Веле Штылвелд: Время эшелонирует память

Веле Штылвелд: Время эшелонирует память

-

Время, словно искусный ювелир, эшолонирует пространство, разделяя его на прежде нужное и впредь не нужное, наносное и проносное, праведное и грешное, горькое и потешное. Так мы живём отныне в неком новом, огранулированном навсегда мире — мире, где время формирует реальность, отшлифовывая её до новой сути. Эта поэтическая рефлексия наводит на мысли о неизбежности перемен и их влиянии на наше восприятие, создавая ощущение, что мы существуем в пространстве, уже преображённом неумолимым ходом времени.

-

Трагическая память Бабьего Яра

В моей памяти навсегда запечатлелся 1966 год. Это был год, потрясший всё киевское еврейство. Наш путь к огромной могиле Бабьего Яра был прерван: милиция выставила плотные дорожные перекрытия. Тех, кто не подчинялся, не арестовывали, а тупо избивали милицейскими дубинками, в то время как люди в штатском равнодушно фотографировали.

Моему старшему дворовому товарищу, Фимке, тогда рассекли верхнюю губу и выбили верхний зуб. Спустя годы, уже в Израиле, Фимка стал ювелиром. У дорогого стоматолога он вставил себе безукоризненно аккуратную золотую фиксу. Эта филигранная точность была неслучайной: перед самой Второй мировой войной безумный Адольф Гитлер приобрёл себе едва ли не сплошь  золотые, но до крайности неряшливые и грубые челюсти. Вот почему Фимка довёл свою фиксу до совершенства, создав символ достоинства, противопоставленный нацистскому варварству.

Но показать это маленькое чудо своей древней мишпухе (семье) он уже не мог. Его род навсегда остался лежать в Бабьем Яру, и там же, в той скорбной земле, упокоился в сентябре 1966 года и Фимкин зуб. Он стал как бы своим среди своих. А сам Фима в тот день, в Эреце (Израиле), зажигал скорбную поминальную свечу и начинал молитву о незабвении жертв Бабьего Яра. Так, в двух разных землях, продолжалась общая память.

И одна на всех общая молитва.

-

Я должен пересилить в себе знания и понимания, накопленные за более чем семьдесят лет жизни в знакомой среде, и полагаться только на здравый смысл. Не прощая, замолчать, чтобы не вышло так: «Вы хотите правду? Так вот вам много правды! Можете ей удавиться». Нет, так не будет! Увы, глубокое знание среды, в которой я прожил, не даёт мне никаких преимуществ. Эти мысли, полные внутреннего конфликта, возникли из невозможности высказать горькую до боли правду. Эта правда, рвущаяся наружу, сталкивается с барьером сдержанности, порождая борьбу между желанием всё выразить и необходимостью сохранить молчание. Опыт, словно тяжёлый багаж, не облегчает путь, но побуждает искать мудрость в тишине, чтобы не разрушить, а сберечь.

-

Если не задался день, не ори!

День не жизнь, в том ясный пень,

Потерпи.

Не у!буй в Маракеш от забот

Или скажем в Будапешт

Или в Понт.

В Понте встали корабли

в полный рост

Там на краешке земли

Ты матрос.

Небо глохнет над тобой

Не ори

Ты ведь маленький герой 

Се ля ви

-

Положили белое белье,  

Постелили свежую постель —  

Над страной витает воронье,  

Арта бьёт снарядами. Мигрень.

  

Не прилечь. Прислушаться к войне,  

От которой нам не убежать.  

Сон точает боли канитель,  

Не даёт на лаврах почивать.

  

Бьют литавры, арта дребезжит,  

Лает грохот в зареве небес.  

Так уходит прошлое страны,  

Той, что до войны попутал бес...

-

Танец, музыка и поэзия — путь к многогранному человеческому  космосу

Я родился левообразным — так я называю эту странную особенность своего существа, когда тело и душа сопротивляются движению вправо. Вальсировать, кружиться в танце, следуя привычным законам гармонии, для меня всегда было испытанием. Мой мозг, словно упрямый проводник, отказывается вести меня в правую сторону. В вальсе, этом изящном вихре, я чувствую, как меня ломает некая внутренняя психодрама — конфликт между желанием подчиниться ритму и невозможностью преодолеть внутренний барьер. Это не просто неловкость движений, а глубокое, почти физическое страдание, которое отзывается в памяти, как фантомы причинно-следственной связи. Последний раз я вальсировал тридцать лет назад, на выпускном, в роли учителя, но воспоминания об этом до сих пор жгут, словно свежая рана. Танец, который для других — лёгкость и радость, для меня стал символом внутренней борьбы.

К этой невозможности танцевать добавилась ещё одна утрата: я не стал музыкантом. Музыка, этот универсальный язык, манила меня, но осталась за пределами моего пути. И всё же, лишённый возможности вальсировать или музицировать, я нашёл прибежище в поэзии. Это стало моим способом выразить себя, моим танцем и мелодией. Годы, посвящённые поэзии, открыли мне многогранный человеческий космос — пространство, где слова становятся звёздами, а строки — орбитами, по которым движутся мысли и чувства. Этот космос научил меня видеть и писать окрестную прозу — не просто описывать мир вокруг, но проникать в его суть, улавливать тонкие нити, связывающие людей, природу и время. С этим я справляюсь по мере сил и таланта, находя в творчестве утешение и смысл, которых не дала мне ни музыка, ни танец.

Поэзия стала для меня не просто способом самовыражения, а спасением от внутренней дисгармонии. Если в вальсе моё тело отказывалось следовать ритму, то в стихах я обрёл свободу создавать собственный ритм, неподвластный законам физического мира. В этом есть парадокс: неспособность к движению вправо, к гармонии танца, привела меня к гармонии слова. Моя левообразность, казавшаяся проклятием, оказалась даром, направившим меня к созерцанию человеческого космоса. В этом космосе я вижу не только боль утрат, но и красоту поисков, не только фантомы прошлого, но и свет настоящего. Писать окрестную прозу — значит запечатлевать этот мир во всём его многообразии: горьком, как воспоминания о неудавшемся вальсе, и прекрасном, как звёзды, которые открываются в тишине творчества.

Так, поэзия стала моим способом примириться с собой и миром. Она не стирает боль, но превращает её в нить, вплетённую в ткань человеческого опыта. И если вальс остался для меня недостижимым, а музыка — несбывшейся мечтой, то слова, которыми я описываю этот многогранный космос, стали моим танцем, моей мелодией, моим способом жить и дышать.

-

Я должен пересилить в себе знания и понимания, накопленные за более чем семьдесят лет жизни в знакомой среде, и полагаться только на здравый смысл. Не прощая, замолчать, чтобы не вышло так: «Вы хотите правду? Так вот вам много правды! Можете ей удавиться». Нет, так не будет! Увы, глубокое знание среды, в которой я прожил, не даёт мне никаких преимуществ. Эти мысли, полные внутреннего конфликта, возникли из невозможности высказать горькую до боли правду. Эта правда, рвущаяся наружу, сталкивается с барьером сдержанности, порождая борьбу между желанием всё выразить и необходимостью сохранить молчание. Опыт, словно тяжёлый багаж, не облегчает путь, но побуждает искать мудрость в тишине, чтобы не разрушить, а сберечь.

-