Веле Штылвелд: Отрывное бань-бао, мемуарное снадобье, часть 5

Весь текст роман читаем здесь:
https://litnet.com/ru/book/vele-shtylveld-otryvnoe-ban-bao-memuarnoe-snadobe-b198986?_lnref=UMDrdAs9

• Склепики, гробики, узкие лобики

Об украинском театра абсурда: "Весь жизнь театр - люди в нем дебилы, слова выучивают плохо, роли в нем играют куда отвратней"…

Сегодня на троещинском рынке втретил знакомых перекупщиков Николая и Вару... Оба вошли в лета, в сока... Двадцать лет с рынка невыездеые... Вежливые, округлые, степенные, в модерновом окрасе, но перекупщики...

- Ты, Николай, уже на пенсии...
- Угу...
- И ского...
- А шо скоко... 1400! -  Это у рыночника перекупщика, когда как у меня учителя и журналиста – 950 грн. ...

Николай – чернобыльский еврей переселенец из эпицентра аварии на ЧАЕС,  торговец «зеленщик», жена украинка... Товар, как вылизанный, но цены годами астрономические... И вот финал...  Так работает вся система народной ненависти... Почему, по каким таким святцам... И дальше будут стоять, и когда меня начнут хороводить за излишнюю правдивость, только вздохнут да перекрестятся... В смысле Вара, а Колька будет в отказе... Хоть и стихийный, рыночный, но иудей... И двадцати трехлетний сын Николай занят тем же рыночным оптом. И уже с разрушенными Чернобылем костями ног… Ноги у Николая чрезмерно ломки – по 2-3 раза в году. К тому же хрупки – титановыми стержнями не спаять, не срастить… И уже всем ненавистет. Перекупщик во втором поколении… И тому есть непременные зрители, свидетели, жертвы, и соучастники преступного порядка вещей, злостные наказатели и непременные каратели друг дружки... Вот кто мы сегодня такие... И это без войны...  А что же война? Она привлекла на наши головы ещё и внешних карателей... Дрянь дело... Окрестное человечество играет отвратные роли всё более и более отвратно... Вот только от этого улыбчатые рожи перекупщиков жизни всё округлее и шире прежнего... Всё шире и шире... Дошло и до того, что даже Колька-еврей возьми и брякни:

- Хорош ты мужик, Веле, но не для тебя эта хрукта-городина... - Не повелся, не спросил для кого... - В «Билле» для просто людей молодую картоху подвезли по 3.50 грн.  при их перекупленной по 8грн. ... Где инспектора народной совести на рынках Троещины. Иисус, помниться, гнал торговцев из Храма... А наш общий духовный Храм просто порушен... Крепко и ещё до войны... Продолжу, коль скоро предыдущий пост не остался без внимания. А чему здесь внимать, мне, собравшему 40 тысяч долларов на восемь поездок чернобыльских детей зарубеж. Такое было время. 8 групп по 12 человек в Мюнхен, Баварию... На моей совести, на моей шее, на моей инициативе... Сам не выпущен ни разу! Еврей, сбежит! Сегодня, правда, сплошняком бегут украинцы – мои пытатели и мои наказатели… Вшивой памяти о том нынче нет, как и о том, что для этого я сжег школьный принтер для написания 40 тысяч писем об оказании возможной гуманитарной помощи чернобыльским детям, больше в Россию... В ельценскую Россию. В ту пору украинцы были отчаянно скрадены... Но суть не в том.

Я выпахивал по 14 часов учителем - уроки, замены (ага, стоимость в ту пору замены - полбуханки хлеба!!!), кружки, компьютерные психотренинги для чернобыльских детей и по три часа выползывал под компами, выпрашивал компы, снабдил через нашу школу компами полТроещины... Так выкладывались все учителя... Каждый по своему по своим профильным предметам... Теперь все это вошло в 950 грн. пенсии. Сказать, что так поступают подонки, ничего не сказать… Надо срочно проводить через парламент о дожизненном стэндбай украинских медиков, учителей, работников культуры и спорта, театра и литературы, живописи и архиктектуры. Их минимальная пенсия должно начинаться от планки минимальной нравственной панки за пахату на духовность, иначе эта страна только начала, братцы, сдуваться!

В стенах крематория у печи
выживают разве что палачи!
Даже если более нет печей,
ищут оправдание внуки палачей…
Жертвы крематориев вышли в дым.
в моде вновь палачества новый Рим

Это опять вскипел болью Фейсбук… Но об этом как-нибудь завтра… А пока…

Я мешаю огненные шлаки среди серых пепельных полос.
Атлантиды угольные Знаки на Земле кликуют Холокост.

Озорно смеются чьи-то Дети... Старый вальс играет гармонист.
Рыбаки на лов тачают сети. Крик дельфиньих стай тревожит птиц...

Чайки ищут невидали в Море. Боги ищут, собственно, себя...
В бурых амулетах – руки (горе!), умирают в волнах якоря...

Я верстаю огненные Книги, в них сквозь Судьбы, страшно, – на года
в поднебесье зависают МИГи - подрасстрельно гибнут города.

Только вдруг пред Вечностью елейно зазвенит волшебный минует. –
мир дозрел до кожного надрыва, где под кожей - Новый Назарет...

Впрочем, заканчивается не только все хорошее. И плохое имеет конец – даже в этом многоэпизодном сне Дервиш оставил совдепию зачухранскую и перебрался в Южные Штаты. Возможно, это даже Бразилия…  Здесь перед ним проходят какие-то странные слайды, относящиеся к концу позапрошлого века, когда некий молодой фермер для своих Фолклендских петушков перевозит по морю несушек особой породы, которые питаются исключительно воздухом. На самом фарватере неспокойной реки корабль с фермером терпит крушение, оставляя и его, и его заебистых петушков с носом… Пеструшек поглотила река, протащила вниз по течению и выбросила в непроходимых джунглях, где они провели пятьдесят лет без умения полноценно питаться местным болотистым воздухом, но зато они приобрели новое странное свойство – стоит их только взять за хохолок, как они тут же засыпают на несколько суток без вреда для себя. Эти явно инопланетные курицы достаются, наконец, потомку утонувшего фермера, и он скрещивает их со своими петушками… На планете – куриный бум: сплошное кошерное мясо – ведь легко зарезать спящую птицу не предоставляет никакого труда! Фермер страшно горд приобретением для землян и он на каком-то всемирном телешоу повествует о том Дервишу, в ту пору позднего запредела знаменитому американскому журналисту о своих ощущениях и переживаниях, а его жена тихо шепчет тут же слова ласковые и трогательные о том, что она уже согласна забыть и своего дурка потарашного Джима Третьего, и его инопланетных пеструшек ради самого столь знаменитого Дервиша, но, тем не менее, более чем не чванливого…  Дервиш улыбается ей натянутой осторожной улыбкой, пока с ужасом не замечает, как со всех спящих пеструшек снимает мерку всё то же экс-тещин гробовщик Максимович, теперь-то Дервиш вовек не съест этой инопланетной курятины, хоть и дается она в руки всем запросто… Джиму Третьему не нравится киевский гробовщик – он не приглашал его на свою Космо-куринную ферму, и удрученный этим обстоятельством, он сам уже нарочисто снимает мерку с зашлого гробовщика:

– Упакуйте не позднее часа отхода поезда на Канзас! Пусть гробик будет лаковым с ручками из титана, туда же уложите и обмеренных гробовщиком спящих птиц, да упокоится их Души вместе с отъезжающим. Аминь!

Шоу продолжается! Что там на очереди? Ах, да – сексмиссия настырной провинциалки Марго-Элины! Ох, и напрасно выбирает она счастливчика-эмигранта , чьи похороны отправляются без него самого в тихий провинциальный Канзас!.. А вы бы не отправили своего собственного гробовщика куда-то подальше?! Если нет, то немедля укладывайте свои чемоданы и следуйте за сладкой парочкой: всюду,  где будут они, там не будет ничьих гробовщиков! Это говорит вам надравшийся в лыко Джим Третий, чья душа теперь разрывается между фермой кошерных инопланетных курочек и этими счастливчиками, так неожиданно оставившими самого его с носом. Марго-Элина предпочла многочисленным куриным инопланетным яйцам ровно  два земных яйца вечного интермигранта Дервиша, тогда как Джим свои собственные медыбейцелы однажды передал в фонд исследования ... вечного провинциального идиотизма…

– Идиот! Он об этом всегда распространяется с тем, чтобы его вызвался пожалеть целый полк глупых дур, которых он и перетрахает своими вставными петушиными яйцами... Мотаем, пока он не начнет это вытворять здесь, прямо на сцене – это зрелище не для слабых. Ведь все эти дурищи после его петушиных ласок будут лысыми как и я. – И только здесь Марго-Элина снимает со своей головы роскошный рыжий парик… От внезапного ужаса Дервиш проснулся: прямо на лысом затылке перед ним предстает бурный гейзер неземной мерцающей вагины... Неужели это шоу продолжается для всех тех, кто так и не проснулся: тщательно обмеренный собственным либо заказным по найму гробовщиком, и теперь его всасывает в себя орган будущей реинкарнации, ещё более бестолковый, чем нынешняя…

Я отыщу свой остров - трудягу-простодыр.
Мне будет с ним не просто - ведь я не Мой-до-дыр.

Там отсыреют плеши, и вырвется в рассвет
Души уставшей плесень на вычурах бесед.

Восстанут на молитву Бескрылые - роптать,
и зазовут на битву... Тогда, как наплевать
на битву будет ратям Архангелов и Фей,
Лежащим на полатях средь пьяных Упырей...

Сны в мае разминают и разламывают душу Дервиша на запчасти – во сне он вновь безобразнейше пьяный фат на неком туманоидном рабочем месте. Но почему-то именно за это все его откровенно любят и просто безумно обожают, что в самом Дервише рождает море негативных страстей: какая безумная иллюзия полагать, что он алкоголик! Не-а, он не алкач,  ик! И сны рябой кобылы здесь ни причем!.. Хотя, прежде всего, от этого непроходящего своего состояния – Дервиш глубоко несчастен и печален, а к тому же совершенно одинок! От этого ему все тяжелее и тяжелее сознавать себя таковым… Но от других он слышит, что на их нервной работе просто необходимы такие вот разгрузочные люди, что рядом с ними легче дышится всем остальным! Но уж лучше и вовсе остаться без работы, чем так терять самого себя на работе. Ан, нет – в Запределе особые правила профессионального поднайма рабочей силы. Дервиш законтрактован до своей физической смерти, и с этим следует согласиться и в самом себе расставить совершенно иные, чем прежде акценты, чтобы иметь смелость и дальше жить на Земле, не прерывая однажды подписанного с Запредельными работодателями столь странного для себя, земного, контракта…  Одни способны аранжировать слова, другие аранжируют Души... Тогда как профессиональные обнажители Душ обычно добротно одеты, в литературном Творчестве весьма симпатичные страницы горчат оскоминой на полях.

Когда приходит время выбирать - нам не хватает мужества и чести...
Хоть на обиды, в общем-то, плевать, но никогда не быть нам больше вместе!
И больше никогда не повторить пережитых ошибок...

Но, при этом мир заставляет Верить и Любить и оставаться на Земле поэтом!

Дервиш полистал свой учительский кондуит… В то время как он кричал детям:" Не носитесь по коридорам!", его мысли носились по Вселенной... Любая политика наших дней имеет оскал... информационного фашизма. Но никто никуда не денется оттого, что будет... Дверь за края Мечты запарафинена догмами и прочно замазана глиной, из которой когда-то Бог сотворил Адама… Время отведенное для Творчества нормирует только Бог! И в том, как мы понимаем Творчество, мы и есть Человечеством… Старые Слова на Новом пути - не редкость... Ибо легче отыскать новый Путь, тем сотворить новое Слово... Но и тогда всё будет оставаться в мире по-старому, поскольку духовный постриг Иуд стоит, как и прежде, вечные тридцать сребреников… Я хочу доживать свой мир на безымянном острове имени Меня... Кто в это и этому не поверит... Позвольте представиться... Я старый поэт, если Вам этого только не мало… Я хочу по утрам просыпаться и не терять на небе звезды имени Вас, люди…  О, я вас знавал... Не станем уточнять, но я бы больше не стал настаивать на своей будущей реинкарнации... На моем мольберте еще  хватает красок, но я  бы и не настаивал на своей гениальности… Проходимцы в Поэзии не способны отшлифовать феномен Творчества до Гениальности... Или хотя бы до глобального Совершенства!

Вы целились в солнечный ветер оскоминой дня?
Вы, правда, пытались его изловить на рассвете...
Однако, позвольте вам мудро заметить, что сети,
ну, йетти изловят, но солнечный ветер... Отнюдь!

Никогда!..
Каждый ткёт свои сети.
Только солнечный ветер
протекает легко
сквозь мечты
далеко...

– Разве это люди, в куриный потрах! – ругается запредельный работодатель, обязательно же рыжий и похожий на тощего Била Клинтона. Имени его Дервиш не знает. Знает только, что он ирландец и, специально для Дервиша, достает туманоидные запредельные виски… Употребляет он их и сам, незадолго до встреч с Дервишем, но как, Дервиш так ни разу и не понаблюдал. Но, возможно, они оба употребляют их вместе, не комментируя процесса, столь разительно их пьянящего... Неужели запредельные Учителя и Работодатели сплошь туманоиды, туманоидны, туманообразны?.. Увы, как видно, все истинные книги воистину написаны на осколках иллюзий безобразно пахотной трудягой жизнью, которой живут земные учителя… Как видно, у них планида иная чем у шоу-лялечек с двойкой по уму, но с крепким вышколом к бутезёрско-фиглярскому ремеслу понты гонять и оживлять окрестную буффонаду…

Хоть вроде мы не гунны, но есть у нас свои
 и письмена, и руны, и в душах соловьи.
Хоть вроде мы не анты – атлантам не родня, –
несём свои таланты за вешний абрис дня.

В нас счастье на оконце, и ангелы в сенях –
сквозь лучики от солнца влекут дыханье птах:

пернатых, невеликих, порхающих вдали
от наших мест не тихих на краешке земли.

Сусальная бравада меж небом и землей
звучит как буффонада на сцене продувной.

Дворы и переулки косятся вкривь и вкось –
вчера лабали «мурку», сегодня в изморозь

Бредём по междометьям отторженной поры, 
минуя лихолетья до сроку, до поры…

Уходят наши годы, проходят наши дни –
живём мы как уроды, минорные хмыри.

С самого утра в дверь настырно звонят – бродячие Духовные коммивояжеры:

– Впустите, мы из церкви последних дней Иисуса Христа! – И эти, как видно, положили свой глаз на квартиру. Слать на х@й и немедленно! К тому же прерван прекрасный утренний сон, который просто залит красками на смальтовых статуэтках – кармин и кобальт. Те же бродячие коммивояжеры, но из-за Запредела предлагают Дервишу на выбор три парящие в пространстве фарфоровые поделки – идущего кабальеро, цыганки и кабальеро, встретившихся случайно и сведенных в огненной пляске двух одинаково страстных тел той же парочки… У нее – огромная солнце-клеш юбка, сама она – черноволосо-страстная с аккуратненьким носом с горбинкой, он же, как и положенною, привстал на пуанты своих кожаных коротких мягких сапожек, в костюмчике матадора, у нее – разброшены лебедем руки,  у него – сведены над головой, но только пальцы ладоней не пересечены потому что на каждой руке пальце в символическом сжатии в упрямые бычьи рога, когда указательный палец и мизинец – победно выброшены в пространство, а все прочие крепко сжаты и спрятаны где-то в ладонях... Вот уж где положенная Дервишу статуэтка! Ему с ними до конца жизни теперь плясать в кармине и кобальте... Так что поплясали…

В шаманской яранге вокруг странствующего заполярного халамейзера Дервиша собрались милые ему лица узкощелых во всем своем естестве молодых якутских девушек. Сегодня у них обряд северной инициации. Странный обряд уже потому, что многие из них уже с десяти-двенадцати лет физиологически воззрели в "гостевых" постелях, и поэтому Дервиш задает местному шаману, проводящему запоздалую и усредняющую девушек  инициацию, очень актуальный вопрос:

– В чем твой метод, шаман? Как тебе удается примирить всех этих молодых женщин с тем, что для Севера  по законам их древних родов они еще непорочны?..

– Я их просто отвязываю от всякой конечности. Ах, подумаешь, скороспелая дефлорация, ах, подумаешь, первый почти невольный оргазм... Все это от потребностей разрушающей Души цивилизации с ее нелепым акцентированием на том, что изначально принадлежит духу Родовой яранги. Самая последняя никудышка в древней родовой яранге вызывает у гостя самые невероятные видения. Эти видения погружают и ее в такой стойкий транс, что она растворяется в нем до времени самоосознания. Самопознание может разрушить иную нестойкую Душу: она станет задаваться вопросами, а эти вопросы нелепы… В северной тундре не имеет никакого смысла оскорбление вроде блядь, проститутка, путана. Жизнь бесконечна, и Женщина – ее первейший тотем… Вон там, в уголке яранге сидит молодая шаманка, внучка моя - Сабета. С ней спят сотни молодых парней с российского атомного подводного флота, но только самые лучшие. Она спасает этот флот в береговую стужу и хранит его в океане. Как это ей удается – не знает даже Ельцин. У нее почетное звание – Героя России, но мальчишки пьют северное молоко женщины-веженки из ее по-девичьи тугих сосков на плоском оленьем ложе, которое искусно инкрустировано золотыми крупицами из расплава геройской звездочки...

Однажды почудилось это, пригрезилось, будто всерьез –
негромкое имя Сабета, трескучий ямалский мороз.
Оркестр с мажордомом в угаре, глаза расщипало до слёз.
Яранга в сиянии-сплаве и нимбы карельских берёз...

Здесь брошены судьбы и вехи и северный атомный флот.
Здесь нет ни бабла, ни потехи... Здесь только шаманка живёт.
Рыдает пурга до рассвета, но греет лучинкой огня
и солнечным телом Сабета в ответе за мир и себя...

Она – не живая икона, она и не девочка-Бай –
в яранге своей умудрено хранит она северный рай.
Её ревизоры не спишут за юного тела износ –
она и смеется, и дышит, и страстно целует взасос.

Она же рисует картины волшебными кистями сна...
Устало седеют мужчины. Сабета шаманит: "Весна!"

К утру снится сосед по жизни и коммунальной квартире детства на улице черного умника Патриса Лумумбы - Юрченко Юрка, с которым Дервиш когда-то, ещё во втором классе ловил на Батыевой горе, в болотистом озерке тритонов, чтобы затем отваривать их в консервных баночках. Предстояло проверить – так ли то, что чем выше температура, тем тритоны – эти отдаленные потомки легендарной Огненной саламандры живее и расторопное, пока их не разрывает огонь, и только тогда появляются настоящие мальки Огненной саламандры, живущей где-то на поверхности Солнца. Сейчас же Юрка предлагает посетить в Запределе его новую, хорошо обустроенную квартиру, в которую он окончательно переселился уже навсегда. Неужели Юрка умер или это всё калмание устроил для Дервиша славный юркин батько сухощаво-жилый Петро?

– Не-а, – сообщает Дервишу предрассветный Ангел, – Юрка взорвался во время учебного пуска баллистической ракеты с ядерной боеголовкой «Кошмар»... Ещё в 1974 году…

Закон знамён, язык икон идут на кон,
а ты по-прежнему влюблён с иных времён…
Без знакоперемены мест в иных мирах
ты не решился на протест и весь обмяк.

Всё потому что от Любви остался стон –
ты весь продрог, не возлюбив под сенью крон.
Из тех деревьев, что росли в густом лесу,
парсуны выбиты уже, и их несут.

Они прошли огонь и тлен – сквозь сотни лет,
сквозь бездну зим они прошли тебе во след.
Под паланкинами бесед витых неправд,
себя воздвиг ты монумент, как аргонавт.

Который плыл не за руном, а за быльём –
себе душой во всём кривил и стал жульём.
Сквозь позумент немым арго готов судить
иных отчаянных за то, что смели быть.

Любить, голубить, обожать, ронять стихи –
и что им Каина печать, и что грехи?
А ты затих, а ты поник, – устал, упал,
и захлестнул тебя за миг девятый вал.

Ты захлебнулся в суете обычных дел,
и ангел твой сорвался в миг и… улетел.
Теперь ты предан, продан – раб своей судьбы:
неси скорее тело в паб и груз мольбы.

И там напейся средь чужих душевных ран –
ведь ты такой же как они – пустой чурбан.
Парсун не выстружить из вас и несть икон,
а новоделам без любви не бьют поклон.

Днем Дервишу позвонила Неглупая поэтесса, живущая на сопределе Миров. Он же тщилась все время перебраться на сопредел времён, но это у неё получалось как бы автоматически: вытягивались в вялые мешки щеки, поэтессу настигала неумолимая за переходным возрастом старость, которую она всё же решала до времени не замечать. И оттого несла привычную для себя чушь околесицы:

– Ой, Дервиш, как дела, как дела… – начала она ржавеющим голоском с жалобы. –  Хотела бы я быть истуканистым идолом, хотя бы на недельку... А то все не как у людей... Приходит данный конкретный хахаль, не подлец, и вдруг кается... Видите ли, в разводе с его супругой повинен телефонный аппарат. Оказывается, пьяный, он испытал на любимой женщине всю прелесть таиландской пытки при помощи телефонного аппарата. Она после этого их бросила... И аппарат, и мужа!.. А тут ещё пришла на прием женщина оштукатуренная в четыре слоя... Этот самый четвертый и был точной копией ее прежде свежего девичьего лица. Три прочих слоя были нанесены для поддержки и подтяжки того, что оставила от лица жизнь. И рассказывает…. – у Дервиша случился провал памяти в некую нездешнюю археотерии, где подобных поэтесс было тьма, и каждая что-нибудь да вещала окрестному весеннему мира. В основном же – бесконечные осенние сказки:

– Пришла, значит, к нему — судье, и стала рассказывать о проделках своего прошлого мужа. Вот он и решил – гад, жениться, но после первой ночи подумал о таиландской технологии. Думал, проймет и повысит природную сексопильность.. . Окончилось все несколько иначе: разбитым тайванским телефонным аппаратом на голове смелого экспериментатора… Расхристанным огрызком телефонного кабеля он дотронулся до ее плоти, от чего плоть пришла в конвульсию, и вовлекла его с ней в кромешную содомию. Он и не стремился ее пытать... Он просто принял ее за телефонный аппарат, а себя за трубку, которая случайно едва не пролетела через чрезмерно развитый задний проход истицы. Он даже попытался прохрипеть: "Алло", но только "О!" вырвалось из его уст, прижатых  к широкой  потной спине… Дальше была житейская проза. Бабьи руки вырвали из его рук кабель, и теперь он сам запрыгал под действием слабого электротока, прожигающего уже его ягодицы... Запульсировал, затрясся, загруз и вышвырнул из себя терпко-вязкую жидкость, склеившую их тела… Кабель выпал из ослабевших бабьих рук на пол, и оба сошедшихся на обеденный перерыв уже только мычали под аплодисменты наблюдавших за ними со всех щелей офиса сослуживцев. Тем и закончился их служебное телефонный роман. Прямо на диване... В приемной у кабинета сексопатолога... Хотите верьте, хотите нет... Оказалось… это рассказ, или идея рассказа, но у сослуживицы действительно остались ожоги второй степени от пыточного подневольного секса, да ещё у её экс-супруга разбитая вдребезги голова извращенца...

– Нет, Дервиш, ты эти свои родовые яранги оставь, в Киеве родовые браки не проканают. За  племенными простушками надо  ехать в депрессивный район… Там и родовые простушки, и племенные браки с четырнадцати лет. А не поехать бы тебе за этим, Дервиш, прямо в Донецк. Там под каждым терриконом  народ строит свой особый фигвам. Только без пряников медовых с северной глазурью на сахаре…

Я свой испепеляю телефон звонками о поэзии и прозе,
о шепоте воскресших вдруг икон, и делаю первейшие прогнозы
того, что, очевидно, предстоит, и от чего уже не отбодаться.
Пиит во мне миры свои творит – них обитал бы... Но хочу трепаться...

И вот болтаю ровно три часа без паузы, без коды, без цензуры.
Устал магнитофон писать меня давно известной аббревиатуры...
Усталые майоры до утра суть разберут и втиснут в картотеку
всего чем жил, и в чем повинен я...  А всей вины - мечтал жить... Человеком

.

И быть пред Человечеством в долгу... Иначе жить уже я не смогу...
Дидакт все объясняющий до нет - прозаичной мозаики поэт...

«Если вы достигли сорокалетия и, видя творящиеся вокруг безобразия, ни разу не подняли голоса протеста в пользу обиженных и угнетенных, то считайте, что вы как человек духовно умерли. Сообщение о вашей физической смерти последует позже, но уже никого не заинтересует...» © Мартин Лютер Кинг

«В этом мире многие... несчастны, но только по причине неумения любить, любить другое существо". © Эдуард Лимонов

«- Зачем ты пьешь? – спросил Маленький принц у пьяницы – единственного жителя третьей планеты.

- Пью, - ответил тот, - чтобы забыть, - и приложился к своей бутылке.

- О чем забыть?

- Забыть, что мне совестно, - признался пьяница, и повесил голову.

- Отчего же тебе совестно? – спросил Маленький принц, которому очень хотелось помочь пьянице.

- Совестно… пить! - объяснил тот. И снова взялся за бутылку… И Маленький принц покинул планету пьяницы, думая, что взрослые – очень странный народ…» © Антуан де Сент-Экзюпери "Маленький принц"

Страшный хирург-вивисектор занят тем, что удаляет у Дервиша со рта какой-то страшный в зеленой чешуе язык. Язык серебрится, и в его свете Дервиш признает в хирурге, проводящим усечение языка самого Командора – вторичного, растерянного, размятого на многоэпизодное криминальное дело… Сего, с позволения сказать, горе-хирург утешает Дервиша великой истиной о том, что когда разрушается на Земле кровный очаг, в глубинах вселенной остается светить нам звезда, с которой мы когда-то прибыли, чтобы вновь стать на этой голубой планете людьми. А вот не стали, и за это должны понести, и непременно понесём всеобщее кармическое наказание!

– Это хоть правда? – встревожено сомневается Дервиш, на что Командор утвердительно добавляет, что это Правда. – А вообще, Дервиш, правда – это полет и, без сомнений, – сопутствующий ему солнечный ветер. Самое время тебе, дружище, устремляться вперед. Так делали до тебя, и так будут поступать после. Теперь, Дервиш, как никогда и без проволочек – полный форсаж!.. Где-то ты в себе уже разобрался. Ты, Дервиш, хорошо отточенная звездная машина, которая имеет право оценить себя только тогда, когда пройдет до конца и исполнит все ей предназначенное в мире сущностей, называемых на земном языке – людьми. Нхат пси Зордак, Дервиш!

– Лаутроп... – невольно срывается у Дервиша с уст. Теперь он говорит на языке птичьих стай, а на кровати подле него в запредельной операционной лежит странная серебристо-зеленая шагреневая кожа проговорившегося в чем-то перед земными людьми преступника… Пора возвращаться к людям, чтобы манипулировать теми струнами и нотами заблудших человеческих Душ, которые отныне одному Дервишу только подвластны. Как видно, давно и прочно пора, пока коридоры сна – это ходы отступления от полосы конфликта. Но с планеты туманоидных Работодателей и Учителей уже так просто не возвращаются…

Картинка дня, пластинка ночи, сурдинка будущей зари…
Я светлых дней чернорабочий – творю нездешние миры…

Вот почему дальнейшее испытание – это подконтрольный полет в роли штурман-капитана второго аэрокосмического звена туманоидного двойника командора Назо Янсона. К нему в квартирку является тамошний и оттого больно размытый Василий Гапиенко, некогда школьный компьютерный лаборант, во сне же – президент всех безвременно ушедших чернобыльских хакеров. Он торжественно дарит Дервишу новый принтер для будущих полноформатных текстов, но все остальные хакеры в эти тексты не верят: в них никто не совершает откровенно земных поступков со всеми присущими им глупостями и несуразностями… На этом принтере для разубеждения маловеров Дервиш распечатывает дневник недавно погибшей Евгении Мазиной – шоу-каскадерки с печально известной репутацией садо-мазохисткой нимфоманки, с пикантными подробностями гибели последней. Всякий именно у этого принтера может даже ее осязать. Она при распечатке является и Дервишу в виде платиновой блондинки с мраморной лепкой классического лица и не проходящим фингалом под левым глазом. Кто ни видит ее такой – возмущается, и только я решаю за всех собравшихся невозмутимо и просто:

– Пусть приходит с фингалом. Для фингала пусть прихватит бутылку, и все будет в порядке. Кто-то, после того, как подвыпьет очень даже реально подмарафетит ей ее виртуальный фингал!

Сны, сны, сны... Именно сквозь них из черных дыр прошлого пробивается будущее... Тогда, через каких-нибудь 10-15 лет юные дарования станут мудрее своих прежних наставников… Самому мне порою кажется, что я понял одну из жизненных истин: почему дети счастливее взрослых. Потому что они (дети) не пользуются таким мощным инструментом как "подмена понятий". Даже не то что не пользуются, а не умеют и не обучены этим пользоваться. Это приходит со временем. Именно по этому дети не понимают большинство анекдотов, которые рассказывают взрослые. А взрослые этим пользуются... Вот понаблюдайте за этим...

Матери снится сон, в котором в очередной раз её добрейшего Микки предают Умник и компьютерный адъютант. При этом они устраивают разгардияш в ее шкафу и что-то настоятельно требуют для себя, но тут приходит крупный мужчина в возрасте, хирург и совершает нечто, что примиряет столь непохожих приятелей – с Дервишем и его мало материальным миром. После этого Умник и юная инженютка резво решают ретироваться, оставив без вреда для себя и своих пока еще временно необустроенных, но очень цепких по жизни миров весьма весомый «карман» времени и пространства, отторженый у бестолкового миляги Дервиша раз и уже навсегда. 

После их поспешного ухода на лестничную клетку покурить, погалдеть и, естественно, поскандалить, шкаф так и остается полуприкрытым, а из него видна чья-то не материнская в шмаль православная махровая белая кофта... На ней странно шевелятся некие запредельные подвижные письмена… Дервиш и себе удаляется, благо весьма привычно, испаряясь туманным облачком из неудобного для себя места. Теперь ему открываются двухэтажные бараки из ракушечника на взморье, где нынче на Запредельном курорте проживают его родненькие бабуле Ева и дедка Наум. Сегодня старик, нынче не поземному сердит, является едва ли не воплощение сурового еврейского Б-га:

– Чем ты занимался в прошлой жизни, милок?

– Пил. – Науму нечего и ответить. Ведь Дервиш – один из репатриантов из земного мира в мир Запредельный, а сам Наум – эмиссар по поднайму духовных рабочих то ли в Новый Вавилон, то ли в запредельный Нью-Йорк. Нет здесь ни Нового Назарета, ни тем более Нового Иерусалима… Место их стояния на грешной Земле, а вот Нью-Йорк, как видно, падет… И тогда Дервиш напишет Реквием о Близнецах… Но его не услышут… Все вновь прибывшие живут в двухэтажных бараках, койкоместо для Дервиша на втором этаже, но уже сейчас требуется думать о своем насущном духовном пропитании, поскольку иное здесь больше не требуется, но требуется энергия, а в бараке как раз срезают внешнюю проводку. Похоже, что и весь этот барак вскоре пойдет на слом.

– Так что, съезжаешь? Ну-ну... Этого и следовало ожидать. Эй, работнички! Приготовьте внучоночку моему топчанчик под черным крепом, перед дорожкой отоспаться и отдохнуть! И пусть не ропщет!.. С иными и не такое случалось... – под гомерические раскаты собственного хохота, старик удаляется, растворяясь во мгновенно почерневших стенах… Оказывается, что до тех пор весь свет исходил прямо от него. Теперь о себе Дервишу следовало беспокоится самому. Но вокруг шёл непрерывный бег. Все бежали за эмиссаром, спасаясь от темноты, и только сам Дервиш почему-то слегка отсвечивал, и внезапно замечал, что именно на его топчане оставлена сумочка его американской тетушки Ады. Она – земная дочь Наума, эмигрировавшая в США еще в мае 1975-го... Очень странная атласная белая сумочка выполненная в виде девичьей попки в золотом обрамлении и с такой же позолоченной ручкой. Дервиш открывает её – зеркальце, не отражающее ничего, банкноты невидимых номиналов, две-три женские шпильки-невидимки и скомканный кружевной носовичек совковой поры. Возможно, в этом знак… Дервиш прихватывает сумку и оставляет барак последним. Остаются только чьи-то голоса. Они скандалят до тех пор, пока не происходит полное разрушения еще в недавнем прочного постоялого места… Теперь Дервиш и неафро-негры сторожат по ночам дом какого-то пришлого чуда-юда и его старой земной жены, той еще ведьмы. Она наведывается сюда редко, но как только является, сразу увольняет весь спецперсонал, и от этого негро-зулусы в страхе. Но этот страх так и не передается Дервишу: ему просто очень интересно обнаружить ее присутствие, но вместо ее самой по пустому замку бродит тень пришельца, дружелюбно говорящая со всем персоналом на непонятном неземном языке, который даже при желании – не понять… Понимает пришельца только один с синеватым отливом воистину здешний негр с длинным фонариком, но он любовник ведьмы и держит с прочим персоналом дистанцию... Иногда он настолько обеспокоен поддержанием должной дистанции, что, то и дело отпугивает нас своим длинным фонариком, светящемся Х-лучами. В такие минуты все вынуждены выходить за ограду дома и изображать из себя воров, в отпугивании которых укрепляется авторитет старого ловеласа.

Сквозь ночь у Дервиша, бежавшего с лагеря для духовно перемещенных астральных тел, происходит странно рисовый авиарейс. Сквозь жилые шпангоуты подсознания движутся в нем самом узловатые черно-бархатные корешки дерева Ау – библейского дерева хронической человеческой боли. Они прорезают сны насквозь… Не однажды избитый - морально и физически, он носит в себе рваные, незаживляемые раны, в виде вечно гноящихся бугров и рубцов, от которых ему никуда уже больше не деться... Год за годом, проклиная житейские негаразды и всевозможные каверны, он влачил свое земное существование инфицированного Жизнью изгоя.

Кварцевый нож берет доктор Шварц из кимберлитовых дней неолита,
сколот в пластины, завезенный в Гарц  нож Мессалины! — седым прозелитом.
Правнуком Смерти, потомком Циклопа, и содрогнулась от страха Европа!
Ужас застыл у Европы в крови, и каннибал прорычал: – Не гневи!

Карлы кровавые в пляску пустились – кварцевый нож их целил и кромсал,
дрогнули гены и в ужасе свились – доктор планету безумьем сковал!
Кварцевый нож берёт доктор Шварц, сырокопченой поев колбасы,
фарш трепанаций, равно как и фарс, есть лишь потребность набить под усы.

И процедура, конечно, не нова: каменный нож протыкает мозги –
кварц доктор Шварц загоняет в полову прожитых дней и житейской трухи.
Там же, где Шварцу противится кто-то, в мозг загоняется электродрель –
пломбы от Шварца в мозгах идиотов их превращает в покорных людей.

Люди ли это? Не зомби ли это?! Нож препаратора режет без квот –
он улучшает породу поэтов… официозных – режимов оплот!
Зомби по миру проходят стадами: лобные доли им выскребли прочь!
Кварцевый нож шевелится над нами – каждому доктор желает помочь!

Лоботомию изволите-с? Просто снимем с мозгов перезревших коросту!

Под  утро измученный подобной ночной вытряской Дервиш утомительно долго собирает навесные рояльные дверные петли из титановых струн детских Душ в элитарном детском саду. Наконец-то он отыскал по плечу работу!.. С эдакой аттестацией и в маршалки пробиться легко! Пока же ему предложено должность охранника и ряд попутных чисто тюремно-сторожевых надзирательских функций всего за 13 гривен в месяц. Но и этому он рад несказанно! Ведь живя всю жизнь в одной общей коммунально-совковой зоне, Дервиш и не надеялся получить работу в районе Ленинградской площади, где все ему так любо, и дорого...

– Вам предстоит работать с 10 утра до 23 вечера ежедневно. – Строго говорит Дервишу старшая по режиму в д/у.

– А как же быть с моей парализованной матерью? – задает Дервиш свой вечный вопрос директрисе.

– Разберемся, – говорит она веско, а вокруг Дервиша уже шипят недовольные полицейские дамы в коротких кожанках и кошерных юбках с пристегнутыми к ним укорот-дубинками откровенных дамочек-вамп. Дервиша выводят… Теперь он патрулирует вдоль бесконечной ограды и намечает проходы к побегу тех, чьи маленькие тюремные, привинченные к полу кроватки он уже увидал. Все они обречены на вечное интернирование, если только он не выведет их отсюда. Но оказывается, что и сам Дервиш уже интернирован и препровожден в д/у, и к нему самому уже приглядываются полицейские вамп-нимфоманки. Ведь отныне он их подопечный. И только тут Дервиш обнаруживает, что всё это время он бредет по касательной к тюремному заграждению, и таким образом совершенно неожиданно выходит на трамвайную остановку перед кинотеатром "Ленинград"… Теперь Дервиш знает и вход, и выход, но подозревает, что лишь только затем, чтобы заманивать за собою на территорию псевдоДетского заведения неискушенных, ибо только он способен обнаруживать – и ВХОД, и ВЫХОД, тогда как прочие – обречены. И только вечная соня Алиса тараторит извечное: «Перед тем как войти, подумать, как выйти»… Но эмбрионы не думают… Они обречены только на вязкий, строго оттемпературированный вход, на выходе которого орущие младенцы, жаждущие свободы… Вдруг на остановке Дервишу встречается его прошлая чернобыльская выпускница 1992 года выпуска и приглашает его провести школьный бал умерших после чернобыльской аварии выпускников.

– Саночка, ведь я же еще не умер!

– Все равно никого не пущу на ваше место! Вы - мой единственный учитель. А человеческой дрянцы в вас ровно столько, сколько и положено вам от времени и своего собственного человеческого несовершенства. Только не смейте думать, что дамы и срать ходят иначе… Все мы по жизни, Микки, исправно испражняемся друг на дружку…

Бал ещё не начался… По одному едва-едва просачиваются через стены компьютерного класса прежде усопшие: Вадька, Оксана, Радик…. Они ещё не до конца материализовались до стойкой туманоидной субстанции, так что Дервиш пока что предоставлен только себе самому…

– Мордехай Иванович! – немедленно покиньте учебную Зону, вы дисквалифицированы в Реале, так что ни учителем, ни учеником уже не являетесь!

– Я же по велению сердца! – пытается нерешительно возражать Дервиш!

– А по морде, – беззлобно возражает вечно двадцатилетний Руслан, умерший дома после последнего урока у пятиклашек на второй смене в октябре забытого года... Кажется того, что шел сразу после здесь описываемого – 1996 г. Дервиш не помнит тот год. Это уже был не школьный год, а год «солнцевских менял» в городе Киеве… Руслана помянули в спешке граненным стаканом с порошковым «Мадам Клико»… Руслана Дервиш учил, но Руслан не стал нравоучить Дервиша за то, что тот сменил свою учительскую свою мантию в Год Черной Луны на затрапезную участь общаковского литератора... Пропитого, вывернутого на изнанку, от которого раз и навсегда ушла свалившаяся на него Навь невостребованного подзапретного мира, которую он так и не разрешил себя облечь в житейскую провинциальную Явь…  бредет по гулкой бетонной коробке троещинской сколы и натыкается на пионерскую… Сейчас здесь идет следственный эксперимент, а сама пионерская переоборудована под школьную экспресс-кухню… Водитель-убийца приглашен в школу для чернобыльких сирот на завтрак. Это особый завтрак для тех, кто сызмальства остался на Земле без родителей-ликвидаторов. И тут он замечает, как его собственный младенец-сынок целует в губы и щечки девочку-младенца, сбитой машиной, за рулем которой был он сам, матери.

– Что за безобразие? Почему эту сиротскую косточку обсасывает мой собственный сын? У моего сынишки, слава Богу, еще есть живой отец! – возмущается приглашенный убийца. И только тут он замечает, что сам он уже интернирован и недалек от аннигиляции. В таком подвешенном для себя состоянии он слышит сквозь разрушающееся постепенно сознание:

– Потому, что ваша вина доказана, вы больше не житель планеты Земля. Вскоре вы будете расстреляны, и ваш сынишка станет таким же сиротствующим, как и его очаровательная подружка. Палач, приводите приговор к исполнению!

И тут уже Дервиш заряжает духовое ружье. Ждать более нечего. Сейчас прогремит выстрел и этого подонка не станет. Но в это время Дервиш как-то заворожено начинает следить за тем, как целуются взрослеющие на глазах дети Убийцы и его Жертвы. В их глазах – невероятная радость от того, что они за эти долгие детские года своего вынужденного сиротства так и не устали целоваться в ожидании выстрела. Он еще прогремит, но так и не прервет их огромного человеческого счастья быть на этой планете влюбленными…

Влюблённость – первым делом от простуды. Куда микстурам, Господи прости!
Ценней чем зелья ведьмы Регентруды – влюблённости ажурные мосты.

Вновь, как и много лет тому назад, снятся Дервишу развесисто-остолопистые барбомордики. Увы, нет среди них незабвенного Витяши Беседкова – неугомонного туриста и свидетеля встреч с инопланетными формами жизни. Кануло в Лету и рассосалось кругами по воде прошлого. Гм, но на сей раз видится Дервишу пресс-офис тщедушного Эдуарда Беленького. Видение образца 1981 года! Вот так и вычеркнуло время годы бесполезного существования! Сам Эдуард и его компания издают городскую газету в каком-то заштатном немецком городке со странным социалистическим названием: "Карл-Маркс-Штад-газетен". Задача компании – ежедневный выпуск тридцати газетных полос! Все они – развесистая информационная клюква. Там же иногда проходят публикации и, по сути, с Дервишем происходящего. Этим занимаюсь Дервиш – предельно перенасыщенный окологазетным враньем, а посему крепко от него отвязанный и информационно устойчив! Хотя ему несколько грустно – ведь это проклятая им Германия дарит ему некий последний шанс! Ганс, шнапс, шанс… Нет, только не это!.. Дервиш с горечью спускается со второго этажа на первый. И на том успокаивается. Ведь здесь как-то все более проще, все более по-американски... Но вот только нет ни малейшей работы, как и ожидаемого здесь и места под солнцем. А всё потому, что американо всегда пьют с горячей водой, которую приносят отдельно. Кто её не пьёт, тот сливает в специальный тазик, в котором по вечерам парит ноги. А всё оттого, что Дервиш – человек верхних энергетических сфер в любой стране и во все времена! А здесь ему опять предстоит идти по тысячу раз знакомым ступенькам с немецкой пунктуальностью ровно на тот же второй Дойчланд-этаж! Какое блядское невезение!.. Самый близкий мир еще не есть самым теплым... иногда в нем сплошные каши-беспорташи, увы… Бал ещё не начался, но уже напрочь сорван последний шестой урок в Запределе. Ясно же – интернат, и Дервиш в нем даже не учитель, а рядовой курсант, вновь поступивший с определенной испытательной миссией. Пока же прямо среди урока в самого Дервиша, сидящего на галерке, летит обоюдоострый никелированный ножик, который в новичка бросает прежде незнакомая (?) ему девушка – Джуди (!), за то, что якобы он взял у нее в столовой, прямо с ее тарелки два кусочка моченной в киселе отвратительно манной «бабки»... Господи, да он и впрямь наголодался в своем реальном совковом Детстве в обычном киевском интернате. Откуда знать об этом обустроенной неземной Джуди, даже уже во сне?.. Как видно, в отдаленном будущем бездарные Хранители бережно выращенных Дервишем кактусов-строчек однажды таки устроят дешевую распродажу без должной для себя выгоды... Весь мир будет упиваться этими литературными сорняками, проросшими сквозь патину времени, тогда как Хранители не будут иметь для себя выгоды ни на йоту... Это им за то, что при жизни Дервиша предали дочери, хотя, видит Б-г, обеих их он как мог поземному любил... Затем на авансцену сна выбирается парижский белоэмигрант Жорж, естественно таксист, но очень странный: он обучен вождению гусеничных боевых танков прямиком по Парижу. Парижане в ужасе, но Жоржу хоть бы хны... Любому, кто его пытается упрекнуть в том, что Париж – это не танкодром, изящный водила Жорж отвечает:

– Мой талант танкового скольжения по Парижу принадлежит только мне, и это я дарю его Человечеству. Остальные, приветствуйте меня, ибо треки моего танка в прочной виртуальной резине! А прибыл я в Париж пресечь компьютерный бунт всяческих виртуальных градостроителей… Тоже мне, Париж, понимаете ль…

Маленький Париж… Голодильник пуст – нечем подкормить счастья златоуст.

Уедем в маленький Париж без права на откос.
О чём до времени грустишь, о чём молчишь всеръез.
Во сне печаль иль наяву придавит дней канву…
Уедем в маленький Париж – в волшебную страну.

Всего треть города на ней, а то и вовсе пядь,
но там цветут цветы живей, и время мчится вспять.
Там откосить от прошлых дней легко и просто вдруг,
но там все четче и больней, когда в печали друг…

И там все мудрости земли в улыбке простака,
а академики мудры лишь тем, что на века
давно забросили в клозет все опусы они
и почитают трафарет обыденной любви…

И есть у каждого права парить над миром тем,
где не изгажена трава, не скошена совсем,
средь той травы растет давно бобовое зерно,
а из зерна – стеблищем вверх – дороги полотно.

По той дороге – тут и там – несутся простаки,
кто в поездах, кто сам на сам с кузюминкой мечты.
У той кузюминки шальной свои и плоть, и стать –
способна запросто она огромным миром стать.

И трубадуры известят об этот весь Париж –
такой же маленький, родной – от травушки до крыш…
Кому? Неведомо. Зачем? Не спрашивай меня…
Уедем в аленький Париж с тобою навсегда!

Ты друг мне – я тебе… И пусть неясен наш удел,
но за спиной отстанут грусть и сонм нелепых дел,
и явит солнышко в судьбу брильянты Кордильер,
и флибустьеры наяву – пиастры вешних сфер.

И мир оглохнет от любви и тронется с ума –
уедем в маленький Париж с тобою навсегда!

Письмо ребёнка к Богу. Это письмо я вычитала на одном психотерапевтическом блоге, где автор приводил цитаты из нескольких писем детей до 10 лет, адресованных Богу (такое задание дали детям в школе - написать Богу письмо): В предисловии малыш написал:

"Моё письмо стыдное,
его нельзя никому показывать -
 но тебе, Богу - можно."

Взрослые плачут слезами.
Взрослые плачут глазами.
Маленькие плачут сердцем,
Маленькие плачут жизнью.

Но если взрослый плачет, как маленький,
Значит, он и, правда, плачет.»

© elyzobarra, ЖЖ

Очередное пресечение компьютерного бунта электронно-виртуальных курсантов. Побайтовая очистка потных душ до полной человеческой чистоты. Прочь все наносное!.. Так было реале, так будет и здесь в мире безвременно ушедших.. Пьяные перегуды со стороны на сторону в виртуальной реальности граненого сновидения крайне недопустимы… Даже в пору землетрясения на краю Протасового яра. На глазах у Дервиша, медленно разрушаясь, почти по-человечески гибла плоскокрышая двухэтажная времянка, в которой Дервиш, помнится, жил в некую бытность среди нищенского хламья. Но и он, и его любимая бабушка Ева, успевают выскочить наружу за минуту до разрушения… Землетрясение вызвано электронной вычисткой всех прижизненных земных данных на каждого, на кого пал выбор духовной ремиссии за границами человеческой памяти, и чьи индивидуальные данные навечно изымались из общего информационного поля Земли… Кому-то явно Дервиш был весьма и прочно не нужен с его собственной бабушкой Федоровской Евой Карповной – певуньей, стряпухой и жесточайшей домоустроительницей, которую отныне выбрали в информационный Запредельный совет вечного мирового устройства… Но никому еще не удавалось так вот безболезненно избавится от своего родового, а тем более – видового прошлого... Нетушки, разрушая наш общий Протасов яр, кто-то злонамеренно разрушает себя. Ведь у земных биологических видов существуют глобальные всепланетарные задачи – структуализировать окружающий мир… Если же аксиомировать ощущение реальности дальше, то последуют некоторые выводы, с которыми необходимо будет раз и навсегда согласиться. Хотя бы одним из них:

– Искусство следует уметь делать на любой человеческой, а с ним и исторической фактуре: то есть – искусство землян обычно лежит у них под ногами и витает перед глазами в опосредованном ими пространстве. Следовательно, что и требовалось не притягивать за уши – феномен искусства вечен на повсеместной планетарной фактуре.

– Зачем вы всем этим мне запудриваете мозги? Они и так у меня на прицепе! – возмущается астральный Дервиш, уже помещенный в капсулу невозвращения.

– Чтобы не отцепился прицеп, и чтобы мозги в нем распудривать не перестало быть интересным, – отвечает ему привычно некий раскатисто икающий автоответчик.

– А что это за такая гладиация строк: какие-то духовные выбивки, какие-то непредсказуемые притыки. Что это за подвижки: вмонтировать словцо-другое, и от этого проторчать? Зачем все это делать с таким дешевым изыском?

– Потому что так надлежит. Просто хочу и буду! – резонирует автоответчик и в последний миг внезапно разблокирует отстрельный механизм памяти, отстреливая астра проекцию Дервиша в привычный отстойник Жизни.

Затем Дервиш просто бредет по Запределу, где среди прощенных на площади Повиновения слышит странную беседу между двумя жителями странно отдаленных эпох. Первым говорит житель неолитической пещеры с севера Евразийского континента:

– У нас в роду как-то была юная дама, которая из обыкновенной рыбьей косточки изобрела как-то иглу! Так мы ее тут же съели... – сочно хвастается перед технократическим бюрократом конца нашего века доисторический каннибал.

– Это, вы погорячились там у себя в пещерах... – немедленно парирует слушавший. – Вот у нас сейчас на Земле иной изобретатель полдюжины таких, как я, плутократов от техногенных изысков землян по гроб один кормит, и ничего... Иное дело, если посмеет возроптать. Тут уж пусть не взыщет – разорвем на части живьем, и не хуже, чем в пещерные веки, а ту вашу дамочку еще бы и потрахали все в свое прихлебательное удовольствие, – в том-то и сила научной организации подконтрольного всяческим Ням-Намам всего последующего человеческого прогресса...

Профанада? Буффонада?
Так, как видно, нам и надо!

«Истинное счастие невозможно без одиночества. Падший ангел изменил богу, вероятно, потому, что захотел одиночества, которого не знают ангелы.»© А.П.Чехов. "Палата #6"

Одиночество Дервишу извечно не по плечу – оттого он бредет в очередняк с Любушкой Незримой по палаточному торговом городку у станции метро “Дарница”, пока они не отыскивают очень солнечный уголок в придорожном кафе-гаштете с шампанским и милыми беседами ни о чем. Мебель ажурного плетения из декоративных металлических прутьев в полихлорвиниловой оплетке и пластиковые сиденья на стульях, впрочем, как и пластиковые крышки столиков. Просто замечательно! Ведь именно о таком присутствии в мире Дервиш всегда помечтал... Но в кафе за столиком их неожиданно поджидает Юрий Григорьевич Каплан, милейший человек и собеседник, но сейчас он беседует не с обоими сразу, а только с Любушкой, совершенно не замечая астральную проекцию Дервиша:

– Я специалист по несчастьем Любви – грустно и тихо говорит ей Поэт. – Однако твой случай изрядно запущен... Лучше я тебе почитаю…

 «...брат ваш и соучастник в скорби...»
Откровение Иоанна Богослова, Глава 1, стих 9

Закончился железный век, но все бессмысленное – длится.
Забытый Богом велотрек заржaвел посреди столицы
В его тени, на самом дне, у ног бетонов многотонных
На деревянном полотне художник раскидал картоны.

Кто допустил его сюда, где взгляду не к чему придраться?
Ареной страшного суда предстало перед ним пространство.
Как он прошел сквозь этот бред и скарб пронес в дырявой торбе? –
Он тоже соискатель бед, он тоже соучастник в скорби.

А приберечь картоны для заказов не такого сорта? –
Но, велотрек, твоя петля и в самом деле стала мертвой.
Семь ангелов трубили сбор, четыре зверя на арене.
И ждал Михайловский Собор его сумбурных откровений.

Времен расторгнута петля, семи светил сместились оси.
Обугленным огрызком дня он самый первый штрих наносит».

– Вот мы с Дервишем, как умеем, пытаемся в нем разобраться – в камертон тональности предложенного разговора отвечает Поэту Любушка. – Однако, Дервиш – мужлан. У него даже над диваном не ковер, а тигриный полог, кинжалов на него не навесишь... А без их присутствия нет и холодного липкого страха, к которому я невольно за эти годы привыкла. А без адреналина в крови мне все время хочется спать... Уедем отсюда – здесь все пахнет сеном, как когда-то в прошлом...

Помню в день Святого Валентина не проснулся Гена Дунаев. Я была за ним замужем, а в том день мы рассорились и я ушла… А он тоже ушёл… Правда, без промаху – прямо сюда. Вот с тех пор и ищу. Приехали на кладбище хоронить, а там в другом конце ряда хоронят другого фронт-боя. Если умолили могильщиков поменять могильные чеки и похоронить двух рок-музыкантов рядом. Похоронили, но затем отпустили один могильный автобус и на сдачу, упросили водителя отдать какие-то крохи, перепились по свински, перессорились… Мы с тамошними девушками перепугались, наобещали парням всё до группового секса включительно с тем только, чтобы вывести их живыми с кладбища… И… увезли… Но от царапин никого не застраховали… Кто-то кому-то почти перегрыз ухо под Поль Гогена, а кто-то просто фингал для татуажа поставил… Потом я их несколько раз по жизни встречала… Вечно молодыми и вечно пьяными…. А вот Гены Дунаева больше ни разу не встретила – даже во сне…. Он возвратился в свой заброшенный СССР, как вы, Юрий Григорьевич на свой заброшенный велотрек…

– Нет, в прошлое я не отъеду, – решительно не соглашается Дервиш. – У меня в нем долги, проблемы, душевные перетряски.... В прошлом, скорее, вам будет уютней – тебе и Юрию Григорьевичу – у него потерянный велотрек, у тебя время – так и не рассорится навсегда с Геной, тогда как мне куда уютней с тобою в будущем, не смотря на пересортицы настоящего… И тут к ним подкатывает на управляемой инвалидной колясочке мать:

– Будет вам обоим врать и себе, и Любе... Как и я сегодня на колясочке, так и каждый в своем прошлом должен быть аккуратно прикрытым – в прошлое не возвращаются... А сын мой прав только в том, что он тебя вылечил настоящим. Иное дело, кто будет лечит тебя в будущем, и надо ли тебе это? Ведь отныне – ты совершенно здорова! Твои страхи прошли – за умершими для близких на полгода открывается коридор смерти. Но затем, он предельно долго прочно остается закрыт, и его так просто никому не удавалось пробить… Но Дервиш непременно пробьёт, ведь он уже курсант Запредела и его нынешний пост – быть всемирным президентом Детства. В этой неожиданной для себя роли он приглашен в свадебные генералы сразу двух через узкий тюремный двор-коридор свадеб... Перед этим вполне радостным, как видно, событием происходит казнь его самого на центральной площади Иерусалима, где его старшая дочь Леночка-Леська-Лия пытается откусить Дервишу голову. Но ртом ей этого сделать не удается, и она публично обсасывает отцову голову вагинально... Теперь его собственная, казненная странным образом дочерью голова, все глубже и глубже входит дочери во влагалище, вызывая у той глухие страстные стоны... Дальнейшего Дервиш уже не помнит, поскольку пребывает уже на этапе реинкарнационного перерождения… Теперь он снова рядовой курсант Запредела, и находится среди тех, кто обычно в земных условиях был в первых рядах хулителей своего (его) бравого имиджа скандального литератора, отчего глупо недоумевает. Ведь до сих пор он считал себя одной из полноценнейших эманаций самого Бога, но вот сегодня подошла очередь Дервиша выступить перед остальными с шельмованием своего бестолковейшего земного пути… И Дервиш вялотекущим образом речует весьма странно и лихо:

– Господа курсанты, остерегайтесь прежде всего излишне бойких советов дураков! – Курсанты во главе с Сержем Сукин-Котским громко смеются: они никогда не держали меня за Умника.

Далее, всем им приходится нелегко – ведь земные роли им были изначально предписаны Запределом, но только теперь все обстоит иначе: Дервиш в числе других всю ночь проходит бесконечный цепкий тренинг тела без участия сознания. И Сукин-Котский, и Дервиш определены в последнюю сотню новобранцев, и теперь молодой, но уже крайне фиолетовый негр-инструктор на цепких волосатых ногах киевского недо-еврея аля Микки-Дервиша, со вживленными в них термопластическими демпферами, упорно избивает их астральные, но словно чужие тела, заставляя их тела уклонятся от серий разномастных ножных ударов. У Дервиша это получается, а у Сукин-Котского тело складывается пополам, а затем лопается подобно воздушно-надувной кукле с дыркой. Дервиш не узнаёт тела своего недавнего приятеля, но ноги тела продолжают месить в воздухе то, что от него осталось, превращая огрызки этого недавно самовлюбленного тела в жидко-капельную инфекцию. О, теперь она достанется многим!.. Гиперкартонные декорации не способны более удерживать на себе то, что вот-вот вырвется с совместного коридора пересеченных снов в реальность, и Дервишу откровенно жаль всех давнишних общих знакомых – его и Сержа, ибо теперь из-за их болезненного восприятия эта инфекция привьется многих литературно-новым, а посему ни в чем прежнем, никоим образом не повинным литераторам, поскольку они буду просто инфицированы неким мелкопородным псевдолитературным вирусом стойкого неучастия в прошлой жизни земной… За подобные ляпы в Запределе туманоидные Инструкторы и Учителя крепко бьют по рукам безветренных душ… И по делам….

Зато квартирный вопрос во сне, как видно, у Дервиша не стоит. Этой ночью, например, он совершенно беззаботно располагался в квартире у Дамочек, где его никто привычно не донимал, но вокруг его, лежащего праздно в центре комнаты на округлом под бархатной цирковой попоной диване многократно прокатывалась на своем детском трехколёсном велосипедике малышка Татика с длинными каштановыми волосами, заплетенными в две тучно-курчавые еврейские косы, от чего Дервиш просто тихо балдел. О чем-то своем неспешно переговаривались Дамочка и экс-теща Дуняша, нисколько не притязая на покой дремавшего Дервиша… Нарочито сыто и натружено молчал телефон, разрастаясь и видоизменяясь как в рекламе от LG, столь навязчиво гоняемой полгода по всем TV-каналам. Дервиш жил теперь успокоенным домашне-обустроенным рейнджером, вот только разве подспудно нарастала тревога о Любушке и ее новой книжке, которая все еще видоизменялась, как и форма телефонного аппарата… В такие минуты бархат диванно-цирковой попоны рыжел, а телефон из светло-салатового превращался в темно-бутылочный и почти полевой по форме дизайна. Но в армию, даже в саму армию Спасения, Дервиш более не спешил... Нах! Они чертовы сектанты – ещё в Киеве бесславно задрали – офицеры, старейшины… Сучьи дети! Корпус Мира, корпус мимо, фиговый лист салатовой бакс-демократии… Кобели и сучки порочные с глазами фиников и взглядами прожиг подзаборных… Отвалить бы хоть в нездешнем туманоидном Запределе в тамошний ресторан, для которого его добрейший авторитарх семейный Хана Калмовна, то бишь, простите, всё та же Ева Карповна, выращивает на облачных грядках самый заурядный земной картофель, как в любом украинском штетеле… В небе бездна таких местечек со своими халамейзерами и стряпухами, да только не каждый спешит туда перебраться… В ресторане несколько необычно то, что и себе, и Любушке Дервиш заказывает крюшон-шампанское, немало выпитый на Земле в офисе шеф-бандита Старшого, чья не серебряная пуля уже отлита и передана на боевой склад украинского МВД… Это некий единый напиток, который в Запределе пьют много и разно, но на сей раз у Дервиша с Любушкой фуршет на двоих, и она тихо посмеивается на нотках серебряных колокольчиков. Ей нравится это место, а Дервишу грустно от того, что ее он приводит сюда не первую, а ни Оксана, ни Джулия сюда более не придут… Как знать, возможно, они теперь сейчас более счастливы, чем с ним в интегральной месиве бессознательного и подсознательного в мире настырно-неугомонного киевского поэта со страны реальных земных лохов… Увы, сам Дервиш до времени – самый типичный представитель лохов где угодно и по какому угодно поводу. Но сейчас Любушка об этом не думает, и они с ней предпринимают выезд на тринадцатый этаж огромного чрева Запределья, где и у Дервиша был свой на двоих с Оксанкою бар, в котором прежде они, помнится, кормили с ней-в нём старичков и старушек, а среди них даже Манон Леско!.. Однако на тринадцатом этаже баров не держат. Здесь только сплошные прачечные, где почти все по старинке – от угольных утюгов до рифленых стиральных досок, на которых Дервиш и Любушка стирают чужое опрятное синтетическое белье, пытаясь отстирать его от своих нелепых душевных шалостей по наитию – бестолковых, подлунных, болезненных и не переходящих в нечто вразумительное и пристойное...

Обслуживают сегодня завальяжировавшую парочку малоталантливые литературные хамы, но от этого подгулявшие оба-цвайн не в убытке, ведь даже в Запределе не всегда после работы можно подъехать в какой-нибудь здешний бар, хотя бы даже для таких не шибких литературных – на нижние этажи прошлого теперь уже не так и часто пускают... И без них там перегруз, а Гена Дунаев и вовсе рвёт сценические аншлаги, надрываясь одной единственной фразой; «Мы из СССР!»… Но сам СССР даже в Запределе дал решительный крен и вполне очевидно, что вскоре он превратиться в самый настоящий «Титаник»... Если верить своим собственным снам, то в Запределе Дервиш владеет разветвленной сетью кафетериев, баров и прачечных, а сам все время собирается в командос, но дальше курсантского тренинга в этой области дело у него не идет, и тогда он совершенно бесполезный и в мизер значимый создает все новые и новые мирки, увы, очень прочно похожие один на другой... У него нет центрального офиса и конкретной цели всех его начинаний. Он, похоже, ещё более бестолково всё время ищет женщин-попутчиц, но никто из них ни в коей мере для него ещё не партнер. Они ведомые, и потому так быстро отходят к другим – тем, у которых перспективы куда более определенные, чем Инореальные обстоятельства Дервиша, тогда как Реальные – и того хуже... Во всех снах – очень существенная деталь: рвы, овраги, этажи зданий; и еще одна: клоуны, вожди и девушки – рыжеволосы! Вещи выполнены в черно-красно-желтой гамме дешевых борделей конца прошлого века – во всем его кармическом прошлом стойко предполагалось фамильная позолота, но она прочно вырыжели и проржавела, превратив самого Дервиша в некого рыжеволосого маньяка, беспечно бредущего по этажам своего прошлого, по которым он когда-то просто летал... Когда и для чего он так себя заземлил? И во имя чего, ради чего, до какой поры... Что это за экскурсии по Запределу, что это за поднаем на работу все время куда как более простую, чем та, на которую он был прежде способен? Почему сам Дервиш более не жрец, не судия? Что изменило в нем Время? Что он сам в себе изменил, и чем позволил нафаршировать себя на очередном полустанке времени, где, как видно, долго не задержаться... Ну-ну, ну и ну, ну-с...

И вот сон-вакансия. Но прежде всего – ночная гипоксия: ведь за последние годы Дервиш трижды бился лицом о камни Подола и Андреевского спуска – но это от радости от первой поэтической книги – издал, продал, упился, отвалился на камушки… и о пьяный антисемитский кулак, ну это уже на Московском мосту. Правда, до попусмерти… Теперь же с оказией ему предложена вакансия – в интернате для детей, живущих в Запределе. Он выбран запредельным опекунским советом на роль классовода, но пока эта вакансия занята роскошной платиновой шатенкой, которая своего запредельного места категорически не намерена ему уступать… Дервишу ничего не остается, как только бродить по второму этажу своего собственного 21-го киевского интерната, пока он не забредает в кабинет физики, где молодой учитель-стажер, такой же, как он, копошится в конспектах и приборах по жизневеденью, естественно, без вакансии… От скуки он изобретает парафизические приборы. Одним из них – термостатным жидким градусником он меряет Дервишу температуру жизни. Судя по показаниям его странного градусника – Дервиш живее всех живых. Устанавливается факт присутствия жизни следующим странным образом – на ватном коврике размером 10х30 см уложен такой же ватный соразмерный коврику валик. От коврика и валика протянуты электроды, завершающиеся четырехдюймовыми плоскими деревянными палочками, похожими на те, на которых продают шоколадный пломбир. Обе эти палочки сверху и снизу ... Он еще ого-го как живой! И поэтому за не имением запредельной вакансии, Дервиша отпускают жить... Но только вивисектор Валентина вместе с палатной медсестрой Любушкой в районном кожвендиспансере готовят его уже к земной операции по иссечению сегмента семенной жидкости на его почти безжизненной сморщенно-сжатой мошонке... 

Дервиш и не пытается против этого протестовать: в Запределе не умер, в Жизни не ожил, избегает он и ихнего настоятельного участия, пока вдруг вивисекторша не извлекает из растительности на его вспотевшем лобке красно-фиолетовый жгут-молюск, извивающийся и светящийся в пространстве. Ее собственный лобок в это же время колышется теплым гнездовьем, в котором и происходит иссечение сегментов семенников у очередных незадачливых пациентов, так и не осознавших, что их она просто желает опытно, алчно и плотоядно... Волосяная шапка над ее срамными губами ведет себя так, как будто под ней расположен огромный магнитный соленоид, а каждый отдельный волосок просто пропитан животным магнетизмом!.. И это видение нах! Отныне он – Дервиш – дипломат мира, а посему занимать место надлежит ему за раздвижным ломберным столиком для покер-переговоров рядом с Владимиром Вольфовичем Жириновским и Вольфом Мессингом. Они оба в черных фраках с атласными бортами, Жирик и вовсе в свое знаменитой пидарке на голове. Сразу за его спиной далеко нескромной персоны пресс-секретаря шаманит тридцатилетняя девица-вамп с бюстом колоссальных размеров и таким же неизбывным внутренним либидо.

– Ну-ка, Дуняша, – вдруг требует от своего секс-работника непредсказуемый Владимир Вольфович – поймай Дервиша, и дай ему на плизет вместо мятной конфетки... Его политическая неотъебанность меня уже раздражает!

– Это мне, Вовушка, запросто! – с бравой выправкой секс-автомата воркует гренадеристая Дуняша. – Пусть только пошире откроет свой рот, как тут же и получит. Открыть пошире рот – это по части политики, а уж я раздвинуть ноги не постесняюсь, в этом искусстве у меня колоссальнейшая практика, и потом, мне ведь никогда не было жалко рвать от страсти очередные служебные колготки...

– Ладно, заткнись, дура! Займись тем, чем велено.

Всем, и Дервишу в том числе, весело. Строго одетая Дуняша тут же раскладывается на столе, и строго по протоколу ее смачная ш***ка тычется обоим Вольфу с Вольфовичем на подкате с множества дипломатических и охранных рук в рот. Все азартно нукают:

– Ну, ну, ну!.. – А никто и не возражает. Всем нравится эта очередная русская рулетка , роль которой велено исполнять вместо лузы кегельной унтер-дуре Дуняше под команды резво придурствующего Вольфовича... Теперь самое время чухнуть в Новые Луки…

И вот уже Дервиш – затрапезный житель запредельного района Новые Луки. В нем – три деревеньки с поселком. Больше не выдумать. Вот никто и не выдумал. Днем там еще, по всем признакам, живут ссыльные люди – кто за что, кто про что – не понять, но человеческое присутствие соблюдается, но так это же только днем!.. По ночам всяк ссыльный бомжует, вот и спит всяк – кто с кем, кто у кого с перебежками. А кто подобным образом не поступает, выглядит как форменный дурак с полной шеей, которую накостылял ему всякий до непроходящей опухлости... Здесь не то, чтобы спиться, здесь запросто можно слоховаться! С подобным – не шутят. Осужденные на вечное лоховство перестают однажды навсегда быть интересными даже самим себе. И вот тут-то из одной из трех деревенек к Дервишу в поселок для лохонутых начинает регулярно наезжать Любушка, в надежде спасти его самого и свой поверженный внутренний мир, лоховатую самость, доставшуюся им обоим – выщербленную, ущербную, мизерную в мать через ять в перемать... Именно Любушка старательно и терпеливо учит Дервиша выживать в этих архилоховских условиях запредельного беспредела. Или уже не Любушка, а некто иной – тонкий, хрупкий, смелый из иного времени с иными житейскими перегудами…

Дервиш тщательно и марудно оформляет многопозиционную карточку кандидата в члены СП_У, и идет ее сдавать в секретариат чего-то-там-с-тем сразу за толстокосой-толстопято-толстопопой дивчиной с определенно ведмацким задом. С эдаким задом эта барышня бесспорно пройдет! За ней и себя чувствуешь прямо как за амбразурой…  Дервиш явно гоношится – ведь с ним целая торба опубликованного. Но у самых дверей в этот литературный комиссариат вдруг происходит встреча одним только взглядом со старым наполоханным евреем с партийной карточкой бордового цвета в кармане и надписью на идиш, которая однозначно гласит, что перед Дервишем конченый а шрайбер-поц и, к тому же, член еврейской коммунистической партии Украины-Орияндии... В СП_У его так и не приняли. Разворачивает оглобли и Дервиш, и выходит просто в трудягу-жизнь… Теперь он обретает на втором этаже двухэтажных казарменных нар (на таких Дервиш отоспал в жизни свое по совковым армейским гарнизонам). Сейчас здесь установлена походная раскладушка с двумя прорванными пружинами... На ней плачет полуторагодовалый Илья, крестник Дервиша, так и не крещенный им из-за собственных совково-атеистических убеждений самого крестного. Дервиш забирает из ручонок крестника какие-то страшные колючие пружинки и пытается при этом сам отремонтировать свою раздолбанную поломанную раскладушку… Но ему мешает своим избыточным весом малыш, и тогда еще полусонного Дервиш одеваю и обувает Илью. Он, кажется, этому обстоятельству неожиданно рад, потому, что спущенный на пол, при взрослой поддержке недокрестного своего, он тут же убегает вприпрыжку к своим собственным предкам, на кухню, где тут же попадает в крепкие объятия своего папы Джона и своей мамочки Натки. Самому Дервишу остается только одна двухъярусная газовая плита, из жерла которой пахнет угарным газом… Дервиш впопыхах гасит обе верхние конфорки, но обеспокоен и совершенно обессилен в попытках как-нибудь погасить нижние. Потому что не видит иного способа как пробраться к перевернутой большой нижней конфорке, которая перегревает давно все еще вечно полусырое лечо… У самого Дервиша на съеденной кариесом нижней планке зубов расшатался и выпал передний зуб, обломившись на здоровом корню. За этим проследил Наткин Джон. Он этим удручен и немало опечален. Ведь зуб совершенно цел, но только у самого корня как будто обрезан лазерной сваркой.

– Пфу ты, черт! – гневно недоумевает Дервиш. – Что это за ржавая проверка рыла и нюха так расхлябанно происходит что-то во рту! Разве не полк драгунов во рту ночевал?

Однако самому ему переживать в общем-то некогда, ведь к Дервишу пожаловали гости: Филипп Киркоров с Аллой Борисовной и как бы не сама Светлана Савицкая: так страстно полюбившая некогда в девичестве – вора… Ну, ладно, Дервиш с Джоновой Наткой принимает гостей за огромным трапезным столом, куда гостеприимно ставит дважды отваренный рис сразу с двух дуршлагов, щедро поливаемый перцово-томатным соусом. Из гостей привлекает позже всех подошедшая Ия Савина. Поразительно, но у нее натруженные старые руки, как у Галины, матери Николки Румянцева… Пугачева передает старшей дочери Леське платье, но Дервиш сетует, что из него Леська наверняка уже выросла. Ну, тогда пусть будет младшей – Татике. Платье в серебристо-красную клетку. К нему же кто-то, кажется, добавляет еще одно – джерси телесного цвета, украшенное инкрустированным пояском с тисненым черненым серебром под достаточно недешевый набедренный шнурок гордой горянки… Подарки, пересуды... Все это здорово, но все это утомляет. Вот почему Дервиш идет на кухню в совершенно разбитом состоянии, и неожиданно обнаруживает, что она находится в соединении с его интернатской столовой из детства, и сейчас на ней хозяйничает его прижимистый одноклассник Сережка Гончаренко и его добрая бабушка... В огромной кастрюле необходимо закипятить воду под чай, так как полуразбитого изношенного старого чайника уже не хватает. К тому же он красной эмалировки, а яркие гости никого и ничего более яркого, чем сами, видеть уже не желают. А ведь право гостей настаивать на своем во все времена было священным – вот и явлена неброско и емко – кастрюлю.

– А ты возьми два целлофановых пакета и пересыпь их солью. Чем тебе не кастрюля? – советует Сергей. Я же понимаю, что он беспредельно и прочно скуп, оттого и совет его столь же странен. О-ла-ла! Разве целлофановые пакеты, даже пересыпанные между собой солью заменят кастрюлю? Но кастрюлю тут же дает, обругавшая Сережку за его бессердечную скупость бабушка Ефросиния. Кастрюля плохо отмыта – на ее дне два гречишных зернышка в комбижире, который даже при достаточной температуре не собираются растворяться… Они же и не смываются, а расползаются по днищу все время перетекаемым белым пятном. Дервиш поспешно набирает в эту кастрюлю воду, но всякий раз в кастрюлю начинает литься совершенно красная и непригодная для дальнейшего кипячения с растворенной в ней кровью вода. Дервиш безрезультатно возвращается в переполненную именитыми гостями трапезную, где скуповатая и неопрятная Сережкина бабка Ефросиния обносит всех его многочисленных гостей тарелкой с тонко нарезанной на ней полусухой одесской колбаской, но гостям больше нравится нарванная на куски копченная рыба, лежащая в центре блюда… Дервиш и сам поглощает два куска этой вяленной рыбы на глазах у шестилетней девочки в красном – это дочь Киркорова и Пугачевой. Остальную рыбу в кусках он тут же передает Пугачевой и Киркорову, но ее ест одна Алла да и та без особого аппетита. Затем все гости пьют красноватый чай прямо из-под кухонного крана, а Ия Савина что-то вдохновенно излагает о буднях московских лицедеев и жалуется, что у них в Москве в хорошие гости и сходить некогда. Дервиш ее по-человечески понимает…

– Этот ужасный рис, этот холодный чай – разве это прием? – жалуется неожиданно своим гостям Дервиш. – Но на другой у меня нет более никаких человеческих сил, хотя теперь у Татики и есть новые платья, а у меня самого хорошо-прожиренная большая кастрюля. Отныне в ней чего только не вари, а сухой и постной эта пища не будет!

– Брось баланду, Дервиш, травить… Время возвращаться в святой и проклятый май…. Время возвращаться в майский синдром…

Июль 2015 г.

• Куба далеко Куба рядом

Куба далеко Куба рядом... Ботинок политического и морального недомерка Никиты Хрущева на трибуне ООН остался в далеком 1963... С тех пор я почувствовал себянедостаточно хомо советико… В 2020 г. я чувствую себя недостаточно проукраинским, а тем более далеко не российским патриотом… Я просто стал у себя на родине апатридом… Израиль не сможет вместить всей моей хворь и боль об утраченном еврейском Киеве…

По истечении 70-ти лет с момента завершения второй Мировой войны количество евреев в мире, включая потомков смешанных семей, достигло почти 16-тимиллионного рубежа, что за малым практически соответствует количеству еврейского населения в 1939 году, перед Катастрофой. Такие данные исходят из годового отчета Института планирования политики еврейского народа, поданного правительству Израиля.

В разделе отчета, касающегося демографии, указывается, что с 1954 года, когда еврейское население мира насчитывало 11 миллионов человек, евреи постоянно увеличивались в своем числе до 14,2 миллионов. За последнее десятилетие, с 2005 по 2015 гг. число евреев увеличилось на 8% — наибольший прирост за все предыдущие послевоенные десятилетия. Еврейское население мира достигло предвоенного уровня. Количество евреев в мире, включая детей от смешанных браков, достигло отметки 16 млн, что соответствует уровню 1939 года…  Всё вроде бы тип-топ. Ноэто уже не мои сытые и чуть опупелые евреи… Нет уже охоты к перемене мест, есть только хоры вчерашних и навсегда вчерашних хомо советико… Врубаются с полобормота на лопатнике… Ужас!

Такой неутешительный анализ, такие реалии в воюющей стране, где в ато плечом к плечу воюют евреи - как армейцы и нацгвардейцы так и добровольцы. Государство Израиль должно уже сегодня задать вопрос духовной и политической украинской элитам: что будет затра и потребовать и квоты в творческих союзах, и квоты в мире, где по-другому, увы, не обучены мыслить. Время вперёд! Об этом и я ору, 

ненавидящий нынешнее состояние дел в так и не состоявшейся духовно стране.

Что же касается украинского государства, то оно хранит в запасниках со времен сталинизма на 2 миллиарда долларов  культовых драгоценности  иудаизма, сотни свитков тор и других духовных твердынь еврейского народа и не возвращает 400 зданий синагог и благотворительных заведений - выстроенных на деньги еврейства страны для осуществления духовных, просветительских и оздоровительных нужд. Раввинат в Украину ввозной, в то время, как прежние века из Украины расходилась всемирная слава об еврейских праведниках. Вот такие реалии. Нвреев в стране, которая две тысячи лет давали пристанище еврейскому народу зорномеренно превратили в транзитную нацию...

В это же время закрыты для украинского еврейства творческие союзы страны, вымыто еврейство из украинских СМИ, не замечаемы литературные и театральные премьеры, а украинские евреи-олигархи являют отвратительнейший мувитон, после чего только на смертное одро доезжать доезжать в вечный Иерусалим для обретения загробной благости, так и не исполнив своей повседневной духовной мицвы ещё на земле, у себя на  родине - в Украине. Даже на содержание стариков-евреев в Украине складываются в большинстве только американские евреи.

Когда-то я написал, что в Германию я не уеду... Но вот Израиль всё ближе и ближе. Не потому, что в Украине братоубийственная война, а потому что даже теоретически не рассматривается вопрос о преодолении госантисемитизма и духовной сегрегации украинского еврейства... И в следствие этого только за посление полтора года из Украины навсегда выехало в Эрец более 6000 евреев. Такого вала Украина не давала два последних десятилетия. Или выживем, или выедем - стали сегодня говорить многие. И нас можно понять. Мы составляем сегодня в пересчете на украинских потомком до 3,5 млн. человек - потомки еврейской черты оседлости в Украине. Она отменена  царским  указом по решению Государственной думы 2 апреля 1915 года. В этом году украинцы стыдливо не проронили ни слова. Вот разве что показательно для двух восточно-славянских стран - Украины и РФ был среди дня в Киеве убит один из потомков еврейской черты оседлости в Украине полиэтнический и очень полемистический и очень не простой спорный писатель Олесь Бузина.

А как же Дервиш?! Он ведь из породы духовных учителей и плоть от плоти страны, которая его патологитчески травит, претесняет и ненавидит. Недавно он сказал об этом публично на одной из пресс-конференций и его попросили более не светится. Все. В 66 ле Дервиш выгорел… А ведь он гениален… Помню, врезалось в память... Скамейка на остановке гортранспота... К ней приближается под порывом ветра в плаще и болонкой Девушка... Украина... Этот образ создали дети... То ли Гарика Корогодского, то ли Петра Порошенко... Для меня они слились в феномен Дети, которые однажды обучаться жить завтра… Со своими новыми духовными учителями, посколько самого меня, духовно оступившегося. В их святцах не будет… Сложное время, но я в нем вкраплен как раз для того, чтобы как ветхозаветный Моисей, где там Мошиах, с Мошиахом сложно, не все пойму, чтобы как Моисей на духовном плане выпестовать свое горударство тех, кого вбили в асфальт жизни,  но они проросли на нем цветами редкой красоты, запахов и расцветок… Не по мне роль старого Перебенди... Не чувствую я его никак иначе, чем как фолк-рок молодежный на открытой сцене в день не моей Конституции, не моего Государства у меня на родине... Я почему фотографирую музыкантов. Потому что исповедую заповедь: давай меру духовно равному. Я не подам нищему, ни копейки не дам на АТО - кляните меня, но я скорей сфотографирую музыканта, городского торговца, поэта... Они мене в чем-то духовном ровня. Было бы что - подал бы... Здесь больше чем пацифизм. В моем украинском Детстве меня тринадцатилетнего шейгица всю ночь пытали злобные украинские пятнадцатилетние мальчишки… Я их не простил. И никогда уже не прощу… Так вот... Есть люди, которые прожив большую жизнь, так и  не вырастают до большого воровства, большой прозы житейской, большой подлости... Они так и остаются детьми. Взрослый простил бы… Ребенок не простит никогда! Ладно, что же хотел, по сути, сказать... Вот, например, в моем псевдониме литературном присутствует Веле, не Вэлвелд по-взрослому, а как бы Вова-Витя... Так переводится это ветхозаветное имя. Боже упаси, не Велес! Бррр... Самые немудрые пачками засрали этим именем Киев...

Донецкий Камелон - шахтёрская страда:
фейсбук забит дерьмом, а на кону - война.
На кепи фонари -шахтерские «грачи»...
чу, дигер впереди. Нет, снайпер, помолчи.

Не сбить прицел пока обычным блаблабла,
в засаде не шпаша, а злые егеря.
В израненной стране, убитых страшный счет:
в сегодняшней войне нет права на просчет.

На психолохотрон вестись уже нельзя. -
есть право на отстрел вчерашнего ворья.
Пора внутри страны отстреливать ворье,
чтоб не было войне подпитки за бабло...

... сам понимаю, что не сильно... но вот что сподвижило... Увидал у парня в ато на армейской блайзер-кашкетке обвязной фирмовый фонарик на черной парашютной ленте которого было начертано фирмово по-англицки... Камелон... Не Камелот, а Камелон... Дескать, некий старинный город света... Я это прочувствовал... Прочее свилось, слилось с реалиями нашего охреневшего мира... Сегодня в олигархо-воровской Украине у простых людей на каждый день уже души не хватает. О том извещают на окрестных рынках даже подвыпившие мужичонки, которых дому щемят озверевшие от безденежья тётки... Гроза близка...  Люди, никогда не упрощайте своих звёздных Миров до мишуры, до окрестных мирков, и тогда вы всегда будете оставаться Людьми! Ведь у каждого в душе свой пирожок бань-бяо, вот и ешьте его с достоинством и внутренним аппетитом! Пора на выезд что ли: поездом Цюрюпинск-Берлин... Или что? А то, что не дождетесь!

Вроде бы всё.

Я люблю и ненавижу - этот Город стал на лыжи:
палки тёткам отколбасив, он опух от вечных басен,
он оглох от сантиментов, он погряз от алиментов,
дети в нем, как интенданты и грядущего гаранты.

А ворьё в нем столь бестыже, что и сам бы стал на лыжи -
не облыжится бы право в воровской родной державе -
в общаке, чьё имя Киев, могут всяко взять за вымя,
могут вывернуть и бросить, состраданья здесь не просят.

Здесь ворье сидит по лавам... Ша! Атас!! Идет облава!

Июль 2015 г.