Веле Штылвелд: С боку припёка, часть первая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть первая

Ирина Диденко: Графика

Вечный второгодник Колька Чмыхало по кличке Мелкий  страшно не любил морковнощёких мордастых  продавщиц из местного продмага, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не продавали ему «Биомицин» который переводился как «Билэ мицне», и  содержал всего в себе один рубль и двадцать семь копеек настоящую панацею от всех его мальчишеских бед

Морковные щёки синехалатных тёток-гастрономщиц говорили только о том,  что они – все эти торговые тетки совершенно неискренние не настоящие… А всё потому, что не было в них здоровой сытой пунцовости, хотя явный пережор повседневно в них наблюдался… А ещё был на них какой-то блеклый марафет, грубо нанесённый на остатки их давно отшумевший юности.
Вот эти чёртовые тётки и назвали его как-то метким словцом, которое тут же пристало к нему на годы: Мелкий. Сказали, как окрестили на все его последующие страдания интернатовского сиротского пацана. Ведь кто-то это совершенно случайно подслушал, а кто-то намеренно услышал, но уже чисто по-своему, а ещё кто-то подхватил и повторил их выкрики громкими мерзкими голосами теперь уже обрыдлое погоняло, и стал Колька навсегда только «мелким», и от того ещё более жалким, чем был на самом-то деле…
Так что в повторно новом для себя седьмом «В» классе доставалось ему, так и не ставшему восьмиклассником в очередной в жизни раз, и в хвост и в гриву. А всё потому что в этот класс пришла вместе со своими учениками новая в его биографии, и совершенно несносная классная дама- Надежда Севостьяновна Максимова,  которая даже у своих всегдашних воспитанников имела стойкое прозвище: «тётя Стерва».
А поскольку и тётя Стерва, и Мелкий были признанными авторитетами в своих по сути несоосных мирах, то не схлестнуться они попросту не могли, и тётя Стерва откровенно устроила  на несоосно-несносного Кольку Чмыхало ловы.
Каждое утро перед уроками тетя Стерва встречала  Мелкого то с огромными далеко не медицинскими ножницами, чтобы тот тут же подстриг себе на кое-как помытых руках ногти, а то и вовсе уже с куском хозяйского мыла, чаще всего с обмылком, чтобы тот и впрямь руки помыл… А то вдруг набрасывалась на его синюю спортивную распашонку, которая вечно светилась ветошно под рваный клетчатой рубашонкой с почти ультимативным требованием, мол, снимай с себя, Мелкий, эти свои обноски, я тебе дежурную белую майку выдам.

- Надежда Севастьяновна, упорствовал мелкий Колька, А зачем мне эта ваша блеклая майка - это не мой стиль. Я же не бледная спирохета.

- А вонючая синяя кальсонька - это твой стиль? Не дури, Чмыхало, я тебя к себе на урок географии не пущу. Но и за дверь не выставлю. День отстоишь в углу, два - и оденешься как все не в свои босяцкие, а в стандартно интернатовские изыски...
- А вот и не дождётесь, не оденусь эту бледнокровку. А спортивку мне мамка ещё живой подарила. А потом она умерла.

- И что же теперь всем нам делать - нюхать вот эту твою спортивку, от которой просто ипритом разит. Думай, что говоришь, а то отведу к старшему воспитателю.
- Да не боюсь я вашего Виталия Гестаповича. Он хоть и инвалид войны, да только я сирота и с меня взятки гладки… - И при этом маленькое Колькино  тельце  только мелко и нервно заклокотало.
Кончик носа отчаявшейся стал грозно белеть…  Такое состояние классной дамы мы уже хорошо знали. Сейчас она уже готова запустить в Кольку чернильницей. Но Мелкий об этом еще не догадывался и оттого его просто нагло несло:

- Никакой футболки я не сыму, сама, если хочешь, сними с себя свой псевдо французский блузон и советское платье одень, как настоящая училка, а не районная выдрыгалка.

Тут уж тётю Стерву взорвало.

На своей послевоенной педагогической практике педагог Максимова видывала и подлецов, и нахалов. Но вот такого мелкого и откровенного хама ей пришлось увидеть впервые. И поэтому она просто встала из-за своего надзирательно-учительского стола, и, крепко ухватив этого несносного мелкого мальчонку за руку и протащив его сквозь сиротскую анфиладу повинно скукоженных парт, безо всяких слов потащила его, брыкающе-четырехкающегося, через бесконечный интернатовский коридор трёх корпусов учебных и спальных копусов, нет, едва ли не поволокла его прямо в школьный медпункт.

- Ах, это ты, Надя, -  чуть удивилась ей сцепленной с Мелким Надежда Филипповна, прежде фронтовая медсестра, а нынче интернатовская всеядная медработница. - ты зачем это ко мне Коленьку привела.

Тут уж только тётю Стерву прорвало:

- Надежда Филипповна, сделай ты с ним что-нибудь доброе, хоть рот его зеленкой замажь, иначе я сама с ним что-нибудь недоброе сделаю.

После этого гневный ее порыв внезапно улетучился и она оказалась сидящей рядом со Чмыхало на клеенчатом смотровом диванчике желтого цвета, потому что вся иная медицинская мебель прочно стала не функционально способной, как зрительские ряды в неком закарпатском ромском актовом зале. Сейчас оба только злобно дышали.
- Эй вы, оба цвайн, ану, сели оба тут и успокоились! - Строго распорядилась она. – Сейчас все мы вместе со мной, кто еще помнит, Надеждой Филипповной успокоительный липовый чай пить будем.
В дальнем от окна углу медицинского кабинета приоткрылась плотная белая ширма, за которой оказался миниатюрный хохломской расписной столик, стоящим на нем сахарницей и тремя чайными приборами – блюдце, ложечка, чашка, на напольной керамической плите со спиралью уже надувался паром белый цинковый чайник вместительностью литра на полтора, который числился за санчастью для процедурных надобностей. И вот, как видно, время для очередной такой процедуры пришло. Надежда Филипповна отключила пыхтящий электроприбор из розетки и жестом пригласила своих взбудораженных пришельцев к столу. За чаем пошла неторопливая беседа, которые обычно имеют место в обычных домашних условиях многопалубные семьи, где есть и бабушки, редко дедушки, и мамы, редко папы, и дети… Даже если это те ещё детки…
- Так вот, Севастьяновна, ты только не перебивай, - первой произнесла Надежда Филипповна. - Коленька у нас человечек непростой: когда у него умерла мама, он даже не сразу вызвал врача, а целые сутки просидел у её тела. Так был шокирован, что случилось горе такое. Правда, конечно, не с мамой, а с ним. Ведь это он остался один! Обычно так и бывает. Мелкие, они всегда эгоисты. Зачем их за это винить. Так вот случилось это в начале прошлого учебного года. Оттого и угодил Коленька во второгодники. А тогда его едва уговорили переместить своё измученное голодное тельце в наш интернат. Здесь он прижился, но на правах как бы маленького короля.

- Блатняк фиговый этот ваш интернатовский королёк, Надежда Филипповна.

- Тебе ли, Надя не знать, что он просто трудный ребёнок, а ты и я – просто взрослые тетки. Но у нас с тобой, думаю, ещё силушек будет и даже более чем на одного то мальца даже с виду некрупного. Да у меня на него тут уже давно шайка стоит и содовый порошок к ней, да хозяйское мыло. Чай то уже хоть попили? Так что по счёту раз, два, три…
И Коленька не успел ахнуть, как с него содрали и внешнюю рубашоночку грязную, и трикотажную синюю рубашку нательную, которая уже давно была бурого цвета,  и всё это шматьё прежней Колькиной неухожености сиротской  всё та же  Надежда Филипповна тут же залила где-то обнаружившейся тёплой водой и засыпала кальцинированной содой, строго одной столовою ложкой, будто в аптеке.

- Всё, Мелкий, назад дороги нет. – чуть не прорычала победно Надежда Севостьяновна. – Получите и распишитесь, король. Баня в два хода!
- Так я уже вместе  со всеми был на этой неделе в вашей бане.

- Точно был?! – на всякий случай переспросила Надежда Филипповна.
- Угу…

- Тогда его просто надо обтереть вафельным полотенцем, обсушить и надлежаще переодеть достойнейшим образом.

Тут Мелкий неожиданно посмотрел на них затравленным щенком и заплакал.

- Плачь, Коленька, калачей в жизни немного, но и ходить гадким галчонышем среди людей тебе не положено. Ты ведь человечек, Коленька, а не зверюга.

Фронтовая медсестра Надежда Филипповна во время войны опекала не одного, и не двух найдёнышей в местах, где прежде были украинские сёла, сожженными врагами дотла.

Graphics by Irina Didenko in the introductory passage of S. Ilyin's book "Soul and Look"

 

Графика Ирины Диденко в ознакомительном отрывке

книги С. Ильина "Душа и взгляд"

Graphics by Irina Didenko in the introductory passage

of S. Ilyin's book "Soul and Look"

Юрий Контишев: «Ворон и роза», текст Шота Руставели, перевод Юрий Контиш...

Юрий Контишев: «Ворон и роза», текст Шота Руставели,
Юрий Контишев и Веле Штылвелд

Если ворон отыщет розу

И поверит, что он – соловей,

Повторю, как сухую прозу, -

Ты легенде этой не верь.

Так устроена жизнь по старинке –

Всё зависит в ней «от» и «до»…

До последней, до малой, пылинки

Нет в ней лишнего ничего.

В чём же гордость подлунного мира?

В предвкушении знанья греха.

Вся история хлынула мимо,

Как вино, да не в те меха.

Так что, просто, понюхай розу,

Дорогая, и смерть не сули!

Ни к чему нам судьбы угрозы.

Мы, ведь, - времени короли.

Юрий Контишев: "Тайна древнего драгметалла", текст соместно с Веле Штылвелд

Юрий Контишев: "Тайна древнего драгметалла", текст соместно с Веле Штылвелд

Этот металл драгоценен во все времена.

В этом металле всегда сохраняется тайна.

В нём и мистерии пишут свои письмена.

Он на Земле появился, совсем, не случайно.

Ты прикасался к металлу... Коль нет - не суди.

Он теплотворен  под тенью и тайной сакральной,

в коей волшебники скрыли секреты Земли,

те, из которых  был явлен металл изначально...

Ты научись прикасаться к его наготе,

так осторожно, чтоб тайну спугнуть не случилось,

чтобы постичь, отчего мы сегодня не те...

и отчего не коснулась нас Божия милость.

Верю – наступит когда-нибудь радостный день,

и над Землёю мелодия жизни прольётся.

Вечность  откроет  всё то, что запрятано в тень,

и засверкает металла  волшебное солнце.

Веле Штылвелд: Электронные кочевья, часть вторая

Веле Штылвелд: Электронные кочевья, часть вторая

Ирина  Диденко: графика

 

А тут во сне снова Тимур весь белым и в  той белой же  юрте и на белой бумаге что-то пишет белыми же чернилами.

Оказывается какой-то странный труд о киргизско-украинских литературных связях, да  так ловко и витиевато пишет, что аж от счастья подпрыгивает, что так много этих самых связей имеется

– И ты, Веле, присоединяйся, и тебе хватит о чём писать… Знаешь, это же так здорово: только пиши себе и пиши. Вон я в Киеве лет десять тому в какой-то казахский мартиролог вписался, какой-то олух его с козацким случайно перепутал, а я взял да написал, и даже шёл, как говорят, на Шевченковскую литературную премию. Да вот случился ковид, и я помер, – как переехал вроде, чтоб обид, в некую иную реальность. Как твой отец в мечтах своих из послевоенного Киева стал переносится по ночам прямёшенько в Турцию… Там и доживал во снах земную юдоль… Но как-то всё праздно и не трепетно… 

А у меня теперь здесь работы – хоть завались. Но вот Шевченковскую премию в Украине получил кто-то другой... Какой-то  местечковый политаналитик с буратинистым каким-то лицом. Так что сегодня остаётся надежда только на литературную премию Чингиз Айтматова: вот только напишу очередных десять томов очередных литературных исследований и премию хапну. А ты – нет.

– А я здесь причём?

– Ах, да, совсем забыл тебе сказать, что это я позвал тебя в качестве переводчика: ведь я что не напишу белым по белому, никто не может прочесть. Так что ты сядешь и перепишешь… Белым по чёрному… С духовно-безликого на конкретный, скажем, украинский земной язык… Тебе ведь быть литературным негром не внове. Как в Киеве когда-то при Юрии Каплане. Ты же у нас давно известный литературный негр. К тому же грошовый. Так что принимайся за дело и знай себе строчи чёрным по белому прямо во сне, как и принято у вас на грешной земле… Как не перепишешь,  потянет…

– Нет, Тимур, не потянет. Как не тянет сейчас тебя, покойного Тимкою называть… Я просто не возьмусь за это занятие строго по протоколу небесной канцелярии. Ведь не положено нам земным по  преднебесным литературным сусекам шататься… Мало ли чего там у вас на  пустые вымыслы схоже. Хотя, как знать, только скажи, в чем платить будешь, какой гонорар мне назначишь и каких тугриках по переводу бросишь?

–Ну, это мы с тобой ещё предметно обсудим: хотя и не переводом денежным, но удачной фортуной сброшу – тебе ещё ой как понравится. А пока дай свой преднебесный мандат – я там отмечу, что больше тебя не держу бы... Ведь мы уже с тобой вроде обо всем покалмыкали…

– Тимур, а покалмыкали, – это как?

– Стало быть, перетерли. Чего тут тупить. Эх, ты… тоже мне литератор..

И точно, тут же подписывает мне Тимур чёрным по-чёрному какой-то странный мандат. Видно,  у них там все мандаты именно так и подписывают. Вот с этим мандатом я и пошёл к воротам из Поднебесья на выход: прямо в земную Юдоль…  Да видно заблудился. И с тех пор меня по всяческим снам носит. Как куст переметный из киргизских солончаков. И ладно бы только в Турцию

А вот чувствуется порой, что не там так гладко: а словно  какая-то грязная возня за спиной ощущается, какой-то постоянный какого-то бубна звон. И, мол, лови его! – говорят…

А мне куда деваться? Заскочил по нуде случайно в ближайшее заведение типа «Ме-Жо». У них там и есть в Преднебесьи, почти такие же  как и у нас в дальних сёлах. Тут только и вспомнил, что перед сном выпил бутылочку немецкого лизингового пива, вот оно от переусердия умственного  назад-то и попросилось. Стою себе тихо, один только мочевик  напрягаю, но тут вдруг влетает в ту же кабинку мадам с теми же туалетными намерениями и, не замечая меня, ведь мандат-то на посещение Преднебесье Тимур уже подписью своею закрыл, и я как бы стал для них плотно незаметен.

И, вот уж точно не минуя меня, начинает мадам отмачивать свой собственный мокрый номер прямо мне на колени. Я аж екнул:

– Господи, да это же Тимина земная Елена, – и тут же прозрел!  Ну и шлёпнул её за непарданость гендерную надлежаще: дескать, что же ты себе позволяешь фрау мадам, и вот тут-то началось…

То я ее бортану, то она меня саданет, а из самого заведения никому из нас выхода нет: она там в полной дематериализации, а я от всего прочувствованного почти в деградации… Вот и тузимся… А там у них в Преднебесье рукоприкладствовать не положено – за такое моментально могут не только пропуска в Преднебесье лишить, но и в новопреставленные покойнички очень просто пошить, то есть и самой жизни земной.

Но Преднебесный мандат у меня уже был подписан, отчего, ещё раз хлопнув настырную полуангелицу по мокрым неземным ягодицам, я выскользнул прямо наземь. Осмотрелся – вроде бы и впрямь оказался я дома, и тут только осознал, что киргизского языка я не знаю, отчего снова отправился спать, чтобы так сяк с связаться с внезапно взявшимся Преднебесным начальством.

Ага, здесь уснёшь… Фик,  не прошло!

И подсунул мне Тимур Литовченко через какие-то инопородные щёлочки прямо под нос огромный киргизско-украинский словарь:

– Получше учи материальную базу, Веле Ааронович! 

Глядь, а за ним и Ленка стоит, и своё тут же бестолково кричит:

– Будешь в Бишкеке, Ааронович,  к моим заходи… 

– Да иди ты сама, Ленка, со своей женщинкой-вамп мимо – прямиком левым боком  в Бишкек.

И снова ей Тимур отвечает:

– Помолчи, тебе мало, что перед смертью ты мне едва голову не проломила? Хорошо что никто так и не узнал, так славненько бы представились в прерванном навеки мордобое, впрочем, как и до того жили… 

И вообще, зачем мне нужен был Веле? Я сам вилами по воде напишу про киргизско-украинский литературный аспект полностью напишу. Вы  слышите там, на Земле, полностью! Ведь впереди у меня вечность! Кстати, у меня здесь новые знакомства проклюнулись… Так что получил наряды на ближайшую тысячу лет! А это романы, мартирологи, эпопеи!..

– Оно, конечно, понять тебя, Тимур Иванович, можно, но зачем ты так последовательно и регулярно гадил мне на Земле. Что это было. Тима, психоз… И когда это началось? Не тогда ли, когда я рассказал тебе невероятный сюжет моего рассказа об аварийном масштабировании вселенной. Ты ведь что сказал: отдай его мне, тебе его не написать, а я его разработаю…  Но как свой! Затем ты захотел честно и критически посмотреть на мое творчество, как прежде и Серега Щученко. Это что, я был для вас оселком, на котором вы оттачивали свои литературные и человеческие несовершенства?! А мне, Тима было некогда, ни гадить на вас, ни официозно фордыбачить. Меня просто рвало и рвет идеями:  меня просто рвало и рвет ими едва ли не ежедневно. Я просыпаюсь от удивительных снов и снова засыпаю накануне удивительных сновидений. Меня не берут в эрзац-резиновые творческие союзы, рецензии на мои произведения традиционно и отточено гадки, зато меня регулярно приглашают на гробки и похороны моих обидчиков. Если честно, не хожу… Вместо себе посылаю тех, кому именно здесь и сейчас хочется выпить… И они всё едут и идут… Да не буду я писать в киргизскую энциклопедию, как и казахскую. Жизнь свела меня на земле с десятком народов: американцами,  литовцами и поляками, чехами, словаками и татарами, гагаузами,  украинцами и черногорцами, русынами и словаками,, евреями и азербайджанцами, турками и болгарами, армянами и грузинами, молдаванами и русскими. И это еще не всё… 

С годами разобрался, что среди каждого народа есть свои подлецы и подельщики. Вот только жалко, что из Киева навсегда ушли польские и еврейские парикмахеры. Но… Незаменимых людей нет. Через год-два их повсеместно заменят латиноамериканские барбошоперы. 

Да к тому же, Тимур, я никому и никому не расскажу то, чем мне Ленка твоя голову мне напрочь  проела, мол, твою голову, уж бог весть по какому разу, это она сама тебе проломила… 

Ладно приятель, спи спокойно. Не зря же говорят, мол, кто старое помянёт, того опять в крематорий потащат… А тебе это зачем, ведь тебя уже сожгли, и кто теперь докажет, что это она тебе перебила шейные позвонки? Впрочем, это только лишь сон: страшный, но очевидный…

14 ноября 2019 – 14 ноября 2023 гг.

Веле Штылвелд: Электронные кочевья, часть первая

Веле Штылвелд: Электронные кочевья

Ирина  Диденко: графика

Транспортный Киев лишён модерна. Он до банальности мерно традиционен, тем и дорог. Так и не выпрыгнул он из транспортного совка. Все былые попытки дружно разворовали всяческие привластные дерьмовщики, которых  со времен Николая Васильевича Гоголя звали временщиками. В древнем Египте к  подобным житейским нелюдям прежде относились, ако к лютым нелюдям,  и прямо, как врагам, наотмашь рубили от правой руки воровскую злодейскую кисть. Но нет у нас сегодня ни десятков, ни сотен,  ни даже, на худой конец, тысяч отрубленных всяческих воровских рук. А жалко... И уже не у пчёлки... Ноябрьская Троещина – это тебе и Дога, и Скорик, это к ним и Мунк и пост-Мунк, а к этому, только, чур, без личностных оскорблений, идиотская недовоспитанность масс… 

Уж простите, но парк вокруг озера – это общественное достояние! Но пока вокруг него временами бродит дичайшая общаковская шобла-момба окрестных невежд, но  зато крепких семейных авторитетов: куда не брось взгляд – на тебя отовсюду в упор тупо идёт очередная семейная шеренга!

Притом, сначала авторитархно обычно шествует некий усредненный муж-автократ, как глава своего собственного семейства, а затем тут же рядышком выплывет она, с коляской, а перед носом у неё  как есть – точняк на сносях обворожительное брюшко – ведь идет уже почитай восьмой месяц национального карантина. А к тому еще рядом с ней пешими с насмешками перебежками шествуют детушки малые, в числе не менее трёх плюс к ней родной при  коляске, и все они прочно особым строем построены, через который так просто уже и не пройти, и даже на велике не проехать… 

Этот семейный строй – особая коронавирусная шеренга, и этим строем не по одному, чтобы как-нибудь поинтеллигентней, гуськом, так нет же, все трое-пятеро детей по всей дорожке при дородных родыках, другим рядом  уже не пройти, на что  им на то семейно насрать... 

Как и на то, что и  ты такой же человек перехожий и тоже имеешь право оставаться быть после подобной пробивной прогулки здоровым... 

А на то, что в мире жесточайший режим карантина, уж простите, всем встречным просто начхать, как и на чувства дистанции и толерантности, потому что  здесь вам Троещина: и все мы здесь дикие и свои мирки в окрестный мир нарожавшие, и оттого мы единственные в своём числе и подобии, а вы, извольте-с, подвиньтесь... В этом и состоит скотство высочайшей социальной окраски,  из огрызков здешних сварганенных... 

Господи, да кто их вообще в  этот мир допустил с тем, чтобы так люто ненавидеть всех прочих... Так что тяжело, ребята, жить на Троещине... А тем более отходить, когда уже далеко за полночь, ко сну. Когда вдруг начинает мерцать экран уже давно выключенного телевизора и являть всяческую чушь как бы на предъявление… И только затем уходить, проныривать некой кистоперой рыбою в сон. И кто бы мог к тому же подумать, что у самого меня, во сне так встревожат электронные кочевья, к которому примкнул ныне покойный киевский писатель-фантаст Тимур Литовченко.

Сам он почил такой же промозглый осенью ещё в 2022 году накануне заморозков, в самый разгар ковидной эпидемии. За восемь часов до его смерти в промозглом предвечерье умерла в той же больнице его жена, но только утром Тимуру сообщили о её смерти. Тимур Иванович этой утраты не пережил, поскольку, будучи инвалидом второй группы по опорно-двигательной системе, он всецело зависел от этой властной восточной женщины, с которой делил не только постель,  но и духов. 

К глубочайшему несчастью Тимура, у него были разорваны связки на обоих ногах, и поэтому он стал вынужденным домоседом что собственно для писателей и не так уж плохо, но… Однако, киевский еврей-выкрест, он выбрал для себя в виде литературный деятельности бесконечный козацкий мартиролог за последние триста пятьдесят лет. И в этом кропотливом деле ему нужен был столь же кропотливый постоянный помощник. А сколько договор был подписан Тимуром на целое десятилетие,  то, узнав о смерти своей жены Елены, он был настолько глубоко потрясён, что к утру следующего дня привело самого его к смерти. 

Увы, время было жуткое, эпидемия никого не щадило, и все окрестные литераторы, ограничились коллективным печальным вздохом.

Ра деле же, потому что литературный успех в нашей стране не прощают, на отпевание и гражданскую панихиду к усопшему литератору Тимуру Ивановичу пришло только два литература: киевский писатель-фантаст Игорь Сокол да его собутыльник. И с этим всё, как бы печально это не выглядело со стороны. О самых близких, убитых глубочайшим семейным горем, мы здесь говорить не будем.

Жил Тимур до надрывности просто и ярко: многоплодно писал серю романов об украинских гетманах, каждый третий из которых был евреем, что его уже давно не занимало, поскольку сам он, как впрочем и я, был типично киевский еврей-полукровка, правда, он скорее традиционный моран, а я шейгиц, что значило только то, что если я одевал могендовид, то сын мамы Жанны повсеместно и гордо носил христианский крестик. Да ещё Тимка был младше меня на добрые девять лет, и жить бы ему ещё да жить, – ведь по многолетнему издательскому контракту гетманов ему хватило, как и заработков, до самой глубокой старости, но что-то не срослось…

А ведь за них писать бы ещё Тимуру и писать, и  он даже сумел издать некое украинское десятикнижие-мартиролог всяческих козацких достойников. Все эти книжки были изданы в харьковскои издательстве «Фолио». Все они были однообразно безлико-белоцветные, и написать их мог бы и станционный смотритель или иной чиновник пробирной палатки, но написал и устаканил их Тимур и его жена Ленка, о которой надо сказать, что была она дамой с перцем. 

Но, как говорится, «все идеалы скрываются под одеялом», и мне только однажды пришлось посетить Тимура в Октябрьской больнице, когда порывистая Ленка, родом из Киргизии, запустила в него чем-то тяжёлым, что и привело Ивановича в крупную столичную травматологию.

 Но это было за десять лет до их совместной кончины. Так что воистину говорю, что более дружной творческой пары Украина не знала. И это говорю я вам без иронии, ибо так оно и было: оба они были трудоголиками и просто фанатели от своей литературной и социальной загруженности, милы местечковые еврейцы из еврейских местечек Киргизии и Литвы.

Правда, при этом Тимур был по жизни отличник и умница, а Ленка – упорная графоманка, которая при этом сохраняла некую необузданную детскость и азийскую неукротимость еврейки из Бишкека о котором никто никогда толком не говорил. Для Тимура она была просто роковой женщиной, и их брак начался в достаточно юном возрасте, и пребывали они в нём до самого последнего дня на Земле. Мне же она подсунула на рецензию свою трехстраничную эротическую заготовку «Мяу или женщина-вамп». Эта женщина из разряда вечные сиси-писи убила меня наповал. Я тихо взмолился никогда более не видеть этого. И вот это страстное чудо решительно перешло на бесконечный козацкий мартиролог упорно и веско. Удивительно, что именно Игоря Сокола она и не любила. Но он был единственным киевским литератором, который пришел к Тимуру на гражданскую панихиду в скорбный городской колумбарий…Точно также как незабвенный киевский уфолог Валерий Кратохвиль прибыл на такое же скорбное мероприятие по поводу похорон киевского поэта и журналиста Тараса Лимпольца. К этим обоим похоронам прежде них я оказался причастным, но на похороны я отродясь не ходок, тогда, как и Игорь Сокол, и Валерий Кратохвиль оказались на этих скорбных мероприятиях кстати.

Из общественных деяний покойного наиболее более ярким было созданием Тимуром Ивановичем Киевского клуба любителей украинской фантастики «Чумацкий шлях». К тому же им же был создан журнал украинской фантастики, главным редактором которого был всё тот же Тимур Иванович. Был выпущен и клубный журнал «Fan sweet» в виде трёх отдельных номеров как было в то время принято по 50 экземпляров каждый. Но дальше этой эрзац-территории, такого себе своеобразного киевского фэн-гетто Тимур Иванович никого и никуда так и не выпустил. Он цепко всех согнал всех своих конкурентов в единый штетел исключительно с тем, чтобы никто и никогда не вырвался ни при нём, ни после него на самостоятельную литературную свободу. Для этого он не брезговал даже тем, что писал всяческие, по сути, мерзкие рецензии едва ли не каждому из клубантов, как и наушничал при этом на каждого же фантаста. О времена, о нравы…

Ну и имел Тимка Литовченко какие-то основы только ему понятной морали, по которой получалось, что каждый из нас ы изначально грешный, несовершенный и погрешимый, и только один он один был и оставался каким-то особым местечковым мерилом безгрешного совершенства.

 К тому же он состоял сразу в двух творческих союзах: в национальном союзе журналистов и таком же союзе писателей Украины, где  и нарабатывал капитальный официозный авторитет. Во время нынешней бойни он мог бы далеко пойти и стать супер-пупер модерновым национал-патриотом или даже идеологом каких-то так и не открытых политических точек «джи», на которые и поныне существуют запрос у тех, кто ещё вчера злобно и методично громил современную украинскую литературу, но об этом при покойниках не принято говорить: плохое надо помалкивать, а говорить о хорошем, то… 

Если то, вот проживи Тимур ещё полгода, он стал бы лауреатом Шевченковской премии, на которую его тянули всяческие инициаторы грандов. А так премию получил такой же еврей-полукровка, о котором и говорить особо я не хотел бы, а не то, не приведи Господи, тут же скажут, что сам я конченый антисемит. А я просто не переношу таких скучных и упорных людей, которые бесконечно непогрешимы в некой своей особой упоротости. 

В личном общении Тимур для меня был навсегда Тимкой: Тимкой-невидимкой, Тимкой-без ужимки, Тимкой на пружинке… И вот такому ему я искренне и доверял, и симпатизировал всячески. Ведь это когда мы оставались один на один с новостью об обширном правостороннем чернобыльским параличом моей старенькой Тойбочки, от которого она и усопла в конце декабре 2007-го года, это его мама Жанна за десять лет до того передавала моей парализованной маме медицинскую и продовольственную передачу. А я умею помнить хорошее, даже после рецензии на мой  выпестованный десятилетиями «Киевский де Сарт-стрит». Стараниями этого жуткого моралиста мое крепкое произведение прямо на обложке журнальной книжки  было размазано вместе с автором в грязь. И вот сам Тимка теперь приходит ко мне только во сне.

И ладно бы сам, а так ведь со своей порнофонистой Ленкой, которая накануне тоже почила в бозе. Правда,  ещё за восемь часов до его собственной смерти. Но у меня перед глазами она  всё ещё стоит молодой набыченой телкой, сверхнакаченной собственной порнографической серостью.

- Веле, - пытала она меня. – слышишь, я тебя спрашиваю, как  тебе моя кошечка-вамп, только откровенно скажи без всяческих залипух, её можно опубликовать где-нибудь в «Эротическом клубе» или скажем в каких-нибудь «Лелях»?

- Боже упаси, - отвечаю, -  там хоть люди и пишут и даже порой поведены на вопросах эротики, но всё то, что они делают, хоть как-то имеет отношение к литературе.

- А с моим опусом что не так?

- Если коротко и кротко, мадам, то с вашим текстом всё ясно: в нём полная психбольничка. Лично меня вывернуло после первых трёх абзацев, дальше читайте сами…

- Сам дурак, -  гневно ответила Ленка в чёрном сатиновом платье на голый бюст, с коим и явилась ко мне на день рождения, как и со своим печальным супругом.

Здесь уж вмешалась мамулэ Тойбочка:

- Лена, здесь вам  не Бишкек - ведите себя скромней, а то прямо отсюда в дежурную юрту пересядете…

- Тимур, я пошла!

- Сиди себе тихо, только рот покрепче прикрой…

С тем и поговорили…

----------------------------------------------------------

Моран - еврей-выкрест, обычно сознательно принявший крещение и христианство в силу некой горькой имперской традиции. Кристобано Коломбо и его 13 головных рыцарей-конкистодоров были моранами...

Шейгиц – еврей-полукровка даже при матери еврейке… Обычно чтит еврейскую Традицию, но почти никогда не является последователем традиционного иудаизма. Мне скорее ближе духовный микш еврейской Традиции, буддизма и католицизма.

Веле Штылвелд: Чёрная Шинель, часть вторая

Веле Штылвелд: Чёрная Шинель, часть вторая

Ирина  Диденко: графика

– В каждом вагоне сорок восемь избежавших себя сидельцев, – неспешно продолжал «полосатик». – Три вагона – цельная расстрельная рота. Там-сям, так-сяк мы обычно расстреливаем по восемнадцать-двадцать вагонов.… За одну только проездку между обозримым прошлым и будущим…

– Это же  просто ужасно! – невольно воскликнул я, обряженный в почти правительственный меховой блэк-пирожок и твидовую черную шинель. Хоть и уютно в ней было, но даже через добротное сукно я поёжился.

– Да, что там, на прикид, почти под тысячу человек гоним в отвал… – Не унимался гражданский и явно к этому счетовод, «полосатик». 

– Да мы столько и не стреляем…. – добавлял он примирительно. – От силы пять-шесть вагонов… И баста… Иначе, говорит дед Пихто, даже Природа бычится… К тому же, не совсем человек, а, почитай, почти тысячу бичей-сволочей… И, кстати, большинство из которых уже прожили свою жизнь, так что и жалеть их не надо…

– Так по вашему они изначально жмурики?

– Так я же о том и говорю, что они как бы и без того зажмурились, и жалеть их поземному не надо. Как бы сказать, ну, да, халтурные они человеци, и многие из них давно уже померли, да так и не понесли заслуженного наказания. Правда, никто их специально не извлекал из земных могил, но они сами извлекались из торжественно незаслуженных капищ и в виртуальных образах шлялись и земным да несчастным свои псевдореволюционные бредни наушничали… Доводя иных до такого абсурда, что мама не горюй. Оттого и подлежат наказанию и они будут расстреляны – доказательно и показательно во имя отца и свина, и святого бабуина…. – Отхлебнув глоток казенного чаю, хряпнул штатский. А мое дело, только тушки считать. А какие могут быть тушки без вашей подписи…

– Так на одной моей подписи и держится вся эта бодяга? А если я её не дам?!

–Тогда мы и тебя, мил человек, кокнем, то бишь расстреляем чинно и благородно вместе со всеми этими подлецами и приспособленцами… К тому же, все они прежде далеко были Не-Ангелами, хоть и умудрились прорваться в будущее текстами речей к их прокламациям. И ведь всё для того, чтобы навести тень на плетень, да провести её через оксидантовые зеркала памяти, не важно: прошлого  или  будущего. Оттого нам и предстоит их расстрелять, хоть и виртуально, но на впредь здесь и сейчас, и не пропустить в будущность всю эту мразоту.

– То есть, мерзоть?

– Нет, говорю же тебе больше: мразоту! Да ты сам вскоре всё это увидишь. Мы же уже прибыли. Так что для них это команда:

– С вещами на выход!

– Так у них же нету вещей…

– Зато иллюзии остаются….

Со своего штабного вагона мы вышли первыми, затем вышли три расстрельные роты  со ржавыми  Мосинками на перевес.

– Мосинки – это традиция, заволновался штатский, – без неё здесь никуда.

Прозвучала команда «на выход» и для множества подконвойных. И следуя ей, из вагонов стали выходить странные виртуальные люди. Многое во многочисленных орденских лентах и чин-по-чину обряженные яко покойнички.  Их строили по три, и уже затем вели в колоннах к общему расстрельному яру.

– Я же ещё не написал им приговор, – внезапно всполошился я,  немощно поглядывая на перекошенную прическу комиссаристой Маргариты.

– Уж не врал бы ты, Черная шинель, ведь эти могли почище тебя наврать или похлеще прежних коммуняцких вралей. Ты ответно под копирку врежь правду в матку. Ведь она же у тебя как и всегда, заранее изготовлена… Ну, давай мне её скорей! 

– Да и ладно впрямь тебе мучится, – тут же успокоила она меня, как бывалый застрельщик в своем жутко перекошенном цветастом бандане, – угомоним мы и этих, ты только не суетись, комиссар, листы типа та носишь только для виду. Всё у тебя всем известно заранее…

– Да уж, – неожиданно крякнул я. – Люблю я это дело… Но увы, здесь всё ещё накануне предписано. Разве что, можно будет потом вместе с тобою побаловаться в прокурорско-судейский тандемчик: посидеть по обе стороны этой вечной войны и пописать на земле приговоры реальным мужикам и парням. А  здесь мы с тобою пеплы виртуально-служивые и расстрельные роты к огребным рвам ведем привычно и тихо – всё так же осмысленно, всё так же в допустимом порядке: типа, приговорённые встали по три, шагом марш, левый конвой пошёл, правый конвой, всем сбросить свои житейские карты и камбузы блаблабла позакрывать наглухо, чтоб ни молитвы ни песни не было слышно…  Чуть только кто хавальник своего рта внезапно откроет, тот ряд расстрелять прежде других.

Так и дошли до расстрелянного яр. Памперсы не стали никому раздавать: выстроили всех сразу напротив стрелков, а тут и  мужик в штатском едва ли не с коленки у самой расстрельной черты дописал приговор.

– Эй ты, в чёрной шинели, ану-ка подпиши то, что здесь на этой расстрельной линии ещё до тебя написано.

Я взял в руки лист, который поднесла мне виртуальная шалупень, повертел его в пространстве для значимости на вытянутых руках, выдохнул из себя: – Ах! На чем и кончилось мое очередное сомнение и мнимое прощения прежде усопших и покуда не убиенных. Затем подписал сие какой-то перьевой ручкой.

Мгновенно озверевший штатский комиссар Рекс громко и зажигательно прочитал приговор, дамообразный хмырь в пестром бандане тут же потянулся за соткой-второй «мадеры», которую на этот случай хранил строго в жестяной бутылочке из-под канадского кленового сиропа  в своей деревянной кобуре, но тут же чопорный штатский резко дал ему по рукам:

– И не думай, Маргарита, не велено!

И тут же рявкнул:

– Караул становись! Караул целься, огонь! По три выстрела на автоперезарядка, пли!!

– А на втоперезарядки, это как? – послышались неуверенные голоса.

– Три выстрела без повторного предупреждения. Пли!!

Раздались выстрелы, и только затем вышел штатский, и прочитал приговор…

Черт побери! Но это же неправильно – они даже не узнали, за что их грохнули, расстреляли, - неожиданно вскипел я, срывая с себя черную шапку пирожок из крашенного енота, который, как по мне, даже и сквозь густую черную окраску начал краснеть.

– Так их и без того давно уже грохнули или по совокупности тлетворной должны были грохнуть, так что угомонись: все они своё получили… Мы здесь только расстреляли их возможные последствия. Ты это понимаешь, мы грохнули то, что будет или могло быть потом. Вот почему и прочитали приговор после расстрела… Им уже он до фени… Сам посмотри, вон видишь – они сейчас уже расползаются под елями да под соснами… Правда, одни здесь лежат уже второе поколение, а иные и третье. А вот сейчас мы только угомонили их идеи и их последышей туевых. Чтобы впредь не ворнякали. Умерла, так умерла.

– Кто умерла?

– Их людоедская классовая идея.

– А что будет с нами?

За нами другие придут, но не сегодня, да и не завтра. Или даже не придут, если только мы тщательно произведём этот расстрел.

Теперь зарделась и проявилась доселе тихая комиссарша в бандане, готовая рожать новые революционные идеи, и стала бродить среди только что расстрелянных виртуальных сатрапов, таким образом, тщательно разыскивая тех, кто хоть как-то после всей этой ликвидации всё-таки прорвался в наше время. Она всё ходила и бродила, и бормотала какие-то проклятие и обрывки прошлых молитв, тогда как все прочие стояли в сторонке, ожидая как платформе подадут только один обратный командный вагон, который должен был отвезти нас обратно в более светлую и счастливую жизнь, в, наконец, обретённое и уже прочно и  навсегда настоящее.

Ну, а как же черная шинель, непременно спросите вы.  Лично моя реально пылится где-то на антресоли. Иногда я её прихожу посмотреть: не поела её моль или иная какая-нибудь шашель. Вот только иногда хочется спросить: а почему только мне был прислан вызов вычищать эту шалупень, ведь весь наш мир прочно застрял в  этой нечисти. И почему только потом, и почему так не сразу должна была пресечь вот только одна эта чёрная Шинель, что так и останется предупреждением в нашей горькой реальности или так и не возникших страшных виртуальных мирах.

8 октября - 8 ноября 2023 г.