Веле Штылвелд: Парк киевской чепухи

Веле Штылвелд: Парк киевской чепухи или
дисиденты, отсиденты и интеллигенты на чемоданах

-

Скамейка №7. Диалог под липой.

Дисидент (в очках, с тетрадью):  

— Я вот думаю, если бы Платон жил в Брежневском Киеве, он бы писал диалоги в очереди за туалетной бумагой.  

Отсидент (в спортивках, с философским лицом):  

— Ага. И называл бы их «Диалоги о дефиците». Там бы Сократ спорил с продавщицей, а истина была бы в подвале.  

Дисидент:  

— Истина давно в подвале. Я с ней вчера пил чай. Она сказала, что эмигрирует в Торонто.  

Отсидент:  

— А я с ней сидел. В одной камере. Очень начитанная, но с характером.

Скамейка №12. Интеллигент на чемодане.

Интеллигент (с видом уехавшего ещё до отъезда):  

— Я уезжаю не потому, что мне плохо. А потому, что мне слишком хорошо, чтобы оставаться.  

Прохожий (с семечками):  

— Ага. Это как уходить с вечеринки, когда ещё не начали танцевать.  

Интеллигент:  

— Именно. Я ухожу до начала жлобизма. Пока он ещё в проекте.  

Прохожий:  

— А он уже в тендере. Скоро будет с фонарями и гимном.

Скамейка №3. Диалог о будущем.

Отсидент:  

— Думаешь, наши внуки будут помнить, за что мы сидели?  

Дисидент:  

— Нет. Но они будут кататься по этим аллеям на электроколёсах и говорить: «Здесь когда-то спорили о свободе».  

Отсидент:  

— А потом добавят: «И это было до вайфая».  

Дисидент:  

— До вайфая — это как до потопа. Только вместо ковчега — чемодан.

Скамейка №0. Парк чепухи. Финальный штрих.

Интеллигент (уже в аэропорту, но мысленно всё ещё в парке):  

— Киев — это не город. Это способ говорить чепуху с достоинством.  

Голос из прошлого (в стиле радиопередачи):  

— И с лёгкой тенью сарказма. Как положено интеллигенту.

-

Скажи: кукуруза!

Нам всё ещё навязывают Кузьму и сладкую кукурузу,  

Слава Всевышнему, что при этом уже не требуют:  

Скажи кукуруза!  

А что здесь сказать,  

В эту войну бомбят всех,  

Кто хоть однажды прикасался  

Или ещё прикоснется  

К сладкой консервированной  

Кукурузе.  

А можно также законсервировать войну?!  

Скажи кукуруза!  

Ещё раз скажи кукуруза!  

Все в укрытие...  

Там и поговорите  

О сладкой консервированной кукурузе  

С украинцами и гагаузами...  

На этом несносном русском...

И в банке — не кукуруза, а память о доме,  

Где стены дрожали от сирен, а не от смеха.  

Где дети учились различать  

Звук кукушки от звука ракеты.  

Где язык — не средство общения,  

А повод для допроса.  

Где даже кукуруза — подозрение,  

И каждый вкус — как мина.  

Где Кузьма — не певец, а пароль,  

А укрытие — не метафора, а бетон.  

Где гагаузы молчат,  

Украинцы молятся,  

А русские — оправдываются.  

Где консервировать можно всё,  

Кроме боли.  

Скажи кукуруза —  

И услышишь эхо  

Из подвала, где нет ни света, ни сна.

-

Вечерний стрим о тексте и контексте

Когда меня упрекают в том, что я не иду в своих рассуждениях на должную моральную и психологическую глубину текста, я даже не напрягаясь, поскольку даже госчиновники сегодня ловко научились оперировать словами текст и контекст, например, поучая современных украинских издателей таким вот Макаром, типа, современный автор должен создавать не только текст, но и встраиваться в контекст. Только вот, простите, в контекст чего? Недостроенного государства, которое со дня своего сотворения разменяла маленького человека, ради которого создавался первичный текст. Как же это нелепо и вот что я думаю по этому поводу.

Маленький литературный герой — это не просто персонаж, это голос тех, кого не слышат. Он не вписывается в контекст, потому что сам контекст — это витрина, а он живёт в подвале этой витрины. Его боль не укладывается в пресс-релизы, его страхи не цитируются на форумах, его надежды не входят в повестку дня. Он — тот, кого забыли, но кто продолжает жить в словах автора, как последний акт сопротивления.

А автор, придавленный нуждой, не может позволить себе роскошь быть «в контексте». Он пишет не потому, что хочет быть услышан, а потому что не может молчать. Его текст — это не заявление, а крик. Не манифест, а исповедь. Он не строит мосты между элитами и массами, он роет тоннель, чтобы хоть как-то выбраться из тьмы, с той стороны, где дно уже пробито.

Контекст, о котором так любят говорить, стал ловушкой. Он требует от автора быть актуальным, быть «в теме», быть полезным. Но маленький герой не полезен. Он не решает задачи, не предлагает решений, не вдохновляет на реформы. Он просто существует — и этим уже нарушает правила игры. Его присутствие — это вызов, его молчание — это протест, его судьба — это зеркало, в которое никто не хочет смотреть.

Поэтому я защищаю его. Не как литературный образ, а как человека. Как память о тех, кто не вошёл в контекст, потому что контекст был построен без них. Я защищаю автора, потому что он — последний, кто ещё верит, что слово может быть честным. И если это слово не вписывается в модные рамки — тем хуже для рамок.

-

Осколки памяти.

От самой Львовской площади, за два квартала ближе к Майдану, мы шмыгаем на парковую аллею — туда, где стены уже не молчат. Новые-старые граффити с вечевым намёком — будто кто-то решил, что пора приукрасить город, но не краской, а смыслом.

Такое любят и Прага, и Париж, и Берлин — только там это всё больше для туристов, а у нас — для своих. В Киеве площади говорят громче, чем лозунги. В Праге — подземные переходы, где можно потеряться и найти революцию. А Берлин с Парижем всё ещё рисуют эскизы на завтра. Или уже нет? Ведь на ротонде Гали-Оранты на Майдане начертано: НИДЕР НЕВЕ ЛАЙТ НИКОГДА БОЛЕЕ. Всё началось в Париже, а закончилось — здесь, в Киеве. Или началось заново?

В граффити — и Брейгель, и Сикейрос, и киевляне, и гости столицы, шумные, необузданные, но с огоньком — это сплав: искусства и боли, мужества и воли, византийства и европеизма, вольности и откровенного пофигиизма. Такой себе уличный коктейль, замешанный на асфальте и надежде.

После такого — самое оно выбить имбирного чаю с коньяком под проливной дождь, который лупит по очередным социопатам, пришедшим на Евромайдан не за идеей, а за возможностью её обгадить. В пору общенациональной уборки овощей и люстрации всяческих антинародных падл.

Одним словом — киевская операция Ы. С прищуром, с надрывом, с юмором и с тем самым «а шо я?» в глазах.

-

Расколотые камни Марианны

Марианна-9 — планета на краю обитаемой зоны, где гравитация играет с материей, а время — с разумом. Её поверхность усеяна странными камнями, будто расколотыми изнутри. Учёные называли их «временными шрамами» — на каждом из них проступал росчерк, как чернильная метка, оставленная невидимой рукой.

Когда экспедиция «Эридан» прибыла на Марианну-9, они не ожидали найти следы цивилизации. Но камни говорили иначе. Каждый росчерк был уникален, как отпечаток. И каждый — зашифрованный фрагмент времени.

Доктор Лейла Сорен, лингвист и хроноархеолог, первой догадалась: это не просто метки. Это — записи. Камни хранили события, как кристаллы памяти. Расколотые — потому что время, заключённое внутри, пыталось вырваться наружу.

Один камень показал гибель звезды. Другой — рождение ребёнка на далёкой Земле. Третий — момент, когда сама Марианна была создана, не природой, а разумом. Кто-то — или что-то — использовало планету как архив времени.

Но почему вчерне?

Лейла заметила: росчерки были не просто тёмными — они поглощали свет. Это была не краска, а отсутствие. Отсутствие времени. Как будто кто-то вырезал моменты из реальности и спрятал их здесь.

Когда Лейла коснулась одного из камней, её сознание вырвалось из тела. Она увидела себя — в прошлом, в будущем, в бесконечных вариациях. Камни не просто хранили время. Они были дверями.

И тогда она поняла: Марианна — не планета. Это существо. Древнее, расколотое, забытое. И каждый камень — её воспоминание. Её боль. Её попытка вспомнить себя.

Экспедиция исчезла. Камни остались. И теперь, если прислушаться, можно услышать шёпот:

«На каждом росчерк времени вчерне…»

- 

Опять извечное: спится - снится или Проход в прошлое.

Город, в который они прибыли, был не просто местом — он был узлом времени. Коммунальная квартирка на пятерых, с облупленными стенами и вечным затхлым запахом стала их базой. Поросёнок Гранд, несмотря на свои скромные размеры, оказался не просто питомцем — он был носителем редкой нейросети, встроенной в его мозг ещё до рождения. Его дуплекс, очищенный и оборудованный шлангом от мойки-колонки, стал лабораторией.

Джесика, самая молчаливая из них, первой заметила, что Гранд реагирует на определённые звуковые частоты, издаваемые древними артефактами, найденными в обезлюженном городе. Брат Вениамин вместе с уцелевшими братьями ежедневно разбирал завалы, вытаскивая из руин куски прошлого — обломки дронов, фрагменты голографических записей и кости людей, чьи тела были заморожены в момент взрыва.

Их команду называли диггерами не случайно — они  прорывали вглубь время, прокладывая проходы в прошлое. С помощью артефактов и сигналов, которые улавливал Гранд, они открывали временные щели, через которые можно было заглянуть в события до войны. Но однажды они нашли нечто иное — живую память.

Это была капсула, в которой хранилась цифровая копия сознания женщины по имени Лайра — учёной, разработавшей технологию временных проходов. Когда её сознание было подключено к Гранду, поросёнок заговорил. Не словами, а образами, которые он транслировал прямо в мозг Джесики.

Они поняли, что могут не просто наблюдать прошлое — они могут вмешиваться. Вениамин настоял на том, чтобы попытаться предотвратить войну, но Лайра предупредила: любое изменение приведёт к распаду текущей реальности. Тем не менее, они решились.

Один из братьев Джесики, самый младший, вошёл в проход и исчез. В тот же миг город вокруг них начал меняться — здания восстанавливались, люди появлялись на улицах, но их лица были незнакомы. Это была альтернативная ветвь, созданная вмешательством.

Теперь они живут в двух реальностях одновременно. В одной — поросёнок Гранд всё ещё пьёт из шланга, а в другой — он стал символом новой эры, кибернетическим оракулом. А Четвёртый брат, исчезнувший в проходе,  только иногда появляется в снах, шепча координаты новых временных щелей.

-