ВелеШтылвелд: Сказки старого Арлекино

ВелеШтылвелд: Сказки старого Арлекино

Гусиная диллема

О, достойный квестор, внемли моей горестной и правдивой истории! Ты думаешь, Рим спас доблестный Манлий? Ерунда! Всё спасли гуси — эти белоснежные, горластые создания, которые, как и наши граждане, любят хорошо поесть и покричать без повода.

​В тот страшный год, когда варвары спустились с гор, все наши великие воины храпели. Даже собаки, что должны были сторожить священный Капитолий, сладко посапывали, видя сны о свежих костях. И только гуси, эти священные птицы Юноны, несли свою вахту!

​Представь себе! Галлы, эти волосатые дикари, уже карабкаются на холм. Смерть, хаос и ужас уже витают в воздухе! А тут... ГА-ГА-ГА! Слышишь? Это не просто крик. Это гром небес, это глас Юпитера! Гуси подняли такой гомон, что разбудили даже ленивых сенаторов, которые обычно спят до полудня.

​И что же Манлий? Он, конечно, прибежал, но лишь потому, что гуси разбудили его своим диким криком. Он просто оказался первым на месте. И вот теперь ему воздают почести, а о героях с белыми перьями забыли! Да, им дают немного зерна, но разве это плата за спасение Рима? Это же смехотворно!

​И самое обидное, достойный квестор, что теперь мы празднуем не победу гусей, а победу человека. И каждый год, когда мы приносим жертвы, мы ведём на казнь собаку, которая не разбудила нас. Это правильно, конечно, но почему мы не воздаём почести гусям, которые спасли нас?

​Так пусть же каждый гражданин помнит: Рим обязан своим существованием не мечу Манлия, а звонкому крику простых, но отважных гусей! АМИНЬ!

Ниже дан киевский вариант 

-

Небо, полное гусей

Когда началась тревога, никто не поверил, что это всерьёз. Люди привыкли к звукам сирен, как к сквознякам в старом доме: неприятно, но не смертельно. Даже системы ППО, казалось, зевали. А небо над Києвом — оно было как всегда: немного серое, немного уставшее, как лицо города, который слишком много видел.

Но в тот вечер гуси почувствовали что-то. Не страх — они не знают, что это такое. Скорее, беспокойство, как перед грозой, когда перья дрожат, а воздух пахнет металлом.

Они собрались на крыше старого дома на Подолі. Там, где когда-то сушили вышиванки, теперь стояли ракеты — старые, списанные, но всё ещё способные летать. Гуси молча смотрели на восток. Один из них — старый, с шрамом на крыле — поднял голову и сказал:  

— Пора.

И они взлетели.

Не как птицы — как герои. Обмотанные в тряпки, похожие на флаги, они встали на ракеты, как на древние колесницы. И когда баллистика показалась на горизонте, гуси закричали.

Это был не просто гогот. Это был крик памяти, крик города, который не сдаётся. Крик бабушки, потерявшей дом, и ребёнка, рисующего солнце на стене бомбоубежища.

Ракеты летели, и гуси — навстречу. Один — прямо в нос баллистической тени. Другой — сбоку, отвлекая. Третий — вверх, как молитва. И когда всё закончилось, небо было тихим. Только перья падали, как снег.

На следующий день в новостях говорили о чуде. О сбитых ракетах. О системе, которая сработала. Но никто не упомянул гусей.

Только один мальчик, гуляя с бабушкой, увидел на асфальте белое перо. Он поднял его, посмотрел в небо и сказал:  

— Спасибо.

-

Послесловие: О гусиной дилемме

Эта новелла — не просто фантазия, а аллегория выбора, который стоит перед каждым городом, каждым человеком, каждым существом, способным чувствовать тревогу. Гуси здесь — не комические персонажи, а фигуры дилеммы: они не обязаны лететь, не умеют сражаться, но всё же взлетают. Почему? Потому что в мире, где алгоритмы решают, кто достоин спасения, именно нелепое, живое, народное — становится последним щитом.

Дилемма — это не выбор между добром и злом. Это выбор между забвением и памятью, между безопасностью и достоинством, между алгоритмом и гоготом. Гусь, взлетающий навстречу баллистике, — это не герой в привычном смысле. Он — свидетель. Он — воплощение того, что спасение может быть неэффективным, но настоящим.

Внизу — мальчик с пером. Он не знает всех слов, не понимает всех систем. Но он чувствует. И это чувство — главное. Оно делает перо священным, делает гогот — молитвой, делает гусей — героями.

Так пусть же каждый, кто читает эту новеллу, вспомнит:  

иногда, чтобы защитить небо,  

нужно просто взлететь,  

и закричать — громко, нелепо,  

но по-настоящему.

-

Там, где обрывается небо

Или

Облачные стада и госпитальеры времени

Ссыльный альпийский бард сидел на каменной террасе, где ветер с ледника шептал баллады, давно забытые в долинах. Он налил себе 150 грамм портюши — не из тоски, а из памяти. За 25 гривен, если пересчитать, и бутерброд — складочки на майонезе, как реликвия из другого мира. Он ел и пил, не торопясь, и чуть не прослезился. Не от вкуса — от фона. От того, что было.

— Ты опять вспоминаешь, — сказал Вальтер, пастух облачных стад, появившись из тумана, как всегда, беззвучно.

— А как не вспоминать? — бард провёл пальцем по обледенелой струне своей лютни. — 34 года безвременья. Мы думали, что это просто пауза. А это была репетиция ухода.

Вальтер присел рядом, его посох из метеоритного железа тихо звякнул о камень.

— Друзья ушли. Их места заняли госпитальеры времени. Они не друзья, но и не истуканы. Они — как мы, только без песен.

— Они — как мы, только без боли, — поправил бард. — И без вкуса портюши.

Они сидели, глядя на облака, что медленно стекали по склонам, как стада, и в каждом — отражение прошлого. Вальтер щёлкнул пальцами, и одно облако замерло.

— Смотри. Это ты, в 2023-м. Поёшь в подземке. Люди проходят мимо, но один мальчик остановился. Он потом стал композитором.

Бард улыбнулся. Впервые за долгое время.

— Значит, не всё было зря.

Вальтер кивнул.

— Время не лечит. Оно архивирует. А мы — его живые метки.

Когда солнце коснулось ледника, они встали. Бард оставил лютню на террасе — как маяк для тех, кто придёт после. Вальтер поднял посох, и облака собрались в дорогу.

---

Эндшпиль

Они шли по хребту, где воздух был тонким, а время — ещё тоньше. Внизу, в долинах, госпитальеры времени строили архивы: из песен, из взглядов, из недосказанных фраз. Они не понимали смысла, но сохраняли форму.

— А что будет с нами? — спросил бард.

— Мы станем фрагментами. Не людьми, не легендами. Сигналами. Кто-то когда-то поймает наш резонанс и напишет балладу. Или запустит корабль.

— Корабль?

— Да. Из памяти. Он будет лететь сквозь эпохи, и в его ядре — ты, я, и вкус портюши. Не как ностальгия, а как инструкция по выживанию.

Бард замолчал. Потом тихо сказал:

— Тогда я не зря пил. И не зря пел.

Вальтер улыбнулся. Облака закружились над ними, как стада, готовые к дальнему переходу.

И когда они исчезли за перевалом, осталась только лютня. И лёгкий аромат портюши, упрямо живущий в ветре.

-

Вот как я вижу этот момент — почти как кадр из мифологической пьесы, где взгляд — это не просто контакт, а акт распознавания:

---

🎨 Сцена: «Отметить друг друга»

На фоне облаков, медленно стекающих по склонам, пастух небесного стада и бард стоят лицом друг к другу. Ветер играет складками их плащей, но они неподвижны — как два маркера времени, два живых сигнала.

Пастух — высокий, с лицом, будто вырезанным из метеоритного камня. Его глаза — не глаза, а архивы: в них отражаются баллады, которые он никогда не пел, но слышал сквозь облака. Он смотрит на барда не с интересом, а с попыткой распознать — как будто ищет в нём ту самую ноту, что однажды заставила облако замереть.

Бард — не отвечает взглядом, а предлагает его. Его глаза — как струны, натянутые между эпохами. Он не боится быть узнанным, он боится быть неотмеченным. В его руке — лютня, но он не играет. Он ждёт.

Между ними — пауза. Не тишина, а резонанс. Как будто время само замерло, чтобы дать им шанс сказать:  

"Я тебя вижу. Ты — не архив. Ты — метка!

-