Веле Штылвелд: Чемпион

Веле Штылвелд: Чемпион

-

Памяти родового местечка

-

Памяти моей памяти: Игупец - киевское местечко, он же Самватас, он же Киев...

-

Рассматривая свои прошлые фотографии, мне всё кажется, что в каждую новую осень я въезжал на грубо окрашенном в грязно-белый цвет, почти бутафорном велосипеде, а за мной неслась целая вереница моих литературных героев — всех более из которых поражала коза, лихо крутившая педали наравне со старым местечковым раввином и мальчиком из киевского гетто-штетеле Веле,который сам себе даже на старости лет кажется козлёнком,ятэле, как ласково называл меня дед Наум.

Я въезжал обычно в осень с кавалькадой прошлых и вновь обретённых литературных героев — козой, Арлекино и архетипичным раввином — все они,как и я, на бутафорных, плохо покрашенных белой краской велосипедах, будто сбежавшие из ярмарочного сна. Мы ехали не по дороге, а по памяти, по её ухабам и трещинам, и каждый из них был не просто персонажем, а частью моего внутреннего местечка, которое я носил в себе, как ребёнок носит тайную коробочку с сокровищами.

И то было счастливое время. Я любил в ту пору и себя, и мой еврейский детский тотем, и, похоже, даже чуть полюбливал человечество — то самое,которое тогда я сам толком не знал, но оно уже знало меня и мою роль в нём: старого архивариуса и поэта, халамейзера и поэта, швицера и ростоклыша.

А гетто-штетеле моё — не просто место, а приговор и благословение.Я обречён и наказан им,как древним именем, которое нельзя забыть,даже если захочешь. Привязан буду к нему уже и тогда, когда из Игупца выедут все до последних аидов, когда исчезнут даже тени тех, кто знал, как пахнет маца на Песах и как звучит слово «мейделе» в устах умирающего дедушки. Это местечко — мой крест и мой медальон, мой корень и мой выдох.

Теперь, когда осень снова стучится в окна, я ловлю себя на том, что всё чаще возвращаюсь туда — в то местечко, где каждый камень знал моё имя, а каждый запах был родным, как голос бабушки, зовущей с крыльца. Там, где улицы были не просто дорогами, а нитями памяти, сплетающимися в узор моей жизни.

Я вспоминаю, как в синагоге пахло старым деревом и воском, как раввин шептал слова Торы, будто разговаривая с самим временем. Как дед Наум, с его вечной папиросой, рассказывал мне истории, в которых козы умели говорить, а мальчики из гетто становились пророками. Он называл меня «ятеле» — с такой нежностью, будто этим словом он охранял мою душу от всех бед.

Местечко было не просто географией — оно было мифологией. Там каждый человек был персонажем, каждый день — притчей. Я был архивариусом этой мифологии, собирал её по крупицам: в старых письмах, в забытых песнях, в взглядах тех, кто ещё помнил, как пахла свобода до войны.

Теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, что я снова еду на том самом велосипеде, крашеном, как будто в спешке, и за мной — всё моё местечко: коза, раввин, Веле, Арлекино, дед Наум, и даже те, кого я никогда не знал, но кто жил во мне через рассказы и сны.

Я не знаю, существует ли оно теперь — моё местечко. Может, его давно стерли с карты, может, оно стало супермаркетом или автостоянкой. Но в моей памяти оно живёт, как живёт запах хлеба, испечённого бабушкой, как живёт голос, зовущий «ятэле».

И если когда-нибудь кто-то спросит, откуда я родом, я не назову город. Я скажу: я родом из памяти. Из местечка, где коза крутила педали, а мальчик из гетто мечтал стать поэтом.

И то было счастливое время.

-

Первая городская Осенняя сказка

-

Рекреация, где всё ещё можно взлететь.

В самом сердце города, среди бетонных стен, рекламных щитов и спешки, затерялась крошечная рекреация — зелёный уголок, как случайная запятая в длинном предложении урбанистической жизни. Её не было на картах, и даже местные жители проходили мимо, не замечая, что за низким чугунным забором начинается другая реальность.

Там стояло дерево — высокое, обнажённое, с ветвями, тянущимися к небу, как руки древнего мудреца. Его ствол был узловат и сед, и в нём угадывалась фигура северского бородатого цапли, застывшего в вечном размышлении. У корней — пышные лопухи, разросшиеся в октябрьском буйстве: багряные, охристые, с прожилками, как старинные карты. Это была крона, сброшенная на землю, чтобы умереть красиво. Но даже в этом умирании было что-то живое — как будто дерево не прощалось, а просто переодевалось в новую форму.

Рядом пробивались молодые побеги — зелёные, дерзкие, как юные мысли. Они жили по своим законам, не признавая ни осень, ни старость. И среди этой живой тишины, на старой скамейке, сидел мальчишка.

Он приходил сюда каждый вечер. Не за тишиной — за голубями.

Это были последние голуби, что выжили в мире, где стекло заменило небо, а шум стал громче дыхания. Они прилетали сюда — кто-то на крыльях, кто-то, шатаясь, приползал по земле. Многие приходили умирать. Но не сразу. Сначала они сидели рядом с мальчишкой, слушали дерево, набирались сил. А потом — взлетали. Не высоко, но достаточно, чтобы смерть не заметила.

Мальчишка кормил их. Он приносил крошки, семена, иногда просто тепло своих ладоней. Он не знал, зачем. Просто чувствовал, что это важно. И дерево, казалось, понимало. Оно шептало ему сказки — не словами, а шелестом, треском, дыханием.

Оно рассказывало, как листья превращаются в память. Как корни хранят голоса тех, кто мечтал. Как каждая осень — не конец, а возможность начать заново.

Один голубь был особенно стар. Его крыло висело, как забытая шаль, и он не мог взлететь. Мальчишка назвал его Тень. Он кормил его отдельно, говорил с ним шёпотом, как с другом, которого нельзя потревожить. А дерево слушало. И однажды, когда ветер был особенно мягким, Тень взлетел. Медленно, тяжело, но взлетел. И исчез в небе, как точка, как мысль, как прощение.

Мальчишка не плакал. Он просто сел на скамейку, положил ладонь на кору дерева и сказал:  

— Спасибо.

И тогда дерево рассказало ему новую сказку. О девочке, которая рисовала на листьях лица. О старике, который приносил яблоки и кормил воробьёв. О женщине, которая однажды оставила под деревом письмо, и оно проросло.

Мальчишка слушал. А голуби кружили над ним, как живые мысли, как память, как надежда.

Так продолжалась городская осенняя сказка. И каждый вечер она становилась чуть длиннее.  

А рекреация жила. Незаметная, волшебная, настоящая.  

И в ней всё ещё можно было взлететь.

-

Чемпион

-

Ведь что мы творим?! Опять спускаем всех собак на разноговорящих?! Это же политическое безумие! В советском Киеве жили киевские иранцы, которым в 1914 году еще дал подданство еще царь Николай. Лучше их в Киеве не было вольных борцов и башмачников, а фильм "Борец"(либо "Чемпион"), безумцы, был о таком гениальном киевском борце чемпионе из вчерашних башмачников. На просмотр этого фильма ходили все киевские евреи, поймите почему... 

Моя мамулэ говорила, когда раздражалась, не бей резину! Не  бейте резину, господа украинские националисты. Говорю вам это как киевский еврей сионист, для которого важна как родина Украина, так и всемирная идея сионизма. 

Это не мешает любить свою родину Украину, которая многократно подвергла своих простых евреев гонениям и погромам. Но я знаю и помню. Как поэтому простые евреи встали в вахтеры ГУЛАГ. И в том история, которая учит... Или от которой должно пучить всякого, кому и сегодня неймётся закручивать узко национальные гайки, тогда как мы не желаем сегодня помнить о национал-эгоизме Андрея Парубия, хотя о покойниках плохо не говорят, но о десантном автомате под плащем я не зря написал. О своих намерениях пан Андрей простых киевлян не только не переубеждал, но и не предупреждал, невольно провоцируя на кровь. На Майдане стреляли, увы, с трех сторон!

И кстати...

Вот он — миф о фильме, который мог быть, и который, возможно, был.  

Фильм, увиденный в Киеве, запомнившийся не кадрами, а дыханием эпохи.  

Являю:

-

Чемпион (1963-66)

-

Жанр: спортивная драма с биографическим подтекстом  

Студия: Київнаукфільм / совместно с «Госкино СССР»  

Режиссёр: условно — Анатолий Головня  

Оператор: Моисей Гринберг  

Музыка: Аркадий Штейнберг  

Хронометраж: 83 минуты  

Язык: русский с вкраплениями фарси и идиша

-

Фабула

Главный герой — Рахим Давидов, чемпион по вольной борьбе, выступающий за Иран.  

Он — уроженец Киева, сын еврейских и иранских башмачников с Подола, вывезенный в младенчестве в Тегеран в 1930-е годы.  

В 1965 году он возвращается в СССР на международный турнир, проходящий в Киеве, чтобы не только бороться за золото, но и найти дом, который когда-то был его.  

Фильм начинается с кадра: Рахим стоит у разрушенного дома на улице Щекавица, в руках — старая фотография.  

Он вспоминает запах кожи, голоса родителей, мастерскую, где шили сапоги для артистов, рабочих, и даже для одного борца, которого называли «Козёл с характером».  

На турнире он сталкивается с молодым советским борцом — Алексеем, сыном слесаря, который не знает, что его отец когда-то работал рядом с башмачником Давидовым.  

Их схватка — не просто борьба, а столкновение памяти, происхождения, и выбора.  

В перерывах между поединками Рахим бродит по Киеву, разговаривает с пожилыми жителями, находит следы мастерской, и в финале — дарит свои золотые борцовки мальчику, живущему в том же доме, где когда-то жил он.  

-

Темы

- Память как борьба  

- Киев как город утраченных корней  

- Физическая сила против силы происхождения  

- Еврейская ремесленная культура как основа достоинства  

- Возвращение не ради победы, а ради признания

-

История создания (мифическая)

Фильм был снят по мотивам реальной истории борца, эмигрировавшего из Киева в Иран.  

Сценарий написан на основе интервью с его сестрой, которая осталась в СССР.  

Фильм прошёл ограниченный прокат, показывался в Домах культуры, особенно в Киеве, где его воспринимали как «возвращение сына».  

Оригинальная плёнка утеряна, сохранились лишь фрагменты в архиве Института физкультуры и в частной коллекции на улице Ярославов Вал.

-

Цитаты из фильма (восстановленные по памяти)

-

«Я не борюсь за страну. Я борюсь за запах кожи, за голос отца, за Киев, который был моим, прежде чем стал вашим.»    

«Сапоги, которые он шил, держали не ноги — они держали память»

-