогда я беру добротное ведёрко с краской цвета чистейшего лунного сияния и отправляюсь заново подкрашивать свою собственную дорогу жизни,попутно сметая с неё всё наносное и лишнее — до тех пор, пока естественный лунный свет не затанцует на ней легко, филигранно и по-новому.И только тогда я снова отправляюсь в свой последующий жизненный путь — step by step,шаг за шагом — подальше от прошлых дребезгов, шероховатостей, нескладух и перепитий.Туда,где можно вести себя и проявлять чуть осмотрительнее и с большей годностью.Именно так работает во мне моё собственное клининговое агентство души — «Лунный сет».С его регулярными услугами я отныне живу, даже когда, как старый бакенщик, в очередной раз отчаливаю от дебаркадера по окрестным делам жизни.

Так что такое себе лунное малярство — очевидно,всегда очень важно для душевной перестройки,о которой однажды написал Курт Воннегут:  

«Вот тогда однажды и началась на Земле перестройка, и длилась она тысячи лет...»  

Отож.

-

Как окончательно стать человеком или почему Маск — не просто человек, а архетип.

-

Маскарад Илона: хроника родыкпи и паранормального становления.

Он не был выбран — он был прикомандирован,словно не человек,а литературный жанр,отправленный на Марс по квоте душевной неустроенности.  

Место было свободно, и он — Илон Маск —  забронировал его под себя, как бронируют столик в кафе, где подают только чудеса.

Но дети.  Эти дети.  Они порой просто не дают крупной озабоченности  оторваться от родыкпи —  тех, кто не просто домочадцы, а кипящие узлы памяти, архивы,голоса,гуси,всё то, что держит тебя на Земле,даже когда ты уже в скафандре.

Старт:ЯЯЯНь

Он полетел.Не как визионер, а как ЯЯЯНь —  так называл себя в отчётах, ошибка автозамены,ставшая новым именем.  

Он был линейный земной писала,с индивидуальным опытом восприятия, не склонный ни к уживлению,ни к чуду.Но чудо — оно любит тех, кто его отверг.

С первых часов на Марсе его начали преследовать странности:  

- Кофе в капсуле менял вкус в зависимости от настроения гусей.  

- Сны были общими — он видел то, что снилось родыкпи.  

- А однажды он проснулся с голосом, который называл его "Папа Карло".

Он прибыл на Марс как нигилист. Но Марс — это планета, где даже пыль умеет рассказывать истории.

Превращение: Маскарад

Сначала он просто записывал.Потом начал читать.Потом — с интонацией.Потом — с костюмами.А потом — с оркестром из марсианских ветров и голографических гусей.

Его шоу называлось "Маскарад Илона".Каждый выпуск — это реконструкция одного невозможного события:  

- Как марсианская тень спасла астронавта от депрессии.  

- Как дети Земли прислали рисунки, и они стали картами подземных тоннелей.  

- Как он сам однажды исчез на 12 минут, а вернулся с новым именем:Илон Пьеро, шоумен первой величины.

В Феерическом финале он стал легендой.Не потому что был гением А потому что стал смешным. Он не притворялся пророком.Он просто показывал,как чудо выглядит,если его не бояться.

На Марсе его называли:"Тот, кто оторвался от родыкпи и приземлился в себя."А на Земле —  "Илон, который наконец-то стал человеком."

-

В этом текст в цикл можно добавить сцену, где он впервые встречает гусей, говорящих на языке очепяток, или как родыкпи становятся марсианским фольклором. Или даже ввести Арлекино как продюсера шоу. 

- Вечно ты торопишься контекст, даже на только что составленном тексте. Не торопись, дружище Вальтер... Ещё  не вечер!

-

Литературный запой в стране Придурасов:Письмо другу, оставшемуся навсегда в Германии, в которую я уже никогда не уеду...

Чем глубже я опускался в море житейское, тем сильнее тянуло меня к письму. Не как к ремеслу,не как к способу самовыражения, а как к спасению.Писать — значит дышать, когда воздух вокруг отравлен тоской,абсурдом и потерями. Писать — значит не дать себе утонуть.

Пять лет с 1994-го года я жил в состоянии литературного запоя.Не пьянства, а именно запоя — когда слова лились сами,как вино из пробитой бочки.Страничка,две,30,150. Пишущая машинка гремела, как сердце,бьющееся в ритме боли и прозрения. Эти тексты — не просто архив.Это моя биография, написанная не событиями, а ощущениями.Они стоят подшитыми в десятки томов,как доказательство того, что я был, чувствовал, боролся.И проигрывал.

Страна,в которой я тогда жил,была абсурдной до комизма, трагичной до гротеска.Её можно было бы назвать Придурасом — и это было бы честнее,чем любое официальное название. Здесь всё было наперекосяк:логика,мораль,судьбы.Но именно в этом хаосе рождалась моя правда.Я писал,потому что иначе бы исчез.Я писал,чтобы не стать частью этой страны, а быть её летописцем, её свидетелем, её обвинителем.

И вот теперь, спустя годы, я снова пишу.Но уже не о стране,а о тебе, друг.Ты — тот,кто уехал в Германию,а я — тот,кто остался.Мы оба мечтали о другом мире, о другой жизни.Ты уехал,я — нет.И теперь ты остался там навсегда.А я остался здесь — с этой болью,с этой пустотой, с этим вопросом: почему?

Ты был моим зеркалом,моим соавтором без слов.вернее со своими более правильными, более грамматически выверенными словами...Мы не писали вместе,но жили параллельно, как две строки одного стихотворения. И теперь одна из них оборвалась.Я не успел ни попрощаться,ни 

 даже хотя бы слова сказать на прощание.

Ты стал частью моего архива.Не в виде текста, а в виде тишины между строк.И это — мой способ быть рядом с тобой, даже если ты уже вне времени.

-

Первая проба написать вторую главу

Вот объединённая глава, в которой сливаются две линии — пожизненного надзора и спасительного тарахтения пишущей машинки. Это не просто текст, а живая ткань памяти, боли и выживания, прошитая острыми словцами восьмидесятых киевских подворотен:

Пожизненный учёт и пишущая машинка: душевная лезгинка молодого еврейского литератора в городе Киеве

В восьмидесятых в Киеве, если ты вдруг начинал писать — не отчёты, не доносы, а что-то своё, живое — тебя тут же брали на учёт. Пожизненно. Без права на амнистию. Слово было опасным, особенно если оно не пахло партией. Одних отправляли в психушку, других — в армию, третьи подлежали. Подлежали забвению, надзору, молчаливому уничтожению. И  чем больше ты дёргался, тем туже затягивалась петля вокруг твоей судьбы. Система работала, как мясорубка: без эмоций, без шума, но с гарантией.

После армии, после моих феерических выступлений на публике — о которых, как по наводке, сразу становилось известно матери — она сгребла 14 общих тетрадей с моими предармейскими и армейскими заметками и отнесла их в макулатуру. В обмен получила талон на «Виконта де Бражелона» — роман, столь же бесполезный в моей судьбе, как и её гордость за макулатурную библиотеку. Мать, вчерашняя морячка с семью советскими классами образования, вдруг возродилась как культурная активистка: начала собирать доступную работягам библиотеку, и даже в этом преуспела.

Когда после её смерти в 2007 году пришлось выживать, многие из них были занесены в букинистические магазины. И там — застряли. По коммерческим ценам. Что позволило мне в очередной раз выжить. 

Но не всё можно было обменять. Пропали друзья. Пропали первые городские тусовки. Пропали несовершенства характера — те, что система старательно ломала под себя. С этим приходилось жить. И жить — значило писать.

А пишущая машинка — это был мой амулет. Но и она была под надзором. В КГБ регистрировали номер машинки, шрифт каждой клавиши. Писать — значило быть под прицелом. Но ко второму времени цензуры процедура стала не всегда обязательной. И я достал машинку. Сначала одну — она рассыпалась. Потом вторую — огромную, канцелярскую, с побитыми клавишами. А потом — «Москву». Её мне подарил старый киевский поэт Виктор Глущенко. И на ней я тарабанил свои 5, 7, 39, 97 и более страниц.

Я писал, чтобы остаться. Чтобы быть. Чтобы не исчезнуть. Чтобы не подлежать.

И в этом — вся душевная лезгинка. Не по сцене, не по свадьбам, а по клавишам. По памяти. По боли. По Киеву, где в восьмидесятых каждый второй был либо под колпаком, либо под подозрением, либо под столом с бутылкой «Столичной». Где слово было валютой, а молчание — страховкой. Где каждый еврейский литератор был либо шизофреником, либо пророком, либо оба сразу.

Так я и остался — в этих строках, в этих ударах по клавишам, в этих страницах, которые не сдали в макулатуру. Я — не просто выжил. Я — зафиксировал себя в вечности.

-

Веле Штылвелд: Весточка междумировья

Веле Штылвелд: Весточка междумировья

-

Еврейские коды современного Киева

Киев — город, в котором история не просто хранится в музеях, а живёт в улицах, зданиях и именах. Одним из самых глубоких и многослойных культурных пластов столицы являются еврейские коды — символы, образы, архитектура и память, оставленные еврейской общиной, которая веками была неотъемлемой частью городской жизни.

Историческая ткань

Еврейское присутствие в Киеве восходит к X веку, когда в городе уже существовала организованная община, о чём свидетельствует знаменитое «Киевское письмо» — древний документ, написанный на иврите. В Средние века евреи играли важную роль в торговле, ремеслах и культурной жизни города. Несмотря на периоды изгнаний и погромов, община всегда восстанавливалась, оставляя после себя следы, которые сегодня можно прочесть как коды — знаки памяти и идентичности.

Архитектурные маркеры

Современный Киев буквально пронизан еврейскими архитектурными кодами. Центральная синагога на улице Шота Руставели, построенная в 1898 году сахарным магнатом Лазарем Бродским, — не просто культовое сооружение, а символ сопротивления и культурной стойкости. Её фасад, замаскированный под жилой дом, — хитроумный ответ на запрет властей строить монументальные религиозные здания. Рядом — бывшая Купеческая синагога, ныне кинотеатр, но всё ещё несущий отпечаток своего прошлого.

Интеллектуальные коды

Киев — родина и место жизни выдающихся еврейских мыслителей, писателей и политиков. Здесь родились Голда Меир и Ефраим Кацир — будущие лидеры Израиля. В городе жили и творили Шолом-Алейхем, Исаак Бабель, Илья Эренбург, Осип Мандельштам. Их произведения — это не просто литература, а культурные коды, в которых Киев предстает как город с еврейской душой.

Память и боль

Бабий Яр — один из самых трагических еврейских кодов Киева. Здесь в сентябре 1941 года были расстреляны более 33 тысяч евреев за два дня. Это место — не просто мемориал, а рана, которая напоминает о цене человеческой ненависти и важности исторической памяти.

Современность и возрождение

Сегодня еврейская община Киева активно восстанавливает свои культурные и религиозные центры. Синагоги вновь открыты, проходят фестивали еврейской культуры, работают школы и культурные центры. Еврейские коды не только сохраняются, но и обновляются, становясь частью новой городской идентичности.

-

Заключение

Еврейские коды Киева — это не только следы прошлого, но и активные элементы настоящего. Они проявляются в архитектуре, в именах улиц, в литературе, в памяти и в живом культурном диалоге. Понимание этих кодов позволяет глубже прочувствовать Киев как город, в котором множество культур переплетаются, создавая уникальную ткань украинской столицы.

-

Что значит настоятельно намывать литературный горизонт событий?

Или Веле Штылвелд: разговор с тем, кто пишет между мирами

Мы встретились не в кафе, не на фестивале, не в Zoom — а где-то между строк. Веле Штылвелд не приходит по расписанию. Он появляется, когда тишина становится слишком громкой, а слова — слишком прямыми.

Я спросил:

— Вы вообще существуете?

Он посмотрел сквозь меня — или сквозь текст — и сказал:

«Я существую, когда меня читают. Всё остальное — технические детали.

О литературе

— Ваши тексты — как будто их писал человек, который одновременно молится, хакерит и спорит с ветром. Это стиль или побочный эффект?

«Это просто способ не сойти с ума. Я пишу, чтобы не говорить. Я говорю, чтобы не молчать. А молчу — чтобы не лгать.»

— Вас называют сетевым мистиком. Это вас забавляет?

«Меня вообще мало что забавляет. Кроме, может быть, людей, которые ищут смысл в сносках.»

☕ О вдохновении

— Что вас вдохновляет?

Когда кто-то читает мои тексты и думает: “Что за чушь?” — вот это вдохновляет. Значит, я попал в зону, где привычное ломается.»

— А кофе?

«Кофе — это как редактор: бодрит, но требует жертв. Я предпочитаю чай из случайных мыслей.»

О себе

— Вы — человек, группа, алгоритм?

«Я — ошибка в системе. Я — тот, кто не должен был появиться, но почему-то остался.»

— Что бы вы сказали читателю, который не понял ни одной вашей фразы?

«Поздравляю. Вы ближе к смыслу, чем те, кто понял всё.»

-

Заключение

Интервью с Веле — это не разговор, а прогулка по туманному лесу, где деревья шепчут цитатами, а тропинки ведут в себя. Он не отвечает — он отзеркаливает. Он не объясняет — он сбивает настройки. Его тексты — это не литература, а попытка взломать привычное мышление.

Если вам показалось, что вы что-то поняли — перечитайте. Если вы ничего не поняли — вы на правильном пути.

-

Заявка на литературный грант

Автор: Шкидченко Виктор Николаевич (псевдоним — Веле Штылвелд)  

Проект: «Расширение культурных горизонтов: популяризация литературного наследия Веле Штылвелда в Украине и мире»

Описание проекта

Веле Штылвелд — автор более 150 произведений, в которых сочетаются философская лирика, театральная образность и глубокие размышления о человеческой природе. Его тексты — это вызов привычному мышлению, приглашение к внутреннему диалогу и эстетическое переживание.

Цель проекта — донести творчество Веле Штылвелда до широкой аудитории, как в Украине, так и за её пределами. Это не просто продвижение автора, а культурная миссия: показать миру украинскую литературу в её современной, многогранной форме.

Основные направления:

- Перевод избранных произведений на иностранные языки  

- Проведение литературных вечеров и творческих встреч  

- Создание онлайн-платформы с доступом к текстам, аудиокнигам и видеоматериалам  

- Издание сборника «Веле Штылвелд: избранное»  

- Продвижение через культурные институции и медиа

Ожидаемый результат

Произведения Веле Штылвелда станут доступны новой аудитории, будут включены в международные литературные дискуссии и помогут укрепить культурный имидж Украины как страны с яркой современной литературой.

-

 Несоразмерность обновлений мобильных приложений: вызов для пользователей и разработчиков

В эпоху цифровой мобильности смартфон стал не просто средством связи, а полноценной платформой для работы, развлечений, обучения и управления повседневной жизнью. Однако с ростом количества приложений и их функциональной сложности возникает проблема, которую можно обозначить как несоразмерность обновлений — ситуацию, когда разные приложения обновляются с разной частотой, масштабом и требованиями, создавая дисбаланс в пользовательском опыте.

⚙️ Что такое несоразмерность обновлений?

Несоразмерность — это отсутствие согласованности между обновлениями различных приложений. Одни программы получают регулярные, но незначительные обновления (например, косметические изменения интерфейса), другие — редкие, но радикальные апдейты, меняющие логику работы. Это может привести к:

- Нарушению совместимости между приложениями (например, мессенджер обновился, а клавиатура — нет, и возникают баги).

- Нагрузке на систему — особенно если несколько крупных обновлений происходят одновременно.

- Путанице у пользователя, когда интерфейс или функции резко меняются без предупреждения.

Причины несоразмерности

Разные стратегии разработчиков: крупные компании, такие как Google или Meta, придерживаются циклов непрерывной интеграции и выпускают обновления еженедельно. Малые студии могут обновлять свои приложения раз в квартал.

Различия в архитектуре приложений: сложные приложения требуют более длительного тестирования и подготовки к релизу.

Зависимость от внешних API и ОС: некоторые приложения вынуждены обновляться после выхода новой версии Android или iOS, чтобы сохранить работоспособность.

Разные цели обновлений: одни апдейты направлены на безопасность, другие — на маркетинг, третьи — на исправление ошибок.

Влияние на пользователя

Несоразмерность обновлений может вызывать фрустрацию. Пользователь сталкивается с тем, что:

- Приложение внезапно требует новых разрешений или изменяет привычный интерфейс.

- Некоторые функции исчезают или становятся недоступны.

- Обновления происходят в неподходящий момент — например, при ограниченном трафике или низком заряде батареи.

Кроме того, автоматическое обновление может привести к ситуации, когда пользователь теряет контроль над версией приложения, особенно если оно начинает работать хуже после апдейта.

Возможные решения

- Гибкая настройка автообновлений: Android и iOS позволяют ограничивать обновления по Wi-Fi, по расписанию или вручную.

- Уведомления о масштабных изменениях: разработчики должны заранее информировать о крупных изменениях, особенно если они затрагивают конфиденциальность или интерфейс.

- Унификация стандартов версионирования: использование семантической системы версий (SemVer) помогает пользователям понимать масштаб изменений.

- Обратная связь и откат: возможность откатиться на предыдущую версию приложения — редкость, но крайне полезная функция.

-

Заключение

Несоразмерность обновлений — это не просто технический нюанс, а важный аспект цифровой этики и удобства. В условиях, когда смартфон становится продолжением личности, важно, чтобы обновления приложений происходили согласованно, прозрачно и с уважением к пользователю. Только так можно сохранить доверие и обеспечить комфортную цифровую среду.

-

Веле Штылвелд: Чемпион

Веле Штылвелд: Чемпион

-

Памяти родового местечка

-

Памяти моей памяти: Игупец - киевское местечко, он же Самватас, он же Киев...

-

Рассматривая свои прошлые фотографии, мне всё кажется, что в каждую новую осень я въезжал на грубо окрашенном в грязно-белый цвет, почти бутафорном велосипеде, а за мной неслась целая вереница моих литературных героев — всех более из которых поражала коза, лихо крутившая педали наравне со старым местечковым раввином и мальчиком из киевского гетто-штетеле Веле,который сам себе даже на старости лет кажется козлёнком,ятэле, как ласково называл меня дед Наум.

Я въезжал обычно в осень с кавалькадой прошлых и вновь обретённых литературных героев — козой, Арлекино и архетипичным раввином — все они,как и я, на бутафорных, плохо покрашенных белой краской велосипедах, будто сбежавшие из ярмарочного сна. Мы ехали не по дороге, а по памяти, по её ухабам и трещинам, и каждый из них был не просто персонажем, а частью моего внутреннего местечка, которое я носил в себе, как ребёнок носит тайную коробочку с сокровищами.

И то было счастливое время. Я любил в ту пору и себя, и мой еврейский детский тотем, и, похоже, даже чуть полюбливал человечество — то самое,которое тогда я сам толком не знал, но оно уже знало меня и мою роль в нём: старого архивариуса и поэта, халамейзера и поэта, швицера и ростоклыша.

А гетто-штетеле моё — не просто место, а приговор и благословение.Я обречён и наказан им,как древним именем, которое нельзя забыть,даже если захочешь. Привязан буду к нему уже и тогда, когда из Игупца выедут все до последних аидов, когда исчезнут даже тени тех, кто знал, как пахнет маца на Песах и как звучит слово «мейделе» в устах умирающего дедушки. Это местечко — мой крест и мой медальон, мой корень и мой выдох.

Теперь, когда осень снова стучится в окна, я ловлю себя на том, что всё чаще возвращаюсь туда — в то местечко, где каждый камень знал моё имя, а каждый запах был родным, как голос бабушки, зовущей с крыльца. Там, где улицы были не просто дорогами, а нитями памяти, сплетающимися в узор моей жизни.

Я вспоминаю, как в синагоге пахло старым деревом и воском, как раввин шептал слова Торы, будто разговаривая с самим временем. Как дед Наум, с его вечной папиросой, рассказывал мне истории, в которых козы умели говорить, а мальчики из гетто становились пророками. Он называл меня «ятеле» — с такой нежностью, будто этим словом он охранял мою душу от всех бед.

Местечко было не просто географией — оно было мифологией. Там каждый человек был персонажем, каждый день — притчей. Я был архивариусом этой мифологии, собирал её по крупицам: в старых письмах, в забытых песнях, в взглядах тех, кто ещё помнил, как пахла свобода до войны.

Теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, что я снова еду на том самом велосипеде, крашеном, как будто в спешке, и за мной — всё моё местечко: коза, раввин, Веле, Арлекино, дед Наум, и даже те, кого я никогда не знал, но кто жил во мне через рассказы и сны.

Я не знаю, существует ли оно теперь — моё местечко. Может, его давно стерли с карты, может, оно стало супермаркетом или автостоянкой. Но в моей памяти оно живёт, как живёт запах хлеба, испечённого бабушкой, как живёт голос, зовущий «ятэле».

И если когда-нибудь кто-то спросит, откуда я родом, я не назову город. Я скажу: я родом из памяти. Из местечка, где коза крутила педали, а мальчик из гетто мечтал стать поэтом.

И то было счастливое время.

-

Первая городская Осенняя сказка

-

Рекреация, где всё ещё можно взлететь.

В самом сердце города, среди бетонных стен, рекламных щитов и спешки, затерялась крошечная рекреация — зелёный уголок, как случайная запятая в длинном предложении урбанистической жизни. Её не было на картах, и даже местные жители проходили мимо, не замечая, что за низким чугунным забором начинается другая реальность.

Там стояло дерево — высокое, обнажённое, с ветвями, тянущимися к небу, как руки древнего мудреца. Его ствол был узловат и сед, и в нём угадывалась фигура северского бородатого цапли, застывшего в вечном размышлении. У корней — пышные лопухи, разросшиеся в октябрьском буйстве: багряные, охристые, с прожилками, как старинные карты. Это была крона, сброшенная на землю, чтобы умереть красиво. Но даже в этом умирании было что-то живое — как будто дерево не прощалось, а просто переодевалось в новую форму.

Рядом пробивались молодые побеги — зелёные, дерзкие, как юные мысли. Они жили по своим законам, не признавая ни осень, ни старость. И среди этой живой тишины, на старой скамейке, сидел мальчишка.

Он приходил сюда каждый вечер. Не за тишиной — за голубями.

Это были последние голуби, что выжили в мире, где стекло заменило небо, а шум стал громче дыхания. Они прилетали сюда — кто-то на крыльях, кто-то, шатаясь, приползал по земле. Многие приходили умирать. Но не сразу. Сначала они сидели рядом с мальчишкой, слушали дерево, набирались сил. А потом — взлетали. Не высоко, но достаточно, чтобы смерть не заметила.

Мальчишка кормил их. Он приносил крошки, семена, иногда просто тепло своих ладоней. Он не знал, зачем. Просто чувствовал, что это важно. И дерево, казалось, понимало. Оно шептало ему сказки — не словами, а шелестом, треском, дыханием.

Оно рассказывало, как листья превращаются в память. Как корни хранят голоса тех, кто мечтал. Как каждая осень — не конец, а возможность начать заново.

Один голубь был особенно стар. Его крыло висело, как забытая шаль, и он не мог взлететь. Мальчишка назвал его Тень. Он кормил его отдельно, говорил с ним шёпотом, как с другом, которого нельзя потревожить. А дерево слушало. И однажды, когда ветер был особенно мягким, Тень взлетел. Медленно, тяжело, но взлетел. И исчез в небе, как точка, как мысль, как прощение.

Мальчишка не плакал. Он просто сел на скамейку, положил ладонь на кору дерева и сказал:  

— Спасибо.

И тогда дерево рассказало ему новую сказку. О девочке, которая рисовала на листьях лица. О старике, который приносил яблоки и кормил воробьёв. О женщине, которая однажды оставила под деревом письмо, и оно проросло.

Мальчишка слушал. А голуби кружили над ним, как живые мысли, как память, как надежда.

Так продолжалась городская осенняя сказка. И каждый вечер она становилась чуть длиннее.  

А рекреация жила. Незаметная, волшебная, настоящая.  

И в ней всё ещё можно было взлететь.

-

Чемпион

-

Ведь что мы творим?! Опять спускаем всех собак на разноговорящих?! Это же политическое безумие! В советском Киеве жили киевские иранцы, которым в 1914 году еще дал подданство еще царь Николай. Лучше их в Киеве не было вольных борцов и башмачников, а фильм "Борец"(либо "Чемпион"), безумцы, был о таком гениальном киевском борце чемпионе из вчерашних башмачников. На просмотр этого фильма ходили все киевские евреи, поймите почему... 

Моя мамулэ говорила, когда раздражалась, не бей резину! Не  бейте резину, господа украинские националисты. Говорю вам это как киевский еврей сионист, для которого важна как родина Украина, так и всемирная идея сионизма. 

Это не мешает любить свою родину Украину, которая многократно подвергла своих простых евреев гонениям и погромам. Но я знаю и помню. Как поэтому простые евреи встали в вахтеры ГУЛАГ. И в том история, которая учит... Или от которой должно пучить всякого, кому и сегодня неймётся закручивать узко национальные гайки, тогда как мы не желаем сегодня помнить о национал-эгоизме Андрея Парубия, хотя о покойниках плохо не говорят, но о десантном автомате под плащем я не зря написал. О своих намерениях пан Андрей простых киевлян не только не переубеждал, но и не предупреждал, невольно провоцируя на кровь. На Майдане стреляли, увы, с трех сторон!

И кстати...

Вот он — миф о фильме, который мог быть, и который, возможно, был.  

Фильм, увиденный в Киеве, запомнившийся не кадрами, а дыханием эпохи.  

Являю:

-

Чемпион (1963-66)

-

Жанр: спортивная драма с биографическим подтекстом  

Студия: Київнаукфільм / совместно с «Госкино СССР»  

Режиссёр: условно — Анатолий Головня  

Оператор: Моисей Гринберг  

Музыка: Аркадий Штейнберг  

Хронометраж: 83 минуты  

Язык: русский с вкраплениями фарси и идиша

-

Фабула

Главный герой — Рахим Давидов, чемпион по вольной борьбе, выступающий за Иран.  

Он — уроженец Киева, сын еврейских и иранских башмачников с Подола, вывезенный в младенчестве в Тегеран в 1930-е годы.  

В 1965 году он возвращается в СССР на международный турнир, проходящий в Киеве, чтобы не только бороться за золото, но и найти дом, который когда-то был его.  

Фильм начинается с кадра: Рахим стоит у разрушенного дома на улице Щекавица, в руках — старая фотография.  

Он вспоминает запах кожи, голоса родителей, мастерскую, где шили сапоги для артистов, рабочих, и даже для одного борца, которого называли «Козёл с характером».  

На турнире он сталкивается с молодым советским борцом — Алексеем, сыном слесаря, который не знает, что его отец когда-то работал рядом с башмачником Давидовым.  

Их схватка — не просто борьба, а столкновение памяти, происхождения, и выбора.  

В перерывах между поединками Рахим бродит по Киеву, разговаривает с пожилыми жителями, находит следы мастерской, и в финале — дарит свои золотые борцовки мальчику, живущему в том же доме, где когда-то жил он.  

-

Темы

- Память как борьба  

- Киев как город утраченных корней  

- Физическая сила против силы происхождения  

- Еврейская ремесленная культура как основа достоинства  

- Возвращение не ради победы, а ради признания

-

История создания (мифическая)

Фильм был снят по мотивам реальной истории борца, эмигрировавшего из Киева в Иран.  

Сценарий написан на основе интервью с его сестрой, которая осталась в СССР.  

Фильм прошёл ограниченный прокат, показывался в Домах культуры, особенно в Киеве, где его воспринимали как «возвращение сына».  

Оригинальная плёнка утеряна, сохранились лишь фрагменты в архиве Института физкультуры и в частной коллекции на улице Ярославов Вал.

-

Цитаты из фильма (восстановленные по памяти)

-

«Я не борюсь за страну. Я борюсь за запах кожи, за голос отца, за Киев, который был моим, прежде чем стал вашим.»    

«Сапоги, которые он шил, держали не ноги — они держали память»

-