- Глава седьмая: Эфы Брумбельшицберга
О том, насколько ты древний, узнаёшь только к старости,
и тебе искренне жаль человечество: оно прозевало тебя,
как и ты, как видно, его... (С) Веле Штылвелд
1.
Я - рептилоид! Съели?! Пью на ночь рыбий жир,
лежу, втупясь, в постели и жру ночной эфир.
А в том эфире, братцы, отпетая ботва...
Мне некуда податься, я вдруг узнал себя!!
Извечный рептилоид, поэт и гамадрил,
растленный гуманоид вот это нагрузил...
Куда попал я, братцы, себе я не родня
Мне некуда податься - ату во всю меня.
И вот мне сон приснился...
Боже ж мой, канал "Планета" да на слабые мозги - это ж полный "хоррор & эррор"! И происходит. это от кромешной промывки мозгов, отчего после просмотра простой постсовковый пейзан выйдет с явной обидой на свое историческое и генетическое попрание с праведной мыслью, что он - гуд Максимка и гуманоид, а вот Штылвелд - форменный рептилоид, и его надо урыть.
Нет, грань безумия иными познавательными программами на ТиВи явно перейдена. Не оттого ли и снятся мне тревожные подобные тревожные сны.
2.
Во впадинах щек - эфы,
вдоль сюртука - струны,
Вяжут слова - эльфы,
В душах родятся - дюны.
В магазине "Музыкальные инструменты" эта скрипка лежала особо. Она была как раз под ребенка моих кровей и моего темперамента. Почти шоколадная, она по краю деки обретала густой янтарный колор, светила бездонно коричневыми, уходящими в черные штреки эфами и словно уже звучала при одном прикосновении к ней взглядом...
- Мама, хочу играть вот на этой скрипке! Она такая...
- Да что в ней, сына?! При твоем отсутствии слуха?
- В ней словно разлили мед - и изнутри, и снаружи, а потом мед высох и превратился в сцепки кристалликов.
- О, молодой человек, вы как видно, поэт. А эти невидимые никому кроме вас сцепки кристалликов принято называть патиной. Вы почти угадали. Это старая патина на дереве груши.
- Товарищ продавец, а позвольте-ка мне эту скрипочку.
- А играть сумеете?
- Да вот, я профессор консерватории по классу скрипки и иных смычковых от альта пикола и до контрабаса.
- Тогда вот вам смычок.
- Ага, сейчас чуть поканифолю, канифольный раствор обычно со мной.
- Что за раствор, он смычок не перекислит...
- Да что вы, право, подозреваете во мне варвара. Я всего капну на полотно смычка, чтобы он начал петь, а не смыкаться по-базарному, как у старого венгра на подпитии...
И точно. Старик капнул розово-янтарной жидкостью и очень осторожно и деликатно провел внутренней стороной пухлого стариковского нетрудового мизинца вдоль смычка. Затем поправил колышки колодок на грифе, а затем прямо на прилавке поставил телом скрипку как контрабас с опорой на витринное стекло и стал выводить сначала некие благообразные созвучия, затем рулады, затем зазвучал Барток, и я заплакал. С первыми выступившими из-под стеклышек очков каплями слез старик прекратил свои упражнения, посмотрел на меня, выдохнул и произнес:
- Да-с, молодой человек, у вас слезы не восторга, а сожаления. Огромного жизненного сожаления. Видно вам сие не дано. Видно, вы удивительный слушатель, но никакой исполнитель. И уже никогда им не будете.
- А потрогать скрипку можно?
- Скрипку, под мою ответственность, да, а к смычку даже не прикасайтесь. Он для вас - тайна за семью печатями. Люси, деточка, подойди, пожалуйста, поздоровайся. Этот мальчик тебе не конкурент, но он восторжен, а значит, требует уважения.
К прилавку подошла девчушка со страшными брикетами на весь рот, опоясавшими двумя не радужными полудугами её верхние и нижние зубы почти что маленькой обезьянки. Лицо девочки состояло из конопушек, среди которых две были особо востренькими и язвительными. Это были глаза. Рыжая пакля волос давно, как видно, не чесанных на школьный пробор, казалась странной мочалкой, которая прорвалась на голову вместо хоть какой-то прически...
- Люси, - подала мне руку девочка. - А ещё меня подружки Ириской зовут, а с мальчишками я не дружу. Так что имени своего называть мне не надо. Я всё равно через полчаса его просто забуду.
- Не забудешь, - возразил ей старик. - Не будь упрямицей, познакомься, потому что из этого мальчика завтра вырастет впрямь таки хороший поэт.
- Поэты всю жизнь постятся, а я буду жить сыто, сыто, сыто...
- Сито, - строго сказал старик, и тут же прибавил:
- Кода! –
Потом я узнал, что на особом воспитательном сленге совковых «музыкалок» это означало:
- Немедленно замолчи!
Назло задаваке Люси я простучал на задней деке ритм:
«Старый барабанщик, старый барабанщик,
старый барабанщик долго спал.
Он проснулся, перевернулся -
три копейки потерял.»
Затем старик расплатился, сунул скрипку вместе со смычком в старый футляр из дерматина и утащил будущую скрипачку за руку в мир, где всё начиналось с Коды послушания, а я пошел вихрить в некий свой первый по жизни дневник каракули о несбыточном, а еще я пробовал рисовать скрипку. А Люська никак не рисовалась, от нее на тетрадном листе зияли только спирали непокорных ветвей и две глазные раскосые конопушки
3.
А чтобы вы сказали, как если бы соседская девочка - погодка и сверстница и по духа и по казалось бы, крови, оказалась вдруг рептилоидом. То-то и оно. Заподозрить в коротконогой Люси не рептилоид мог бы только незрячий.
Нет, точно крокодилового хвоста за ней не водилось, но лить крокодиловые слёзы она точно умела. И я это знал. Потому что жила она со своим профессорским дедушкой на одной лестничной клетке, тогда бы как ей вполне бы могла подойти клетка для аллигатора в киевском зоопарке. То ли столь широка была попой, что разойтись с ней никак не получалось, то ли и точно у нее под юбкой скрывался хвост рептилоида.
Её скрипичный гаммы год за годом по выходным убивали во мне детского любителя Брамса, Бартока и прочих бля... бахов - от Бетховена до Брумбельшпицберга - некого особо эксцентричного нездешне-запредельного рептилоида-виртуоза. А еще Люси пыталась играть нежнейшую «Сольвейг» Эдварда Грига, но я плакал не от трогательной мелодии, а от её инфлюэнцы.
Вы бы смогли представить мелодию, вообще мелодию, заболевшую гриппом или коклюшем? Так вот пьесы для скрипки этого самого Брумбельшицберга заставляли меня всем белом чесаться, и в такие минуты я думал о рептилоидной сущности Люси, и понимала почему она ежедневно словно теряла свой хвост.
Ведь от ужасных скрипичных пассов хвост у Люси регулярно чесался и отпадал, отпадал, отпадал, нивелируя её внешние рептилоидны коды едва ли не до нуля. Правда, оставались ещё и брикеты, но став старше, Люси полюбила конную выездку и однажды свалилась с лошади.
Брикеты сбились и за мгновение ока вылетели у нее изо рта, обнажив очень большие, крепкие, а к тому же и порядочно ровные зубы. Этими зубами она то и дело клацала при неудачных скрипичных пассах, и, полагаю, что все выездные лошади на загородном ипподроме нервно встряхивали и трясли ушами. Но только не я.
В ту пору я был жестко невыездной, и счастье Люси с внезапной аппроксимацией и санации зубов, да и всей полости рта, перенес без особых для себя последствий. Теперь Люси гордо и много улыбалась и стала заниматься балетом, не в надежде особой выкрутки всяческих фуэте и па-де-де, а только лишь с тем, чтобы подобно танцовщицам Антона Рубинштейна или Дега получить такой циркуль ног, в который бы вписался роскошно альт. Но ноги не подрастали, и с альтом пришлось повременить до следующей жизни, хотя в Глиэра её приняли сразу, не смотря на пресловутую пятую графу и чисто гипотетический рептилоидный хвот, о котором я знал куда иных других более.
А я все эти годы всё клеил и клеил двухмерные картонно-бумажные скрипки, в нелепой надежде хоть однажды одну их них оживить, но все мои многочисленные потуги и деяния были бессильны. Встречался я с Люси всё реже и реже… И только память о хранящейся в мире Люси той незабвенной детской скрипки тянула меня в гости к Люси.
Но в дом к Люси меня просто не звали. Ведь мир музыки - это особый мир, элитный, спровоцированный годами усилий даже над последней бездарностью, к которой и относилась прежде Люси, но сейчас в прическе рыжей конопушной Анджелы Девис она была вполне адекватна своему времени, в котором даже её виртуально-рептилоидный хвост имел право быть, торжественной обвязанный золотой медальной фольгой... Вот отчего один только я непременно хотел наступить ей на хвост, но она так ловко уворачивалась, то изящно уводила свой рептилоидный хвост из-под удара, вглядываясь в меня со странной укоризной цивилизованной гремучей змеи...
4.
Наверное, то, что объединяет современное человечество с более древними рептилоидами, что они кожей ощущают любые волшебные музыкальные фразы. Только фразеология музыки у них разная.
Рептилоид Люси вечно страдала из-за коротких ножек с куриными лодыжками молодого бройлера, который хоть по жизни и был поджарым, но ни в спринтера, ни в стайеры спортивные тренеры его не брали.
И молодой бройлер Люси мстил не звуками Дебюсси или Стравинского, Чюрлёниса или Брумбельшицберга, кстати, последнего рептилоидного композитора, которого ни в одной земной «консе» не проходили, но и в обычной «музыкалке» имени Глиэра о нем сном духом не ведали.
Меня же в ту пору стало занимать, а точно ли, что живущие на пруду тритоны являются прямыми потомками огненной ящерицы Ори, и мы с косяком дворовых мальчишек решили это проверить. Для этого отыскали продолговатые шпротные банка: две или три, и по длине банок наловили тритонов, после чего банки с притонами поставили на костер.
По замыслу жестоких экспериментаторов, тритоны при нагревании должны были приобрести особую живость и огненность и зажечь над собой ауру древнейшего колдовства, при прикосновении к которой должны были бы осуществляться такие наши желания, как полет на ковре-самолете и всяческие самоучки звериным и птичьим языкам. Ничего этого не произошло, и наши тритончики стали превращаться в горелые шпроты.
Внешне это было ужасно. Но вдруг неведомо как и откуда является Люси, да не сама, а со скрипкой и выдает музыкальные фразы из, вы угадали, - из Брумбельшицберга. И все мы просто каменеем на добрых пару часов, а еще недавно сваренные до шпротных питоны превращаются в красивейшие ядовито-зеленые цветом тел ящерицы, и начинают носиться вокруг нас оцепеневших, ополоумевших по каким-то пространственным кольцам.
И уже не они, а мы чувствуем, что нас обжигают какими-то неведомыми нас лучами и словно хлыстами стегают по всему телу - раз за разом всё хлеще и хлеще, а в это время Люси впадает в свойственное ей неистовство, и не появись тучка наших родителей, ведомых старым профессором, кто знает, сколько бы дней и ночей мы бы не смогли нигде присесть на наши собственные ягодицы, по которым боль пронзала нас изнутри, словно по жилам да по венам нас еще долго продолжали отучать от недоброй нашей затеи...
Нас за уши разводили по этажам и квартирам, нам что-то говорили и долго нравоучали, кого-то даже стегали отцовским ремнем, но мы ничего этого не замечали. Нас просто по-особому карал выпущенный Люськой на свободу Брумбельшицберг, приходя на во сны с такими звуковыми разрядками, от которых, казалось, с нас начинала сползать, словно трусы, кожа..
При этом на саму Люську мы зла не держали, а на Брумбельшицберга и подавно не было кому и пожаловаться. В мире совковых людей-родителей никакие зверепотамы, а тем более рептилоиды не принимались в расчет. Помню только, что затеявший эту операцию старшенький из нас Вовка Нордман внезапно в свои 12 лет облысел и волосы на нем уже никогда не росли.
- Глава восьмая: Лунные качели
1.
Вас когда-либо смущала отбитая, либо отщербленная с обратной стороны зеркала, скажем у почти уже фамильного трюмо, амальгама, дословно «мягкая прокладка», обычно добротно прокрашенная густым вязким гудроном глухого черного цвета?
Я не случайно акцентирую читательское внимание на этих тонкостях зеркальной алхимии, которые мы проходили впопыхах по спешно-развлекательной программе на школьных уроках химии. С такой же бестолковой поспешностью можно было бы изучать и курс средневековой алхимии со всеми ее зелеными и красными львами, золотыми и белыми единорогами и желтоглазыми огнедышащими драконами, составляющими, скажем, эликсир жизни. Вы понимаете, к чему я веду?
Нет? Да все очень просто! Всё дело в том, что состав амальгамы, кроме того, что это ртуть связанная с другими металлами в некой пропорции, которую, кстати, предложили всё те же алхимики, нам так же малоизвестен и столь же непонятен, как перечень пропорций ингредиентов эликсира жизни или простенькой микстуры от сглаза...
Так вот... Это трюмо в далекие пятидесятые вынесли на свалку из какого-то очень скучного учреждения, где оно стояло в прихожей и никого, как видно, не радовало. Люди всё были скучнейшие, в чёрных нарукавниках из туркменского шёлка, присылаемых в пачках раз в году по заявкам бухснаба. Свалка обреталась недалеко от нашего жилого барака, и с неё трюмо попало прямиком в тесный «паровозик» нашей квартиры, состоявшей из двух комнатушек и прихожей.
Первая комнатушка, с самой заправской русской печью, выглядела степенно – семейно, тесно, уютно. Стояла в ней даже огромная никелированная двухспалка, на которой покоились по ночам дед Нюма и бабушка Ева, а их совместная дочь Ида спала как раз на печке, а ещё там был платяной шкаф и швейная ножная машинка «Зингер», да кажется ещё парочка непрезентабельных стульев.
В платяном шкафу как раз и было зеркало с выбитой и расцарапанной амальгамой, а в центральной комнатке-кухне жили мы с мамой, и стоял большой обеденный стол – круглый и неуклюжий под белой скатертью из застиранного до дыр довоенного льняного полотна и с четырьмя стульями такого же нелепого вида. Они со столом занимали одну боковую стену. У второй стояла ажурная этажерка и вот это самое втащенное в дом трюмо, поскольку зеркало в нём не имело ни малейшего повреждения, хотя перед этим несколько дней трюмо простояло на свалке прямо под открытым небом, как иная обугленная русская печь в сожженном врагом селении.
Всех очень смущал грозный инвентарный номер, проставленный на тыльной диктовой стороне, а рядышком с ним еще один, написанный по-немецки, а над этими двумя менее скромными ещё один – наиболее нахальный, послевоенно-небрежный, нарисованный белой масляной краской № 11156.
Вся квартирка походила на поездную теплушку, разделенную на три секции. В той секции, в которой начинались три большие, из вечно потного цемента ступеньки, стояла газовая плита и по ночам наша с матерью раскладушка. На ней мы и ютились, пока мать, отработав на стройке 283 часа в заправской строительной телогрейке, не получила от своей швейной фабрики одну отдельную комнатку в коммуналке. К тому времени мне уже исполнилось шесть лет...
Спать в те полузабытые времена приходилось либо в детской кроватке в шестидневном круглосуточном детском саду – пять раз в неделю, либо на мягкой прокладке из сдаваемых швейным цехом №8 искусственных шуб: мать работала комплектовщицей, и в такие бессонные для нее ночи очень ругала бессовестных комплектовщиц из десятого цеха, опережавших ее в сдаче залежей неоприходованной продукции.
Продукцию надо было сдать, во что бы то ни стало до двенадцати часов ночи последнего рабочего дня учетного месяца, но обычно комплектация шла до утра. И тогда женщины в цеху болтали о моей матери, и я слышал, как их голоса доносились с «отпарки», где на огромных надувных манекенах шубы парили и чистили чистейшим авиационным керосином. Видимо, эти огромные говорящие тетки завидовали моему безмятежному сну и переживали неустроенность морячки – моей собственно матери.
Так что мягкие прокладки из синтетических шуб, обычно буро-коричневых, либо коричнево-белых, либо, на худой конец, чёрных, врезались в мою память... И когда восьмиклассник-хулиган Алик впервые произнёс, что и зеркало состоит из стекла, дегтя и мягкой прокладки, – это так поразило моё детское воображение, что многие дни я пытался исследовать то, что привело меня к странным выводам и находкам.
2.
И всё-таки что-то второпях пропустил. Не больше и не меньше, а целую прабабку свою Эсфирь, звучавшую на домашнем наречии не иначе как «бабушка Фира». К бабушке Фире нельзя было применить ласковое еврейское «бабуле», поскольку она была невозможно стара и была матерью самой бабушки Евы – авторитарха нашего домашнего мира. Это она как-то распорядилась:
– Наум, не строил бы из себя шута горохового, а взял бы своего приятеля Белошицкого, нарядился бы с ним во все свои ордена, и перетащил бы ту бесхозную рухлядь в наш дом!
– Евочка, да о чём ты говоришь? Какие у Белошицкого ордена? У него же одни медали!.. Он же всю войну провёл в ординарцах, а свои ордена «Славы» я позорить не буду!
– Будешь! У тебя подросла дочь! Ей самое время приводить себя в достойный порядок – у зеркала. Да и Танькин шейгиц любит себя рассматривать...
– Ну, мальчонке особая красота ни к чему, а Ида может рассматривать свои прыщики и в шкафу...
– Будешь много болтать – останешься с носом!.. Другие утащат.
– А может быть заявленьице написать кому-нибудь там в бухснаб?
– Наум, вы никак не зарубите у себя на своем еврейском носу, – это уже вмешивается бабушка Фира. – Я хоть и неграмотная, а хорошо знаю: писала писака, не разберет и собака. Делайте, что вам говорят.
– Мадам Есфирь, вам не следует так волноваться!
– Наум Борисович, – возмущается библейская сухенькая старушка. – Простите меня, но вы форменный тунеядец!
И вот «форменный тунеядец» заодно и домашний шут вместе с экс-ординарцем, написав таки надлежащее заявление и получив кучерявое разрешение, тащат трюмо через маленький ухоженный дворик под прицельными взглядами таких же барачных соседей, а уже через полчаса на лавочке у крыльца Белошицких идёт фронтовое распитие, и по всем уголкам тощего барачного дворика раздается нефасонная песня, которую дедушка Наум выучил ещё в довоенном ГУЛАГе:
«Ай да вспомним, братцы, ай да двадцать первый год...»
Дедушка работает гальваником и в доме бывает не часто, зато я очень часто болею и скучаю рядом с прабабкой моей в бараке, сидя на ее узеньком топчане. Она больше умеет говорить по-еврейски, а русские слова ей даются с трудом, поэтому она их произносит редко, перемежая с говорком на идиш:
– Ах ты ятеле, мой ятеле...
– Бабушка, кто такой ятеле?
– Козленочек.
– На каком это языке?
– На гражданском.
На "гражданском" в доме говорят трое. К ним четвертой нехотя примыкает мать, то и дело резво отпираясь на русском, Ида пытается быть и того умнее и говорит на школьном, а я на языке детства. Странно, но мой язык понимают все окружающие, даже стоящее в дальнем углу от грубы русской печи с отбитым на полу металлическим ковриком, какое-то очень неуклюжее, припертое фронтовиками трюмо.
3.
Я рассматриваю себя в зеркале. И нахожу себя в нём очень и очень странным. Внезапно перед глазами возникают разнообразнейшие видения. Нет, не так всё быстро. Прежде проступают какие-то предчувствия видений, от которых мне становится страшно.
Рассматривая мальчика в белой рубашечке, в чёрных штанишках со шлейками и коричневых чулках, я не замечаю вечно разбитых зелёных сандаликов, но вижу себя в саду, в зарослях цветущих нежно фиолетовых цветов – мать-и-мачехи. Мне кажется, что зеркало вдыхает их аромат. Вдруг из самого зеркала вырывается огромный шмель и буквально опрокидывает меня на пол. От обиды и на шмеля, и на это странное зеркало я плачу и немедля принимаюсь мстить всем доступным мне зеркалам!..
Месть моя обстоятельна. Я отыскиваю множественные осколки маленьких кукольных зеркал и начинаю счищать с тыльной стороны вязкую густую тянучку, пока не замечаю, что краски уже нет! Тут у меня, злобливого, возникает в руках маленький острый гвоздик. Правда, очень кривой, весь в каких-то изгибах, служивший в военное лихолетье и несколько послевоенных лет уже не раз, и я начинаю им чертить на тыльной стороне всяческие каляки, пока не пробиваюсь к стеклу. Теперь я умиротворен. Зеркальный мир мною строго наказан...
Ещё более строго наказывает меня вечером мать. Теперь я стою в полутемном углу, в темные меня не ставят принципиально, потому что «бабуле» Ева сама боится грозы и темноты кромешной. Тем не менее, прощенный всеми, я строго наказан матерью, чей авторитет для меня непререкаем.
Стою и тупо смотрю на это вредное безмолвное зеркало, к которому я поставлен лицом. И тут обнаруживаю оставленную Идой помаду. Она красится ей тайком. Делают такую поганую помаду цыгане. Она очень ароматная и быстро тает на солнце; она в узенькой фиолетовой трубочке и сама – бордово-рыжего цвета. Она-то мне и нужна.
Осторожно рисую очень злые кривляки прямо на краешке зеркала, совершенно не замечая, как при этом пачкаю химической помадой свои маленькие детские пальцы. Особенно указательный. Теперь его ни за что не отмыть.
– Дядя, что мне теперь делать с Мишкой? У вас, что не было глаз?
– Сама наказывала, сама бы имела глаза.
– Но ведь палец не отмывается!
– Вот и ладно. Давай мы его отрубим!
– Наум Борисович, вы неумный человек, у вас вместо копф – тухес!
– Дядя, вы идиот!
– Наум, ты старый дурак!
– Зачем он брал мою помаду!
– Ида, ты мерзавка! Кто разрешал тебе мазаться! Наум, тащи свою дочь-стилягу в чулан!
– Застрелитесь вы все!..
Весело... Идочку из чулана достают через десять минут с заплаканными глазами. Она бросает в меня вышитыми подушками-думками.
– Наум Борисович, заберите от меня этих детей!
– Мадам Есфирь, вам с детками быть полезно.
– Дядя, вы действительно сволочь!..
Трюмо при этом молчит. Маленький шейгиц после сладкого чая с крыжовником и белой булочкой с масло-сахаром безмятежно спит на расставленной у выхода раскладушке. У нового трюмо стоит старое клозетное ведро – в него будут ходить все до утра. Мы с мамой – из прихожей, а прочие домочадцы – из горенки. В светлице обеденный стол жалуется рассохшемуся трюмо:
Такие они, сякие, все эти Вонсы, Роговские, Федоровские, Шкидченко... На шесть человек в одной маленькой еврейской семье целых четыре фамилии!.. С ума можно сойти! Столько фамилий и никакого фамильного серебра...
– Зато в душе у них золото, – внезапно отвечает трюмо и до утра замолкает...
– Полиновского съел Бабий Яр! – по-вдовьи оглашает тихую полночь древняя бабушка Фира.
– Спи, мама, Полиновского не вернешь...
– Слава Богу, все мы живы, мадам Эсфирь...
– Наум, пусть будет ночь!..
– Спи, Ева...
– У них ещё были Полиновские, – сообщают трюмо старые домашние стулья.
– Полиновского не вернешь, Полиновского съел Бабий Яр, – огорчается обеденный стол...
В трюмо проступает облик сытого немецкого генерала. Его вешают на Контрактовой площади. Под тяжестью грузного тела верхняя перекладина пружинит и срезывает петлю. Генерал в кроваво-красных петлицах летит наземь. Его подхватывают советские воины и вновь, уже на руках, подносят к петле. Генерал изворачивается как уж. Он даже кричит от ужаса. Но крик его нем. Трюмо не ретранслятор. Генерал повешен; печальным сном засыпает древняя Фира.
4.
Утром, когда все ушли на работу, на базар на школьные занятия, либо уселись на лавочку у крылечка, я, оставшись один, решил вполне насладиться собственной местью.
– Амальгама – твоя мама! – передразнил меня, заглянув в маленькое окошко, хулиганистый Алик. На уроках он не был, а обычно в это время гонял голубей, либо очищал соседские яблоневые сады.
Стоял сытый украинский сентябрь с густой, чуть порыжевшей зеленью, с застоявшимися в палисадниках пестрыми коврами цветов; и утопающий в зелени красный дощатый барак не был особым исключением. Его построили одним из первых сразу после войны и одним из последних разобрали.
Он стоял на Бульонской улице среди таких же бараков, вытянувшихся рядами к упрятанной теперь в бетон речке Лыбидь, названной так по имени легендарной сестры самого основоположника Киева – Кия. Но мне всегда казалось, что это не Лыбидь, а Герда, а Киев основал ее братец Кай, которого украла Снежная королева и унесла с собой на самый северный край света.
Было интересно, что и у Кая, и у меня были нездоровые отношения с зеркалами. Каю осколок зеркала, войдя через глаз, попал в самое сердце, а мне из-за трюмо вчера чуть было не отрубили палец, а Идочку закрыли в чулане. Как видно, с зеркалами всегда так. А тут ещё Алик смеется. Дурак дураком, а как повредить зеркалу, подсказал – и теперь потешается...
Я подошел к своему деревянно-зеркальному оппоненту. Зеркало стояло у себя в уголке. Правда, в том месте, где вчера я на нем нарисовал мерзкие рожицы, теперь смотрели на меня вполне реалистические портреты домочадцев, смеющихся надо мной, глупым. Пришлось снять со стола кухонную тряпку и провести жирно по этой карикатуре. Карикатура исчезла с первого раза, как будто это была не химическая помада, а порыжевшая странным образом за ночь пыль.
С улицы возвратилась бабушка Фира. Она улыбалась. В руках у неё были аккуратно срезанные цветы мать-и-мачехи. Взяв большую полулитровую кружку, она зачерпнула из эмалированного ведра воды, удивилась, что там осталось ее только на донце, поставила в цветы кружку и поместила букет на трюмо. Вот это уже было слишком. Мне не понравилось, что под нос злому зеркалу поставили такие нежные и красивые цветочки. Я вытащил из кружки букет и плеснул в зеркало полкружки воды: «Вот тебе, получай!»
Вдруг зеркало глубоко вздохнуло и прошептало: «Спасибо!»
– Пожалуйста, – от неожиданности произнес я.
Зеркало промолчало. Я – нет. Мне отчаянно хотелось кричать от нахлынувшего на меня ужаса, но вместо этого я просто оцепенел и стал наблюдать, как по зеркальной поверхности струятся грязные водяные потоки. Раз за разом эти ручейки становились всё грязней и грязней, и вдруг мне в глаза ударило яркое серебро, смотреться в которое стало невыносимо.
В горенке на топчане тихо похрапывала баба Фира, жужжали назойливые осенние мухи, во дворе, я слышал, дрались соседские «кастрюльные» петухи, – мне бы их в этот момент озорство, – их было в два раза больше чем кур, но всех петухов за один раз в одной кастрюле не сваришь, и поэтому их дворовые драки терпели...
В отмытых местах зеркало покрылось чешуйками, каждую из которых мне захотелось потрогать, но притронуться хоть к одной я так и не посмел. Это сделала бабушка Фира, внезапно выплывшая из горенки и словно догадавшаяся, что ее правнук наткнулся в доме на чудо.
Дряблым пальцем своим она прикоснулась к чешуйке, и кожа на пальце озарилась. Сама она вдруг стала моложе, и я увидел в ней белую как лунь красавицу, хотя из зеркала смотрела еще более древняя, чем она старица...
– Странно, но, похоже, у нас в доме оказалось зеркало царя Соломона... Он мог видеть в нём свою великую мудрость, но оставаться молодым и наивным... Будь жив раввин Рувим, он бы многое объяснил. А пока, ятеле , не подходи больше к зеркалу. Существуют легенды, что такие зеркала забирали людей – больших и маленьких...
– Послушных и непослушных?
– И непослушных, ятеле, тоже. Я не знаю...
– А кто знает?
– Царь Соломон знал, а ещё старый Рувим, но его забрал Бабий яр...
5.
– Мама, кто такой царь Соломон?
– Мама, скажи своей маме, чтобы она не рассказывала ребенку идиотизмы!
– Мадам Эсфирь, вы слышали, маленькие мозги ребёнка – это не большая хоральная синагога. Отступитесь от мальчика.
– Ничего с вашим шейгицом не будет!
– Мама, кто такой шейгиц?
– Это тот, Мойшале, кто не знает гражданского языка...
– А все детки не знают гражданского языка?
– Вырастешь, узнаешь. Говори лучше, Мишка, на детском.
– Со взрослыми людьми на гражданском языке разговаривает их совесть, – осторожно говорит дед Наум.
– Дядя, прикусите себе язык!
Дядей мама называет Наума, двоюродного брата бабушки Евы и ее законного послевоенного мужа в огромной стране, где людей, знающих гражданский язык, осталось очень немного...
Похоже, что и царь Соломон, и это трюмо знают тот же язык, но и меня, и бабушку Фиру зеркало одинаково понимает. Потому что там, где бабушка Фира разговаривает с вещами, как она говорит, сердцем, я вполне доступно изъясняюсь с ними на языке детства, и ещё надо решить, кто из нас больший полиглот.
Но пока в питьевом эмалированном ведре нет больше воды, и мы отправляемся в экспедицию к синим баракам, к старой замшелой колонке, вода из которой разительно отличается от вод, льющихся из прочих общественных водозаборников. И вот почему...
Источник у синих бараков, всего за две улицы, привлекает нас странной замшелостью зелёного и красного цвета. Да, где-то в Киевской области существует речка Красная, на которую переселят несколько тысяч семей ликвидаторов из Чернобыля, но это случится еще не скоро; и уже взрослым я узнаю, что там выход на поверхность железных руд. А зеленый цвет – от избытка меди, и всё это счастье в двух шагах от Ямской, где так плотно стояли в начале двадцатого века киевские публичные дома, описанные Александром Куприным в его шокирующей и печально известной «Яме».
Так вот, сразу после войны, эта пресловутая Яма состояла сплошь из барачных поселений украинцев, русских, евреев, поляков, армян, иранцев и гагаузов. С иранцами вроде бы всё было ясно – их допустил в Киев последний русский государь-император ещё в 1914-ом году, а вот с Бабьим Яром у потомков переселенцев не больно сложилось – половину из них оголтелые гитлеровцы сочли за евреев и расстреляли в единой для киевлян двухсоттысячной братской могиле.
Вторая половина совершенно вовремя вспомнила о своей близости к мистической Шамбале, и оставшихся в живых оставили в покое. Этот покой в послевоенных пятидесятых наворотил из иранцев сапожников и продавцов шнурков для ботинок, чемпионов по вольной борьбе и людей, собственно, безвольных перед системой, но самобытных, по сути. Мать уже и не вспомнит, как звали чемпиона в полулегком весе по боксу, с которым её свела судьба в 1959 году. Он был иранец. Одним словом, в те времена огнепоклонники с детьми Моисеевыми были дружны. Хотя до сих пор нет памятного знака в Бабьем Яру иранцам.
Ни шнурков, ни ваксы на земле не стало меньше, но будущие жертвы обратились к российскому царю за помощью и получили её, явно не за тем, чтобы закончить свой путь в трижды проклятом Бабьем Яру.
6.
Даже среди «барачников» синебарачная улица, отходившая перпендикуляром к Красноармейской, называлась «еврейской» и вполне неслучайно. На ней жили жены раввинов и канторов, чей путь прервался в Бабьем Яру, либо в братских могилах последних украинских местечек. Здесь знали и живородили Каббалу.
Здесь говорили исключительно на идиш, даже во времена щепетильных партийных проверок. А такие проверки в те времена шли повсеместно. Остается добавить, что мужчин на этой улочке из шести-семи синих бараков было мало – их съел всеукраинский Бабий Яр. Но именно сюда старая Есфирь приходила каждую пятницу справлять Шаббат Шалом и перекликаться со всё ещё живыми и непогребенными. Здесь её и меня, шейгица, принимали и понимали.
– Циля, шейгиц нашёл зеркало Соломона. Нет, в дом это зеркало притащил Наум с хазерте Белошицким, но от этого не легче. А вдруг мальчик узнает всё и пойдёт до конца?
– Так тебе его отшептать?
– А как же...
Разговор шёл на гражданском.
– Циля, ты не помнишь, как это делал Рувим?
– Барух Адонай Элохейнум, Господь всевышний Авраама и Якова отведи от шейгица Мишки...
– Михаил – это значит Мойша...
– …напасти зеркала Соломона и продли годы его как всякого...
– Рожденного в рубашке...
– Фира, он действительно родился в рубашке?
– Святой истинный Бог! Плацента вышла с ним и на нём!..
Десять старушек в белых платочках встречают Царицу Субботу, а маленький шейгиц прыгает у барака в «классики» со сверстницей Кларой. У неё порок сердца и очень доброе сердце.
– Бабушка, а порок сердца – это страшно?
– Не страшнее зеркала Соломона.
– Клара говорит, что она никогда не родит.
– А сколько ей лет?
– Шесть.
– В шесть лет девочки не рожают. Повторяй за мной: «Барух Адонай Элохейнум...»
– Это поможет Кларе?
– Это поможет тебе, ятеле, пережить чудо.
– А где оно, чудо?
– В зеркале Соломона. Будь с ним терпимее.
– Это как?
– Не оскорбляй зеркало действием!
– «Не рисуй на нём гадостей», – нравоучает во мне моя мать.
– «Не рисуй на нём моей цыганской помадой!», – строго добавляет выпущенная из чулана Идочка.
Клара на прощание улыбается. В следующий Шаббат Шалом мы присутствуем на ее похоронах.
«Шаббат Шалом! Я всегда буду с тобой!», – говорит мне эта странная девочка на прощание. Через десять лет такую же еврейскую девочку с таким же именем Клара спасет от такого же порока сердца известный советский кардиолог-хирург Николай Михайлович Амосов, и она улыбнется ему в новый Шаббат Шалом.
Шабат Шалом! В красном бараке домочадцы нас точно заждались.
Мы несем непомерно тяжелое питьевое ведро с чистейшей «живой» водой. Бабушка Фира настоятельно учит:
– У этого зеркала есть своя особая тайна. Оно состоит из чешуи Зверя. Зверь сей неведом и алчен...
– Такое сухое и плоское чешуйчатое Нечто не может быть зверем!
– Так ты его видел?
– Да!
– Не дай ему выпить себя. Пусть Оно пьёт наши кровавые слёзы...
– А кто пролил наши слёзы?
– Фараоны, Амман, Гитлер...
– А кто их исцелит?
– Время.
– А кто мы во времени?
– Люди.
7.
– Нуманю?
– Что Ева?
– Люди сволочи!
Это так, на всякий случай, в тихое окрестное предвечерье вылетают звуки и пуки. Время переваривать нечто среднее между обедом и ужином. Потому что настоящих обедов без присутствия домочадцев устраивать некому – все в делах на тощий живот, а переедать ужины – вредно.
Идочка проклевывается со двора с подозрительной пунцовостью на шейке.
– Наверное шмель ужалил? – спрашивает дедка у своей дочери-шестиклассницы.
Я замечаю, как огромный шмель запросто влетает в зеркало экс-казенного трюмо и жужжит мохнато:
– Не я!..
– Не он! – соглашается с мохнатым матросом зеркало. – Это Алик ее так причащал к некоторым тонкостям полового воспитания.
Бабушка Ева уже распоряжается:
– Наум, уксус, воду, вафельное полотенце и йод. Нет, йода не надо. Давай-ка сюда свой фронтовой ремень!
– Мама, он сам меня так покусал!
– Мерзавка!
– Ева, не кричи! Ты была не лучше...
– Но тогда, мама, была первая пятилетка...
– А сейчас у нас первая семилетка!
– Вы бы еще вспомнили о царе Соломоне...
– Мамочка, честное пионерское, я больше не буду!!!
– Держи ее, Наум! Держи эту мерзавку!
– Честное пионерское!..
– Не вырывайся, дура! Примочку приложу!..
– Мама, не трогай сестру!
– А как она завтра в школу пойдёт? Что люди скажут?!
– Что люди скажут? Что люди скажут?
– На каждый роток не набросишь платок. Швайк , Ева, пусть будет ночь...
Меня сегодня кладут спать в светлице, чтобы моя детская простуда не перешла в крупозное воспаление легких. По этому поводу туалетное ведро вынесено в коридор, к маме. Идочке настрого запрещено заходить в комнату, где спит ребенок, и ей придется довольствоваться детским горшком, а для трюмо никаких инструкций ни от кого не поступило.
Оно сонно стоит в углу и отливает лунным цветом. У меня к трюмо есть пару вопросов, и я беру со стола кружку с колодезной водой, оставленной в комнате на всякий случай. В кружку предупредительно опущен советский серпастый полтинник из серебра, чеканки 1923 года.
Вот уж где вечный «двадцать третий год». У меня постель постелена на дощатом полу, вместо простыни – старая ночная рубашка бабушки Евы. Под ней – цветной китайский ватин, а под ним – мамина телогрейка, в которой она отрабатывает квартирные трудодни.
Под головой у меня две «думки» в кружевных наперниках с вышитыми болгарским крестом кошечками в корзинках, увитых розами базарных ярких расцветок. Укрыт я старым суконным армейским одеялом, на него наброшен мамин плащ, в котором она обычно ходит по ночам на свою швейную фабрику – на ежемесячную комплектовку. Днем мама носит другой аккуратненький демисезонный костюм в большую черно-белую шотландскую клетку.
Спать не хочется. Идочкину шейку отмачивали полвечера, проклиная всех Аликов мира. Затем пытались пороть, но вмешались моя мама и бабушка Фира. Затем вспомнили обо мне и принялись поить чаем со смородиной и булкой с масло-сахаром, затем, парить мне ноги, затем уже бабушка Ева строго всем приказала:
– Швайк, пусть будет ночь!
Четырехфамильный кагал засыпает, а я узнаю, что я лунатик.
8.
В ту пору я еще не ведал, что я даже не лунатик, а просто во мне от рождения жил и подрастал... лунный мальчик. Правда, я отчетливо помню, как сердобольные тетки из туберкулезного детского пансионата, где я лежал с положительным перке, клали подле моей детской кроватки большие мокрые тряпки из мешковины.
Делали они это регулярно, после того, как заподозрили во мне трехлетнего лунатика. Я вставал на тряпку, пробуждался и плакал. Но затем крепко засыпал уже до утра. Тогда еще никто не знал, что в человеческом геноме скрыты особые гены солнечных и лунных людей. Знали просто, что среди советских детей непременно были просто дети и были дети-лунатики.
В санаторных учреждениях лунатиков определяли на глазок по малопонятным мне, теперь уже достаточно взрослому, приметам, а дальше начинали с этим бороться вполне примитивным, но радикальным методом, кладя им под ноги большую мокрую и совершенно отвратительную на вид тряпку.
Видно, ту проклятую тряпку я однажды возненавидел и не заснул до тех пор, пока эти дуры не постелили тряпку мне прямо на коврик. Так вот, той единственной ночью я воистину оторвался и даже побродил по крыше летней веранды, откуда и был снят перепуганными ночными нянечками.
Они и вызвали в загородный санаторий мать. Тут-то их нехитрый заговор был раскрыт, я рассказал матери об их плутнях – регулярных ночных издевательствах над собой, после чего мать, закатив санаторной шатии грандиозный скандал, увезла меня домой, в Киев.
В память навсегда врезались банные шайки, в которых огромные грудастые тетки парили толстущие пятки. При этом они блаженно оголялись по пояс и уподоблялись мифическим кариатидам, о которых я еще долго не имел иного представления, даже увидав их легендарную конституцию в школьных учебниках по древней истории и на знаменитом фасаде одесской гостиницы «Красная».
По крайней мере, во времена моего детства эта гостиница была выкрашена в свекольно-красный колер, напоминавшем мне о сытном украинском борще... И все-таки, мамологические объемы моих ночных нянечек были более осязаемы и грандиозны.
Но с тех пор лунатик во мне заснул, перепуганный разразившейся бурей и ночной электричкой, в которой мы бешено уносились в ту далекую ночь в Киев.
Однако я начал рассказывать о лунном человеке – таком же, как я мальчике, которого никогда не влекло бродить по подоконникам, крышам или, скажем, заборам в нашем правильном, почти немецком прямоугольном дворике. Его вызвало и притянуло к себе зеркало Соломона. Случилось это совершенно неожиданно, прямо у меня на глазах. Зеркало позвало и притянуло к себе ту странную сущность, которая подрастала и зрела во мне все мое безмятежное детство.
Я еще не спал, а долго ворочался, как котёнок, тихо урча и радуясь внезапному свободному одиночеству. Ведь спать на раскладушке вдвоем с мамой было тепло, безопасно и тесно... К тому же сразу за раскладушкой располагались три огромные сырые ступени из природного камня, которые представлялись ночью не иначе как ямой.
А в светлице на полу я был совершенно один. И мне принадлежал целый мир. Его я и стал исследовать, подойдя к кружке с водой, которую по привычке оставлял для себя на обеденном столе дед. Я, обмакнув в кружку указательный палец, подошел к трюмо и прочертил на нем простую поперечную линию.
Последующее стало происходить совершенно не сразу. Скорее показалось, что, собственно, ничего особого не происходит, разве только ярче стала светить луна, словно разрезая зеркало трюмо по линии, которую я прочертил. Эта линия стала постепенно выдвигаться, превращаясь, как мне тогда показалось, в серебристый лоток общественной хлеборезки.
Такую хлеборезку я однажды увидел в фабричной столовой, и она поразила меня блеском хромированных деталей. Но сегодня этот лоток стал медленно удлиняться, постепенно превращаясь в серебристую дорожку, медленно бегущую мне навстречу. Вскоре она уже была у моих ног.
Я отступил к печной грубе на шаг. Дорожка неспешно дотянулась до моей новой диспозиции, я попытался сделать еще шаг и обнаружил, что отступать мне более некуда. Тут я уже было решил испугаться, но вместо этого мне пришлось удивиться. Прямо из меня к постеленной в пространстве комнаты лунной дорожке вышел совершенно идентичный мне путник тонкого серебристо-лунного цвета!
Прежде всего, он обернулся ко мне и улыбнулся тихой счастливой улыбкой. Затем поднял в странном приветствии руку. В воздухе повисли пять растопыренных пальчиков. Его ладошка была направлена мне в глаза. Я успел запомнить его лунные трусики и такую же лунную маечку, но глаза стали слипаться, и я медленно возвратился к себе в постель, оставив мальчика, разбираться со всем тем миром, который вызвал из зеркала и спровоцировал сам.
Затем я медленно лег и укутался одеялом. Под одеялом для мягкости был еще чей-то женский старый халат. Стало очень уютно. Мне захотелось спать и видеть странные, почти реальные сновидения. Наверное, так все и было, поскольку глаза оставались у меня еще долго и странно открыты.
Мальчик, осторожно ступая, но, нисколько не суетясь, прошел несколько шагов по необычной, словно лунной дорожке и вдруг уперся в поверхность зеркала, выставив вперед упруго ладошки. Он словно попытался войти в зеркало Соломона, но, странно, видение оказалось не очень счастливым. Зеркало его в себя не впустило. Я готов был подняться и прокричать, что знаю, почему это происходит, но мальчик еще раз строго посмотрел на меня и будто сказал мне одно единственное слово: «Спать!»
«Какой ты глупый!» – попытался возмутиться я.
«Не глупее тебя!» – обиделся лунный мальчик.
– «Но ведь я знаю, что если провести теперь большую продольную линию...»
– «Вот и проведешь ее завтра!»
– «Но завтра я буду опять спать с мамой на раскладушке!»
– «Ты больше не будешь спать с мамой на раскладушке – ты уже вырос, и пока тебе не купят диванчик, ты будешь спать прямо здесь».
Мне показалось, что меня свернуло клубком и завертело в северном вихре. Лунный мальчик прятался во мне до поры. Он казался старше и мудрее меня, он предсказывал и знал мое недалекое будущее, которое прежде казалось мне далеким и значимым. Он первым вполне прозаически заговорил о том, чего сам я ожидал, как чуда. Но на деле оказалось, что настоящим живым чудом во мне был этот лунный бродяга, да еще зеркало, встречу с которым должен был подготовить этому странному мальчику я.
Показалось мне странным, что живет во мне только лунный мальчик, и мне захотелось непременно спросить у мудрой бабушки Фиры, существуют ли солнечные мальчики и вообще, солнечные люди. И по каким дорожкам шагают они в пространстве, и почему эта ночь так бесконечна и почти не имеет конца... Я засыпал, вместе со мной засыпал лунный свет, растворяясь в пространстве, где никто уже не мог ему удивляться...
9.
Наступило завтра. Но самым непредвиденным образом разговор с бабушкой Фирой о странностях прошлой ночи отодвинулся, да так до вечера и не состоялся. Дело в том, что по всем приметам самого опытного домашнего знахаря Хавы Кальмовны – бабушки Евы – я имел честь выздороветь, и она поставила перед собой цель выбелить начисто стены, как в горенке, так и в светлице.
Коридор белила обычно мама, но сейчас, когда она ходила отрабатывать «строительные» часы, его тоже решила выбелить бабушка. Чтобы я не мешался у бабушки под ногами в теплое осеннее воскресенье, меня отправили с дедушкой на встречу c отставным подполковником Кельбасом Иваном Захаровичем, которому на Эльбе оторвало немецким снарядом ногу, но сам он остался жив, поскольку своим старшинским телом его прикрыл дедушка.
Дедушке дали, вернее, не дали орден солдатской Славы первой степени, спешно заменив его орденом Красной звезды только потому, что бывший зэк Наум Борисович, расконвоированный еще в предвоенном 38-ом, оставался в ГУЛАГ’е до самого 41-го года.
В первые дни войны таких же, как он расконвоированных отправили спешным этапом на фронт в штрафной маршбатальон, но по дороге на этот самый фронт уголовники, перебив немногий конвой, разбежались, и до штаба дивизии дошли только три калмыка да два еврея. Их сразу бы расстреляли, но у деда Наума оказалось аккуратно обернутое вокруг его тощего тела красное полковое знамя.
Затем, пережив окопы и первую кровь, получив контузию и тяжелое боевое ранение, он был переведен в мотострелковый полк старшиной, и в этом полку, дойдя от Волги до Эльбы заслужил медаль «За отвагу», два ордена Славы и орден Красной звезды. Медалей за взятие и освобождение у него было несколько: Кавказ, Крым, Будапешт, и, наконец, Эльба, где в самый в последний день войны выстрелила последняя немецкая гаубица, едва не унесшая жизнь командира полка и его собственную в одночасье... За такой подвиг полагалась первая Слава, но дед наотрез отказался вступить в КПСС, изнанку которой наблюдал в сталинских лагерях целое предвоенное десятилетие.
Долгие годы фронтовые однополчане разыскивали друг друга. Ивана Захаровича до сорок седьмого бросало по госпиталям, а Наума Борисовича к сорок седьмому после демобилизации прибило в Киев. Но первая встреча произошла у них только через десять лет. Теперь мы шли уже не на первую встречу...
– Я, Мишка, тебя спрашиваю: ты на фронте был?
– Не-а...
– А от вражеской шрапнели сжимался в окопе?
– Не-а...
– А передовую заметку о бравом старшине Федоровском во фронтовой многотиражке читал?
– Деда, я еще читать не умею.
– А я умею, читал... И эта заметка была обо мне. Так что если мне нальет Елизавета Петровна фронтовые сто грамм, ты чтобы как разведчик молчал. Понял?
– Угу!
– Не «угу», а «так точно» или хотя бы «есть!» отвечай!
– А что есть?
– Память, Мишка, есть. Война – это страшная штука.
Дед нервно достает из фронтового железного портсигара папиросину «Беломор», вытаскивая ее через ограничительную резинку. Таких резинок в портсигаре две штуки. Под одной еще несколько «беломорин», под второй – для «японских» дорогих сигарет – «цужих» да даренных покоится одна ароматная сигаретка. Кто-то угостил старика.
Сам дедушка обычно покупает не более пяти папирос, чтобы взять сразу на целые пятнадцать копеек и браво произнести: «На все!», чтобы скрыть неловкость очень небогатого человека. Во мне что-то отчаянно протестует против того, что такой легендарный человек так небогат! Но настоящий шок еще впереди.
Нам открывает Елизавета Петровна. На ней нарядный фартук, под которым строгое шерстяное темно-сиреневое в мелкую нечастую снежинку платье. Волосы у нее гладко зачесаны. Она приятна, но черты ее правильного русского лица вызывают у меня удивление.
Уставшие лица женщин нашего дворового и уличного интернационала могут быть какими угодными – и строгими, и яркими, и мудрыми, и выразительными, но чтобы вот такими благородными и совершенно правильными...
Это русская женщина, и я ощущаю ее не внешнее, а какое-то очень глубинное, хоть и совершенно непонятное мне тепло. Откуда оно в ней берется? Из какой печки?! Неужели в ней живет та самая солнечная сущность, которая прошла с ней такую трудную и длинную жизнь?
У бабушки Фиры я бы о ней спросил, а у самой Елизаветы Петровны – не решаюсь.
– Проходите, – ни слова более. Мы вежливо здороваемся. Кельбас сидит в кресле. Ноги его прикрыты пледом, костыли стоят чуть поодаль, почти в самом углу. Дедушка и я садимся на огромный кожаный диван. Из застекленных окон-бойниц в старинных шкафах на нас смотрят дорогие корешки книг. Глаза подполковника выглядят устало из-за набрякших мешков.
Дед Нюма и его боевой командир о чем-то неторопливо и тихо беседуют. Елизавета Петровна вносит на подносе бульон с домашней лапшой в фарфоровой супнице, аккуратно нарезанную арнаутку и маленький штофик с коньяком.
– Наум Борисович, простите, что у нас в доме нет водки. Не держим. Ивану Захаровичу запретили. Нашли сахарный диабет...
– Семь бед – один диабет, – смеется грустно боевой офицер. – Но коньячком мы эти беды продавим.
– Ты только не увлекайся: рюмочку, вторую – куда ни шло, а третьей чтоб не было. Наум Борисович, вы проследите за ним, пожалуйста.
На столе возникают крохотные граненые пупсики на тоненьких ножках. Дедка крякает, Иван Захарович начинает смеяться.
– Водка – не икебана, мы – не японцы. Каково русскому солдату-фронтовику хоть два, хоть три этих пупсика. Доставай, Лиза, офицерские, фронтовые, а то как-то неловко.
Елизавета Петровна готова к подобному повороту событий и вносит завернутую в белое вафельное полотенце серебристую не солдатскую флягу и две такие же серебристые пятидесятиграммовые стопки.
– Трофейные, будь они неладны... Всегда прилажены под боевое братство. Но во фляге разведенный спирт. Спирт будете?
– А почему бы и нет? Спирт не коньяк. От него и вовсе проблем не будет, а то от коньяка, знаете ли, у меня обычно идут странные головокружения.
Все весело улыбаются. Кельбас наливает себе на донышко, а дедке дважды по венчики – боевые фронтовые за самую трудную в их жизни победу. Всхлипывает Елизавета Петровна – на фронте погибла ее сестра Нюся.
– Нюся это кто? – удивляюсь я, не прожевав, как следует огромный кусок домашней лапши.
– Нюся – это Анастасия.
Все это время подполковник сидит в своем кресле. Не поднимается он, когда мы уже начинаем прощаться. Только крепкое мужское рукопожатие – сперва с дедом, затем со мной.
– В армию служить пойдешь?
– Я хочу быть пожарным.
Иван Захарович хмурится, Елизавета Петровна с тревогой наблюдает.
– Лиза, а подай-ка этому юноше пожарный автомобиль!
Я просто немею. Из соседней комнаты Елизавета Петровна выносит самую настоящую пожарную машину с выдвижной лестницей и колоколом громкого боя.
– Это старинная машина. Такие были ещё до войны... В Германии...
– Но своих машин им было мало, – говорит Елизавета Петровна.
Я от изумления молчу. Даже «Спасибо!» застревает у меня в горле. Теперь Кельбас смеется:
– Играйся, только спичками не балуй.
– Спасибо! – прорывает меня.
У деда на глазах слезы. Похоже, он не говорил Кельбасу, что приедет с внуком. Телефоном дед не пользовался и в гости приходил по старинке, – когда считал должным.
Я несу свой пожарный автомобиль, у которого, как у самого настоящего корабля, уже есть имя – Анастасия. Я сын капитана, мать у меня – морячка, и без имени автомобиль мне чужой.
Вечером пожарный крейсер-автомобиль «Анастасия» занимает почетное место в моем маленьком гараже. Он чудесным образом оказался в мире, в котором еще вчера тихо бродил по комнате лунный мальчик.
10.
– Спится-снится, – любит говорить мне мать. По ночам мне снятся лунные человечки, катающиеся на лунных качелях. Вверх-вниз, вверх-вниз...
Врачи утверждают, что у меня в силу непонятных им причин ослаблен вестибулярный аппарат, и что в будущие космонавты меня не примут. Будущие потому, что пока что в космосе еще не побывал ни один космонавт Земли. Только эти вот четвероногие... Лайки со Стрелками... А лаковых колготок без стрелок еще не носят... Даже самые крутые стиляги.
Олег – стильный мальчик. У него на голове взбитый клок-кок, на ногах брючки-дудочки и пестрая «парагвайская» рубашка. А Алик – «практикант из зоны», как презрительно говорят о нем у нас дома, привыкает к простенькой казенной телогрейке.
– Обнашивает на всякий случай, – ехидничает экс-адъютант Белошицкий.
– И за колючкой люди притираются и живут, – осторожно говорит дед Наум.
– Кто притирается, у того пух на заднице обтирается, – продолжает ехидничать Белошицкий.
У Наума по скулам идут желваки.
– А ходили ли вы, к примеру, Белошицкий, в атаку?
– Нам, штабным, при отступлении тоже автоматы давали...
– А, скажем, при наступлении? Двойную порцию за убитых?
– А чего вы так гоношитесь, старшина Федоровский?
– Да я таких, как ты, крыса штабная!..
– Я что-то вас не пойму, Наум Борисович, – начинает обижаться за мужа дряблогрудая жена штабной крысы. – Вы то пьете со Стасом за фронтовое братство, то готовы разорвать его на кусочки. Ваше счастье, что он такой мягкий и тихий. Уж лучше бы сели да выпили наливочки в холодке, пока ваша Ева Карповна вас не ущучила.
– А что, и ущучу, если будет говорить гадости соседям. Тоже мне герой – у него и фронт и лагеря в одной каше перемешаны. Можете представить, Эмма Аркадьевна, каково мне с ним. Слава богу, хоть ребенок уснул... Наум, принеси графинчик и с нашей наливочкой. А то тебе только чужую хлебать. У вас, Эмма Аркадьевна, из какой ягодки будет?
– Из крыжовника, Ева Карповна. А ваша из чего?
– Из крови невинных младенцев... – брякает мигом повеселевший Наум.
– Наум, ты форменный идиот! Со смородины, – обращается бабушка без тени смущения к Эмме Аркадьевне. – Самого тебя скоро в младенцы запишут, – тут же живо обращается она к мужу.
– Это, Евочка, почему же?
– Да мозги у тебя, старый дурак, высохли!
– Это всё из-за химии, – жалуется Наум Белошицкому. – Гальванический цех, молоко по пятницам. Зря по пятницам молоко, Стас, не дают.
Теперь мужчины переходят на «ты»...
– Твоя Ида... Мой Олег... Этот Алик...
Я засыпаю. Сквозь сон слышу, как Олег, прокравшись под окошко что-то шепчет Идочке, та смеется, бабушка Фира отхаркивает в газетный кулечек хряки, прямо в лицо лысому генсеку, объявившему о семилетке, а в это время, недавно вышедшая после трехлетней отсидки тридцатилетняя воровка Лидка, живущая в третьей от нас квартире поучает юнца в телогрейке, стаскивая ее с Алика, как видно, надолго:
– Сявок да малолеток не трожь! За них год за год на зоне дают, да и в самой зоне в заднице у тебя будет сквозняк... Вот тут-то и кукарекнешь – на всю голубятню. Уж если блажить, блажи... Но с такими как я. Я и цену тебе назначу, и ремеслу обучу...
Я засыпаю. Мой лунный мальчик берет за руки знакомых и незнакомых мне сявок и малолеток и ведет их на лунные качели, от которых уже не оторваться. Девчонки и мальчишки крепко держатся за серебристые поручни и уносятся в бесконечность ночного неба.
Эта бесконечность никого уже не пугает. Все мы защищены плотным лунным светом, проливающимся на нас сквозь зеркало Соломона, которому я теперь перестал показывать маленький свой язык, и хотя оно уже несколько дней молчит, доверил свои сновидения.
Странное это чувство видеть одновременно, как взрывается на старте ракетно-пусковой комплекс и прямо у меня на глазах гибнет рядовой Советской армии Олег Белошицкий, как заталкивают в карцер на укорот молодого заключенного Алика Молчанского, и сквозь узенькое зарешеченное окошко к нему доносится голос пьяного надзирателя:
– За вчерашнее тебе, Бидон, добавят срок до макушки.
Во вчерашнем остается воровка в законе Лидка и ее колдовские жуткие вопли по поводу совращения девственника, а затем пьяное наставление юного воришки на путь истинный...
Всех истин барачного подворья спящему маленькому мальчику не узнать. За окнами наступает братание Первого Белорусского и Третьего Украинского фронтов, стеная на весь двор, лихо оргазмирует Лидка, между ее барачным «пеналом» и нашим храпит как настоящая баба Йожка, древнющая пьяница баба Женя, чья беда состоит только в том, что когда-то однажды ее «пенал» примут за воровской Лидкин притон, и три здоровых тюремных лося изнасилуют старушку по пьяни.
Случится это не скоро, но под третьим из насильников старушка помрёт, подарив всей троице жуткую по воровским меркам статью – групповое изнасилование с отягощающими обстоятельствами.
Есть вещи земные. Они от начала до конца существуют в своем земном воплощении и очевидны от зачатия до последнего вздоха. На таких вещах держится земная юдоль. И в нее верят все те, кто однажды утрачивает свою лунную, а затем и солнечную составляющую.
По крайней мере, у Алика Молчанского бывалая воровка Лидия выдавила его тончайшую лунную сущность в эту по-летнему безоблачную сентябрьскую ночь. Ее зыбучий совиный крик превратил взрослеющего сорванца в неузнаваемого злобного филина…
С той ночи на Булочной и Красноармейской начали громить ларьки и киоски, и вчерашние офицеры со СМЕРШ’а, перекочевавшие в Киевское УГРО, подняли на засады полк Особого назначения. Юный филин еще не оперился, а охота на филина началась... Крепкая и беспощадная... Да и Лидке в жаркой ее постели одного юного ганыф-филеныша было, конечно, мало.
Я рассматриваю себя в зеркале. И нахожу себя в нём очень и очень странным. Внезапно перед глазами возникают разнообразнейшие видения. Нет, не так всё быстро. Прежде проступают какие-то предчувствия видений, от которых мне становится страшно.
Рассматривая мальчика в белой рубашечке, в чёрных штанишках со шлейками и коричневых чулках, я не замечаю вечно разбитых зелёных сандаликов, но вижу себя в саду, в зарослях цветущих нежно фиолетовых цветов – мать-и-мачехи. Мне кажется, что зеркало вдыхает их аромат. Вдруг из самого зеркала вырывается огромный шмель и буквально опрокидывает меня на пол. От обиды и на шмеля, и на это странное зеркало я плачу и немедля принимаюсь мстить всем доступным мне зеркалам!..
Месть моя обстоятельна. Я отыскиваю множественные осколки маленьких кукольных зеркал и начинаю счищать с тыльной стороны вязкую густую тянучку, пока не замечаю, что краски уже нет! Тут у меня, злобливого, возникает в руках маленький острый гвоздик. Правда, очень кривой, весь в каких-то изгибах, служивший в военное лихолетье и несколько послевоенных лет уже не раз, и я начинаю им чертить на тыльной стороне всяческие каляки, пока не пробиваюсь к стеклу. Теперь я умиротворен. Зеркальный мир мною строго наказан...
Ещё более строго наказывает меня вечером мать. Теперь я стою в полутемном углу, в темные меня не ставят принципиально, потому что «бабуле» Ева сама боится грозы и темноты кромешной. Тем не менее, прощенный всеми, я строго наказан матерью, чей авторитет для меня непререкаем.
Стою и тупо смотрю на это вредное безмолвное зеркало, к которому я поставлен лицом. И тут обнаруживаю оставленную Идой помаду. Она красится ей тайком. Делают такую поганую помаду цыгане. Она очень ароматная и быстро тает на солнце; она в узенькой фиолетовой трубочке и сама – бордово-рыжего цвета. Она-то мне и нужна.
Осторожно рисую очень злые кривляки прямо на краешке зеркала, совершенно не замечая, как при этом пачкаю химической помадой свои маленькие детские пальцы. Особенно указательный. Теперь его ни за что не отмыть.
– Дядя, что мне теперь делать с Мишкой? У вас, что не было глаз?
– Сама наказывала, сама бы имела глаза.
– Но ведь палец не отмывается!
– Вот и ладно. Давай мы его отрубим!
– Наум Борисович, вы неумный человек, у вас вместо копф – тухес!
– Дядя, вы идиот!
– Наум, ты старый дурак!
– Зачем он брал мою помаду!
– Ида, ты мерзавка! Кто разрешал тебе мазаться! Наум, тащи свою дочь-стилягу в чулан!
– Застрелитесь вы все!..
Весело... Идочку из чулана достают через десять минут с заплаканными глазами. Она бросает в меня вышитыми подушками-думками.
– Наум Борисович, заберите от меня этих детей!
– Мадам Есфирь, вам с детками быть полезно.
– Дядя, вы действительно сволочь!..
Трюмо при этом молчит. Маленький шейгиц после сладкого чая с крыжовником и белой булочкой с масло-сахаром безмятежно спит на расставленной у выхода раскладушке. У нового трюмо стоит старое клозетное ведро – в него будут ходить все до утра. Мы с мамой – из прихожей, а прочие домочадцы – из горенки. В светлице обеденный стол жалуется рассохшемуся трюмо:
Такие они, сякие, все эти Вонсы, Роговские, Федоровские, Шкидченко... На шесть человек в одной маленькой еврейской семье целых четыре фамилии!.. С ума можно сойти! Столько фамилий и никакого фамильного серебра...
– Зато в душе у них золото, – внезапно отвечает трюмо и до утра замолкает...
– Полиновского съел Бабий Яр! – по-вдовьи оглашает тихую полночь древняя бабушка Фира.
– Спи, мама, Полиновского не вернешь...
– Слава Богу, все мы живы, мадам Эсфирь...
– Наум, пусть будет ночь!..
– Спи, Ева...
– У них ещё были Полиновские, – сообщают трюмо старые домашние стулья.
– Полиновского не вернешь, Полиновского съел Бабий Яр, – огорчается обеденный стол...
В трюмо проступает облик сытого немецкого генерала. Его вешают на Контрактовой площади. Под тяжестью грузного тела верхняя перекладина пружинит и срезывает петлю. Генерал в кроваво-красных петлицах летит наземь. Его подхватывают советские воины и вновь, уже на руках, подносят к петле. Генерал изворачивается как уж. Он даже кричит от ужаса. Но крик его нем. Трюмо не ретранслятор. Генерал повешен; печальным сном засыпает древняя Фира.
4.
Утром, когда все ушли на работу, на базар на школьные занятия, либо уселись на лавочку у крылечка, я, оставшись один, решил вполне насладиться собственной местью.
– Амальгама – твоя мама! – передразнил меня, заглянув в маленькое окошко, хулиганистый Алик. На уроках он не был, а обычно в это время гонял голубей, либо очищал соседские яблоневые сады.
Стоял сытый украинский сентябрь с густой, чуть порыжевшей зеленью, с застоявшимися в палисадниках пестрыми коврами цветов; и утопающий в зелени красный дощатый барак не был особым исключением. Его построили одним из первых сразу после войны и одним из последних разобрали.
Он стоял на Бульонской улице среди таких же бараков, вытянувшихся рядами к упрятанной теперь в бетон речке Лыбидь, названной так по имени легендарной сестры самого основоположника Киева – Кия. Но мне всегда казалось, что это не Лыбидь, а Герда, а Киев основал ее братец Кай, которого украла Снежная королева и унесла с собой на самый северный край света.
Было интересно, что и у Кая, и у меня были нездоровые отношения с зеркалами. Каю осколок зеркала, войдя через глаз, попал в самое сердце, а мне из-за трюмо вчера чуть было не отрубили палец, а Идочку закрыли в чулане. Как видно, с зеркалами всегда так. А тут ещё Алик смеется. Дурак дураком, а как повредить зеркалу, подсказал – и теперь потешается...
Я подошел к своему деревянно-зеркальному оппоненту. Зеркало стояло у себя в уголке. Правда, в том месте, где вчера я на нем нарисовал мерзкие рожицы, теперь смотрели на меня вполне реалистические портреты домочадцев, смеющихся надо мной, глупым. Пришлось снять со стола кухонную тряпку и провести жирно по этой карикатуре. Карикатура исчезла с первого раза, как будто это была не химическая помада, а порыжевшая странным образом за ночь пыль.
С улицы возвратилась бабушка Фира. Она улыбалась. В руках у неё были аккуратно срезанные цветы мать-и-мачехи. Взяв большую полулитровую кружку, она зачерпнула из эмалированного ведра воды, удивилась, что там осталось ее только на донце, поставила в цветы кружку и поместила букет на трюмо. Вот это уже было слишком. Мне не понравилось, что под нос злому зеркалу поставили такие нежные и красивые цветочки. Я вытащил из кружки букет и плеснул в зеркало полкружки воды: «Вот тебе, получай!»
Вдруг зеркало глубоко вздохнуло и прошептало: «Спасибо!»
– Пожалуйста, – от неожиданности произнес я.
Зеркало промолчало. Я – нет. Мне отчаянно хотелось кричать от нахлынувшего на меня ужаса, но вместо этого я просто оцепенел и стал наблюдать, как по зеркальной поверхности струятся грязные водяные потоки. Раз за разом эти ручейки становились всё грязней и грязней, и вдруг мне в глаза ударило яркое серебро, смотреться в которое стало невыносимо.
В горенке на топчане тихо похрапывала баба Фира, жужжали назойливые осенние мухи, во дворе, я слышал, дрались соседские «кастрюльные» петухи, – мне бы их в этот момент озорство, – их было в два раза больше чем кур, но всех петухов за один раз в одной кастрюле не сваришь, и поэтому их дворовые драки терпели...
В отмытых местах зеркало покрылось чешуйками, каждую из которых мне захотелось потрогать, но притронуться хоть к одной я так и не посмел. Это сделала бабушка Фира, внезапно выплывшая из горенки и словно догадавшаяся, что ее правнук наткнулся в доме на чудо.
Дряблым пальцем своим она прикоснулась к чешуйке, и кожа на пальце озарилась. Сама она вдруг стала моложе, и я увидел в ней белую как лунь красавицу, хотя из зеркала смотрела еще более древняя, чем она старица...
– Странно, но, похоже, у нас в доме оказалось зеркало царя Соломона... Он мог видеть в нём свою великую мудрость, но оставаться молодым и наивным... Будь жив раввин Рувим, он бы многое объяснил. А пока, ятеле , не подходи больше к зеркалу. Существуют легенды, что такие зеркала забирали людей – больших и маленьких...
– Послушных и непослушных?
– И непослушных, ятеле, тоже. Я не знаю...
– А кто знает?
– Царь Соломон знал, а ещё старый Рувим, но его забрал Бабий яр...
5.
– Мама, кто такой царь Соломон?
– Мама, скажи своей маме, чтобы она не рассказывала ребенку идиотизмы!
– Мадам Эсфирь, вы слышали, маленькие мозги ребёнка – это не большая хоральная синагога. Отступитесь от мальчика.
– Ничего с вашим шейгицом не будет!
– Мама, кто такой шейгиц?
– Это тот, Мойшале, кто не знает гражданского языка...
– А все детки не знают гражданского языка?
– Вырастешь, узнаешь. Говори лучше, Мишка, на детском.
– Со взрослыми людьми на гражданском языке разговаривает их совесть, – осторожно говорит дед Наум.
– Дядя, прикусите себе язык!
Дядей мама называет Наума, двоюродного брата бабушки Евы и ее законного послевоенного мужа в огромной стране, где людей, знающих гражданский язык, осталось очень немного...
Похоже, что и царь Соломон, и это трюмо знают тот же язык, но и меня, и бабушку Фиру зеркало одинаково понимает. Потому что там, где бабушка Фира разговаривает с вещами, как она говорит, сердцем, я вполне доступно изъясняюсь с ними на языке детства, и ещё надо решить, кто из нас больший полиглот.
Но пока в питьевом эмалированном ведре нет больше воды, и мы отправляемся в экспедицию к синим баракам, к старой замшелой колонке, вода из которой разительно отличается от вод, льющихся из прочих общественных водозаборников. И вот почему...
Источник у синих бараков, всего за две улицы, привлекает нас странной замшелостью зелёного и красного цвета. Да, где-то в Киевской области существует речка Красная, на которую переселят несколько тысяч семей ликвидаторов из Чернобыля, но это случится еще не скоро; и уже взрослым я узнаю, что там выход на поверхность железных руд. А зеленый цвет – от избытка меди, и всё это счастье в двух шагах от Ямской, где так плотно стояли в начале двадцатого века киевские публичные дома, описанные Александром Куприным в его шокирующей и печально известной «Яме».
Так вот, сразу после войны, эта пресловутая Яма состояла сплошь из барачных поселений украинцев, русских, евреев, поляков, армян, иранцев и гагаузов. С иранцами вроде бы всё было ясно – их допустил в Киев последний русский государь-император ещё в 1914-ом году, а вот с Бабьим Яром у потомков переселенцев не больно сложилось – половину из них оголтелые гитлеровцы сочли за евреев и расстреляли в единой для киевлян двухсоттысячной братской могиле.
Вторая половина совершенно вовремя вспомнила о своей близости к мистической Шамбале, и оставшихся в живых оставили в покое. Этот покой в послевоенных пятидесятых наворотил из иранцев сапожников и продавцов шнурков для ботинок, чемпионов по вольной борьбе и людей, собственно, безвольных перед системой, но самобытных, по сути. Мать уже и не вспомнит, как звали чемпиона в полулегком весе по боксу, с которым её свела судьба в 1959 году. Он был иранец. Одним словом, в те времена огнепоклонники с детьми Моисеевыми были дружны. Хотя до сих пор нет памятного знака в Бабьем Яру иранцам.
Ни шнурков, ни ваксы на земле не стало меньше, но будущие жертвы обратились к российскому царю за помощью и получили её, явно не за тем, чтобы закончить свой путь в трижды проклятом Бабьем Яру.
6.
Даже среди «барачников» синебарачная улица, отходившая перпендикуляром к Красноармейской, называлась «еврейской» и вполне неслучайно. На ней жили жены раввинов и канторов, чей путь прервался в Бабьем Яру, либо в братских могилах последних украинских местечек. Здесь знали и живородили Каббалу.
Здесь говорили исключительно на идиш, даже во времена щепетильных партийных проверок. А такие проверки в те времена шли повсеместно. Остается добавить, что мужчин на этой улочке из шести-семи синих бараков было мало – их съел всеукраинский Бабий Яр. Но именно сюда старая Есфирь приходила каждую пятницу справлять Шаббат Шалом и перекликаться со всё ещё живыми и непогребенными. Здесь её и меня, шейгица, принимали и понимали.
– Циля, шейгиц нашёл зеркало Соломона. Нет, в дом это зеркало притащил Наум с хазерте Белошицким, но от этого не легче. А вдруг мальчик узнает всё и пойдёт до конца?
– Так тебе его отшептать?
– А как же...
Разговор шёл на гражданском.
– Циля, ты не помнишь, как это делал Рувим?
– Барух Адонай Элохейнум, Господь всевышний Авраама и Якова отведи от шейгица Мишки...
– Михаил – это значит Мойша...
– …напасти зеркала Соломона и продли годы его как всякого...
– Рожденного в рубашке...
– Фира, он действительно родился в рубашке?
– Святой истинный Бог! Плацента вышла с ним и на нём!..
Десять старушек в белых платочках встречают Царицу Субботу, а маленький шейгиц прыгает у барака в «классики» со сверстницей Кларой. У неё порок сердца и очень доброе сердце.
– Бабушка, а порок сердца – это страшно?
– Не страшнее зеркала Соломона.
– Клара говорит, что она никогда не родит.
– А сколько ей лет?
– Шесть.
– В шесть лет девочки не рожают. Повторяй за мной: «Барух Адонай Элохейнум...»
– Это поможет Кларе?
– Это поможет тебе, ятеле, пережить чудо.
– А где оно, чудо?
– В зеркале Соломона. Будь с ним терпимее.
– Это как?
– Не оскорбляй зеркало действием!
– «Не рисуй на нём гадостей», – нравоучает во мне моя мать.
– «Не рисуй на нём моей цыганской помадой!», – строго добавляет выпущенная из чулана Идочка.
Клара на прощание улыбается. В следующий Шаббат Шалом мы присутствуем на ее похоронах.
«Шаббат Шалом! Я всегда буду с тобой!», – говорит мне эта странная девочка на прощание. Через десять лет такую же еврейскую девочку с таким же именем Клара спасет от такого же порока сердца известный советский кардиолог-хирург Николай Михайлович Амосов, и она улыбнется ему в новый Шаббат Шалом.
Шабат Шалом! В красном бараке домочадцы нас точно заждались.
Мы несем непомерно тяжелое питьевое ведро с чистейшей «живой» водой. Бабушка Фира настоятельно учит:
– У этого зеркала есть своя особая тайна. Оно состоит из чешуи Зверя. Зверь сей неведом и алчен...
– Такое сухое и плоское чешуйчатое Нечто не может быть зверем!
– Так ты его видел?
– Да!
– Не дай ему выпить себя. Пусть Оно пьёт наши кровавые слёзы...
– А кто пролил наши слёзы?
– Фараоны, Амман, Гитлер...
– А кто их исцелит?
– Время.
– А кто мы во времени?
– Люди.
7.
– Нуманю?
– Что Ева?
– Люди сволочи!
Это так, на всякий случай, в тихое окрестное предвечерье вылетают звуки и пуки. Время переваривать нечто среднее между обедом и ужином. Потому что настоящих обедов без присутствия домочадцев устраивать некому – все в делах на тощий живот, а переедать ужины – вредно.
Идочка проклевывается со двора с подозрительной пунцовостью на шейке.
– Наверное шмель ужалил? – спрашивает дедка у своей дочери-шестиклассницы.
Я замечаю, как огромный шмель запросто влетает в зеркало экс-казенного трюмо и жужжит мохнато:
– Не я!..
– Не он! – соглашается с мохнатым матросом зеркало. – Это Алик ее так причащал к некоторым тонкостям полового воспитания.
Бабушка Ева уже распоряжается:
– Наум, уксус, воду, вафельное полотенце и йод. Нет, йода не надо. Давай-ка сюда свой фронтовой ремень!
– Мама, он сам меня так покусал!
– Мерзавка!
– Ева, не кричи! Ты была не лучше...
– Но тогда, мама, была первая пятилетка...
– А сейчас у нас первая семилетка!
– Вы бы еще вспомнили о царе Соломоне...
– Мамочка, честное пионерское, я больше не буду!!!
– Держи ее, Наум! Держи эту мерзавку!
– Честное пионерское!..
– Не вырывайся, дура! Примочку приложу!..
– Мама, не трогай сестру!
– А как она завтра в школу пойдёт? Что люди скажут?!
– Что люди скажут? Что люди скажут?
– На каждый роток не набросишь платок. Швайк , Ева, пусть будет ночь...
Меня сегодня кладут спать в светлице, чтобы моя детская простуда не перешла в крупозное воспаление легких. По этому поводу туалетное ведро вынесено в коридор, к маме. Идочке настрого запрещено заходить в комнату, где спит ребенок, и ей придется довольствоваться детским горшком, а для трюмо никаких инструкций ни от кого не поступило.
Оно сонно стоит в углу и отливает лунным цветом. У меня к трюмо есть пару вопросов, и я беру со стола кружку с колодезной водой, оставленной в комнате на всякий случай. В кружку предупредительно опущен советский серпастый полтинник из серебра, чеканки 1923 года.
Вот уж где вечный «двадцать третий год». У меня постель постелена на дощатом полу, вместо простыни – старая ночная рубашка бабушки Евы. Под ней – цветной китайский ватин, а под ним – мамина телогрейка, в которой она отрабатывает квартирные трудодни.
Под головой у меня две «думки» в кружевных наперниках с вышитыми болгарским крестом кошечками в корзинках, увитых розами базарных ярких расцветок. Укрыт я старым суконным армейским одеялом, на него наброшен мамин плащ, в котором она обычно ходит по ночам на свою швейную фабрику – на ежемесячную комплектовку. Днем мама носит другой аккуратненький демисезонный костюм в большую черно-белую шотландскую клетку.
Спать не хочется. Идочкину шейку отмачивали полвечера, проклиная всех Аликов мира. Затем пытались пороть, но вмешались моя мама и бабушка Фира. Затем вспомнили обо мне и принялись поить чаем со смородиной и булкой с масло-сахаром, затем, парить мне ноги, затем уже бабушка Ева строго всем приказала:
– Швайк, пусть будет ночь!
Четырехфамильный кагал засыпает, а я узнаю, что я лунатик.
8.
В ту пору я еще не ведал, что я даже не лунатик, а просто во мне от рождения жил и подрастал... лунный мальчик. Правда, я отчетливо помню, как сердобольные тетки из туберкулезного детского пансионата, где я лежал с положительным перке, клали подле моей детской кроватки большие мокрые тряпки из мешковины.
Делали они это регулярно, после того, как заподозрили во мне трехлетнего лунатика. Я вставал на тряпку, пробуждался и плакал. Но затем крепко засыпал уже до утра. Тогда еще никто не знал, что в человеческом геноме скрыты особые гены солнечных и лунных людей. Знали просто, что среди советских детей непременно были просто дети и были дети-лунатики.
В санаторных учреждениях лунатиков определяли на глазок по малопонятным мне, теперь уже достаточно взрослому, приметам, а дальше начинали с этим бороться вполне примитивным, но радикальным методом, кладя им под ноги большую мокрую и совершенно отвратительную на вид тряпку.
Видно, ту проклятую тряпку я однажды возненавидел и не заснул до тех пор, пока эти дуры не постелили тряпку мне прямо на коврик. Так вот, той единственной ночью я воистину оторвался и даже побродил по крыше летней веранды, откуда и был снят перепуганными ночными нянечками.
Они и вызвали в загородный санаторий мать. Тут-то их нехитрый заговор был раскрыт, я рассказал матери об их плутнях – регулярных ночных издевательствах над собой, после чего мать, закатив санаторной шатии грандиозный скандал, увезла меня домой, в Киев.
В память навсегда врезались банные шайки, в которых огромные грудастые тетки парили толстущие пятки. При этом они блаженно оголялись по пояс и уподоблялись мифическим кариатидам, о которых я еще долго не имел иного представления, даже увидав их легендарную конституцию в школьных учебниках по древней истории и на знаменитом фасаде одесской гостиницы «Красная».
По крайней мере, во времена моего детства эта гостиница была выкрашена в свекольно-красный колер, напоминавшем мне о сытном украинском борще... И все-таки, мамологические объемы моих ночных нянечек были более осязаемы и грандиозны.
Но с тех пор лунатик во мне заснул, перепуганный разразившейся бурей и ночной электричкой, в которой мы бешено уносились в ту далекую ночь в Киев.
Однако я начал рассказывать о лунном человеке – таком же, как я мальчике, которого никогда не влекло бродить по подоконникам, крышам или, скажем, заборам в нашем правильном, почти немецком прямоугольном дворике. Его вызвало и притянуло к себе зеркало Соломона. Случилось это совершенно неожиданно, прямо у меня на глазах. Зеркало позвало и притянуло к себе ту странную сущность, которая подрастала и зрела во мне все мое безмятежное детство.
Я еще не спал, а долго ворочался, как котёнок, тихо урча и радуясь внезапному свободному одиночеству. Ведь спать на раскладушке вдвоем с мамой было тепло, безопасно и тесно... К тому же сразу за раскладушкой располагались три огромные сырые ступени из природного камня, которые представлялись ночью не иначе как ямой.
А в светлице на полу я был совершенно один. И мне принадлежал целый мир. Его я и стал исследовать, подойдя к кружке с водой, которую по привычке оставлял для себя на обеденном столе дед. Я, обмакнув в кружку указательный палец, подошел к трюмо и прочертил на нем простую поперечную линию.
Последующее стало происходить совершенно не сразу. Скорее показалось, что, собственно, ничего особого не происходит, разве только ярче стала светить луна, словно разрезая зеркало трюмо по линии, которую я прочертил. Эта линия стала постепенно выдвигаться, превращаясь, как мне тогда показалось, в серебристый лоток общественной хлеборезки.
Такую хлеборезку я однажды увидел в фабричной столовой, и она поразила меня блеском хромированных деталей. Но сегодня этот лоток стал медленно удлиняться, постепенно превращаясь в серебристую дорожку, медленно бегущую мне навстречу. Вскоре она уже была у моих ног.
Я отступил к печной грубе на шаг. Дорожка неспешно дотянулась до моей новой диспозиции, я попытался сделать еще шаг и обнаружил, что отступать мне более некуда. Тут я уже было решил испугаться, но вместо этого мне пришлось удивиться. Прямо из меня к постеленной в пространстве комнаты лунной дорожке вышел совершенно идентичный мне путник тонкого серебристо-лунного цвета!
Прежде всего, он обернулся ко мне и улыбнулся тихой счастливой улыбкой. Затем поднял в странном приветствии руку. В воздухе повисли пять растопыренных пальчиков. Его ладошка была направлена мне в глаза. Я успел запомнить его лунные трусики и такую же лунную маечку, но глаза стали слипаться, и я медленно возвратился к себе в постель, оставив мальчика, разбираться со всем тем миром, который вызвал из зеркала и спровоцировал сам.
Затем я медленно лег и укутался одеялом. Под одеялом для мягкости был еще чей-то женский старый халат. Стало очень уютно. Мне захотелось спать и видеть странные, почти реальные сновидения. Наверное, так все и было, поскольку глаза оставались у меня еще долго и странно открыты.
Мальчик, осторожно ступая, но, нисколько не суетясь, прошел несколько шагов по необычной, словно лунной дорожке и вдруг уперся в поверхность зеркала, выставив вперед упруго ладошки. Он словно попытался войти в зеркало Соломона, но, странно, видение оказалось не очень счастливым. Зеркало его в себя не впустило. Я готов был подняться и прокричать, что знаю, почему это происходит, но мальчик еще раз строго посмотрел на меня и будто сказал мне одно единственное слово: «Спать!»
«Какой ты глупый!» – попытался возмутиться я.
«Не глупее тебя!» – обиделся лунный мальчик.
– «Но ведь я знаю, что если провести теперь большую продольную линию...»
– «Вот и проведешь ее завтра!»
– «Но завтра я буду опять спать с мамой на раскладушке!»
– «Ты больше не будешь спать с мамой на раскладушке – ты уже вырос, и пока тебе не купят диванчик, ты будешь спать прямо здесь».
Мне показалось, что меня свернуло клубком и завертело в северном вихре. Лунный мальчик прятался во мне до поры. Он казался старше и мудрее меня, он предсказывал и знал мое недалекое будущее, которое прежде казалось мне далеким и значимым. Он первым вполне прозаически заговорил о том, чего сам я ожидал, как чуда. Но на деле оказалось, что настоящим живым чудом во мне был этот лунный бродяга, да еще зеркало, встречу с которым должен был подготовить этому странному мальчику я.
Показалось мне странным, что живет во мне только лунный мальчик, и мне захотелось непременно спросить у мудрой бабушки Фиры, существуют ли солнечные мальчики и вообще, солнечные люди. И по каким дорожкам шагают они в пространстве, и почему эта ночь так бесконечна и почти не имеет конца... Я засыпал, вместе со мной засыпал лунный свет, растворяясь в пространстве, где никто уже не мог ему удивляться...
9.
Наступило завтра. Но самым непредвиденным образом разговор с бабушкой Фирой о странностях прошлой ночи отодвинулся, да так до вечера и не состоялся. Дело в том, что по всем приметам самого опытного домашнего знахаря Хавы Кальмовны – бабушки Евы – я имел честь выздороветь, и она поставила перед собой цель выбелить начисто стены, как в горенке, так и в светлице.
Коридор белила обычно мама, но сейчас, когда она ходила отрабатывать «строительные» часы, его тоже решила выбелить бабушка. Чтобы я не мешался у бабушки под ногами в теплое осеннее воскресенье, меня отправили с дедушкой на встречу c отставным подполковником Кельбасом Иваном Захаровичем, которому на Эльбе оторвало немецким снарядом ногу, но сам он остался жив, поскольку своим старшинским телом его прикрыл дедушка.
Дедушке дали, вернее, не дали орден солдатской Славы первой степени, спешно заменив его орденом Красной звезды только потому, что бывший зэк Наум Борисович, расконвоированный еще в предвоенном 38-ом, оставался в ГУЛАГ’е до самого 41-го года.
В первые дни войны таких же, как он расконвоированных отправили спешным этапом на фронт в штрафной маршбатальон, но по дороге на этот самый фронт уголовники, перебив немногий конвой, разбежались, и до штаба дивизии дошли только три калмыка да два еврея. Их сразу бы расстреляли, но у деда Наума оказалось аккуратно обернутое вокруг его тощего тела красное полковое знамя.
Затем, пережив окопы и первую кровь, получив контузию и тяжелое боевое ранение, он был переведен в мотострелковый полк старшиной, и в этом полку, дойдя от Волги до Эльбы заслужил медаль «За отвагу», два ордена Славы и орден Красной звезды. Медалей за взятие и освобождение у него было несколько: Кавказ, Крым, Будапешт, и, наконец, Эльба, где в самый в последний день войны выстрелила последняя немецкая гаубица, едва не унесшая жизнь командира полка и его собственную в одночасье... За такой подвиг полагалась первая Слава, но дед наотрез отказался вступить в КПСС, изнанку которой наблюдал в сталинских лагерях целое предвоенное десятилетие.
Долгие годы фронтовые однополчане разыскивали друг друга. Ивана Захаровича до сорок седьмого бросало по госпиталям, а Наума Борисовича к сорок седьмому после демобилизации прибило в Киев. Но первая встреча произошла у них только через десять лет. Теперь мы шли уже не на первую встречу...
– Я, Мишка, тебя спрашиваю: ты на фронте был?
– Не-а...
– А от вражеской шрапнели сжимался в окопе?
– Не-а...
– А передовую заметку о бравом старшине Федоровском во фронтовой многотиражке читал?
– Деда, я еще читать не умею.
– А я умею, читал... И эта заметка была обо мне. Так что если мне нальет Елизавета Петровна фронтовые сто грамм, ты чтобы как разведчик молчал. Понял?
– Угу!
– Не «угу», а «так точно» или хотя бы «есть!» отвечай!
– А что есть?
– Память, Мишка, есть. Война – это страшная штука.
Дед нервно достает из фронтового железного портсигара папиросину «Беломор», вытаскивая ее через ограничительную резинку. Таких резинок в портсигаре две штуки. Под одной еще несколько «беломорин», под второй – для «японских» дорогих сигарет – «цужих» да даренных покоится одна ароматная сигаретка. Кто-то угостил старика.
Сам дедушка обычно покупает не более пяти папирос, чтобы взять сразу на целые пятнадцать копеек и браво произнести: «На все!», чтобы скрыть неловкость очень небогатого человека. Во мне что-то отчаянно протестует против того, что такой легендарный человек так небогат! Но настоящий шок еще впереди.
Нам открывает Елизавета Петровна. На ней нарядный фартук, под которым строгое шерстяное темно-сиреневое в мелкую нечастую снежинку платье. Волосы у нее гладко зачесаны. Она приятна, но черты ее правильного русского лица вызывают у меня удивление.
Уставшие лица женщин нашего дворового и уличного интернационала могут быть какими угодными – и строгими, и яркими, и мудрыми, и выразительными, но чтобы вот такими благородными и совершенно правильными...
Это русская женщина, и я ощущаю ее не внешнее, а какое-то очень глубинное, хоть и совершенно непонятное мне тепло. Откуда оно в ней берется? Из какой печки?! Неужели в ней живет та самая солнечная сущность, которая прошла с ней такую трудную и длинную жизнь?
У бабушки Фиры я бы о ней спросил, а у самой Елизаветы Петровны – не решаюсь.
– Проходите, – ни слова более. Мы вежливо здороваемся. Кельбас сидит в кресле. Ноги его прикрыты пледом, костыли стоят чуть поодаль, почти в самом углу. Дедушка и я садимся на огромный кожаный диван. Из застекленных окон-бойниц в старинных шкафах на нас смотрят дорогие корешки книг. Глаза подполковника выглядят устало из-за набрякших мешков.
Дед Нюма и его боевой командир о чем-то неторопливо и тихо беседуют. Елизавета Петровна вносит на подносе бульон с домашней лапшой в фарфоровой супнице, аккуратно нарезанную арнаутку и маленький штофик с коньяком.
– Наум Борисович, простите, что у нас в доме нет водки. Не держим. Ивану Захаровичу запретили. Нашли сахарный диабет...
– Семь бед – один диабет, – смеется грустно боевой офицер. – Но коньячком мы эти беды продавим.
– Ты только не увлекайся: рюмочку, вторую – куда ни шло, а третьей чтоб не было. Наум Борисович, вы проследите за ним, пожалуйста.
На столе возникают крохотные граненые пупсики на тоненьких ножках. Дедка крякает, Иван Захарович начинает смеяться.
– Водка – не икебана, мы – не японцы. Каково русскому солдату-фронтовику хоть два, хоть три этих пупсика. Доставай, Лиза, офицерские, фронтовые, а то как-то неловко.
Елизавета Петровна готова к подобному повороту событий и вносит завернутую в белое вафельное полотенце серебристую не солдатскую флягу и две такие же серебристые пятидесятиграммовые стопки.
– Трофейные, будь они неладны... Всегда прилажены под боевое братство. Но во фляге разведенный спирт. Спирт будете?
– А почему бы и нет? Спирт не коньяк. От него и вовсе проблем не будет, а то от коньяка, знаете ли, у меня обычно идут странные головокружения.
Все весело улыбаются. Кельбас наливает себе на донышко, а дедке дважды по венчики – боевые фронтовые за самую трудную в их жизни победу. Всхлипывает Елизавета Петровна – на фронте погибла ее сестра Нюся.
– Нюся это кто? – удивляюсь я, не прожевав, как следует огромный кусок домашней лапши.
– Нюся – это Анастасия.
Все это время подполковник сидит в своем кресле. Не поднимается он, когда мы уже начинаем прощаться. Только крепкое мужское рукопожатие – сперва с дедом, затем со мной.
– В армию служить пойдешь?
– Я хочу быть пожарным.
Иван Захарович хмурится, Елизавета Петровна с тревогой наблюдает.
– Лиза, а подай-ка этому юноше пожарный автомобиль!
Я просто немею. Из соседней комнаты Елизавета Петровна выносит самую настоящую пожарную машину с выдвижной лестницей и колоколом громкого боя.
– Это старинная машина. Такие были ещё до войны... В Германии...
– Но своих машин им было мало, – говорит Елизавета Петровна.
Я от изумления молчу. Даже «Спасибо!» застревает у меня в горле. Теперь Кельбас смеется:
– Играйся, только спичками не балуй.
– Спасибо! – прорывает меня.
У деда на глазах слезы. Похоже, он не говорил Кельбасу, что приедет с внуком. Телефоном дед не пользовался и в гости приходил по старинке, – когда считал должным.
Я несу свой пожарный автомобиль, у которого, как у самого настоящего корабля, уже есть имя – Анастасия. Я сын капитана, мать у меня – морячка, и без имени автомобиль мне чужой.
Вечером пожарный крейсер-автомобиль «Анастасия» занимает почетное место в моем маленьком гараже. Он чудесным образом оказался в мире, в котором еще вчера тихо бродил по комнате лунный мальчик.
10.
– Спится-снится, – любит говорить мне мать. По ночам мне снятся лунные человечки, катающиеся на лунных качелях. Вверх-вниз, вверх-вниз...
Врачи утверждают, что у меня в силу непонятных им причин ослаблен вестибулярный аппарат, и что в будущие космонавты меня не примут. Будущие потому, что пока что в космосе еще не побывал ни один космонавт Земли. Только эти вот четвероногие... Лайки со Стрелками... А лаковых колготок без стрелок еще не носят... Даже самые крутые стиляги.
Олег – стильный мальчик. У него на голове взбитый клок-кок, на ногах брючки-дудочки и пестрая «парагвайская» рубашка. А Алик – «практикант из зоны», как презрительно говорят о нем у нас дома, привыкает к простенькой казенной телогрейке.
– Обнашивает на всякий случай, – ехидничает экс-адъютант Белошицкий.
– И за колючкой люди притираются и живут, – осторожно говорит дед Наум.
– Кто притирается, у того пух на заднице обтирается, – продолжает ехидничать Белошицкий.
У Наума по скулам идут желваки.
– А ходили ли вы, к примеру, Белошицкий, в атаку?
– Нам, штабным, при отступлении тоже автоматы давали...
– А, скажем, при наступлении? Двойную порцию за убитых?
– А чего вы так гоношитесь, старшина Федоровский?
– Да я таких, как ты, крыса штабная!..
– Я что-то вас не пойму, Наум Борисович, – начинает обижаться за мужа дряблогрудая жена штабной крысы. – Вы то пьете со Стасом за фронтовое братство, то готовы разорвать его на кусочки. Ваше счастье, что он такой мягкий и тихий. Уж лучше бы сели да выпили наливочки в холодке, пока ваша Ева Карповна вас не ущучила.
– А что, и ущучу, если будет говорить гадости соседям. Тоже мне герой – у него и фронт и лагеря в одной каше перемешаны. Можете представить, Эмма Аркадьевна, каково мне с ним. Слава богу, хоть ребенок уснул... Наум, принеси графинчик и с нашей наливочкой. А то тебе только чужую хлебать. У вас, Эмма Аркадьевна, из какой ягодки будет?
– Из крыжовника, Ева Карповна. А ваша из чего?
– Из крови невинных младенцев... – брякает мигом повеселевший Наум.
– Наум, ты форменный идиот! Со смородины, – обращается бабушка без тени смущения к Эмме Аркадьевне. – Самого тебя скоро в младенцы запишут, – тут же живо обращается она к мужу.
– Это, Евочка, почему же?
– Да мозги у тебя, старый дурак, высохли!
– Это всё из-за химии, – жалуется Наум Белошицкому. – Гальванический цех, молоко по пятницам. Зря по пятницам молоко, Стас, не дают.
Теперь мужчины переходят на «ты»...
– Твоя Ида... Мой Олег... Этот Алик...
Я засыпаю. Сквозь сон слышу, как Олег, прокравшись под окошко что-то шепчет Идочке, та смеется, бабушка Фира отхаркивает в газетный кулечек хряки, прямо в лицо лысому генсеку, объявившему о семилетке, а в это время, недавно вышедшая после трехлетней отсидки тридцатилетняя воровка Лидка, живущая в третьей от нас квартире поучает юнца в телогрейке, стаскивая ее с Алика, как видно, надолго:
– Сявок да малолеток не трожь! За них год за год на зоне дают, да и в самой зоне в заднице у тебя будет сквозняк... Вот тут-то и кукарекнешь – на всю голубятню. Уж если блажить, блажи... Но с такими как я. Я и цену тебе назначу, и ремеслу обучу...
Я засыпаю. Мой лунный мальчик берет за руки знакомых и незнакомых мне сявок и малолеток и ведет их на лунные качели, от которых уже не оторваться. Девчонки и мальчишки крепко держатся за серебристые поручни и уносятся в бесконечность ночного неба.
Эта бесконечность никого уже не пугает. Все мы защищены плотным лунным светом, проливающимся на нас сквозь зеркало Соломона, которому я теперь перестал показывать маленький свой язык, и хотя оно уже несколько дней молчит, доверил свои сновидения.
Странное это чувство видеть одновременно, как взрывается на старте ракетно-пусковой комплекс и прямо у меня на глазах гибнет рядовой Советской армии Олег Белошицкий, как заталкивают в карцер на укорот молодого заключенного Алика Молчанского, и сквозь узенькое зарешеченное окошко к нему доносится голос пьяного надзирателя:
– За вчерашнее тебе, Бидон, добавят срок до макушки.
Во вчерашнем остается воровка в законе Лидка и ее колдовские жуткие вопли по поводу совращения девственника, а затем пьяное наставление юного воришки на путь истинный...
Всех истин барачного подворья спящему маленькому мальчику не узнать. За окнами наступает братание Первого Белорусского и Третьего Украинского фронтов, стеная на весь двор, лихо оргазмирует Лидка, между ее барачным «пеналом» и нашим храпит как настоящая баба Йожка, древнющая пьяница баба Женя, чья беда состоит только в том, что когда-то однажды ее «пенал» примут за воровской Лидкин притон, и три здоровых тюремных лося изнасилуют старушку по пьяни.
Случится это не скоро, но под третьим из насильников старушка помрёт, подарив всей троице жуткую по воровским меркам статью – групповое изнасилование с отягощающими обстоятельствами.
Есть вещи земные. Они от начала до конца существуют в своем земном воплощении и очевидны от зачатия до последнего вздоха. На таких вещах держится земная юдоль. И в нее верят все те, кто однажды утрачивает свою лунную, а затем и солнечную составляющую.
По крайней мере, у Алика Молчанского бывалая воровка Лидия выдавила его тончайшую лунную сущность в эту по-летнему безоблачную сентябрьскую ночь. Ее зыбучий совиный крик превратил взрослеющего сорванца в неузнаваемого злобного филина…
С той ночи на Булочной и Красноармейской начали громить ларьки и киоски, и вчерашние офицеры со СМЕРШ’а, перекочевавшие в Киевское УГРО, подняли на засады полк Особого назначения. Юный филин еще не оперился, а охота на филина началась... Крепкая и беспощадная... Да и Лидке в жаркой ее постели одного юного ганыф-филеныша было, конечно, мало.
11.
По заявлению Белошицких у бабы Жени отключена газовая плита. Саму плиту тут же распорядительно отобрали и передали кому-то на Зеленую барачную улицу, а баба Женя принялась готовить стряпню на стареньком примусе. Запах керосина от одной довоенной конфорки перебивает запах всех газовых конфорок из шести остальных «пеналов», где пыхтит по две, а то и по четыре конфорки.
Будь бы это не наш общий красный барак, а мифическая реактивная Избушка-из-пушки, то взлетала бы она в небо не от наших восемнадцати газовых условных сопел, а от одного реального керосинового сопла легендарного старушечьего примуса.
С виду и по сути, – дрянь дело, но за неимением иного теплового оружия баба Женя драит свое сокровище демонстративно песком у палисадника Белошицких, иногда забывая и бросая его прямо под осенним дождем. Тогда я нахожу запчасти от этого древнего чуда Маниту и передаю их бабушке Еве. Бабушка Ева передает подобранное юным следопытом имущество бабе Жене, а сама год за годом читает одну единственную настольную книжку «Следопыт» Фенимора Купера в обложке слонового цвета.
С бабой Женей в наш дом врывается перегар, но ей не отказывают согреть тазик воды «попарить старые кости». Дальше прихожей соседку не впускают – воровата, однако она то и дело норовит прорваться хотя бы в центральную светлицу. Но однажды баба Женя немеет.
Ее взгляд упирается в старое трюмо с зеркалом Соломона и старая женщина вскрикивает, усматривая в нем нечто ото всех прочих до времени скрытое, сакральное и неотвратимое. Похоже, она видит свою предстоящую смерть. Она вздрагивает, пятится и на следующее утро заносит в наш дом когда-то пропавшие один за другим ножи.
– Кажется мне, Ева, между добрыми людьми не принято отдавать острые вещи, но, – тут баба Женя мудро поднимает правый указательный палец, – отдам-ка я вам ваши столовые ножи тупыми. Я ведь с тех пор, как их у вас одолжила, не разу и не точила...
– Так уж и одолжила, Евгения Марковна? – пытается уточнить моя бабушка, но женщина с ругательным именем (почему-то дед посылал бабушку, а та его туда же и всегда по одному и тому же адресу – к Евгении Марковне), добродушно пропускает укол бабушки и говорит страшным шепотом:
– Скажите, Ева, только честно, вам не страшно жить с эдаким зверем?
– С Наумом, что ли? Да он же у меня, как барашек...
– Да бросьте вы притворяться...
– Я никак не возьму в толк, скажите конкретней...
– Я о зеркале.
– А что зеркало?
– Я видела в нем свою смерть!
– Вы больше ничего там не видели?
– Послушайте, Ева. В канун Нового года поплотнее закрывайте по ночам свою дверь. А мне это уже не поможет.
– Это почему же?
– Стара я уже все помнить: закрою, не закрою – какая разница. От своей смерти не уйдешь, но ваше зеркало я бы вынесла туда, откуда вы его взяли. Вредительское оно...
– Женя, что вам дать, чтобы вы закрыли свой рот?
– Ой, Евочка, дайте мне двадцать копеек!.. Я вам их ей Богу отдам...
– Женя, вы бы при детях не божились, все равно ведь соврете...
– А ты так просто дай, по-хорошему... Все равно ведь скоро помру.
– За двадцать копеек, Евгения Марковна, я и Мишке, и Иде куплю по пачке мороженого...
– Бабушка, идем за мороженым! – вмешиваюсь я.
– Достанешь ты у нее мороженого, внучок...
– Он вам, Евгения Марковна, не внучок.
– Но и мороженого ты ему за так просто не купишь.
– Женя, идите! Вам надо будет согреть воды, так вы ее не получите!..
– Сколько надо будет мне воды, столько согреешь. Войну ведь прошла, в сталинской эвакуации была. Совесть заест...
– Воду согрею, а денег не дам! Идите к себе уже, Евгения Марковна, с миром...
На шесть человек в семье двое работающих – дед и мать. Дед ползарплаты по-отечески пропивает, а мать получает гроши, из которых половину отдает бабушке Еве, а с остальных питается и одевается сама, да меня водит в импортных костюмчиках по выходным. Хоть этих выходных дней не так уж у нее много – каких-то три воскресенья в месяц, затем наступает время комплектации и двух-трех бессонных ночей, затем все начинается заново...
Мы по-прежнему ходим с бабушкой Фирой за водой, но все тяжелее и тяжелее нести ей это питьевое ведро. И вот уже питьевые ведра стала приносить сразу после школы в дом Ида, а нам остался ритуал с бидончиком, который бабушка при моей помощи стойко и почти ежедневно заполняет водой.
В соседнем «пенале», по правую от нас сторонку потихоньку спивается Станислав Адамович Белошицкий. Теперь он больше не бухгалтер. Теперь ему больше не подвластна стихия чисел и букв и он ищет то, что пошлет ему Бог. Но всеобщий человеческий Бог, как видно, не тороплив.
Изнашиваются брючки-дудочки у Олега, и к поздней осени его тоже закутывают в ватную телогрейку, которую для хоть какой-нибудь видимой респектабельности обшивает заботливая Эмма Аркадьевна аккуратным зеленым шелком, отчего кажется, что так все и должно было быть и у Алика, но только он, шалопут, где-то отодрал свой шелковый паланкин.
Нет, ничего Алик не отодрал. Он просто заменил внешний шелковый паланкин защитного цвета на незатейливый паланкин из дешевого ситца Лидкиной гостеприимной постели, куда теперь вхож не только он, но и Жорка Кожан, и Беня Усман.
– Это Беня, что, не имеет мозгов? – ворчит по ночам бабушка Ева.
– Швайк, Ева, пусть будет ночь, – вяло откликается дед Наум.
12.
Сынок московского профессора Красницкий Юрка – племянник Белошицкого Стаса. Стас Адамович гибнет. Его двоюродный московский брат в силу каких-то священных семейных обязательств приехал спасать своего двоюродного братца, а заодно привез-свалил на голову Эммы Аркадьевны все свое московское семейство, поскольку случайно на одной из лекций по политэкономии очень лестно отозвался о Пилсудском, получил клеймо польского буржуазного националиста и был переведен с понижением в должности в один экономический киевский вуз, где, собственно, опальную московскую профессуру ждали, но Пилсудского там так же не любили, как и в Москве. Через несколько лет профессор Красницкий окончательно осел в пригородном Ворзеле и спился сам вслед за своим братцем, но в ту далекую пору моим детским кумиром стал сынок профессора – Юрка.
Я как-то не сразу, но очень подробно стал рассказывать Юрке преследовавшие меня сны и видения. С зеркалом Соломона, правда, я старался более не экспериментировать – верх брала обыкновенная не геройская трусость, но в кое-чем для самого себя я хотел разобраться...
– Юра, а что бывает крепче сна?
– Смерть.
– А я ее почувствую?
– Только тогда, когда начнешь умирать...
– А затем?
– Затем – ничего. Мы ведь материалисты.
– Это значит, что после смерти меня не станет?
– Да!
Я испугался. Я хотел спросить, а нельзя ли и со смертью поиграть в поддавки. И выиграть у смерти, как выигрывает обычно бабушка Ева у деда Наума в шашечные поддавки, то и дело беря «за фук!»
– Так не бывает, но зато бывает этот, ну как его там... Вспомнил – летаргический сон. Это уже не просто сон, но еще и не смерть. Так можно проспать месяц, год, десять лет и даже целую жизнь...
– А потом?
– А потом тоже наступит смерть.
Мне стало снова не по себе...
– А можно проспать больше человеческой жизни...
– Говорят, можно. Если впасть в анабиоз. Так будут спать космонавты, которые полетят к дальним мирам.
– А потом?
– А потом они проснутся, и откроют для нас с тобой новые миры.
– А зачем, если мы к тому времени оба уже умрем?
– И то верно. Ты знаешь, малявка, я сегодня спрошу у отца.
Я согласился. И, действительно, Юрка обо всем расспросил...
– Ты знаешь, малявка, – продолжил он наш разговор, как ни в чем не бывало, – я узнал для тебя, что бывает длительнее сна, летаргического сна, анабиоза и даже смерти...
– Что? – я даже задрожал.
– Это очень редкое и древнее явление, и называется оно, – тут Юрка полез за словом, записанным на бумажке, в карман. – Это называется инкапсуляцией.
– Это как? – поразился я диковинному термину.
– Инкапсуляция, дословно, это образование капсулы вокруг чуждых для организма веществ, одним словом, если ты из другого мира и тебе не очень подходит этот мир, то ты крепко засыпаешь и кроме этого обрастаешь самой настоящей броней...
– А может быть эта броня зеркальной?
– Наверное, может, – неожиданно для себя высказал предположение Юрка. А Юркиным мнением я дорожил, и поэтому той же ночью решил отважиться на неожиданный для зеркала натиск...
И натиск последовал. Для начала, как только все разбрелись кто в горенку, кто в прихожую спать-почивать, я тоже притворился спящим и под барабанную дробь сорвавшегося в ночь дождя вдруг услышал хмельные юные голоса:
«Пара гнедых, запряженных коней...» – орали в ситцевом раю у Лидии рано заблудшие Жорка, Беня и Алик... Беня пел отчаяннее всех надрывным юношеским фальцетом, Алик исходил голосовой тянучкой, а Жорка откровенно блеял. Лидка, как всегда, исходила стонами предстоящего и глухими матами о реально неосуществимом – юнцы были пьяны в драбадан.
К тому же спор зашел о каких-то двух чемоданах, и здесь было попытался заверховодить Усман, но Лидка рявкнула на него: «Цыть, шестерка!», отчего пьяному Бене стало вдруг обидно и тяжко. От этого Беню потянуло на исповедь, а Белошицкого, давно чуявшего неладное, к ближайшему телефону...
Оперативники приехали в полночь. Весь наш барак оказался в плотном оцеплении. Лидкину дверь даже не сломали, а вынесли, как и противоположное ей в «пенале» окно, застав всех трех юнцов совершенно остервенелыми и нагими в разной стадии готовности к предстоящей «близости».
И пока над Лидкиным телом взмывал в небеса обетованные Усман, Жорка Кожан еще ярился и пенился, а Алик уже лежал совершенно обессиленный на коврике у кровати. Тряпье и дешевое пойло из окрестных ларьков валялось по всей квартире.
Бабушку с дедушкой попросили быть понятыми. Белошицкие отмазались под предлогом, что это именно он, Белошицкий, вызвал наряд. Инженер Горшанов, живший за Лидкиным «пеналом» с другой стороны был в это время в командировке...
У бабушки с Лидой были доверительные отношения. Под предлогом перешивки старых вещей, бабушка получала от нее небольшие заказы на два-три рубля, а вот Алика бабушка невзлюбила, после того, как он оставил засосы на юной Идочкиной шейке. Но то, что ей предстояло увидеть, стали показывать по украинскому независимому телевидению только в девяностые годы! Дед Наум не стерпел:
– Я кавалер двух орденов Славы и прошу оградить мою жену! – реванул он, чем даже умилил молодого, но матерого лейтенантика-оперативника. Тот тут же согласился и вытребовал к себе на замену трусоватого Белошицкого, которому Алик и компания подробно и пьяно рассказали, как они из него будут делать петуха на вертеле.
Белошицкий бледнел и охал, бабушка и другие женщины нашего барачного подворья в скромных полушерстяных сирых платках молча стояли на улице, а оперативники неспешно, не предлагая расхитителям народного имущества хоть как-то одеться, вели свои протоколы, регулярно совершая надругательство над синтаксисом и орфографией казенно-казарменного русского языка...
Лидка материлась, Жорка Кожан плакал, Беня Усман благим матом кричал «честное комсомольское, что больше ни в жисть не будет», на что Лидка требовала:
– Заглохни, мудак, у меня в транде твои костогрызы смеются! И вообще, начальник, – говорила она уже лейтенанту, – большого срока мне на этот раз не тянуть. Я ж от этих молокососиков понесла. От каждого по чуть-чуть, и гляди что, брюхата. А им, мелюзге, по два-три года дадут... Ведь мы помногу не брали: ну, выпить да пожрать по чуть-чуть...
– Да какие там по чуть-чуть. Им-то может и по чуть-чуть, а тебе впаяют и за групповуху, и за разврат несовершеннолетних, и за рецидив, и помрешь ты, дура, на нарах...
Лейтенант оказался прав. Лидка умерла через семь лет в Кустанайской тюремной больнице. Ее ребенок – он ведь тоже имел и свою лунную сущность, и свою солнечную наверняка, так и остался навсегда жителем независимого Казахстана, сирота киевский, рожденный в ночь, когда в моем мире происходило настоящее чудо...
13.
Сочувствуя моему детскому состоянию той странно-нелепой полночи, зеркало, словно само, шло мне навстречу. Пока во дворе стоял едва ли не целый спецбатальон, я, оставшись с зеркалом наедине, окропил его из оставленного на столе бидона, и даже попытался нарисовать на поверхности зеркала какой-то особый, мягкий ритуальный рисунок. Но со двора были слышны громкие армейские команды и маты, и мне моя мазня водою по серебру удавалась с трудом.
Мазня получилась бы какой-то невероятно дерганой, случись мне рисовать не пальцем по зеркалу, а настоящей кисточкой по холсту. Как бы там ни было, главное событие произошло. Чуть погодя впитавшее в себя сакральную влагу зеркало стало источать уже знакомый мне сочный лунный свет, правда, чуть искаженными перспективами того, мазней чего я озадачил себя собственно сам.
Ведь постарайся я быть более собранным, не потребовалось бы мне лишний раз испытывать все несовершенства своего неокрепшего вестибулярного аппарата. А так мне показалось, что на сей раз лунный свет пошел прямо на меня рваными клочьями. И я даже почувствовал, как меня начинает тошнить...
Вот тут-то прямо из глади зеркала вынырнул уже знакомый мне паренек, который, как вы помните, прежде жил только во мне, и очень даже требовательно поманил меня за собой. Трудно теперь сказать был то чудный сон или необычное в чем-то своем видение, но я попытался последовать за своим лунным проводником, повторяя по памяти его осторожные, но уверенные шаги по тонкой лунной тропинке.
Она возникла также внезапно, как и в прошлый раз, но теперь тропинка была более весомой и упругой, я мог идти по ней и ощущать, как она пружинит у меня под ногами, пока не добрался до зеркальной плоскости, в которую я испугался раз и навсегда провалиться.
Я остановился и оторопело вытянул вперед левую руку. В Зазеркалье меня ожидали самые обыкновенно наземные дворовые качели, на одной, дальней лавочке которых сидел знакомый мне серебряный лунный мальчик, а на другую он очень мягко и предупредительно предложил опуститься мне. Я подчинился.
И тут произошло то, чего меньше всего я ожидал. Мальчонка оказался озорным шалунишкой, раскачивающим качели на незнакомых мне скоростях. Я то и дело видел комнату Лидки и ее невоинственных кавалеров, окруженных охраной, понятыми и лейтенантом, но прямо из этой комнаты меня выносило в какой-то удивительно спокойный и чуть торжественный лунный мир, в котором рождались и рассыпались по небу совершенно необыкновенные звезды с разномерными серебряными протуберанцами, ощущаемыми на ощупь как кружевная волшебная паутина.
В какой-то миг мне удалось ухватиться руками за одну из таких паутин, и наступила полная раскрепощенность. Вскоре я уже просто парил, перемещаясь мгновенно между мириадами лунных миров, нераскрытая сущность которых увлекала меня все дальше и дальше.
Никаким воздушным акробатам такая невероятно свободная легкость даже не могла и присниться. Теперь я сам выбирал паутины-трапеции, и уносился все дальше, вглубь лунной вселенной, оставаясь при этом на качели, где меня все время словно страховал некто Я-второй, пока он, наконец, не выдохнул невесомо легкое: «Возвращайся!»
Я хотел с этим странным мальчиком поговорить, но тут уже зеркало ответило молча:
- «Нет! Еще не время! Ни ты, ни он еще не готовы к прощанию... Заговорить – значит попрощаться...»
– С кем? Как? Почему?!
Зеркало не больно шлепнуло меня по рукам. Скорее, мне показалось, что я только услышал тихий дружелюбный шлепок, но тут же все нити вырвались из моих ладошек и утекли сквозь пальцы.
Лунный мальчик внимательно посмотрел на меня, и качели затормозили. Под ними остывал лунный асфальт, расталкивая наши миры. Меня клонило в сон, а мальчик, было видно, что он терялся. Ему было доступней остаться во вновь обретенном им лунном мире, но он словно испрашивал у меня на то разрешения.
– До утра оставайся, но утром не бросай меня навсегда. Когда бросает друг – приходит одиночество. И тогда наступает смерть. Это мне так Юрка рассказывал...
– Юрка не прав... – впервые прозвенел чей-то тихий напевный голос. – Если другу подарить частицу своей души, то даже в самом удаленном от тебя мире он останется другом... На-все-гда...
– Но я еще не умею дарить свою душу... Я могу подарить тебе конфетный фантик. У меня их много от «Ананасовой» и от «Мишки на Севере». И кто ты, чтобы забрать у меня друга? И разве можно поделить душу на части? Ведь ее у меня нет!
– Почему?
– Потому, что я советский ребенок! – гордо ответил я незнакомому зазеркальному существу.
– Душа есть у каждого. Спроси об этом у бабушки Фиры.
– А вот и спрошу!
– Спроси... – последний лунный отблеск закрыл мне глаза. Лунные качели остановились.
14.
Еще до утра в Лидкином «пенале» спешно восстановили и дверь, и окно, а с соседей по бараку взяли строгую подписку – не разглашать события прошлой ночи, памятуя об интересах следствия и возможной уголовной ответственности. Перестал неприкаянно бродить по двору Стас Адамович Белошицкий. Им заинтересовались и, учитывая его славное боевое прошлое, определили сторожем на отныне охраняемую свалку бухснаба, где сам Стас Адамович предложил сделать надлежащий переучет.
В тот же день ему выдали ведомости, по которым он начал бесконечную кропотливую сверку, отвлекшую его от очередного октябрьского запоя. Теперь он снова был значим и вновь стал носить черные атласные нарукавники. Никто тогда еще не мог догадаться, что дни зеркала Соломона в нашем доме сочтены.
С первой же солидной премии последовавшей вскоре за сохранность социалистического имущества гордый Стас Адамович приобрел старенький мотоцикл с коляской, на котором и стал привозить к своему сарайчику на зиму всевозможные дровишки, пока на вверенном ему объекте не обнаружились пустые места, различные материально-сохраняемые плеши и плешинки, в заполнении которых возникла спешная необходимость.
И тогда Белошицкий начал припоминать, что все бухснабовское бесхозное имущество просто-напросто растащили жители барачного поселка по домам, и решил начать восстановление статус-кво прямо с еврейской синебарачной улочки, откуда был вырыт и свезен на свалочный склад кирпич, аккуратно обрамлявший крохотные ухоженные палисаднички, затем были явлены шифоньеры и топчанчики, которые часто густо отдавали ему без боя, поскольку владельцы топчанчиков медленно, но верно вымирали, а шифоньеры уже разваливались от старости.
Мотоцикл требовал бензина, груба в пристроенной комнатке для семейки Красницких требовала дополнительных дров, и однажды Стас Адамович вспомнил как вместе с Наумом Борисовичем на основании наложенной резолюции на прошение фронтовика, вволок в его дом настоящее трюмо, и не из дикты, а из добротно поеденного жуком-древоточцем дуба! И с этой минуты Белошицкий стал доказывать по инстанциям, что это трюмо отдано в дом фронтовика Федоровского незаконно и даже халатно, то есть почти преступно.
Старушечьи кирпичики да изгаженная клопами трухлявая дикта рассохшихся шифоньеров не могли унять алчного аппетита полкового ординарца, и дед Наум понял, что в какой-то момент ему придется сдаться и вышвырнуть трюмо за двери своего не шибко имущего дома.
Причитала бабушка Ева, как всякая заглавная в доме женщина, как грозный авторитарх и рачительная хозяйка своего хрупкого мира, но с «сексотом» знаться она теперь не хотела и заявляла, что ради высшей справедливости отправить в печку Красницких такое трюмо она стукачу Белошицкому не позволит!..
И не позволила, а вызвала наряд милиции и потребовала, чтобы расхитителя госимущества и трюмо доставили на место его исторической стоянки. Так и произошло. Как ни изводился Белошицкий, а взять к себе вывезенное из дома Федоровского трюмо он в целях самосохранения уже не смог. Зато запросто смог содрать ту же дикту с обратной стороны неприветливо улыбнувшегося ему зеркала.
Со мной оказалось сложней. Я перестал спать и часто вставал по ночам, ощущая, что из дома забрано не только трюмо, но и спрятавшаяся в нем в очередной раз моя собственная лунная сущность. Подобное раздвоение пережить я, как видно не смог, и однажды ночью, в ноябре, когда мать моя была на очередной комплектации все тех же синтетических шуб, я, осторожно крадучись, тихо вышел во двор, открыв самый обыкновенный навесной запорный крючок.
Одет я был крайне легко, но холода не ощущал. Мне было страшно, что кто-то назло всем и вся однажды ночью возьмет и разобьет зеркало Соломона, а вместе с ним и моего лунного мальчика, с которым мы так часто в последнее время катались на полюбившихся нам лунных качелях.
Я даже не заметил, что как раз в ту ночь к нам во двор проскользнули трое крепко сложенных и плохо одетых мужчин, только что бежавших из СИЗО. Наш барак они знали плохо, и, честное слово, всем моим бабушкам и Идочке вместе с дедушкой Наумом взятым, просто повезло, что вошли они не в Лидкину квартиру, где их ожидала оставленная на всякий случай засада, и не в нашу, раскрытую мной настежь, а в квартиру бабы Жени, где они нашли купленную накануне двухлитровую банку самогона и саму пьяную бабу Женю.
Затем они тихо пили и по очереди насиловали старую пьяницу до утра. Утром им захотелось чаю, и они накачали до одури пустой бескеросиновый примус. Затем кто-то закурил. Раздался оглушительный взрыв. В квартиру к уже покойной Евгении Марковне ворвались оперативники. Была поножовщина, затем стреляли, затем соседи, выбежав на улицу, смотрели на светопреставление. Меня в этом мире не было. Никто просто не заметил отсутствие малыша, полагая, что ему надлежит спать. Я же той ночью так и не уснул...
15.
– Душа, – говорит мне моя безграмотная прабабушка Фира, – это то, что есть у каждого человека. Всевышний никого не обделяет душой, но только у одних она как гнойный прыщ, а других, как маленький сарайчик, у третьих, как комната, а у избранных Богом, как целый дворец.
– А где этот дворец, бабушка?
– У кого где: у храбрых и благородных – в груди, у мечтательных – в голове, а у трусливых душа прячется в пятках.
– А моя душа может быть похожа на такого же как я человека?
– Нет, душа, Мойшеле, это огненная частица твоего тела. Ее вдохнул в тебя при рождении Ангел, которого послал на Землю Всевышний. Я тебе вот что, внучек, скажу: просто у одних людей душа раскрывается настежь, и все знают, что в нее можно войти, а у других – все дверцы на запоре...
– А почему?
– Потому, что вместо светлых окошек в такой душе маленькие темные дырочки, как в заплесневевшем голландском сыре.
– А почему бывают такие дырочки?
– Подрастешь, внучек, узнаешь...
– А бывают люди без души?
– Без души бывает только глиняный человек – голем, а у всех других людей души есть, даже у Аммана и Гитлера, к человеческому несчастью, хотя они были у них очень маленькие и злобные. Просто их души были отрезаны от господнего света и превратили этих иродов в злобных карликов на горе нашему народу, малыш.
– Как это отрезаны?
– А так, сначала у них в душах истончились солнечные, а затем и лунные нити, и наступила живая смерть, они еще жили и творили на Земле свои подлые злодеяния, а по сути, были уже мертвыми.
– А могут на солнечных и лунных нитях человеческих душ жить солнечные и лунные человечки?
– Люди? Нет, но, может быть, ты кого-то просто впустил в свою душу или вырастил у себя в душе сам. – Возможно, здесь бабушка говорила об астральных двойниках, о которых в ту пору говорили не многие. – Все возможно, чужие души – потемки, всю жизнь расти свою душу, превращая ее из крохотной комнатки в огромный светлый дворец, и никогда не впускай в нее незнакомых людей, не предложив им прежде чистые домашние тапочки.
Моей прабабушки давно нет на земле. Она умерла, когда мне исполнилось восемь лет, ровно через два года после нашего недетского разговора, так и не поведав мне, кто же до последних дней жил в ее доброй и мудрой, тихой древней душе. Возможно, там жила лунная волшебница или солнечная принцесса, но это было давно. С тех пор прошло более сорока лет.
Однажды я чуть не потерял душевное Нечто, возможно, даже свою измаявшуюся со мной душу или выращенное в ней астральное существо, которое внезапно спряталось за путевой столб на троллейбусной остановке. Это случилось в тот день, когда я, учитель информатики киевской школы для детей эвакуированных из Чернобыльской зоны после аварии на ЧАЭС, вдруг почувствовал, что данная от рождения искра божья обрела невесомую и невидимую мне плоть и отошла на своих ногах поодаль от меня, бредущего устало домой.
Я опешил. Подобного со мной никогда ранее не случалось. Я вдруг понял, что надо немедленно вернуться к тому роковому столбу, обойти его и упросить Нечто возвратиться, чтобы продолжить наше с ним совместное существование. В полуобморочном состоянии я возвратился к столбу, едва удерживаясь на ватных ногах, и тихо попросил оставившее меня Нечто возвратиться ко мне вовнутрь.
– Сегодня мы должны уйти с тобой вместе. Возвращайся, я уже знаю, что ты готово странствовать без меня, но сам я без тебя жить еще не готов. Я не умею просить прощения у себя самого за всяческие прегрешения против собственной души, но без тебя мне не жить. Отсюда я не сделаю ни шагу. Ты это поняло?
Но строптивое Нечто не торопилось возвращаться ко мне. Похоже, оно выжидало. И тогда я предложил ему вспомнить, как однажды в детстве мы попрощались навсегда с зеркалом Соломона и позволили уйти с ним от нас Лунному мальчику.
Нечто не заговорило со мной. У него были свои обиды, но, пересилив амбиции, оно вплотную подошло ко мне и будто взяло меня за руку, чтобы уже, надеюсь, до конца дней трудно и смело нести свой крест, озаряя мне путь, и не позволяя мне превратиться в безжизненный голем.
С тех пор я стал реже открывать окружающим свою душу и все чаще вспоминать о жившем во мне когда-то лунном мальчике, которому я даже не дал своего собственного имени, поскольку наивно полагал, что он всего лишь видeние.
Но на самом деле всего лишь видением оказалось само зеркало Соломона, вынесенное на ведомственную свалку, и невольно похитившее у меня частицу моей неокрепшей детской души. А, возможно, это был мой неведомый астральный двойник, мой лунный мальчик...
16.
Той ночью сонно разбредались по улице тощие «кастрюльные» петухи. События последних дней так переполошили жителей нашего барака, что за ними никто не приглядывал, даже домовитая Эмма Аркадьевна, все время теперь ходившая плотно обмотанная коротким пуховым белым платком. Похоже, ей было страшно.
Стас Белошицкий крал с размахом, потому что на носу была зима, и он выхлопотал разрешение на кирпичную пристройку-времянку для зимней торцевой кухоньки, кирпичики для которой собирал по всем барачным улочкам и закоулкам всеми правдами и неправдами.
Длительно пребывая в стране Взрослых, трудно припоминать все изюминки своего Детства. А я очень долго в последние годы оставался взрослым, чтобы правильно теперь расставлять все акценты над своим детским прошлым. Поэтому эта, самая последняя часть моего внешне простого повествования задернута какой-то особенной дымкой. Я никогда бы так и не снял ее, не будь мне известны правила иных не земных, а космических сил, которые в Детстве я постигал совершенно играючи.
Одно из этих Правил гласит: являй меру равным, и, слава Богу, я уже являю равным себя всему окрестному Человечеству. К этой мысли было наиболее трудно приспособиться. Странное это было чувство – отвлечься от некой вымышленной Богоизбранности и сесть на запятки мировой невымышленной Истории... А пришлось...
Второе же Правило гласит об изначальной презумпции виновности перед нашим общим несостоявшимся миром. Нет, конечно, как следствие, можно доказывать, что наш мир несовершенен, и что мы в нем просто провоцируем несостоявшиеся поступки и их невероятнейшие следствия, как и то, что в мире, как на игровом поле всегда существует только ограниченное число игроков: всех этих роковых, отпетых воровок-красоток и недопетых вороватых мужчин – полудитяток земных, полуаспидов адских, всех этих невольных свидетелей слагающихся обстоятельств, от которых ровным счетом уже ничего более не зависит, но которые вразнобой дают самые противоречивые показания: дескать, было, то что, по сути, и быть не могло.
А к какой категории следует относить все эти бесчисленные множества гонителей зла, роль каждого из которых сведена была изначально к критическому минимуму и только настоящие участники развернувшейся драмы ощущали на себе их истинное давление карателей, столь разномастных в близокрестные времена.
Я же как-то подумал, что в нашем мире существует не только прецедент конкретных событий, но и провокация к прецеденту, состоящая, например, в том, что так или иначе, но практически все в этом тексте явленное, рано или поздно обретет грани реального прецедента, и тогда вчерашние читатели совершенно незаметно, но почти внезапно смогут превратиться в участников подобных событий, невольно воскликнув: «Почему же на сей раз я?»...
А вот именно потому, что на доверие однажды кому-то из них, собственно, не хватило Веры...
И впрямь поставьте любого на моё место, бредущего из недр правильного прямоугольника, охваченного уголовными страстями двора, в никем не контролируемое в ночное время пространство, туда, где где-то на выселках окрестной Истории обезумевший экс-ординарец и экс-счетовод Белошицкий накапливал втихаря всё новые и новые кирпичи, об истинном происхождении которых знала одна только старая шхейне Циля Рафаиловна Левчин…
– Циля Рафаиловна, а что это вы придумали у себя в палисадничке?
– Стас Адамович, Стас Адамович, ну что за придирки? Разве вам ещё не понятно, что я варю казеиновый клей на давальческом сырье для мебельной фабрики имени генерала Ватутина?
– А что, неужели наш славный командарм-освободитель был столяром-краснодеревщиком?
– Не так, чтобы нет... Но, знаете ли, он этому поспособствовал... Как и вражеские армады...
– Да неужели?
– Ведь как было, кто-то наступал, кто-то отступал, а киевляне рыли окопы. И обкладывали их, где могли кирпичом, а где и угольными брикетами...
– Да неужели?
– Вам не поверить, но огромные стволы на перекрытие – это, собственно всё, что у них было. Это только легенды о трехрядных брустверах, да песни ещё по радио... Их уже начинают петь... А я продолжаю топить маленькую кирпичную времянку, и топить ее тем углём, который так и остался в противотанковых щелях с войны.
– Вы такая смелая, чтобы так вот запросто лазить по окопам?
– А как бы вы себе представили старую Цилю без уголька и без хлебушка с маслом?
– Так вам, Циля Рафаиловна, очень часто приходится мыться?
– Слава Богу, в бане на Ямской всегда есть свободная шайка...
– А где же эти самые щели, окопы?..
– Вы выйдите за мой палисадник и пройдите от Синебарачной улицы двадцать метров в направлении свалки...
– И что я увижу?
– Вы увидите, что не одна ваша старая шхейне там промышляет.
– Так это же государственное хищение!
– Здравствуйте вам, Стас Адамович! Щели отрывали те, чей прах уже покоится в Бабьем яру или в Дарницком концлагере, или где-нибудь на Одере, Висле...
– Не втирайте мне, Циля Рафаиловна, о легендарной стойкости расхитителей социмущества и молитве своего Бога под кепочкой, чтобы к вам не пришли...
– А знаете, Стас Адамович, что так же однажды придут за вами?
– Позвольте поинтересоваться, любезная, кто же?
– Двое с лопатами и один с киркой...
– Вот вздорная старуха!
– Дрейниш мир дер копф, Стас, ступай себе миром!
– Ну, шхейны-ныкейвы , миропамазанные мои! – крякнул с обидой Стас, – достанет и вас народная кара.
– Знаете, что я вам скажу, Стас Адамович, – не морочьте мне того, что у меня нет и у вас скоро хоть и будет, но без толку...
– Это что же?
– Медебейцелы ... А на счет ныкейвы, я вам вот что, Стасик, скажу. Ваша Эмма Аркадьевна уже не ныкейва, а просто старая яхна!
– Этого оскорбления, шхейне, я вам ни за что не спущу! – возмущается пьяный Белошицкий и несется в контору бухснаба вызывать якобы саперов по вопросу очистки свалки бухснаба от вражеских снарядов по информации, полученной от населения.
Вырытых саперами кирпичей хватает на легендарную профессорскую пристройку. Срыт дотла и аккуратненький палисадничек Цыли Рафаиловны, там тоже искали мины. Старая шхейне тихо крутит у виска перед проходящим у ее развалин победным строевым шагом Стасом Адамовичем.
– А шрайбер фуц! – почти вежливо говорит она.
17.
– Этот фуц дер ят!
– Это шляхтич!
– Этот недоумок!.. – еще несколько дней разрывалось победно в воздухе под спешный лязг проворного мастерка, сооружавшего настоящий барачный форпост, который оставался на своем месте еще долгие годы, уже после того как наш красный барак снесли, а в каменной пристройке поместилась дворницкая перед огромным кирпичным пятиэтажным ведомственным жилкорпусом все того же пресловутого бухснаба.
В корпусе получил служебную квартирку и Белошицкий, оставшись на «вечное поселение» в дворниках, а в каменной пристройке хранились раритеты нашего общего барачного мира, от примуса со взорванной форсункой, оставшегося от покойницы-бабы Жени до старого трюмо за номером 11156, из которого навсегда исчезло зеркало Соломона.
Теперь самое время рассказать о том, как это на самом деле-то было... В ту самую памятную ночь, когда я вырвался из оцепления очередной жесткой облавы и мимо перерытого палисадничка Цили Рафаиловны прошествовал к месту последней стоянки легендарного крейсера-трюмо имени государя-императора иудейского Соломона, к которому меня в то время тянуло чувство оторванности от своей скрытой в Зазеркалье лунной проекции.
Но на вверенной экс-счетоводу Белошицкому свалке ни трюмо, ни вмонтированного в него зеркала Соломона сразу не просматривалось. Вокруг громоздились неряшливые кучи медленно перегнивавшего хламья, из которых выпрыгивали прыткие крысы, под которыми гоношились кроты и над которыми то и дело вспархивали в надсвалочное пространство странно перевернутоголовые летучие мыши.
Одним словом, на свалке было по-настоящему жутко, и не мешало бы удивиться, что я вовсе не оробел, а ворвался в этот странный и тошнотворно-сладко пахнущий антураж единственно затем, чтобы отыскать место последней стоянки трюмо и вверенного ему зеркала, ополоснуть его из кружки и призвать к себе своего лунного беглеца. В ту далекую пору я даже не смел подумать о том, чтобы истребовать у него хоть какого-нибудь достойного объяснения. Вернулся бы ко мне он и ладно.
Но только не тут-то было...
Место, где начиналось вырытое саперами «щелевое» разрытие обнаружил не сразу... Никаких тебе военных «Achtunq minen!», ни хотя бы послевоенных «Осторожно мины!» я так нигде и не увидел, хотя читать в то время уже мог по слогам, и что удивительнее всего, сразу на нескольких языках – русском, украинском, польском, французском, немецком и идиш.
Или тогда мне это только казалось, но как бы там ни было, все дети немного Боги в наказательном земном воплощении, я, тем не менее, вдруг обратил внимание на разрезавший сумерки вверенной Белошицкому свалки странный мерцающий свет серебристо-лунного цвета.
Безусловно, так сообщать о себе могло только зеркало Соломона, небрежно сброшенное мстительным Стасом Адамовичем на дно разобранного им по кирпичику лжеминного разрытия. К зеркалу не было ни стежки, ни дорожки. Оставалось только попробовать взять и просто покропить окрестное пространство, да так, чтобы капелька-две принесенной влаги в простой алюминиевой пол-литровой кружке-простушке окатили поверхность зеркала.
После нескольких «брызгов» подобная манипуляция мне удалась, и из зеркала пролился знакомый мне свет. Но на сей раз это не была знакомая мне прежде дорожка, не была она и тропинкой, а напоминала рыбацкую сеть, край которой оказался в моих детских руках.
Я подумал, что изобретательное зеркало Соломона предложило мне новую, доселе неведомую игру, и стал подтягивать упавшую в черную расщелину сеть, пока не почувствовал, что это уже не игра.
Мои детские ладошки напряглись от недетских усилий, и я услышал как на самом донце недавней противобомбовой «щели» начали отлетать медные старинные заклепки, связывавшие воедино плоскость зеркала Соломона с его дубовой основой, источенной полчищами жуков-древоточцев.
На какое-то мгновение я онемел…
Внезапно мне показалось, что из могильной глубины старательно подтягивается по серебру тонких нитей роскошный невиданный зверь с выгнутой серебристой спиной, состоящей из отдельных чешуйчатых блесток, каждую из которых я уже однажды ощупывал у себя дома.
На поверхность разрытого саперами бомбоубежища стремилось выбраться разумное существо! От испуга я ослабил лунную нить, и тут существо тяжко вздохнуло, проседая чешуйчатым зеркалом снова на дно.
Я не знал, что и подумать, но был твердо в тот миг уверен, что это Существо ни за что не причинит ни капли вреда ни мне, ни моему Лунному мальчику, с которым оно, Существо, было связано странными, но крепкими нитями, которые требовали от меня новых дополнительных усилий во спасение их обоих – Лунного мальчика и того древнего Зверя, о котором с должной опаской так часто напоминала мне старенькая и мудрая прабабушка Фира.
Делать было нечего, преодолевая приступы холодного липкого страха, цепляясь мокрыми пальцами за невесомую лунную нить, я постепенно начинал ощущать, что тащу настоящий тяжелый вес – колоссальный, огромный и почему-то для меня значимый. На глазах у настоящего мальчика выступили слезы, но на лице у лунного его двойника, восседавшего на спине новоявленного миру Зверя, отображалась невероятная радость.
Эту радость по-своему разделяли грызуны всех родов от поднебесных до наземных и подземных – все кроты, крысы и летучие мыши стихли в одночасье, превратив изрытый, копошащийся плацдарм в авансцену невероятной мистерии, в центре которой было существо, старательно препятствовавшее мне теперь соединиться с моей лунной проекцией.
Со времени последней нашей с ним встречи оно словно выросло вдвое, прежде согнутое пополам оно так и провело в странной зеркальной инкапсуляции долгие земные тысячелетия, временами откликаясь, то на страстные призывы легендарного царя Соломона, то на мой детский лепет маленького послевоенного шалунишки...
Теперь, когда медные скобы были сорваны с древнего инопородного пленника, он вдруг сам смог превратиться в огромный сценический занавес и даже в экран, на котором стали мелькать кадры прошедших тысячелетий, до которых ни мне, ни моему лунному мальчику, казалось бы, не было дела.
Меня беспокоило только возможное отторжение моей лунной частицы, делиться которой со Зверем я еще не желал...
18.
И тогда зеркальная поверхность спасенного мной существа внезапно сжалась и превратилась в маленький выгнутый парус, под которым в небольшом суденышке разместился лунный мой мальчик, умоляюще и требовательно смотревший мне прямо в глаза. О чем он просил, и что требовал я так до тонкостей и не осознал бы, не встань за моей спиной проекция лунной принцессы. В отличие от мальчика она могла говорить:
– Оолан просит отпустить с собой малыша. Он тоже будет взрослеть, только в ином мире, чтобы однажды прийти к тебе на помощь в очень далеком будущем.
Существо, названное Ооланом, молитвенно вытянуло верхнюю часть паруса.
– Ты можешь отказаться от своего двойника, и тогда Оолан подарит тебе вместо него целый резервный мир, куда ты сумеешь прятаться в трудные для тебя минуты и годы. Я бы, Мойшеле, не согласилась. На Земле от жизни прячутся только мишигине. Не будь цедрейтеле , не соглашайся!
Тут только я узнал в принцессе свою прабабку. Глаза принцессы Есфирь смотрели на меня из вечности. Движением руки она опустила плывущий в небе кораблик, и теперь подле нее стоял лунный мальчик, державший под серебряные уздцы Зверя, чей контур напоминал теперь фронтовую развернутую плащ-палатку моего дедушки Нюмы.
Верхние полы палатки, отливавшей лунным серебром, странным образом жестикулировали. Принцесса Есфирь внимательно следила за жестикуляцией и передавала мне речь древнего инопланетного существа:
– Оолан говорит, что очень много о себе не расскажет, потому, что ты еще маленький, но можешь быстро состариться от избытка той скорби, которую ему пришлось испытать. Твоя детская душа очень хрупка, и всех его волнений в себя пока не вместит. Зато он, Оолан, может открыть иные миры твоему лунному мальчику, если только ты его отпустишь, но не променяешь на другие миры, в каждом из которых ты будешь гостем, но только в этом земном – настоящим хозяином. Тебе решать...
– А на каком языке он говорит? – вместо ответа внезапно переспросил я у принцессы.
Есфирь улыбнулась:
– Он говорит на своем звездном языке, который для тебя такой же гражданский, как и скрываемый от тебя в семье идиш.
– Неужели в мире так много гражданских языков? Как же мы понимаем друг друга? И как понимает нас этот Оолан?
– Он понимает нас сердцем, – улыбнулась Есфирь и протянула навстречу Оолану красивую тонкую руку. Плащ-палатка Оолана стала постепенно превращаться в сердечко.
Теперь улыбнулся я:
– Пусть он берет с собой моего лунного мальчика, растит его у себя там на звездах и угощает сливочным мороженым, чтобы лунный мальчик обязательно вернулся играть со мной в пожарных и кататься на крейсере-автомобильчике «Анастасия».
«Он обязательно вернется», – прошептала мне одним сердцем Есфирь, истаивая в пространстве...
В воздухе над ведомственным хламьем раздался оглушительный грохот. Небо разрезал горизонтальный лунный прожектор, и в образовавшуюся лунную щель стал проскальзывать развернутый дедушкиной плащ-палаткой Оолан, унося у себя на спине лунную частицу меня – моего лунного мальчика...
Грохот над свалкой прервал происходившее у нас во дворе светопреставление с засадой в «пенале» у арестованной Лидки, уголовниками в «пенале» бабы Жени и трупом самой бабы Жени, который вынесли после неторопливого освидетельствования всеми дворовыми соседями. Все замерли, и только экс-ординарец Белошицкий внезапно возопил на весь двор:
– А я ведь был прав, товарищи, – на бухснабовской свалке взорвались фашистские мины!
Всех – и дворовых, и пришлых, и военных, и штатских вынесло на свалку... Кто-то на ходу вспомнил, что по направлению к свалке шел маленький мальчик.
– Мишенька! – по-птичьи охнула моя мать Тойба, чье имя с земного гражданского переводилось попросту «птичка». К ней поспешил вечно враждовавший с нею Наум. Он крепко обнял мать и попытался что-то сказать, но получилось, как всегда – бестолково.
– Нет, Танька, Мишка-Мойшеле не дурак... Баламут, да, но дураком этот мальчичек никогда не был...
Мать от этих слов чуть не взорвало, но сейчас она хотела видеть меня – живым или...
...Через десять минут она прилетела в светлицу, где в это время я уже спал крепким сном. Незадолго до этого меня убаюкала древняя волшебница – лунная принцесса Есфирь...
Взрослые еще долго недоумевали, отчего они подумали, что меня среди ночи одного вдруг вынесло на эту трижды распроклятую свалку. На том и успокоились…
Утром шестиклассница Идочка предложила:
– Мишка, давай сегодня играть в лунных людей. Ты, например, будешь лунным мальчиком, а я лунной принцессой...
– Есфирь?
– Нет, Есфирь, так не модно. Нет, принцессу мы назовем Эстер, а меня, когда я вырасту Аделиной, а еще лучше – Адой.
19.
Так и вышло. Только Ада много лет тому назад переехала жить в Чикаго, и теперь изредка в моих письмах к далекой американской тетушке еще теплится строка:
«Здравствуй дорогая наша Идочка!» Затем рассказывается много взросло-трудных киевских новостей, но никогда ни строчки не посвящается ему, моему повзрослевшему визави, моему прибывшему со звезд лунному мальчику.
В самый трудный для меня год он взял меня за руку у путевого столба на конечной остановке тридцатого троллейбусного маршрута и повел к самым обыкновенным детским качелям, на которых в это время катались девочка-подросток и маленький мальчик. Оба они были не из моего детства. У них теперь были не семитские, а славянские черты солнечных лиц, и они улыбались нам, называя друг друга по именам: Анастастия и Алик...
Настя и Алик...
Солнечным и лунным детям мал земной шарик...
Это говорю вам я, Мишка, прощавшийся с вами и возвращавшийся к вам, люди!..
Мир Вашему дому! А штыл андер вельт! Или как там у вас, на гражданском?..
Глава девятая: Купальщики
1.
Дамба перекрывала озеро на стоке в Зазеркалье. И оно, как знать, просачивалось на почти всю озерную гладь и её окрестности. Прямо на берегу лежали оставшиеся от войны противогазы, сквозь разрывы которых прорастала трава. Над нею интрижили стрекозы и паучки, отражаясь в стеклышках противогазьих глазниц.
Округлые бока стёклышек были схвачены ржавыми металлическими прихватами, напоминавшими в окружье контуры вечка старого керогаза или газовой модерновой плиты. Эти вечки исследовали отряды муравьев, в надежде разгадать одну из нелепейших тайн подлунного человечества – для чего оно оставляло на планете такую худосочную графологию?
Графология – это философская наука о следах, а наследить земляне успели немало… Вот и мы с мамой пришли сюда, чтобы я съел домашнюю провизию, перед тем как возвратиться в санаторий для перке-положительных париев семьи, войны и общественного строя… В каждом из нас в любую минуту мог открыться воспалительный процесс в легких... Каждого из нас мог слопать туберкулез.
Точно так же, как сейчас я уплетал горбушку макового калача с маслом и сахаром, приедая его не шибко сладким, но зело полезным яблоком сорта антоновка.
Маслянистые пятна на простом тетрадном листе с косой насечкой для шестиклассницы Идочки делали невозможным использовать его полезно, и скомканный лист недавней булочной обертки я швырнул рядом с нетленно-размытыми стеклышками противогаза… Тем добавив следов человечества в целом, и вызвав зависть голых мальчишек в частности… Видно, они не ели с утра.
С самого утра их привезли сюда на черном воронке американского студебеккера, который местные называли «Моно_Лизой». Раньше этот воронок принадлежал СМЕРШу, но с той поры, как военные шпионы в Стране Советов повывелись, воронок получил приписку в районном отделении милиции в одном из курортных местечек под Киевом, где его использовали исключительно в воспитательных целях против местной шпаны. К шпане же относили тамошних юрких тинэйджеров, чьих отцов в раннем младенчестве самих шпанюков сочли врагами народа либо подпольщиками.
Одних расстреляли узкоглазые заградгвардейцы, а вторых – немецкие зондеркомандовцы с широкопосаженными глазами. Дети же тех, кто славно погиб на фронте так или иначе держали на плаву их героические матери. Прочим матерям подобного героического стоизма уже не хватало. И пацанва сбраживалась в местечковую шпану, которая не только вела себя вызывающе, но и скажем прямо – по-антисоветски…
На сей раз всё началось с дощаного забора напротив военного санатория «Победа» Забор мрачно оттенял собой центральную цветочную клумбу напротив главного входа в элитное здравучреждение, а как раз напротив стояло два дощатых ларь-рундука, которые торговали керосином, спичками, головками сахара пирамидальной формы в синей бумаге и фруктово-ягодными суррогатами типа грушки-яблочки…
Дурь эту обычно покупали колхозно и пили до гадкой отупительности прыщевато-молодых организмов… Правда пили, если только удавалось купить… Обычно, идя навстречу пожеланиям промышлявшего молодняка за некие специфические услуги всю эту сладковатую дурь прикупали им военные дядьки. А услуг было несколько.
Принести букетик садовых цветов – и тут плакали все окрестные палисадники местных мичуринцев… Доставить приват-послание в единственный на три мужских женский корпус, где миловидные дамочки-давалочки, принимая все правила местечковых куртуазных баталий вели себя более чем жеманно.
Знали пацаны и всех окрестных самогонщиц и всегда могли сгонять за бутылкой, которые, обычно молочные, незлобивые тетки-самогонщицы нетщательно обмывали дождевой водой из очередной садовой бочки, в которой случались и двеннадцатилапые жуки-водометки, скользящие по мутным водным зеркалам. Соскальзывая в плохо промытые бутылки, они спиртовались там мутным самогоном и превращались в почему-то аппетитные для послевоенных служак хрустики…. Одним словом, хрустящего самогона мутнейшего санаторные пили много и мальчишки-несуны военными уважались…
Да вот незадача. Не верила шпана почему-то средствам наглядной агитации, а на территории военного санатория такой наглядности было тьма. А поскольку пивалый люд, случалось, гуляя в окрестностях санаторных очень часто в пьяном ражу выходил прогуливаться на озерную дамбу, то случались и покойники… Часто ничейные… Многие из отдыхавших потеряли родню еще в годы войны, и утопленность их кончалась местным же захоронением…
Одним словом, печальное это посягательство на жизнь героев войны решили однажды пресечь и у дамбы выставили огромный дощатый забор, который изредка приходилось спешным образом перекрашивать.
А все потому, что и на нем писались красочные лозунги типа: «Советский народ - победитель!», но тут же ночью появлялась карикатурная надпись тех же размеров, но уже вопрошавшая «Товарищ, а ты не вредитель?», когда же писали «Мир, труд, май!», ночью шпана писала лозунг-оппонент: «Товарищ, веселее кончай!».
Были и другие художества того же толку, пока начальником районного милицейского отделения не назначили легендарного оперуполномоченного сталинской поры товарища Запятко Гаврилу Борисовича.
Тот долго исследовал криминогенный приозерный забор и решил оперативные ловы учинить на живца. Накануне на свежевыкрашенном заборе курортный художник тщательнейшим образом вывел: «Партия – наш рулевой»…
Как только стемнело, местные помощники тамошнего Тома Сойера принялись за свое, и успешно приписали:
«Папе сделали ботинки. Не ботинки, а картинки!
Папа ходит без руля, как моторка без х@я...».
Не успели хлопчики дописать последнее «Я», как их всех тут же и приперли к свеженадруганному забору, повязали брезентовыми брючными ремнями запястья и усадили в воронок «моно-Лиза». В участке КПЗ оказалась мелковатой и семь пацанят едва в неё втиснулось.
Но наутро Гаврила Борисович выстроил сучат на внутреннем дворике на строевой смотр и определил их полную непригодность для дальнейшего этапирования в стольный град Киев. Заморыши были грязны безобразно в краске и комьях земли, со следами кровавостей от припухших носов. Такими злоумышленников не предъявить…
И решили мыть шантрапу, а чтоб не сильно издержаться при этом – прямо на той же дамбе, раздев догола. Такими и завели за идейный забор и даже разрешили понырять, поплавать, покувыркаться… Тем мальчишки и воспользовались. Остриженные кто в полубокс, кто налысо, они словно пескари в банке выплескивались так, как будто предстоял этот радостный праздник последний раз в жизни.
Их принял ихний родной стоковый мир, и они интуитивно стали искать подмоги у собравшихся на прибрежном пляже отдыхающих… Но военные дядьки только суръезно покручивали свои фронтовые усища, а немногие матроны дородно и лениво разглядывали мальковые тела голеньких шпанюков.
Вот только почему-то не выдержала мать, и бросила им оставленную для себя часть калача, но только уже без сахара и без масла. Шпанюки жадно разорвали это мелкое приношение на совершенно неравные части, а затем – кто что ухватил, тут же умяли.
Тогда подтянулись и девочки-близняшки санаторной сестры-хозяйки. Девчушкам было лет эдак по восемь и при всей своей мелкости и белобрысости обе имели по две смешные косички да еще по полбулки хлеба местной выпечки. Почему-то кирпичиком.
Обе половинки одной и той же буханки были переданы из рук в руки самому маленькому из купальщиков Вовчику, и на сей раз старшенький Митюха честно поделил хлеб поровну. Он уже понимал, что они привлекли сочувствие отдыхающих на свою сторону.
Грелся на солнышке неторопливый милицейский старшина Шпортько и по-доброму себе посмеивался в усы, пока ретивый старлей Запятко носился в областное отделение с докладом, на который ему сказали несколько грубовато, мол, снесите этот чертов забор к такой-то матери, а то пересажать придется всю окрестную мелюзгу…
Они же из солидарности сейчас такого напишут, что тем дело не кончится… Но по паре горячих армейским ремнем надлежит дать каждому. Как бы втихаря, а старшенького Митюху Овчаренко непременно поставить на учёт… И вырвать из пацанячей стаи в самое неожиданное для самого главаря время…
Как уж там получилось, трудно сказать, но Гаврила Борисович всё решил сделать по своему и выписал в местную командировку конвоира-собаковода сержанта Тихона Богдановича с караульным овчарным псом Тишкой. Последний был настоящим псиным убоищем – красив, коварен, злобен и исполнителен до крайней ретивости…
Вот тут-то и началась драма. Первыми Тишку заметили сестрёшки-блязняшки Лиза и Зина. Они даже попытались его приласкать, чему пес, не получив должной запретительной команды нисколько не противился. Он даже по-щенячьи как-то подвизгивал, чем умилял, пока на коротком поводке его не провели в пространство между забором и дамбой… В самый сток зазеркалья, где Тихон самым мерзким образом ошкерил своё черноротье и злобно зарычал….
Тут уж дрогнули и бывалые военные, а мальчишки бросились прямо с бетонного парапета в водяное бурлящее плесо… Кто-то даже почти захлебнулся, и тогда уже почти по-отцовски к нему бросился на выручку однорукий, но жилый ветеран Митрофаныч…
Плыл он великолепно, словно веслуя локтевой культяшкой правой руки, и таща за немногие волосенки мальчиша по имени Сержик. За ним бросились в озеро и другие отдыхающие, перетаскивая через водную гладь на общий для отдыхающих пляж всех до единого пацанят. Голую пацанву со всех сторон окружили вчерашние фронтовики. Мальчишки давно уже перекупались и теперь чуть синие от страха и холода уже только дрожали.
К ним неторопливо подошел впереди процессии из собаковода, пса и линейного милиционера сам Запятко «гавбрысович», как успели окрестить его тут же. Защищавшие шпанят фронтовики не тронулись с места. И тогда «гавбрысович», как смертникам расстрельным шпионам прямо перед строем прочитал вердикт руководства, мол, Митяху взять на учет, а младших «морально» нравоучить.
– Поступим по-правде, – выступил за всех Митрофаныч. – Митюху откормим пару деньков и передадим на комиссию в райотдел, где затем и заберем на поруки, а прочую шантрапу не дадим тронуть и пальцем…
– Так они ж гадили в общественном месте. Вон там, на заборе!
– А забор стоит тут по праву? Это всего лишь ирригационное сооружение, а не общественный водозабор. Снесем к вечеру и всех делов… – заговорили военные.
На пареньков набросили армейские гимнастерки и кителя – кому что досталось и гуськом стали уводить вглубь санатория. Продажно – то злобно рычал, то по-щенячьи тонко выл Тихон, близняшки-девочки Лиза и Зина плакали, отчего казались ещё ажурней и невесомей, а их мать, санаторная домоуправительница огромными сосисками пальцев нервно теребила светлый служебный фартук.
Мы с мамой возвращались в санаторий перке-положительных малышей… Мать уезжала. Её провожали местные пацаны, каким-то особым эскортом в благодарность за то, что она первой явила доброту их по-особому перекошенному послевоенному полусиротскому миру. Над озером стояло зарево. Это пылал костром причинивший неожиданно столь много зла незыблемой советской системе и неокрепшим пацанячим душам забор, на котором так и осталась надпись:
«Папе сделали ботинки. Не ботинки, а картинки!
Папа ходит без руля, как моторка без х@я...»,
- перебившая собой теперь уже крепко подзабытое:
«Партия – наш рулевой»…
2.
Мальчишки ворзельские купались летом на озерной дамбе голяком, тогда как мы мимо их маршевали строго по два в пыльных пионерских белых рубашках с красными галстуками и в синих шортах. На ногах у нас были сандалии с идиотской кружевной выбивкой почти женских балеток. Взвейтесь кострами те, кто не с нами пели мальчишки и показывали нам конопушки на носах и речных раков в руках.
- Они еще не знают, почем вареные раки, - ворчал идущий рядом с отрядом лагерный бухгалтер и заодно начпрод. - Ох, и переловят их на мормышку и рассуют по специнтернатам перловку на машинном маслице жрать. Тогда и икнутся им их голые жопы.
- А если у них, у пригородних трусов нет?
- Мозгов у них нихт... Да и у вас толком не будет, если будете зырать по сторонам. А ну, залетные, запевай!
- Взвейтесь кострами синие ночи!
- На пионеров мы смело подрочим...
- Ах вы, шантрапа! милиция!!
А где на лесном озере в пригородном Ворзеле милиция...
Информации - море...Те, кто не с нами, на нас же еще и сдрочат! Что это? Какое всему такому не эдакому объяснение - оторванность, хулиганство...
- Да это как посмотреть... С одной стороны вроде бы свобода, а с другой - махновщина махровая, анархия хренова, хрень подзаборная. Хотя в их возрасте я тоже был босяком, нихт пионером. Не тянуло меня играть во все эти цацки-печки с маленькими наполеончиками и шейными флажками... Наверное, потому, что в Гражданскую еще будучи мальцом повешенных насмотрелся. Белые вешали красных, красные вешали белых, зеленые и тех и других...
- А кто такие зеленые? Мы их в школе не проходили.
- Значит и не надо знать вам о зеленых. Хотя, чего уж там - лесные братья - что ни село, то банда. Вот и истребляли целыми селами... А потом оставались погосты, погосты, да соленые уши...
- Разговорчики, Трофимович, ту у меня договоришься до тюремной абаки...
- Иван Трофимович, а что такое абака?
- А кто ж её толком знает. Счетная машинка такая, со Средней Азии вроде. Но я там не был. Я сидел, строил иную хрень... Беломорканал, а там ни абак, ни сирени... Вода, резеда, болотина, тина, мандраж, падеж... Скарлатина... Одним словом, детская болезнь левизны в практическом сицилизме, будь бы он... Вот мальцы на одних инстинктах и выбирают свободу. Только в лагере с инстинктами было не очень. Чуть кого на инстинкты потянет - в зоопарк определю, в клетки запру и. Баста.
- Так в зоопарке обезьянкам бананы положены...
- Так то ж обезьянам, а я ж позапираю мартышек на баланду без цимуса...
Кто-то засмеялся, кто--то вздрогнул, кого-то пробил страх, излучаемый беседой старого висельника...
Глава десятая: Бездна
"Ай да вспомним, братцы,
ай да двадцать первый год..."
Песенка узников ГУЛАГ'а,
барачная, печальная…
* * *
Шёл трамвай девятый номер - на площадке кто-то помер.
Тянут, тянут мертвеца - лаца дрица цацаца…
У него синюшний вид: - видно, помер инвалид,
у него кадык да пятки - видно, жизнь плясал вприсядку.
Здесь присядка, там кадриль, вот и помер как бобыль.
выпил штоф денатурату и на небо отбыл к «свату».
«Сват» в ГУЛАГ его кадрил, но мертвец докучлив был -
лестницу на небо хвать: - «Сват», на зону мне насрать!
Нет на зоне керосина - поищи себе грузина,
сахарин и тот размяк - поищи себе дворняг...
За расстрел «воров в законе» вся Россия будет в зоне...
красноперых на перо, а мужичью кость в дерьмо!
Лучше в небо чем на зону – там, на зоне нет озону -
будь ты проклят, лютый «сват» сам бы шел скорее в ад...
ГУЛАГ 1932 г.
1.
Эту или почти эту песенку в моей жизни пел дед Наум с далекого 1958 по по 1975 гг. до самого отъезда на ПМЖ в США, г. Чикаго... Теперь из Чикаго прибыли в Киев его потомки, которые ни этой песни, ни судьбы Наума не знают...
* * *
У Менделя даже во сне отчего-то зачесалась шея. Вспомнилось всегдашнее мразное:
- Ти комуняка? Повісити!
- За що?
- За шию!
- Завіщо?
- За гілляку!
И уже ничуть не галицийское, а одесское:
Тонет в акватории Одесского порта от вражеской торпеды украинский ботик.
Капитан вызывает к себе боцмана и приказывает:
- Боцман, смеши команду!
Боцман выстраивает экипаж на палубе и "сурьезно" говорит так, чтоб все слышали:
- Хлопцы, прощальная гастроль – я сейчас членом трухну о палубу, и ботик расколется к чертовой бабушке. Так что всем одеть спасательные жилеты!
Сказано – сделано. Ботик идет ко дну. К боцману подплывает капитан и укоризненно говорит:
- Ну, и шуточки у тебя, боцман! Торпеда мимо прошла…
Будете смеяться. У меня своя история с радиолой и магнитофоном "Днепр-21". На нем я записал голос бабушки Евы, они с дедом Наумом уехали через год после выезда их совместной дочери с семьей в Чикаго.
Я годами слушал голос бабуле Евы и плакал... Однажды пленку замяло... Прошлое оборвалось... Бабушка умерла в Чикаго в 1992 году. Хоронили на конке, запряженной 4-мя белыми скакунами, отпевали 4-ре раввина.
И за что, казалось бы? 15 лет каждую пятницу на сидур она делала "фиш" в синагогу на молящихся. Начинала на 60 персон. Ее фаршированную рыбку "фиш" знало все Чикаго. В год ее кончины ее "фиш" на сидур по пятницам по случаю встречи царицы Субботы собиралось уже 500 иудеев - мужчин и стариков, женщин и детей...
На похоронах у бабуле было 4 раввина, потому что бабуле поочередно фаршировала рыбу в четырех(!) чикагских синагогах, была на расхват... Как одна всегда везде успевала?! Читать умеете, считать? Что не понятно? Сам я - за маленькую синагогу сердца!! Но бабуле Ева(Хана) - это особая песня! К тому же очень добрая бабуле майсес...
Отожь… У бездны не пронесет. На краю бездны никаких особые плавспасательных средств никому в общем-то не предлагают. Но и здесь, как оказалось, существует некий свой особый, казалось бы, выход. Помните о наблюдателях, типа ОБСЕ, о которых я упомянул вскользь в самом начале этого повествования. Я ещё тогда сказал, что жиденько как-то с этими наблюдателями. Но это в начале исхода, а вот ближе к эпицентру уже просто выманивают из общего строя?
- Кому на гробки, помянуть сродственников?
- Кому в Город своей мечты, прошлых иллюзий, первых поллюций, последних надежд? – И так далее, и тому подобное. Многие ведутся, а я продолжаю свой путь в обшем обезволенном строю экскурсантов. И вдруг, словно ударило током:
- Кому в Город Наума? Кому в Город Наума?! – вот это уже точно за мной.
Со мной подвязался и Мендель.
- Всё равно от этой прогулки к Бездне надо валить. Там последняя гастроль Ляшко, но за ним боцманов и боцманов, а репертуарчик известен… А знаете почему? Да потому, что когда вся Одесса училась плавать, Ляшко лясы точил, а прочие подвязалы да подгребалы, цетеле и цедрейты, швыцары и швондеры только рты развевали, мол, всё да-да-да… Мол, гуси, гуси – га,га, га! Жрать хотите… Ишо как. Ну, точь-точь по-одесски. Это когда одна курортная пейзанка ушла на кустотерапию, а затем произнесла только одно слово из трех букв, и сделала три ошибки.
- Это какое же такое слово?
- ИШО… так вот в "ишо" я не подряжался. Чешем за наблюдателем. Кажется, вот тот 66-той газик в бело-серой раскраске – наш. Так что погнали лебедей!
Во снах иногда наступает неожиданное беззвучие. То есть понимаешь, что и мотор в дырчик взревел, и 66-тым зелёным на цвет бензином повеяло, и радуешься, что, слава Богу, уже то, что не 56-тым красным касторочным… Ведь мало кто эти целинные марки помнит. А без этих марок не было б целины… Хоть бери в распев:
Едем мы друзья в дальние края,
станем новоселами – и ты, и я…
И точно въезжаем безо всякого шлагбаума на киевскую Воскресенку образца 1964 г. Лепоты в том мало, но на всю окрестную апрельскую зелень проливается словно золотой яркий солнечный свет.
Мы идем с дедкой Наумом по рассекающему центральное воскресенское шоссе пополам опрятному тополиному скверу. Сейчас он срублен в пору недомерка Омельченко, того еще недо-мэра киевского.
А тогда со своего алюминиевого портсигара дедка достает последнюю папироску Беломорканал, сдувает с нее одному только ему видимые табачные крошки, прикусывает мундштук, поджигает набитую табаком гильзу, делает короткую сухую затяжку и говорит с неким отстраненным пафосом:
- Я. Витька, эту дрянь курю с 12 лет. Закурил в 22-ом году, когда старшего брата Севку большевички в Голосеевском лесу за ноги подвесили. Он служил "следаком" в особом отделе, кого-то сдал, к кому-то не притерся, главное нас сиротами оставил – меня и Леву, а отец со старшим Моисеем ещё во время еврейского погрому сбежали в Америку.
После того, как местные хазерюки прирезали двух старших сестер. Обе были красавицы светловолосые. Обеих изнасиловали, обеим перерезали горло и обеим вырезали животы. Соседи… Украинцы… Прямо на риге, на сеновале… Молча, с похотью и отчаянным злом.
У нас в ту пору на пять еврейских дворов была одна молотилка. Отобрать отобрали, да у них дело не заладилось. Обломалась она… Вот и пришли нелюди гнев на сестрах выместить. Выместили… Ни матери, ни сестер, а отец в канторы в Нью-Йорк за мечтою подался…
2.
Теперь я вспомнил. Давно все было. У дедки оставалась последняя папироса, а сам он тогда еще не знал, что его внучатая племянница станет женой одного из пришло-очередных послемайданных министров. Не знал, да так и не узнал. Время не имеет переместительных сочленений…
- Эх, внучок, найти бы сейчас миллион, или франк, или окурок… - это из белой эмиграции, отголоски которой сеяло на пространстве лютующего совка время, уже тога расторгавшее будущую бездну, уготовленную для нерадивых потомков….
Я ловко в свои десять лет нагибаюсь к травному газону и поднимаю три да ещё три копейки.
- Вот, дедка! Нашел, бери на две Беломорины! – Глаза старика, отсидевшего в ГУЛАГе с 1929 по 1941 гг. светятся лихим ухарским озорством.
- Тогда пошли! У тебя есть 15 копеек на мороженное?
- Есть!
- И у меня на курево есть!
- Живем!
Мы переходим улицу и с бульварной стороны втыкаемся в "гастрономную". Заходим в бакалею. Берем мне мороженное фруктовое в говенном низком полустаканчике с прилагаемой струженной палочкой. У дедки остается 10 копеек. И он почти почти с барским вычуром грозно провозглашает:
- Курева мне, на все!
Ему аккуратно выкладывают три папиросины. Копейку не возвращают… Голь гуляет неистово. Чтоб вы все сдохли нынешние зажратики!
Дед трясущимися от волнения пальцами собирает сигареты с прилавка. Две аккуратно укладывает в портсигар под резинку, третью в пустотелой части дважды пережимает в крест на крест.
Он курит, я ковыряю палочкой замороженные отжимки из интернатовских киселей, мы возвращаемся в тесную двухкомнатную хатку без сеножатки, нас ласкают обоих некие небесные пальцы невинно убиенных в девичестве Наумовых сестер. Одну звали Броня, а вторую Рахиль…
Мне уже никогда не переехать в Чикаго. Мне уже до конца дней ходить во снах, в огромных всеукраинских коллективных снах на экскурсии к Бездне. Хотя, при пробуждении хочется в кого-то просто тупо стрелять. Видно, Евсей так хотел. Вот и повесили на казенных портянках… Сестры Наума, Моисея, Левки и Евсея никого стрелять не хотели. Они хотели замуж, они хотели рожать…
Никто не ждал нового кантора в Нью-Йоркскую синагогу, но вид Мойши и Боруха, переживших погром и бежавших от остатков своего древнего еврейского рода требовал сос-страдания и понимания.
Требовалось принять и понять почему одних Яхве спасал, а другим Всевышний еще на столетие не оставлял никаких надежд. У Б-га не спросишь. Ему, всепрощающему, надлежит верить. Роптание – это грех, но и жить с украинцами безумно тяжко, как с трудными подростками, которые не желают взрослеть.
А если я уже пережил эту жизнь втрое, и простил их, и назначил виновных и повинных, и отстранил от края бездны невиновных и юных, то всё ли я уже сделал? Пожалуй, нет! Я еще не сказал главное.
Мы – евреи, более древний народ, и мы прежде украинцев должны возродиться, чтобы оградить себя от насмешек вздорных детей и дать им свое древнее напутствие, не пресекая и не оскорбляя их необузданной злобной юности… Это только болезни роста. Это от них, и только от них все наши прежние болячки на одной общей святой, по сути, земле.
Я не могу любить украинцев, но я не вправе их ненавидеть. Я просто молюсь об одном, чтобы они начали только взрослеть, только взрослеть, и тогда, даст Бог, и мы сподобимся отвести их от бездны.
3.
- Ой, как же у вас всё запущено. – это уже Мендель. И тут же обращение к темпоральному офицеру сопровождения:
- А нельзя ли отвернуть на годок-два назад?
- А хоть на полтора… - хмыкаем темпоральный офицер и просто втискивает нас с продовольственными карточками в бесконечную очередь за белым и крохким кукурудзяным хлебом. На одного в очереди стоящего выдают 600-граммовый "кирпичик" и две булочки-малютки. Булочки обычно достаются только первым ста в очереди стоящим.
Очередь на полдня. В ней – тысячи… Пенсионеры, пенсионерки, обязательно с медально-орденским иконостасом. У дедки Наума медали за освобождения Варшавы, Украины, Кавказа, ордена Славы второй и третьей степени, орден Красной звезды.
Удивительно. Вчера на Левобережной что ли видал эдакий медально-орденский иконостас на едва ли не полсотни орденов и медалей, вплоть до крестов за первую иль вторую Чеченскую бойню кавказцев. Каждый орденок – 10 баксов, каждая медалюшка – пять. Стоимость совести не обсуждается.… А здесь в очереди…
- Ты смотри еврей и с медальками. Наверное, орденишки в Алма-Ате или в Баку прикупил… - и дохлый смешок шестерки мелкой воровской масти.
Дедка на выдохе:
- Я тебе говорил, Витька, что воровскую масть надо брать в дых куполом и затем вваливаться в это рыхлое мясо, бросая одним только весом прямо на асфальт. Если удастся – мозги на розбрызг…
- Деда, да не спеши ты со своими поспешностями. Он - дурак, пусть себе говорит.
- Уже наговорился, - решает Наум и бросается на обидчика. Тот тухло и вязко падает на асфальт, загребая верхними клешнями привычно и мастерски. Оттого бошка цела. Но дальше сталинский зэка хватает вора-антисемита за яйца и начинает их по-шойхетски, по-соседски выкручивать…
Скотинушка орет и закатывает бельмесы. Дедку отволакивают от полукастрированного такие же как он сам ветераны, евреи. У всех немалые иконостасы, но у каждого обидный вопрос:
- Зачем с мразью пачкался?
- Чтоб этот хмырь больше не рамножался…
Поверженный еще несколько минут чуть повизгивая, пытается полсти брасом на дохлом сыром асфальте, но затем, притупив бдительность стариков, медленно отползает в кювет. Там в кювете поджидает его отфингаленная им накануне сявка…
- Ну что, куманёк, наелся хрущевского хлеба. Он же только жидам…
Их больше не бьют. Кто-то даже сует им по "беломорине"… Евреи, татары, украинцы, армяне, поляки смотрят осуждающе, но не потому что это не достойно всех их, в очереди стоящих, а потому, что больше смотреть не на что.
Спектаклей не предвидится. Кончилось и 200 кукурудзяных булочек и шестьсот кирпичиков. Всем прочим обещают белого хлебушка завтра – рыхлого, мгновенно черствеющего, отвратного, но почему-то модно диетического, за который Хрущев вывез на Кубу весь белый украинский пшеничный… Вот она, не последняя каверна перед расторженностью нынешней бездны.
- Витька, шейгиц, шмок, давай из этих бабьих ваз сделаем домашний тир и перебьем их на хрен! - это дед.
- Наум, ты сам шмок, старый идиот, это мальчик из-за тебя вазу разбил... Ты же ему что сказал: возьми этот дирижабль с вишневым вареньем и поставь на стол. А он что подумал - что дирижабли летают... - это уже ворчит старая Хана.
- ...таки да - Витька ростоклыше...
- а ты цедрейте...
- цым тухес...
И так каждый день... Еврейская нищета смеется, а вокруг бегает сытое партийное жлобьё...
В карманах - дырки, в душе ненависть - навсегда... Я не буду любить этот народ, который только прикидывается украинцами... они же партийные вошки... они же и живут только за партсписками... по которым им что-то всё время распределяют, а в нашей бедной семье вечный кадухес...
До будьте все вы прокляты! Остаётся совсем немножко, но начинается юность, а с ней и социальное пробуждение – да! - все мы в жопе, поэтому и бьём вазы из совкового хрусталя тоннами... Чтобы урезонить себя... Но однажды вместо хрустальных горшков бьём на хрен советскую власть и опять остаёмся с дешевыми осколками так и не дошедшего до нас счастья. И теперь уже от души говорим каждому:
- Будьте вы прокляты!
4.
Время и себе удалиться, благо во всяком сне это весьма привычно, испаряйся туманным облачком из неудобного для себя места, и не чирикай. Теперь ему открываются двухэтажные бараки из ракушечника на взморье, где нынче на Запредельном курорте проживают бабуле Хана и дедка Наум.
Сегодня старик не поземному сердит, являясь едва ли не воплощение сурового еврейского Б-га:
– Чем ты занимался в прошлой жизни, милок?
– Пил. – Науму нечего и ответить. Ведь я, прибывший сюда, прошедший через бездну, один из репатриантов из земного мира в мир Запредельный, а сам Наум – эмиссар по поднайму духовных рабочих то ли в Новый Вавилон, то ли в запредельный Нью-Йорк. Нет здесь ни Нового Назарета, ни тем более Нового Иерусалима….
Место их стояния на грешной Земле, а вот Нью-Йорк, как видно, падет…. И тогда я напишу Реквием о Близнецах… Но его уже не услышат.
Все вновь прибывшие живут в двухэтажных бараках, койко-место для меня - на втором этаже, для Менделя – на первом. Сюда нас доставили по предписанию, выданному на наш счет у края бездонной бездны. Мы с Менделем голодны, но уже сейчас требуется думать о своем насущном духовном пропитании, поскольку иное здесь больше не требуется, но требуется энергия, а в бараке как раз срезают внешнюю проводку. Похоже, что и весь этот барак вскоре пойдет на слом.
– Так что, и отсюда им вскоре съезжать? Ну-ну... Этого и следовало ожидать. Эй, работнички! Приготовьте моему внучонку и дружбанчику его по дежурному топчанчику под черным крепом, им перед дорожкой следует отоспаться и отдохнуть! И пусть никто о прошлом не ропщет!.. С иными и не такое случалось... – под гомерические раскаты собственного хохота, старик удаляется, растворяясь в разом почерневших стенах…
Оказывается, что до тех пор весь свет исходил прямо от него. Теперь о себе каждому следовало беспокоиться самому. Но вокруг шёл непрерывный бег. Все бежали за эмиссаром, спасаясь от темноты, и только сам я был почему-то в свечении, отсвечивая неоном, пока внезапно не замечал, что именно на моем топчане оставлена клач-сумочка моей американской тетушки Ады.
Она – земная дочь Наума, эмигрировавшая в США еще в мае 1975-го...
Очень странная атласная белая сумочка, выполненная в виде девичьей попки в золотом обрамлении и с такой же позолоченной ручкой. Открываешь её, внутри особое зеркальце, не отражающее ничего, банкноты невидимых номиналов, две-три женские шпильки-невидимки и скомканный кружевной носовичок совковой поры. Возможно, в этом знак.
Время становится в иные неземные колонны. Я прихватываю белый атласный клач и оставляю барак последним. Остаются только чьи-то голоса. Среди прочих и голос самого Менделя:
- Прощай, дружище, бывай!
Его голос смешивается с иными, иногда сиплыми, иногда жестко гортанными. Они скандалят до тех пор, пока не происходит полное разрушения еще в недавнем прочного очередного постоялого места.
Теперь мне и неким не-афронеграм надлежит сторожить по ночам дом какого-то пришлого чуда-юда и его старой земной жены, той еще ведьмы. Она наведывается сюда редко, но как только является, сразу увольняет весь спецперсонал, и от этого негро-зулусы в страхе.
Но этот страх так и не передается мне самому, поскольку мне просто очень интересно обнаружить ее присутствие. Но вместо ее самой по пустому замку бродит тень пришельца, дружелюбно говорящая со всем персоналом на непонятном неземном языке, который даже при желании – не понять.
Понимает пришельца только один с синеватым отливом воистину здешний негр с длинным фонариком, но он любовник ведьмы и держит с прочим персоналом дистанцию...
Иногда он настолько обеспокоен поддержанием должной дистанции, что, то и дело отпугивает нас своим длинным фонариком, светящемся Х-лучами. В такие минуты все вынуждены выходить за ограду дома и изображать из себя воров, в отпугивании которых укрепляется авторитет старого ловеласа.
5.
Из-под блузона выбивалась огромная и почему-то чуть даже румяная грудь. Такую грудь Витька однажды уже видывал. Но та первая принадлежала его бабушке Хане и была обычно скрыта огромным бюстгальтером, за которым дедка Наум уезжал по воскресеньям на «толкучку» куда-то в Клавдиево, откуда возвращался пьяненьким и обычно радостно вскрикивал:
– Ева, золотко, меня опять пытались объегорить прямо на примерке, но я четко помнил, что чашечки бюста не должны наползать мне на уши. Те, что наползают мне на уши – это уже десятый размер, а у тебя, либн майс, только, слава Богу, девятый.
Национальное чувство – коллективно ненавидеть довершено в Украине до дикого стадного дикарства. А уж самоедская взаимоненависть – это развлечение национальное.
В Вербное воскресенье вычухриниваемся во Владимирский собор. Удивительно сказочный, удивительно киевский… Пуще всех во множестве ужимок и поз, пестроте нарядов и говорилен беспечные святые невинности…
Развлекаются очевидным – куксятся и фикают друг на дружку и косятся на опрятные цветные шифоновые головные платки. Не будь бы этих смиренно-смирительных покровов, казалось бы, сколько бы косищ друг дружке навыдрали, а будь они вместо баб мужиками – поднадавали бы друг дружке таких пенделей и подсрачников, что только держись….
Ей Богу, какие-то особо прохудившиеся души у наших киевских Золушек… Что не дамочка, то та ещё Синцирелла. Молодые батюшки в зелёных в серебре шатиях особого кроя чувствуют их несвятость, и оттого смело и ловко окатывают святводицею их многопалубный макияж, из-под которого вымываются наружу мещанские мордашки наших киевских прашек без ананасов с шампанским и улётов с Нью-Йорка на Марс…
Торчать во времени в божьем храме не полагается… Приходиться поневоле возвращаться в реал, в котором куда не кинь – если не кикимора, так мерзкая старушонка. Отмыть бы чем душонку такой, так и впрямь бы стала душою. Но только не сегодня, на полном духовном безветрии и малёхо перецветшей вербы…
А ровно к вечеру на заоконном балконе прохудилась бельевая верёвка. Натянутая ещё при жизни матери и отслужившая своё двадцать лет, она выгнила сразу в трёх местах и оттого потребовала срочной замены. Почти как в поэзии в прозе Герцена… Щи-то посолены… Белье-то стирано…
В придворном магазинце "Всё от 5 до 10" отыскался вполне презентабельный десятиметровый шнурок из мандаринного пластика всего за пять гривен. Воистину, всё желание вошло в означенный спектр покупки, с ровным счетом наоборот – от 10 до 5. Ну да ладно. Жена, правда, осторожно спросила:
- Он хоть не мажется, оранжист туев?
Пришлось убедить, что протянутый из термической мандариново-оранжевой пластиковой крошки он уже по жизни такой. Покупка вписалась… И по параметрам, и по сути… предстояла стирка постельного белья странной машинкой на ультразвуке, которая при всей своей внешней малости и подозрительности, тем не менее, при отсутствии взрослой "стиралки" служила нам вот уже пять лет по вот такой практической схеме.
В таз с горячей водой наливалась столовая ложка отбеливателя «Ваниш» на три ложки ординарного стирального порошка и раствор перемешивался до полной "растворябельности". Затем в него за раз можно либо две простыне, либо 4 наволочки, либо пять махровых полотенец, и включать ультразвуковой стиральный жучок. Да, на восемь часов.
Да, со стороны это нелепо. Но еще более нелепо ждать от жизни подарка спонсоров в виде стиральной машинки… Хотя, коллегам моим за их победы на литконкурсах дарили в прошлом отечественные холодильники… Н не с моим счастьем. Так что, современному писателю в полуавтоматическом режиме приходиться бывать и элементарным крошкой-енотом.
Но не о том разговор. В тот день поздне-апрельское небо почему-то неожиданно сразу заволокло. Намечался первый весенний дождь с чуть тропическим привкусом. Наступил паркий безлунно-предгрозовой вечер. Самый тыц! – пробило меня, и я отправился скакать в кромешной тьме по балкону, натягивая новую пластиковую верёвку по всяким уключинам и технологически просверленным дырам, напоминавшим некие странные оплавы времени больше, чем некогда планировавшиеся опрятные отверстия для всяческих вервий.
- Шлымазл, - засмеялась жена. – Кто же это делает ночью. Грохнешься, костей не соберешь, а мне тебя после этого всячески реанимируй… Шел бы ты, Велла, спать со своей немудрой затеей.
– У нас в роду всегда веревку в темноте вешали… По крайней мере, именно так поступала моя любимая бабулэ Хана, чтобы под покровом ночи вместе в верОвкой, никто не украл у неё маленького еврейского счастья.
– А она что, тоже была мышегас? – спросила жена, и чуть задумавшись, определилась: - Так это у вас наследственное. Так сколько, говоришь, бабушка Хана прожила.
- Восемьдесят два года… А что?
- Тогда скачи…
- Ну, тоже мне, эйн Гот вейс, что ты там про себя подумала. Бабушка Хана никогда не была мишугине копф, а даже наоборот – слыла ещё той умницей… Что ты… Но при этом она свято верила в то, что именно на бельевой верёвке по ночам хранилось еврейское счастье, чтобы никакие воры его не могли из дома украсть….
- Ага, я, кажется, поняла. Только в том случае, если вор воровал бельевую веревку, то он при этом прихватывал не только все "жечи", что висели на ней, но и само еврейское счастье…
- Ну да, на бельевой верОвке висели на просушке не вещи, а "жечи", и там же дремало огромное еврейское счастье, которого ни в одном бедняцком доме не уместить… А чтоб этого не случалось, любую веревку от бумажной до суконной перед тем, как развесить, полагалось выдерживать в крохмально-мыльном теплом растворе, пока он не остывал.
И вешать такую веревку надо было в полночную пору безо всякой посторонней помощи домашних шлымазлов. А почему? Потому что в полночное время уже и воры и шлымазлы спят, и чужие злыдни-напасти дрыхнут, а свои выходят в сад на прогулку.
6.
Так-то оно всё так, только цыган Яшка регулярно умудрялся и такую заговоренную в счастье веревку с самого утра утащить, и временами это ему ещё как удавалось. А порой не только нашу – еврейскую, но и соседскую – польскую, и горшановскую сибирскую…
Ладно, то ладно, но только чрезмерно грудастая бабушка Хана не только жила в гармонии с древними суевериями и от всякой грозы пряталась за стареньким шифоньером, она еще имела один природный, скажем, не то чтоб дефект, а огромнейший бюст полноформатного девятого размера, который, естественно носила в особом бюстгальтере, который раз в полгода подыскивал для нее на клавдиевской толкучке Наум.
Так тот, бюстгальтер должен был ему быть ровно на всю лысую голову по уши и ни чуточку больше. Так что сей бюстгальтер выбирал дед Наум точно по "кумполу", так чтоб до ушей, а не вместе с ушами…
К тому же и бретельки на лифчике должны были быть мощными, как на танковом гермошлеме и не падать чашками на уши – то уже десятый размер, а уж с покрытием бравого еврейского носа – то уже точно двенадцатый! Что и говорить, были в ту послевоенную пору и такие дамы-гражданки, и гороху на них шло, как шрапнели, у иных мужичков немало… Но, видно, не переводились и на сей счет в Киеве богатыри!
Вот и тот раз Наум, сторговавшись привезенными на толкучку "мициями", которые сносились ему со всего киевского еврейского мира по второму, а бывало и по третьему разу, выпивал для храбрости ровно боевые сто грамм и шел в дамский ряд мерить лифчик для своего семейного счастья.
Эту примерку знали, и за ним шли едва ли не всем городским торгом, но Наум с годами точно угадывал, что истинный цымес для его Ханы и никогда не ошибался на мгновенной примерке, прикупал обнову и тщательно просил её завернуть, а уж затем начинал мерить всю продукцию дамского закапелка, чем вызывал дружный и мощный хохот, как торговок, так и зевак, которые при этом давали пищу рыночной шпане, за что случалось она и от себя отстёгивала семейному фронтовику на чекушку.
После этого приходил Наум домой на одной ножке, но всегда геройски вручал жене долгожданную обнову, и тем получал прощение, после чего обычно звучало последний рефрен его семейного счастья в виде двух строчек старой гулажьей песёнки…
«Ай, да вспомним, братцы…
Ай, да двадцать первый год…»
Сами понимаете, щепетильная бабушка Хана вновь приобретенную мужем для её дородной груди обнову, прежде чем одеть и таки носить – тщательно и долго выстирывала, выполаскивала и уже при стирке словно проверяла на прочность, даже если бретельки и остов были сшиты ладно и с самого настоящего парашютного шелка, не приведи, Готоню, только чтоб не из фашистского. Оно хоть и шик в пикантной обнове из фашистского парашюта ходить, но для еврейской души негоже…
Ладно, постирушка прошла, пора было вывешивать свежевыстиранный бюстгальтер на бельевую веревку. А тат как раз и полночь подкралась… Чем не самое время. Позвала строго Наума. Тот уже проспался и безропотно пошел во двор за женой. Слажено и быстро повесили и саму веревку, и белье, постиранное вместе с новым бюстгальтером и старыми армейскими кальсонами самого деда Наума. Пока соседи в воскресенье утром проснуться, солнышко и просушит…
Да только ночь выдалась пасмурной, ливневой, грозовой, полночи из которых баба Хана честно просидела за шифоньером, ни о чем ином, как о собственном страхе не думая, а Наум врезал заливного храповецкого на все нашенские нехоромы. И цыган Яшка сподобился утащить и намыленную новую веревку, для верности и прочности просаленную свечей с всамделишно предполагаемым еврейским счастьем, и дедовы кальсоны, и бабушкину обнову…
Что потом началось… В доме после этого уж точно были - и Химины куры, и Яшкины яйца…
- Гобрахт мунес, Нюманю! Ищи этого висельника. Если только он моей бельевой верОвки не вернет вкупе с моим новым бюстгальтером и нашим скисшим еврейским счастьем, то я его, ганыфа, как пить сдам уличному городовому!
- И где ж ты, Хана, видела городовых, их уже сорок лет нет в природе мощей нынешней грозной власти, а все ганыфы нынче стали ворами… Он уже и бюстгальтер твой и наше - то ещё счастье вместе с верОвкой утащил к перекупщице. А та хоть тощая, да не плоская – накроит себе из твоего лифчика себе на два…
- Ага, размахнулся… на четыре… О чем ты говоришь, адиот… Я тебя сейчас как флясну за всё хорошее, твои вставные впереди тебя побегут!
Науму по полу собирать свои вставные челюсти не хотелось, и он печально направился к Яшке. Хана времена была женщиной грозной, и челюстёнки порой летали… Так что внедолге отыскал Яшку Наум и пристал к тому банным листом:
– Яшка, что взял – отдай! Разве мало мы с тобой выпили мировых?
- Немало, но если ты ко мне пришел за вашим еврейским счастьем, то его у меня нет. Негде было украсть. А бюстгальтер мадам Федоровской ночью взял не подумавши… Гремело, так что рассматривать было некогда… Так что лифчик тут в газетке завернут. Газетка свежая, в ней ровно два месяца как Гагарин в космос взлетел…
- И что, до сих пор летает? – забирая газетную поклажу съязвил Наум. – Ты мне, Яшка, зубы не заговаривай, а то будешь иметь такие, как и у меня, же челюстенки… А зубы вынесу…
- Та ты ж, Наум, кулаком слаб!
- А я кулаком и не буду. Я тебя по-гулажьи – кумполом в подбородок врежу. Слёту!
- Силен, сосед, за что и люблю. Выпьем? – Яшка уже вытащил из-за пазухи и разлил на два гранчака, что стояли на доминошном столе, свежую чекушку водки.
Мужики молча выпили. И тут Яшка покаялся:
- Веревку твою я Белошицкому за троячку продал. Он хотел из нее давненько сделать обводок для своей рыбницы-волокуши…
- А что, она уже у него готова? – бесхитростно поинтересовался Наум.
- Ага, вот последнюю бутылку из-под чекушки несу. Он через каждые полметра к петле из веревки привязывает чекушку, а в нее насыпает пробку от винной и аптечной тары.
- Пробку крошит?
- Однозначно крошит, - как-то непохорошему ответил Яшка.
- А карбида достать могешь…
- А чё ж не достать…
- Вот и достань, да и у меня с работы чуток в доме имеется. Лидка просила, для самогонки. Но ей столько было не надо. Вот и лежит… Ладно… Бутылки, говоришь, у Белошицкого по замыслу поплавками. Пусть и будут поплавки, но с карбидом!
- Так они ж воде повзрываются. Саданет так, что все рыбные инспектора тут же сбегутся…
- А как верОвку вернуть… Моей верОвки уже не вернуть… Так что не дури… Никакой шрапнели из шариков от подшипников поверх карбида не клади…
- Так они ж будут пахнуть карбидом!
- Да хоть адской смолой! У Белошицкого нюх отбит… А глаз на чужое набит, а ты, Яшка – дурак, что утащил еврейское счастье, а я уже с утра – адиот…
Хана ещё долго ворчала, выглаживая по рубчикам свой вновь обретенный лифчик. Науму она только сказала, что новых кальсон тому не видать сраку лет, по тех пор, пока он не вернет домой хоть и сраное, но их еврейское счастье. Но к утру на нашем дворовом пятачке уже красовалась точно такая, верОвка, которую Яшка честно уволок у заказчика воровства Белошицкого...
В это время самого Белошицкого везли в участок в мотоциклетной коляске, поскольку его волокуша стала рваться над элитным днепровским плесом в районе Конче-Заспы, где такому эксфронтовому писарю и сексоту не велено было рожи являть, а не то, чтобы устраивать неожиданную рыбью корриду… Рыбу взвесили, Белошицкого оштрафовали, а в довершение всех бед пакостника, во дворе он не обнаружил своей бельевой веревки.
Вечером он приступил к невозмутимой Хане, которая, мурлыкая некий советский шлягер, при этом скорее только в себе, развешивала только выстиранную привычную вечернюю постирушку:
- Мадам Федоровская, у вас же вчера, помниться, украли веревку?
- Мою, с еврейским счастьем – да ни в жисть... А вот вы, помниться, яшкиного шкета вчера обидели. Не вы ли выбили у него из детских ручонок мороженку?
- Ну, я. Это справедливо! Он же вырастит такой же, как все цыганы, попрошайкой… Это нечестные деньги, а, значит, и мороженное куплено не честным образом…
- Честно, это я ему 20 копеек дала. А потом после вашего поступка пошла и купила Михаю уже более скромное за 11 копеек. И советовала подальше от вас его скушать…
- Отчего же на вас нашла такая внезапная доброта, мадам Федоровская?
- Видите ли, товарищ Белошицкий, я не умею научить неумного человека красть, но я всегда пожалею любого дворового ребенка… Но ведь участковому этого не расскажешь, вы со мной согласны, сосед? Шли бы вы себе мимо нашего палисадника, а то, знаете, и у этого штахетничка, говорят, есть уши…
- Так значит у вас моя верёвка!
- Так значит, вы сказали Яшке украсть мою в купе с нашим маленьким еврейским счастьем и вашей рыбной корридой?
- Так это вы?!
- Нет, вы, товарищ Белошицкий, вы и только вы со своими методами и стандартами… Это ж как интересно, у еврейки украл верОвку цыган. Оба цвейн… И ребОнок без мороженного, и папа в тюремном закапелке, и "жечи" украдены, и еврейское счастье… Скоко верОвочке не виться… Купите себе новую, Белошецкий… На новую заплату… Ведь от старой у вас немного осталось?
- Старая жидовка!
- Глупый пшек!
7.
Три дня куксился нищий дворовый интернационал… А затем, как-то странно, вроде бы и без особого повода выпили мировую и простоватый Наум, и плутоватый Яшка, и хитроделанный Адам Белошицкий, и их разноплеменные жены…
Бедняцкие ссоры не могут продолжаться вечно, но всегда будут те, кто будут пытаться репродуцировать их… и пробовать выбить из слабых детских рук чьё-нибудь даренное мороженное, чтобы и его пригрести под себя, и при этом не удавиться….
«Країна самоїдів» - сокрушился в первом же дискуссионном посте на фб придирчиво пристрастный читатель...
Иначе и не назвать... Я этот феномен наблюдаю по сей день... в киевских послевоенных бараках этнических украинцев, кстати, не было и на дух! У них были отобраны паспорта, и они просто были тупо закрыты в режимные в ту пору колхозы...
Первый вал украинских детей в интернаты Киева я ощутил только к пятому классу - в 1966 году, до тех пор украинцы жили в своеобразных сельских гетто... Вот тогда и пошла волна кромешной черносотенности против нищего киевского населения... Это плохо исследованный феномен...
Но вот паренек за одной со мной парты, ставший по жизни другом и директором чернобыльской школы, до самой армии так и не получил паспорта, поскольку жил в поселке Котове, вроде сегодня чуть дальше давно уже киевской Феофании... Паспорт получал с боем только в 1974 г., когда самому ему было уже двадцать и потребовался он для росписи в ЗАГСе со своей в ту пору киевской невестой! Выбивали паспорт через Московский райком партии в г. Киеве. В ту пору мой одноклассник был уже коммунистом.
Вот ужас, который породил народную волну далеко не бытового антисемитизма... Это ужас национального поражения автохтонов в политических правах, словно всей нации записали в личное дело: оставалась, мол, она, нация при оккупации... Сталинизм иначе не умел оценивать никого...
Так были высланы в ныне Авидиопольский район Донецкой области этнические крымские греки... А еврейцев ждал Дальний Восток - Уссурия, тогда как украинцев - казахские целинные полупустыни... Киев же был до 1974 г огромным фильтрационным концлагерем... отсюда и самоедство... каждый выживал, как умел...
Подобный ужас пережили в той или иной степени все народы великого и неделимого, но и поныне нет-нет, да и отыщутся те, кто едва ли не крокодиловыми слезами всплакнут за некогда потерянным «раем». Хоть рай тот был страшнее земного ада. И здесь я твердо и решительно соглашусь с теми, кто утверждает подобное, читая мой словно надорванный переведенный через душу текст...
Удивительно, но в 1966 г. впервые наш интернат для нас - по жизни изгоев привезли русеньких девочек-украиночек из херсонских степей, которых всё-таки решились довести до столицы. Так к нам в класс попала девочка Даша... Сегодня она мать троих мужичков... один электрик при сельсовете, двое периодически сидят... Пятеро внучат от всей несвятой вроде троицы и бескормица...
Все до единого - украинцы. Им отступать и бежать просто некуда... ужасно, когда узнал... мои две внучки и внучонок в Израиле, хотя дочь смачно материт – что, сам из интерната, я не дал ей жизни дочери олигарха. А младшая хоть и под боком живет и тоже по отношению ко мне внучата, два последних десятилетия меня просто не замечает. Вот такие прибамбасы иногда приходят на ум в Городе Наума...
- Наум?
- Что Ева?
- Люди сволочи?
- Таки да!..
8.
В сумеречном предвечернем небе Троещины вечернее телешоу Матвея Ганапольского. На кону – вопрос:
- Вам импонируют воры с тонким внутренним вкусом и обостренным чувством изысканности, или вы их удавите первым, если что?
За если что голосует вся Троещина – кто по-бычьи, кто по-птичьи вытягивая шеи в небеса необетованые… Куда наше ворье тащит эшелонами бабулики наши. Не в пещеру ли Хаухара с золотыми пластинами древних откровений, суть которых сводится к единственному:
- Не воруй! А будешь воровать – оборвешься в бездну.
До сих пор исследуют Боливийские каверны всяческие экспедиции. Ну, прежде всего, чтобы отыскать сии золотые скрижали, с тем, чтобы непременно слямзить…
Не у кого испрашивать разрешения на поступки, даже совершая откровенно жульнические проступки. Ведь у древних заблудших астронавтов не спросишь, мол, алло, вы даете ваше allow? Ага, так тебе и ответят… Ей Богу, в этом смысле, на Земле - полнейший чехардон!
Новейшие государства со всяческой начинкой стали только фабриками по разрушению людей. При этом – каждое на свой лад, всякое – со своим собственным переусердием.
Фабрики разрушенных людей, фабрики воздушных кораблей, да и красных фонарей с одеколонными фонфуриками туда же. Ну, а вы что хотели. На что надеялись. Разве не на одно только:
- Чего желать изволите-с!
Но, тем не менее, вы слышали о государственном наступлении на бездну? Ведь живем-то на её краю, как бы до времени не сорваться. Меры, правда, предпринимаются, репетируют исход в бездну, обрыв в бездну, провал в бездну и даже улёт в бездну с протоколами и сообщающими обстоятельства, дотошности и текстухами на сей счет регулярными.
Но чуть дело о сути бездны заходит, так тут же переходят на личности. Мол, и у того в душе каверны, и у этого на душе раны. И что главное, не рубцуются, оттого, куда не кинь - дырка! Но зато, какая притом многоголосица наблюдается.
Правда и прошлые времена являли образцы административных восторгов по любому более мелкому поводу. Но тогда было принято параграфами драться и ловко костылять в полную накостырку шеи дерущихся. Не оттого ли и по сих пор говорят: у каждого Абрама – своя программа. А здесь уже и иваны со степанами да грыцьки я явтухами подтягиваются. И мы бузетёрить у корыта с баблом могём! Зело и много… Ей Бо-ж как могём… Да что говорить, мОгем!!
Тут в пору ОБСЕ из будущего подсылать. И оно таки явлено. Правда, сначала, одним серо-бурым гравитомобильциком. Правда, ни с кем не общаются, ни с кем не советуются… Похоже, это наши потомки, хоть и дохленькие они – непоказные, махонькие, и, словно, всем видом своим тщедушненьким говорят: мол, вы сперва в это бездну окончательно вступите, вляпайтесь… Вот тогда и почешемся… За Рубиконом…
И серо-белый флажок нейтральности на тот гравитомобильчик подвешен. Но говорят, к бездне от рожденья идущее, что там далече, при приближении к бездне эти малявки уже более суетны. И гравитомобильчиков там у них до хрена. А все почему?
Да потому, чем больше бездна слизнет в себя "папередников", тем меньше на Земле будет тех, кто, собственно, и произведет некое запредельное, но жутко безоблачное Завтра. Если же уже сегодня сгинем у бездны все, то и их гравитационно-гравицапистого счастливого завтра наверняка уж точно не будет.
Вот такой гравикон: либо бездну уже немедленно оградить, любо никакого такого завтра уже не будет… Даже для яблочных червей и упорных китайских девчушек, которых их отцы привычно называют червями в рисовых зернах… Рис и тот будет, а нас, и даже китайцев – нет!
Вот и сверлят они нам лобешники – эти завтрашние наблюдатели, мол, сечём, что вам трудно жить, но уж ступайте себе и мучайтесь дальше. А всё прочее мы поправим… Только к бездне, пожалуйста, не приближайтесь. Плз….
И тут же опять что-то от базарных бесед. Один старьевщик, по нынешним временам "секондхендщик", рассказывал, что в их сельце, почти хуторке жила махонькая старушка-вреднюшка. Да такая махонькая, что едва с виду заметная, особливо, корда к риге на зиму на себе стожками сего несла.
Всё ножками махонькими гребла, для того, чтобы под собой как-нибудь править, а на себе таскала на одной веревочной петельке «копныцю за копныцей». Аж страшно было. Особенно с первого разу – глянешь, а она по полю то стожок сена, то два прет на себя.
А мы, пацаны, выпасали трех ладных хуторских жеребцов. И хоть на битюги со временем они были назначены, но до трех лет давали им и поле, и волю, и нас им на плечи. Вот мы в хуторских тинейджерах тем и пользовались. Уйдем в ночное к озеру на жеребцах, ночью рыбки половим, юшечки наварим, а к утру на сытых жеребцах в стойла правим.
Так домик той бабки у самого края поля стоял, и по ночам, случалось, по слухам, бабка та ворожила.
Типа, колдуй баба, колдуй дед, ваши с боку, наших нет…
Мы в то не верили, но как-то к утру, на зорьке ранней возвращаемся из ночного и видим, что в окошке у бабки словно свечка горит, а из дома тонкий сизый дымок через печную трубу в небо идет.
И вдруг все три коныка скопытились на передние ноги и встали как вкопанные. Даже ушами не прядут. Мы чуть через их головы наземь не послетали, головы у всех вверх запрокинулись, и оттого глазами мы невольно в небо ушли.
Глядь, а над трубой в домике старушки словно черный силуэт тоже в небо ушел, а в самой избушке свечке погасла. Каждый в том силуэте что-то своё увидел. Я дидугана с батогом, помню, как страшному мне в то утро от дядьки досталось, мол, кони в мыле пришли. А бабка как жила, так жила, но только больше мы мимо её избушки с ночного не возвращались.
9.
Они выходят из полусонных «парадиков», тыкаются дворами и вливаются в бесконечную реку спального населения.
- Куда это нас?
- На экскурсию… к бездне…
- Нет, я не могу пойти в этом коридоре! Я страдаю инвалидностью сердца!
- То же мне скерцо, ну, впрямь тебе Цицерон… Как там у него: событие зависит не от его масштабности, а от его своевременности. А стало быть, почему бы и не прогуляться все нам к этой чертовой бездне?
- Да вовсе и не чертова! Что вы себе заладили?! Чертовая, к черту… Ну, впрямь как чертыжники! Вы ведь сами все с кавернами в душах. Да или нет?
- Ну, да…
- Вот там, своих кавернах вы и выпестовали эту самую бездну. Разве не замечали, когда - то здесь, то там проваливался асфальт и в ямы падали - и люди, и автомобили, и дома… Тогда говорили, мол, там-то и там-то прорвало водопроводную трубу, произошел грунтовый размыв. И это где… В прибрежном Городе… Да весь это город – сплошной размыв и конченное полоумие, и мы в нём - прямые свидетели расторжения бездны…
- А я так думаю, что сперва нас к коммунизму вели, а как только стали возвращаться, то обнаружили, что ни духа, ни средств на обратный путь нет, и оттого порешили: нехай будет бездна!..
- Так что будем идти строями в бетонное государства. Прошу не шугаться, если преддроги бездны станут расторгаться прямиком под ногами. Сказано же – репетиция. Вот коммунизм тоже репетировали… И ничего. Как-то выжили…
А у кого инвалидность сердца там завелась, пусть, если что – выбирает или валерьянку по-быстрому пить, или век страдать от инвалидности опорно-двигательных суставов. Если кто не понял, повторю расхожее: соплей обуха не перешибешь. Магом шарш, станичкики… Штамм могаш вам в подягодишницу поясничную!
- Вы б хотя бы лозоискателей по периметру строя ставили… Люди ж всё таки… Человецы…
- Ну, ты тупой! Бездна, она же под ногами каждого крысится… И под тобой, и подомной неожиданно взыграть может, с твоей собственной не карстовой каверной совместиться. Но не дрейфь! Если только тебе страшно – можешь идти вразброд: когда все чуть левее, ты – чуть правее. Но может быть именно там бездна и поглотит тебя: если и не первым, то и не самым последним. И вообще, что за паника – сказано же – репетиция!
- А что бездна, - чуть запричитал один махонький то ли сосед, то ли мужик-восемь-бед, - я вон как-то вызывал под комнатной люстрой миссию их НЛО. Оно как раз в ту пору оранжевым светным облаком мимо дома летало – от заката до рассвета. Аж глаза жгло. Ну, пекло так день, второй…
Я и не выдержал, решил срочно явить себе под лампу из представителя, чтобы дал разъяснение, мол, что толком и как… Вот и встал строго под люстрой, правда, принял малёха и телепортации жду. Но тут что-то не заладилось. То ли их портальный шлюз меня не заметил, то ли что иное, но чувствую, меня словно под той люстрой расшмякнуло, а внутри меня сущность образовалась – хоть внешне невидимая, но тяжёлая, а я словно заглотнул в себя этот самый портал с тем самым представителем.
И он к тому же словно в скафандре. Стоит во мне не колышется, а я не дохнуть, ни шага в сторону сделать… Но тут тёща вошла и люстру для чего-то включила. Видите ли, ей тоже показалось, что я не один, а стою с соседкой в обжим.… Ну, лампочка надо мной и взорвалась. Сперва одна, а затем следующие две по порядку.
А сам я рыхлым овощем прямо под ноги одуревшей тещеньке рухнул. Весь ватный, и почти бездыханный. Помню, ведерком воды меня окатили, а вот что инопланетный скиталец мне при этом сказал, уже толком не вспомню. Но оранжевый корабль из зримого пространства над нашим домом исчез…
- А впрямь, а что он тебе такого сказал?
- Ну да, прямо здесь тебе и скажу… Этого не скажу, а короткий алфавит, пожалуйста. Абевегеде-жопа-чешеце!
В толпе послышались смешки с пересмешками:
- Эх, ты – Энке анунаки… Они ж к тебе с Альфа Литровки за пацакой гонца присылали… Адам ты наш, колонический, столб соляной…
- А почему соляной?
- А потому что обоссался ты, дядя, и оттого их гонец от запаха нутра твоего мочевого угорел нах… От того и воздвижился… на сансарной винаме.
- А я помню?
- Ну да… Темное время суток…
- Не-а, до темноты до края бездны нам не добраться – как-то невпопад возразил всем в строю разводящий…
- А мы и не пытаемся, - соглашаются жизнью подконвойные. – Прежде до коммунизма так и не добрались, чай, и до бездны, по привычке, тоже не дойдём.
…Так и идут, словно кто тянет к бездне магнитом. Кто слова, кто полслова, кто два… И никаких деяний. Полнейший благостный похуизм. Нас предали, нас обкорнали, нас обездолили.
Вдруг один в сердцах говорит:
- Водка не то чтобы брала, она меня извечно в придорожье бросала, а бабы предавали, а дети – сволочи…
- А сам ты по жизни придурок…
- Придурок, не придурок, но, помнится и со мной от этих серых мерзкая беда приключилась. Был ещё моложе, надёге куда как более доверялся. А тут – не пить, не жить. Бабы хочу. Чуть не вою. А за стеной не то, что бы чужая квартира, а кажется мне, что как бы свою, но несколько запредельная, и как бы зеркальная… Те же стены, но из других материалов – более древних, более прочных, а между комнатами в припотолочье мягко-бархатные коричневые от времени гардины.
И там всякие столики на высоких ножках для писаний литературных – секретеры с комодами и бомбаньерками, гусиные перья, вязкие ягодные чернила и она. Не ходит, а летает… Уловить ни форм, ни запахов просто невозможно, но чую – восхитительна. И так уже не однажды. Чуть засну – тут же к себе приглашает, хоть ничем и не потчует и веселий не предлагаешь. Говорит только как бы без слов – и я твоя, и квартира твоя, и в квартире – наследственное.
Но только очнешься от сна, даже без шубы подкожной. Холодная – голый бетон с дешевыми обоями сверху в оранжевых меленьких цветочках на дрябленьком желтом фоне. Чем не взвыть… Особенно одному так, на диване. Со рта – перегарище, из души - и того хуже.
Вот и востребовал я её к себе. Мол, у тебя-то я, дорогуша, уже как бы бывал, вот и ты ко мне явись, да не бабищей, а бабицею обернись… Однако, то ли не то пожелал, то ли трудности межсезонного перевода, как вдруг со стены во мраке двинулось ко мне весомое, но незримое чудище. Идет, по половицам локомотивно пыхтит, хотя и половиц-то в наличии нет. Один дохлый линолеум.
И всё же дошло это амбальное опудолище до дивана, объёмом в три отпетые тётки и присело на краешек дивана. Тут уж и диван в реальности подломился и несущая верхнюю ткань, струженная сосновая балка треснула. И тут, бац! Свет в окно. Нездешний, хоть и совсем ослабленный всеми этими инопородными вызовами. И голос:
- Не проси! Ничего не проси! Само пришло, само уйдет. Ничего не прости, и впредь "это" не вызывай. Оно по иным законам в мире своем застенном - вечно движимо, а ты словно ЭТО рассек, и теперь осколок этого твоим вызовом мается. Если что испросишь, начнёт твою квартиру крушить до полнейшего разгардияша.
- Видно, мужчина, это ангел-хранитель твой к тебе добирался. И что же дальше…
- А что дальше. Село оно грузно, повеяло холодком, не то что бы жутким, но крепко прохладным. Но при этом квартиры не выстудило, а стало ожидать от меня самого то ли действий, то ли поступков всяческих. Но я не то чтобы в нирвану нырнул, но ушел в полное недеяние… Точно, как дзен-буддист. И оно это почувствовало и оттого как-то неловко встало и вновь в стену зашло… Диван, конечно, так и не пришел в прежний порядок, но и, то еще хорошо, что так и остался для сна не шибко счастливого одинокого человека...
- Ой, ёй, как жалостливо, как печальненько. Все вы здесь несчастливцы туевы. Оттого и к бездне идем. Может быть ещё и сталинскую придорожную нам стоит запеть? И ведь запоем же. Потому что при таких мужиках-красавах и бабы дуры!
«Дура, дуда, дура я - дура я проклятая.
У него четыре дуры, а я дура пятая!»
10.
Вдруг над толпою, уже проспектом Народного Счастья бредущей, возвысился один сонноглазый. Глаза его были в прострации, а сам он был словно из ваты…
- Я взвываю, воистину к вас, к грядущей Бездне бредущих…. Мы пережили Гитлера, Сталина, Сухэ-батора и прочих к ним нагибателей – от аллигаторов до навигаторов во всяческие социальные кущи. Как говорят минёры, проверено, жизни нет! Есть одна её жесточайшая имитация под хлыстами вечно необустроенного времени "Чэ", дамы и господа – чрезвычайно мерзкого и гадкого времени, из которого нас и выгнали к бездне…
Оваций не последовало. Поклонники Сухэ-батора – и только те, мерно цокали языками… Дескать, как что сказать… Коней на фронт слали, конскую сбрую давали, конской колбасой пятьдесят лет ополоумишее славянство кормили. Так что чего уж там, каждому Уланбатору свой Сухэ-батор….
Стоявшие вязко замерли. Все они словно только вышли из собственных сновидений, откуда их тут же вогнали в тест-драйв колонны, бредущие к бездне.
- Бабы, бабоньки, уж не исход ли всё это? - вопрошала истероидная сомнамбула, по-рыбьи хватая воздух чуть остекленевшего мира. В этой вязкости было нечто особенное. Она, как бы не замечала, но перемалывала в себе в единое связующее всех участников как бы народной драмы.
- Да, нет, - в ответ истероидной взроптали в толпе, в которую постепенно превращались идущие от многоэтажек колонны. Они так и не пожелали превращаться в бесконечные маршевые роты, стремительно идущие к бездне. Нет, бездна от рождения была с ними, жила под ними и дышала их сомнениями и злорадством.
- Да никакой то не исход! Там вот мужички говорят, что это только плановая экскурсия к бездне. Правда, добровольно-принудительная.
- А у наших мужиков всегда и всё плановое. У них даже на рынке – кто не зеленщик, тот мясник, галантерейщик, кондитер, гарант конституции, гробовщик и потешник… Но редко случается, чтоб гробовщики баб брюхатили, а потешники в гробы гвоздики вбивали да шурупы ввинчивали… У каждого - свое в жизни предназначение… Но что характерно все и всех продают. Потому что всё продавать уже проходили, а на всех – всегда свежая юшка…
- Среди бездны сигнатур – росчерк счастья – это сюрр! Влип очкарик и очки его влипли… Иные, как он, уже и стыд свой по "генделям" да "ганделикам" за копейки сдают, а он обо всё этом ещё и пишет. Он просто нас написал…
- Кто он?!
- Да писака один. Всё на обрывках душевных драм, всё на поветрии, всё на нервах. А всё почему? Да, потому что всё прочее простой народ еще накануне спустил, а жить хочется, вот и пей из носка, чтоб не брала тоска. А от такой жизни чего ж не допиться.
Вот и слухи первыми по генделыкам с винарками столицей пошли: мол, наступает всеобщее расторжении: там промыв. Там прорыв, здесь пролив, тут разлив. И всё больше бравурно, нарочито, под оглушительное: Ну, наливай – запил народ.
А хочется и жить на выблеске, и дышать на выдохе, и видеть сны со значением. Но в моде опять вошли одни только сны без просыпу до Вечного пробуждения.
- Это всё оттого что серебряные нити душевные у многих поизносились. А ведь души куда как не просто устроены. Говорят, этими нитями они с Творцом всего сущего в мироздании связаны, и что характерно, что и зреют они на особых небесных грядках.
Их там праведницы усопшие сеют. По зернышку особому божьему. Прямо на полях преднебесных. Оттуда души и прорастают в оплодотворенные лона женщин земных, и мерцают от рождения незримыми ладанками, пока не вызреют окончательно до возгорания. Но тут уже у кого как…
Иной в душе у себя такой хлам держит, что где там быть возгоранию, да ещё и пускает душу всякого в грязной обуви, тогда как перед душой нужны душевные тапочки.
- И точно, - согласился один пьющий еврей с огромным адамовым яблоком на тощем горле своем. – Мне точно моя бабуле Хана не однажды приснилась. И всё в головной белой перевязи с опадающими ниц краями, отчего от головы словно "кендельная"… Как со свечного заводика Клоповницкого!
- Поясни!..
- Кендель – свеча, крендель – хлеб, а пендель, священный пендель каждому по затылку, кто о душе своей не печется. Я-то видел как души из рук праведниц в тугую ниву астрального Преднебесья кладутся, ровненько так укладываются рядами…
На каждом посевном рядочке необозримом по одной праведнице… И несть им числа. Но бабулэ Хана притом узнаваема, хоть и не веет от нее прежним земным духом, олицетворявшем в детстве моём род мой, и все в нем родовые и житейские связи. Оттого и праведница.
Бредущие к Бездне слушали, а Мендель уже не столько говорил, сколько как-то сонно бурчал, мол, пока новые души зреют на преднебесных грядках, души земных людей прямо с огорода с небесного спущены на невесомых нитицах из чистого серебра тяжко на земле маются, поскольку сами люди гордятся своими вечными заблуждениями, и ведают в том особый великий смысл.
А чуть копни их беЗмыслия, с бесмысленицей всё и окажется… И при этом они ещё борются за планетарное духовное благолепие… Бездарные они и в Яви и в Нави, и во сне, и наяву, в жутких личинах существования земного живущие…
Оттого и остаются только одни разговоры – сначала о происхождения душ, а затем только об их земном увядании, и эти разговоры, и это сплошное безликое мельтешение, и это увядание недораскрытых душ, и это едва ли не смерть заставляет следовать недовозросшие души людские к бездне. Оттого и говорят только о бездне, и почти уже не страшаться её, потому что прежде просто жить не сумели. По-божески, по-человечьи…
- Швайк, Мендель, вы же не в синагоге… Вы кому себя предлагаете… Вы глаза их видели? Это же не глаза, а просто замочные скважины. Не, конечно, вы можете подглядывать через них жизнь, но разве вам не понять, что в этих глазах давно уже нет жизни. Их выжали, вывели за барьер жизни, а сейчас просто выгнали на экскурсию к бездне. А вокруг расставили всяческих наблюдателей и разнообразных зычников.
Чуть что, чуть только вдруг что-то отдаленное в похожести на рык пробуждения, так тут же свора зычников подлетает и начинает шипеть оглушительно
- Цыть! Швайк, зычники, цыть! Не пробуждаться, не пробуждаться, марш! - И верите, они тут же идут – кто гуськом, кто ползком, кто даже с матами, но обрезанными зычниками до простых междометий… Типа:
Ё, твою рать! Ё - в твою гать…
Пень собакам ссать…
Не отставать!!
11.
Да разве вам неизвестно, что на эту бездну не только срывался, но временами даже молился народ. Какой ни есть, а всё-таки выход. Хоть и с партитурой исхода. Да разве в том бездны провина? Это все сценаристы-арбайтеры, литкирпичники всяческие пуще требуемого на народ страху нагнали.
А что народ? Он безмолвствует, а во сне, почему бы ему не отрепетировать национальный плановый исход в бездну от зажравшихся олигархов и политиков плутократов. Нет, дорогой ребе Мендель. Об этой самой бездне давно шли разговоры, оттого она и разверзлась.
В разговор вмешалась отклофелиненая в прибазарном кафе рыночница-передвижница Алефтина, обычно продававшая пыльцу доисторических мотыльков ровно на штоф разливной водки. Запивала обретенный и употребленный продукт чашечкой кофе, в которую и подсыпалась доза клофелина до одури.
Шла домой, передвигая под собой тяжело-вязкие, словно ватные ноги. Нагибалась к замочной скважине дверного замка. Пробовала повернуть ключ и тут же получала резкий удар в затылок. Отчего и падала в пьянящей полудремы у собственной "хазы".
Затылок начинал ныть и подтекать кровью, но зычники видели её спящей и ставили в общий строй экскурсантов… Бошку вело, но речи окрестные она понимала и полностью принимала всю говенность момента. Эдак, метров семьсот с ними пройду, и назад мне уже пути-дороги не будет.
Отсюда, стало быть, уже не в Бездну мне, а в Преднебесье дорожка открыта. И точно, словно под неведомо откуда взявшееся граммофонное рио-рито, танго всех времен на природе, с Преднебесья стала опускаться увитая декоративным плюющем лесенка пологая деревянная.
- Швайк, - заорал зычникам Мендель. Тут же явилось их более трех нарядов. Все в ладных серо-белых форменках. Причем левый борт у каждого серый, а правый – исключительно белого колеру.
Те мигом разобрались: Алефтина не спит, а помирает – возвратили её на площадку перед квартирой и всяческими потусторонними шорохами нагнали бабой и теток земных причитать, отмывать, бинтовать, спасать Алефтину земными методами… Алефтина приняла всеобщую заботу и словно извиняясь, стала и себе сомнабулически лепетать.
- Ну, Мендель, я всегда знала, что ты мужик. Жаль вот только, что и тебя занесло к сектантам, или кто вы такие на самом-то деле? Я только тут себе задремала, правда, в кровище, как вы со своих снов поналазили. И впрямь, как тараканы…
- Ты уж прости, Алевтина, но тебе к бездне нельзя… Не сдюжаешь не бездны, а самого к ней пути. Но ты на Птичий остов попробуй пробраться. Там и дела другие, и обряд очищения от скверны земной имеется, но если и он не для тебя, то тебе и так там неплохо будет. Правда, в чайках или гагах…
- А что, я и рыбку воровать приучусь, и из рук твоих клевать по зернышку буду…
- Будешь, но только не с моих. Так есть такой себе дедушко, который всё для тебя там ладно устроит.
- Ладно, Мендель, это мы ещё посмотрим в Гагры мне или в Гаагу, в чайки или на «чайке», но этих сволочей при пробуждении я ещё разыщу…
- Да, пробуждайся же ты, а то эти твои фраера уже ключи у тебя по карманам шарят… А "мобилу" уже того, слямзили.
- Ну, тогда мне и на самом деле пора. Тут у меня в правом кармане заряженный шокер лежит. Ага, чувствую, лезут… Ну, тогда получи!
Вой, как гром с ясного неба разорвался на колоннами к бездне идущих. Но ни у кого так и не открылись крепко зажмуренные во сне сомнамбулические глаза. Только из соседних с Алефтининой входной квартирной дверью повыскакивали соседи, крутить в бараний рог обидчиков Алефтины.
И вновь стала из Преднебесья лестница в терновых шипах приближаться. На сей раз к отбитым во вражий потрах ворам-клофелинщикам. И тут один ид двух бодренько встал и пошел, удивляя всех к бездне бредущих своей всепоглащающей окрестые души возвышенностью. Но только вдруг лесенку словно перекосило, и клофелинщик полетел во внезапно расторгшуюся настоящую ощутимую бездну…
- Нет, ты только посмотри, Мендель, когда все люди только учились жить, эти уже были обучены воровать… И вот уже иных уж нет…
- Ты, Алефтишушка, только не перемайся!
12.
После внезапного болезненного пробуждения Алефтины никто из числа к бездне бредущих так и не открыл своих глаз. Это же было так упоительно не только брести в едином порыве, но и ширять через замочные скаженицы глаз друг дружки из одного выпотрошенного внутреннего мира в другой.
Ведь души бредущих особой глубинной прочностью явно не обладали и представляли из себя скорее хижины чем дворцы. К тому же не перед каждой такой хижинкой лежал душевный половичек, а тем более стояли домашние в душу же тапочки.
Не было всего этого… Был бесконечный парад слепых клептоманов, похитивших у себя самих свои несвершенные земные поступки и чувствования, проживалы, прожигалы, в конечном счете, даже обрывалы своих собственных бесполезнейших будней, в которых их самих плотно и за дело жали, притесняли, умоляли, заставляли горбатиться, но, о диво, сомнамбулические проекции олигархов по периметру безмолвно, но настоятельно умоляли всех их вернутся к утреннему пробуждению, чтобы снова пахать, горбатится, осуществлять подспудный арбайтен за потные гроши, за кровавую выжимку, за тот дохлый мизер, который и гнал всех этих людей к краю бездны. С этим надо было что-нибудь делать и даже что-то решать!
- Там где-то несут брёвна житейских иллюзий, так пропустите этих самых вперед. Где лозоходцы, где бездна. Кто-нибудь лоцировал это прежде? Поместите их поближе к периметру предполагаемой бездны. А теперь, все, кто с бревнами выстроились как бы в спицы два, два, два, и тек далее два, и опять же через пять круговых градусов таким же Макаром и пошли… Бездна цела?
- Да цела, цела, но теперь на её внешней проекции как бы колесо сансары образовалось. И оно, кажется, начинает вращаться…
- Когда кажется, малёхо креститься надо… Народ от этого кручения почувствует себя как при алкогольном отравлении. Это неважнец, а посему, зовите клоунов – всяких: черных, белых, шуфричей, ляшков, классных, школьных, армейских, житейских… Лучше даже не черных звать, а плюгавеньких всех оттенков серого…
Пусть публику отвлекают, пока рабочие сцены будут раскатывать отбетонированное душевной же пустотой покрытие, на перекрытие этой чертовой бездны. И сцену! Обязательно соорудите сцену с зычным гиканьем и втроплясками… Безо всякого повода… Чтобы казалось, что это шабаш такой народный… Да не стойте все истуканами. Гоните Олежку Ляшко белебердень народу нести!
- А вила ему дать?
- Это же не реальность. Суньте вы их ему в жопу!
- Как-то не по-европейски…
- И европейский выбор туда же! Утром они должны делать арбайтен. А их совместный нелепый сон превратите во здравицу типа Хлеба и зрелища! Впрочем, реально голодные и во сне жрать захотят. Никаких коврижек им не являть. Путь только Олежка над самой бездной на трибуне чертушкой пляшет до слома бошки.
Это же сон! Сломит одну, другую предъявим, третью… Погнали лебедей – и чтобы к пробуждению все пахотные бодрячком в пахоту перешли…. А если кто из нищебродов так здесь и заклякнет, то беды в общем-то особой не будет. Что там в реале 2916 года – 135 гробов на десять тысяч живущих против ста гробов в 2015 году. Нормалек!
- Под славный вальсок Евгения Доги весь этот неласковый зверинец погнали вокруг бездны по кругу! До самого пробуждения! Шевелить батонами… Всем! И каждому. Олежке Ляшко сказано слово олигархов – плясать! Какая у него уже там голова по счету? Вторая?! Не беда! У нас запчастей на еще десяток голов. Только отломленными бошками в никакой там муйлобол не играть…
- Ой, но она, бездна, рушиться!
- Только не причитать! Всем свободным от национального безумия перейти к строительству саркофага над Бездной… Прямо над трибуной, что вместе с Олежкой так внезапно в бездну прошла. А вилы-то хоть виднеются?
- Да-ааа…
- Тогда подхватывай его за вилы, что в булках у него там торчат, и подсекай… Подсекай!!
- Чем подсекай?!
-Сетью! Вон той черной сетью…
- Так она ж из Бездны, тамошними висельниками связана…
- Вот и лады… Не тралом же его райским подтаскивать! Спасибо самоубивцам рачительным… Гляди, и точно тащат. Вот только не понять – то ли из бездны, то ли прямо в неё….
- Вот и лады… Пусть все прочие о том репы чешут, а вы тем временем уводите от края Бездны наиболее ценных…
- А кто более ценный?
- Тот кто и жнец, и на дуде игрец, но притом прогнутость имеет и не киздит люто на окрестные обстоятельства жизни…
- Не получается. Их Ляшко так заманчиво за собой в бездну зовет…
- Так сбросьте вы, наконец, в бездну Ляшка, и выставьте по периметру караул!
- Так во сне ж патроном не выдают!
- Идиоты, стреляйте тупо по чакрам…
- Чем?!
- Матами! Кромешным матерным глосалаиньем! Во имя отца и сына и священного бабуина, непротивленца, осла, кретина… Пробуждать, всех пробуждать к лоховой бабушке, а всех психоаналитиков гнать за бугор! Чтоб никому не повадно было дальнейшее самокопания! И ценами с тарифами при пробуждении до конца за горло зажать, чтоб и не дергались…
Бездна вздрогнула от резких голосовых модуляций и повергла указующих олигархов в свое внезапно расторгшееся бездонное лоно, из глубин которого с ответными матами выбросило наружу Ляшка.
- Забирайте, таких не держим, - проорали из тьму бездны прежде поглощенные всяческие самоубийцы и висельники…
Но тем дело не кончилось… Народ не проснулся…
Мастер сновидений во вьетнамской шляпной пагоде показался из бездны и кому-то там наверху пригрозил тощим маленьким кулачком:
- Вот уже 30 лет как охальничают, ироды лютые. Мы в бездну только бакенщиков берем, а они нам всё фуфель норовят протолкнуть. И Чернобыль им не указ… Гренобль им морозный под зад….
Эхо даже во сне разнесло только: ад… ад… ляд…
(ожидайте продолжения репортажа Национального исхода в Бездну)
13.
Киев в апрельском интерьере, выплаканные светлоокие небеса, чуть девятнадцатый отправной в чём-то век, персоналии, персонажи, антураж, вольяж, пассаж...
Когда перепад температур три дня ежедневно составляет 12 градусов - появляется выжатость, которая оставляет свой след на всем - памятниках, парковых скамьях, посидящих усачей и в куполах всяческого предназначения - от духовного до казарменного, голуби привычно гадят на бюсты людей нездешних в чалмах, хоть вроде они и поэты, но не наших духовных коридоров, что ли...
Заблуждение думать, что в этом ничего эдакого как бы и нет... Есть... Много испаноговорящих, много девушек, словно из лондонского Сохо с фиолетовыми, розовыми, синими и даже зелеными волосами... И всё же это очередной киевский день с апрельской поволокой.
С понедельника снова засяду за "Бездну". Вот только издателей нет... Ибо когда вам предлагают издать 200 экземпляров и предплатить за 30 экземпляров из них на руки 250 у.е. - это, детушки, преступление...
Так что пока просто писать. Слава Богу, что не в стол... А вдруг проблема издателя решится, как умчавшаяся прочь облачность прошедшего дня. И я обрету издателя. Всё прочее уже как бы сделано... или делается...
Делай, что тебе положено, а если издатель будет не из гнилого сытого Киева, то я всё же уеду... Бесповоротно, хоть и люблю сей древний Иегупец вечного человеческого тщеславия и бесконечной тщеты земной.
На том и аминь!
А в принципе, кто ещё не понял на что 30 лет назад обрек нас Чернобыль? На какое расторжение прежде братских народов, на какую духовную бездну... Ведь расторжение нынешней бездны, возможно и состоялось в 1 час 27 минут ночи 26 апреля 1986 года.
Говорят, что только через 10 лет произойдет окончательный полураспад одного только стронция, но и последующие 40 тысяч лет нам ещё только предстоит делать корреляцию на расторженную в ту пору бездну... Только предстоит...
Вот Киев и пытается казаться рубахой-парнем, крепким орешком, но из его души уже никогда не уйдет пепел Чернобыля...
Глава одиннадцатая: Последний Гранчак,
сказка Андреевского спуска
Федор Васильевич носил старое твидовое пальто и некогда добротную черного фетра шляпу с фетровой же узорной, а не дешевой шелковой окантовкой. С годами поля шляпы чуть повырвались со стороны власатого черепа известного в совковое время художника, жившего безбедно на сытые подряды от Худфонда…
Знавали его в Якутии и Карелии, а в Нарьян-Маре и вовсе чтили за легендарного живописца, поскольку с бодуна как-то расписал оленьи витражи-выворотки размашисто отменными российскими гранчаками. Естественно, маслом!
И гранчаки эти на потревоженных ляповым сочным маслом запели прямо на выворотках, и повалили в кабак якуты и ненцы, а с ними представители и представительницы ещё сорока народов севера, в том числе северные немцы, эстонцы, литовцы и латыши из потомков высланных на Север эсесовцев, которым до седьмого колена было запрещено являться на территорию европейской части Союза…
Впрочем, тщательно перемешиваясь с якутками, эвенками и нанайками, все эти в прошлом прибалтийцы полюбили свой огромный Таймыр и знали его до дыр… Куда не брось, дыра, куда не кинь, дыра, дырой клюкнется, дырой аукнется, юрта одна на десятки российских верст, в ней всегда строганина, водка и хозяйская жена либо дочь…
Жить северянки начинают рано, но и вымирают того еще раньше… И всюду олени в упряжках и без, в национальной одежде и варежках, в половичках и даже на стульчаках… А гранчаки, особой красоты не имевшие, однако, всюду на подхвате, но северяне, не афганцы, которые даже в свои ковры после Афганской войны с совком стали вплетать в ковровые узоры советские "акаэмесы"…
Чума, юрта, олень, нарты, каюры, олень, белые медведи, ледяные торосы, олень… И так во всём – до вяслиц и гульфиков… А тут забулдыжил «заробитчанин» от украинского республиканского Худфонда и подивил коряков и чукчей. Эвенки с ненцами перепились и потребовали, чтобы и им для их дальних чум нарисовал киевский мэтр столь выразительные гранчаки… Тут уж пошло поехало…
Рисовал Федор Васильевич пристрельно быстро точно, но обязательно во хмельке… Пил и рисовал, подстраиваясь под северный лад – белым на сером, серым по белому, серо-белым на красных кумачовых неликвидах… Присылали с Большой земли кумача впрок, так что каждого оленевода можно было бы запросто обернуть в огромный красного кумача кокон…
Гранчаки Федора Васильевича чуть как бы подкошенные вносили в северные быт доподлинно русское удовлетворение и мироупокоение… Но приехали тихие и мирные представители какого-то московского министерства, опекавшегося проблемами северных народов и поворотили Федора сына Василия в Киев…
Мирно поворотили, упоив вусмерть и упаковав в почтовом отделении самолета… Так и проспал он весь путь до Киева – гений невенчанный, мужичок незлобивый… А его место на Севере заняли психотерапевты с целью борьбы с гипертрофически возросшим местным алкоголизмом… Красные кумачи с подкошенными белыми стопками стали потихонечку изымать, постепенно переменяя их на серп и молот необъятно великой Родины….
А что наш Федор Васильевич? Он, как водится, пережил и ГКЧП, и свалившуюся на всех Независимость, и даже тухлое прикрытие Худфонда, из которого напоследок вместо обещанных ему неоплаченных гонораров прихватил несколько дюжинных ведер ярких анилиновых красок, запасся пресс-картоном, который использовался в прежние времена для остекления выбитых форточек в студенческих общагах и… выпал на Андреевский спуск продавать сочные разноцветные гранчаки вкупе с цветами и бутылями…
Всё это милое совершенство обязательно проносилось перед зрителем в какой-то умопомрачительной круговой джиге, сразу хотелось выпить и непременненько закусить… Хватало на закусить и выпить творцу. Он работал по десять-двенадцать полотен в неделю, чтобы восстать на месте свободного художника-продавца в каждое следующее воскресенье….
Со временем к нему и его удивительному творчеству привыкли и киевские ценители… Он стал раскупаться… С утра и до вечера… Вот вечером не всегда всё получалось гладко… Несколько раз на гранчакового мэтра совершали нападение бессовестные киевские сявки, выворачивая старику не всегда пустые карманы и даже повыбивав ему чуть ли не полрта зубов, пережевавших не одну тонну моржатины и оленины…
Но философический склад ума не позволял сломаться творцу… Хотя дома мельтешили жена и дочь и мешали сосредотачиваться на объектах, главным из которых обязательно был гранчак – для того чтобы всякий новый натюрморт пел! Правда, гранчаки в процессе их рисования частенько бились, и чтобы не было, как в песне поется:
«Стаканчики граненные упали со стола –
упали и разбились, а в них – любовь моя…»
Жене и дочери всё-таки приходилось всё чаще и чаще осуществлять тест-контроль. А тут ещё случилась одна немалая напасть… Стали заканчиваться бросовые неликвид-краски, полученные при прощании с Худфондом, и стали сочные тона на картинах Федора Васильевича истончаться, рисунок стал более ажурным, пока почти не поблек… вовсе. Ибо пришло время – и краски кончились все. А на новых денег не стало…
Все думали, что это уже и точка в его творческой биографии, и его вытертое драп-демипальто, выдаваемое стариком за твидовое, и его сношенная напрочь черная шляпа исчезнут со спуска навсегда… Но ещё в прошлое воскресенье этого не случилось…
Я видел его ПОСЛЕДНИЙ шедевр – несущуюся по белому фону белую ностальгическую кутерьму… Свой последний, впервые расколотые надвое гранчак он нарисовал белым по белому… Знакомые с его творчеством художники и любозрители плакали. Но только не он! Мэтр стойко ждал своего ПОСЛЕДНЕГО покупателя! И он пришёл…
Это был худощавый, негромкий и очень даже невысокий юноша с очаровательной щуплой девчушкой с посиневшими на ноябрьском ветру губами. Она кротко держала своего рыцаря за руку. Тот смотрел на картину.
– Шедевр! – важно и с должным пафосом объявил свой вердикт продавца художник!
– Так, це шедевр! Мій батько – на Таймирі – провів на засланні майже десять років життя. Він багато розповідав нам про ваші пияцькі прапори, але до вивозу з Півночі вони були заборонені, а він мав заборону від’їздити зі свого оленєгоспу, де в той час працював в бухгалтерії рахівником – чи то оленів, чи то самих п’яних оленеводів...
– Отож, – согласился стоявший рядом в пестрой толпе художников и любозрителей знакомый всякому на Андреевском спуске писатель.
– Отже, шедевр, – резюмировал автор.
– Отож, – сострадательно выдохнула толпа.
И гениальный Гранчак был продан. Мелькнула немалая купюра в расхожей зелени, все ахнули, картину завернули, а старый художник внезапно растворился, слово истаял по молекулам в сумерки ноябрьского предвечерья...
Но если бы в этот миг было чуточку тише, все бы услыхали, как где-то внутри картины в последний раз звякнули осколки последнего Гранчака, и старый Мэтр неторопливо прошел мимо них – в вечность.
?
Глава двенадцатая: Шма Исраэль, Нюманю
1.
Воскресенский массив заселяли с конца пятидесятых… Правда, уже не в добротные послевоенные «сталинки», а в железобетонные пятиэтажно-паровозные «хрущёвки»…. Как бы слоями… Такой себе слоенный пирог населения, состоящий из отставной военщины, чумной интеллигенции, задрипаной деревенщины, которой никогда в Киеве не клеили ярлык «лимиты», и прочей "энщины", состоящей из довоенных и послевоенных выселенцев из барачных улиц-местечек, постепенно уходивших на слом….
Дедушка Нюма работал в ту пору гальваником в национальном производственном объединении по выпуску грампластинок. Они были во сто крат ужаснее московских и ценились только у почитателей хора им. Веревки. Такими «платівками» можно было убить всяческие творческие побуждения, но это не мешало кавалеру двух орденов Славы относиться к своему ремеслу полнокровно и радостно.
Во-первых, гальваникам полагалось молоко. Так что восьмиклассница красавица-доця Идочка и малолетний преступник, внук-шейгиц Мишка были при молочных реках с кисельными берегами, а дедка при своих вечных сто грамм.
Этими сто да еще сто граммами полагалось промывать гальванические ванны после каждой партии заготовок, которые и становились пластинками с матрицы изготовителя, которую тоже надлежало промывать… Но…
Промывать надлежало и порушенные народной химией крепко пьющие организмы самих гальваников, и тогда по улицам и переулкам неслось местами забубенное, а местами заунывное пенье дядюшки Парлена и дедушки Нюмы:
«фату мешковую одела
и деревяшки на ногах…»
«ай да вспомним, братцы,
ай да двадцать первый год…»
«а койшен, койшен папигосен,
подходи пехота и матросы…»
« артиллеристы, Сталин дал приказ,
артиллеристы зовёт Отчизна нас…»
«расцветали яблони и груши, расцвели… каштаны над Днепром… бульвары над Невой… одесские шантаны, естественно, которые винарки… и прочие деревья в разных наливных регионах нашей необъятной Отчизны…»
Так у них возникали всяческие фантазии песенно-творческого оформления – ведь после многократных контрольных прослушек пластинок хора имени Веревки, им хотелось прогавкать уже по-свойски и высказать свой интернациональный протест, выхаркнув за гонорар некую свою особо щемящую душу песню. Естественно, за надлежащий творческий гонорар…
Тем более что проезжали они ежедневно через остановку Орджиникидзе, где во втором номере в старом еврейском купеческом особняке с 1934 довоенного года располагалось на правах самозахвата Правление Союза писателей Украины, при котором трудились украинские советские литераторы – песенники и весьма далекие от них романисты, обычно крепко тугие на уши.
Скажите, причем здесь великое Воскресенское переселение… и совместное творчество польского танкиста-гармониста Яцека, сына расстрелянного партработника дядюшки Парлена, чьё имя не с французского переводилось на партийно дозволенный, как «партия Ленина» и деда Наума, который от 20-тых годов и до самого полудобровольного ухода на фронт в сентябре 1941 года честно и трудно сидел на перековке из мелкого городского жулика в некрупный шмок-авторитет… для своей жены дочки и падчерицы.
Поговорим о каждом ко времени. А пока, когда выдохся классический репертуар, сыграл как-то Яцек что-то на смеси полонеза Огинского и официального гимна СССР.
Дед Наум обалдел, а дядюшка Парлен решил заработать… И накропал текст… В нем военные траншеи мерно переходили в послевоенные колдобины и ухабы… Над ними парил дух партии и народа столь же неумолимо, как над этой троицей алькогольно-спиртной угар…
Слова выучили, спирт подошел к концу, и тут их пробило… Кстати, в это же время пробило ровно шесть часов вечера, что извещало конец рабочего дня, и безумный кантор-разнорабочий Изя громогласно на весь цех пропел: «Шма Исраэль».
Это не входило а программу концерта, в котором слава партии мешались с гимном Всевышнему, отчего парторг немедленно подписал прошение об увольнение всего сводного польского-еврейского хора…
Парторг Рудопрыщенко был ещё сталинской закалки и тут же настрочил очередную сексотку, в которой всемирный интернационал смешался со всемирным еврейским заговором и польской интервенцией первой трети семнадцатого века в Россию! Но в ответ на эту сексотку парторга начальник цеха беспартийный хохол Пытенко задал сакральный вопрос….
– Я тебе питаю, хто ж буде працювати… коли підуть усі ці орденоносці? Наші хлопці від тих співів Вірьовки подуріють вже з третього разу і будуть напуватися наче свині… Хай вже ці працюють, але переселемо їх аж за край гуде…
Вот этим «край гуде» и оказалась тихая советская бетонно-барачная Воскресенка…
В годы Гражданской войны старый и ловкий по части жизненной гибкости Серопрыщенко быстренько переписался в Рудопрыщенко, поскольку даже при всем уважении к красным революционным шароварам жить под фамилией Червонопрыщенко не пожелал, а в рудом виделось ему нечто народнецкое, едва ли не от самого Рудого Панька…
И так бы прошло, но в 1937 эта «ржавость» поставила его к стенке… Плюхнул жаркий металл и растекся свинцовым кремом в кровавом мозжечке… Кровь скипелась в рыжее пятно смерти, но младший Рудопрыщенко пошел по партийной лестнице вверх, поскольку сумел вовремя отмежеваться от столь опрометчивого отца-сиромахи…
Впрочем в те минуты, когда спевшееся и спившееся накрепко интернациональное трио уже вышло за территорию цеха, в котором ковалась духовная культура советских украинцев, потянулись к цеховому бачку со спиртом и не менее пьющие парторг и начцеха…
– Чи ти зовсім дурний, рудий жоржик, чи вже не розумієш гнучкої політики партії… От зрозумій, сьогодні відлига… Тобто усім цим бевзям надано право стати ніби маленькими хазяями, і, як найперше, одному з трьох обов’язково надати житло, а двом іншим нам треба надавати по сраці… Наум, то людина роботяща, своє відсидів ще при батьку Сталіні, а Парлен – це така сволота, що де наскочиш, там і зіскочиш, усе йому не переливки… де відрегочеться, а де й підісре… А от Яцеку можна буде й купу підкласти… Він з пересердя не одразу зрозуміє в яке гівно вляпався, а як змакитрить, то вже не відскочить…
Решение было принято, руководство приняло на грудь, и кавалер двух Орденов Славы Наум Борисович Федоровский получил право на воскресенское новожительство… Но сегодня вечером он шел в Приемную союза писателей… Поскольку ни у Парлена, ни у него самого, ни у гармониста Яцека в карманах до неприличности не хватало наличных… Ни тугриков, ни пенёнзов…
Впрочем, у Парлена, как заводилы, была всегда своя веская продуктивная логика… Не обошла его она и на сей раз:
– Гаразд, шрайберы, у моей Софочки всё равно сегодня будет или оргазм или слёзы… А у нас – заслуженный творческий гонорар! Айда в Правление шрайбер-поцев за гонорарной фронтовой пайкой…
И под гармонь-трехрядку ветераны боевых действий Великой Отечественной ворвались вестибюль писательской не-академии….
Их встретила дородная грудастая Полина Аркадьевна с медалью «За оборону». Дальше прочесть не удавалось никому, поскольку оборонительный взгляд владелицы боевой медали съеживался до суглинки и выжигал на смерть…
– Стоять! – зычно рявкнула Полина Аркадьевна, от чего трехрядка зыбко кавкнула и заскулила…. – Шо за сброд в наш огород?
– Мы с песней – за гонораром….
– Ни шагу вперёд – пойте, – приказала в строгач вахтёрша
Возвращаясь в родные места
После пыльных военных дорог,
Нас уже не зовёт Колыма,
потому что в Берлине снят срок.
И теперь мы шагаем втроем
По окрестностям нашей страны,
в ней мы весело песни поем
Слава партии вне Колыми…
– Шо-то я не поняла, а с Колымой как? Или там уже и партии нет, а?
– Есть там партии… и не одна… там золото моют… в отрядах, партиях, зонах….
– Вы что ли золото мыли?
– Не-а, Наум строил Волго-Балтийский канал….
– Вот и пели бы про канал…
И теперь мы шагаем втроем
По окрестностям нашей страны,
в ней мы весело песни поем
…
Про канал и партийные дни…
– Это что за дни такие? У нас все дни партийные….
- А у зэков только те дни, когда в стране советские праздники… В такие дни велено выдавать по три нормы…. Вот мы в штрафбате и выдали тройную норму ещё в сорок первом…. Выкосили батальон фрицев-чернорубашечников…
- Вот и пойте про это…
– Про штрафбат петь нельзя…
– Так пойте про то, как фрицев рвали на части…
Так продолжалось долго… Наконец, Полина Аркадьевна сжалилась и погнала Наума за водкой… Перешли в зал с мягкими банкетками, где и выпили две бутылки за Победу и победителей. Полина Аркадьевна переписала теперь уже забытый текст в чистовом варианте и ушла куда-то в кабинет показывать то, за что должно быть полагался творческий гонорар…
Политкоректно слова связанные с ГУЛАГОМ, Сталином и прочими негативными явлениями недавнего прошлого заменили на химизацию, кукурузу, с которой всего более не ладилось у певцов и дядюшка Парлен даже припомнил, что во времена Бабьего яра это слово было проверочным тестом на еврейство…. Кукурузу убрали… Гармошку тоже приказали крепко до времени выписки гонорара зачехлить и… проспаться…
Когда наши герои проснулись, их ждала принеприятнейшая неожиданность… Вышел мелкий тип и пролопотал на местечково украинском суржике, что рукопись направлена на рассмотрение в журнал «Батьківщина». После чего всем троим предложили зайти по адресу означенного журнала ровно через месяц, а сейчас уматываться без скандала…
Это сообщил им однорукий усатый инвалид исполинского роста, который жонглировал словами … шас у@бу... и …вашу мать – так ловко, что не понять его было просто нельзя….
Оставалось тихо и печально пропеть...
И теперь мы шагаем втроем
По окрестностям нашей страны,
каждый тюхает тихо домой…
Каждый будет иметь от жены…
2.
Великие маленькие люди великого горького времени... Все ниже следующее уж точно о них...
В предвечерье Шуна станет Соней
и уйдет скупаться на Ювбаз...
Дед Наум продаст «из-под застоя»
брюликов стекольных тарантас.
Дядька Лёва из стекла осколков
от молочных тощих бутылей
вытончает брюликов «пижонки» -
покупай, народец, пошустрей!
Ша, разбился брюлик? Что за нечисть?!
Получи за битый брюлик сразу два!
Я ж вам предлагаю человечность,
вы ж меня в Гулаг из Допра - на!
Я сижу на нарах чиполиной -
выдернут из жизни сам не свой.
Где моя фартовая малина?
Выгребли, забрали на отстой!
Лет прошло полсотни, но тем паче,
встретил я старушечку одну:
брюлики на этой старой кляче
всё ещё мои! Как дать не вру!
Лёвы нет, и сам я впрок не новый -
от саркомы дней не отвести.
Брюлики на Шуне в гроб тесовый
положили в вечность отнести.
В вечности встречает дед Наум:
Гобрахт мунес, Шуна, был я юн.
Койшен папигосок ремесло
не кормило, вот и понесло...
Койшен, койшен брюлики, мадам!
Разобьются - новые продам!..
Чистота — самый существенный показатель качества бриллиантов: выражается она в ... бла-бла-бла... Идеальный бриллиант, без изъянов, называется бриллиантом чистой воды...
А вот во времена НЭПа существовали брильянты второй воды. Их точали еврейские ювелирцы Иегупца (еврейского Киева) из осколков стекла молочных бутылок. Такие брульянты разбивались в пыль, но весь секрет состоял в их изысканности... От них было трудно отводить взор. Они болезненно бледно блестели и даже в 1941 году, выброшенные из спецхранов в виде дохлых вещдоков всеведущего НКВД, они шокировали гестаповских душеприемников оголтелой советчины...
Фашисты не понимали, что почти килограмм брюликов рассыпался под танковыми треками в пыль, и чуть было от досады не пристрелили фашиста-эсесмана. Жаль, то не застрелили. Бандитский ювелир Лёвчик, незабвенный мой дядя Лёва имел бы звездочку на фюжеляже...
Сегодня эти выжившие стекляные брильянты уже самоценны потому, что стали вкраплением киевской старины... Они и сегодня завораживают взоры тех немногих потомком городских молочниц, которым в те далёкие годы сбывали-всучивали эти блестяшки за вполне достойные деньги:
- Мадам, не давите мене на мозолин, под ним такие же мозоли души, как у вас булыжные мозоли на пятках. Вам крупно повезло! Этот камушек почти в 15 карат... Вы его время от времени мойте смесью водки и уксуса, но только, гобрахт мунес, не роняйте на пол...
Этот камень столь нежен, что может, Боже упаси, не разбиться, а рассыпаться на алмазную пыль. А от этого у вас будут слёзы, а у меня, не приведи Господи, срок... Так вы берёте? Таки да? Тогда с вас бидон молока и килограмм грудного молозива... Только не своего... Я ж не ваш грудничек... Коровьего, естественно, а то у Бенчика туберкулез... И шоб он не выхаркнул лёгких, ему надо ежедневно не кушать, а просто таки жрать это молозиво, запивая водкой на молоке...
Бенчика нет, молозиво помогло, а вот ГУЛАГ и Бабий Яр - не очень... А вот брюлики... У них холодный синюшный блеск да ещё от долголетия радужность... Впрочем, она такая тягучая, что не завредила... Да и бить-то брюлики к чему. Мне ни к чему, вам ни к чему... Зайдите к Моне Сайрону из Бердичева, и у него под давлением в полста атмосфер может быть и получите достойные каминчики, камушки почти чистой воды, если они ещё у вас не иссохли...
Ша, а чем не сапфиры от бабушки Фиры... Лёвчик три дня точал, тогда ещё в 1929-м... А сегодня о них слава как о сапфирах прошла... ну-ну... вы только эти сапфиры на пол не роняйте...
3.
Украинская столица начала шестидесятых не любила лимитЫ, давила её и презирала всячески… И было как видно за что…
Киевский котел перемолол не только полмиллиона советских воинов, но и практически сравнял древнюю столицу восточных славян с землей… Киев к тому же столь же варварски освобождали, отутюжив будто вражеский запредельный Берлин… И поэтому послевоенный Киев начинался в бараках и мазанках…
Позже додумались до первых щитовых общежитий, куда принимали на жительство тех из крестьян, кто получил свой первый редко заслуженный срок и завершил ходку дилеммой – возвращаться в полудикое беспаспортное существование в село без газа и электричества или, изобразив из себя мужчину, прошедшего перековку, либо посыпавшую голову пеплом целку-фанатичку, строить коммунизм в веселых и шумных бараках…
В селе было трудно, от села не было отписки, в селе был тотальный контроль и бесправная 16-часовая пахота, и поэтому именно ходаки по первой тюремной ходке возвращались уже не в почти военизированные украинские колхозы, а в бараки, где каждому полагалась койка и чашка, миска и ложка да ещё мыла немножко….
Затем грохнуло сокращение вооруженных сил и два с половиной миллиона человек разом запросили работу… В Киев получили право на въезд только самые толерантные к традиционным имперских глупостям…. Они несли веру в систему, и до 30 тысяч армейских кадровиков зажали Киев в металлические клещи махрового тоталитаризма.
Прочие лимитные семьдесят тысяч с семьями и пустопорожними аттестатами пришли на стройки подмять под себя урочную гопоту и поставить её тупо на место….
Тут-то и пошли по Киеву мордобои… Система вбивала в крестьянских отсидентов их права и обязанности, и те съежились и начали природно… рожать… Они даже почувствовали себя евреями… Такими же затравленными и гонимыми… Они даже стали здороваться и пригибаться…
Впрочем, киевских евреев это не касалось… Они четко обнаружили свою нишу в глобальной советской бесхозяйственности, и превратились резво в парикмахеров и часовщиков, ювелиров и гальваников, в формовщиков литейных и снабженцев…
Выросли и целые школы советских бухгалтеров и экономистов, которые почти всегда были старше и умнее самого Карла Маркса, поскольку тот был просто экономистом, а какой-нибудь дядя Пиня уже старшим экономистом…
Это всех до поры до времени веселило, но все киевские часы шли точно минута в минуту, а городская епархия счетного дела ни разу не ошибалось при расчетах потребления зубного порошка «Мята» на душу населения…
Кроме того парикмахерами отшлифовывались фасонные советские профили под полубокс, бокс и венгерку… Не иметь венгерки на голове было не достойно эпохе, а носить бокс в обществе, где почитался свободный от условностей полубокс было не эстетично…
К тому же наручные часы тоже требовали ребрендинга, апгрейдинга, тюнинга и прочистки, и к хорошему Воскресенскому часовщику Рувиму была очередь на полгода...
Кроме того, наметился рынок ну не совсем точной, но таки счетной механики с табуляторами, "Аскотами" и прочей гедеэровской хренью, и все сразу почувствовали на себе дыхание прогресса и прогрессивки. А с прогрессивкой приходили лавы и жизнь отцов, казалось, получала воистину радостное оформление…
Но только не жизнь детей… Идочка говорила своим счастливым по-советски родителям бабуле Еве и дедке Науму очень просто и веско: «Застрелитесь!»… И надо сказать, что этот сакральный лозунг пришел ей на ум, бедный мой дедка Наум, ещё в раннем школьном отрочестве…
Илья Петрович Резник в те времена слыл главным часовщиком всего советского времени на всем киевском Левобережье. А посему ежедневно он бережно обходил все окрестные советские и торговые учреждения с отверткой и маслёнкой со светлым конопляным елеем и с двумя «свежими» батарейками «Марс».
Этим необычным «энзе» он оживлял практически все в ту пору модные электрические ходики «Луч», которые управлялись с единого городского, а может быть даже республиканского центра времени. Обычно такие ходики непременно висели во всех вестибюлях и торговых залах страны, а также у парадных подъездов.
В то время как сам центр этого времени, отстающего от московского ровно на четыре минуты, был надежно скрыт от всех граждан и часовщиков города Киева.
Именно из-за этого обстоятельства Илье Петровичу страшно и горько завидовали все прочие часовщики Воскресенки, и даже Рувим не был в том исключением…. А уж прочие часовые трудяги Киевского рембытуправления – комбината-шарашки для киевских еврейских часовых дел мастеров – не были ему чета, или, скажем прямо и откровенно, – не годились даже в подмётки….
В целом, со всеми часовыми мастерами со всей Воскресенки со временем и подружился Наум, крепко отсидевший при Ежове за продажу брильянтов второй воды… В стране второй свежести в том не было ничего удивительного, вот разве только то, что брильянты первой воды делали из мелких неограненных алмазов, а брильянты второй воды из обычного осколочного стекла от молочных бутылок…
И они даже сияли… В брошах и перстнях… Перстеньках и колье… Вот только бросать на пол их, мягко говоря, не больно рекомендовалось…. Но одна, а за ней ещё одна экспрессивные гражданки таки бросили их на пол во время семейных сцен и дедке Науму катарсис их домашних истерик стоил восьми лет сталинских лагерей…
Поскольку навыков приобретать "мицийные" часы и часики от населения Наум всё же не растерял, то ему и доверяли приторговывать реставрированными ходиками на Клавдиевской барахолке, которую в народе именовали толкучкой…
Ах, вы только скажите, кому неведомо это удивительное словцо"миция". На ненормированном народном идиш это слово обозначает "дешевка", но не человек, а вещь. А вот человек может быть и мицйныком, и мицийщиком, и мицмахером... Мицмахер должен уметь выжимать из всякой миции деньги... Бабки...
Любой мицмахер обретал в обществе вес! К тому же его стали приглашать на миньон, что особо ценилось в мире поголовного советского атеизма… Отныне каждую пятницу Нюму приглашали торжественно встречать богиню Субботу и остаться на послемолитвенный сидур с уже вошедшими в кровь фронтовыми ста граммами за Всевышнего и Победу….
Толкователи подобного течения новейшего советского иудаизма навряд ли смогут объяснить этот синтез многовековой еврейской Традиции и Советской победы, а я вам без всяких научных проработок скажу, что это было удивительным духовным явлением в жизни людей, которых отторгли от Веры и Города и переселили на выселки…
В этом Городе у самого дедки Наума полувырезали семью в 1905 г. Он редко говорил о том, что практически зарезали только одну сестру, но изнасиловали всех троих, а мать после этого разбил обширный паралич. После него она не оправилась, а отец поступил не самым достойным образом… Он взял с собой самого любимого четвертого сына и бежал с ним в Америку… И затем 50 лет служил в одной из синагог Гарлема…
Выжившие во время погрома сёстры таки погибли в огне Гражданской войны, а три брата разошлись по жизни путями… Младший Вениамин стал чекистом, и его повесили свои же за ноги – головой вниз. От этого он до утра истек кровью. Но при этом таки никто не запачкался…
Дядя Лёва – тот стал ювелиром… Оттуда и произошли брильянты второй воды, которые так крепко изломали судьбу самого деда Наума… Вот отчего к старости он был остепенен званиями советского экс-зэка, кавалером двух солдатских Орденов Славы, простым гальваником и мелким спекулянтом с воскресной толкучки…
Всё это уживалось в нем, оставляя при том место для самого настоящего ребе, почти что цадика, поскольку именно он читал уже не рукописные, а книжно пропечатанные тексты из книги Тора, которую еще в 1898 г. издал в Российской империи незабвенный барон Гинзбург!
Да, именно он на всякий новый Шаббат, как реальный потомок раввина брался за чтение отдельных глав на иврите от Магелат Эстер и до самого последней буквы, которой обычно начинался еврейский Шауот, он же праздник православной Троицы.
После надлежащего чтение глав голос брал в торжественном песнопении сумасшедший Воскресенский кантор… Вы, наверное, уже догадались, что это и был сам Шма Исраэль. Правда, петь он начинал прямо у себя на балконе пятого этажа стандартной кирпичной хрущевки.
В страшном военном прошлом самого Ицхака, обёрнутого в белый Талас с синими полосами, олицетворявшими плодородие Богом обетованной земли, полицаи погнали в колоне обреченных прямёхонько в Бабий яр. Но тут доморощенный кантор запел псалмы самому Всевышнему, резонно полагая, что именно тот, Всевышний непременно его защитит и всю колону остановит у бездны.
Но этого не произошло и вместо защиты от Всевышнего он получил крепки побои от украинских полицаев за то, что нарушил порядок прохождения колонны, бредущей на заклание в Бабий яр по Большой Житомирской улице…
Много позже я побывал в обетованном Иерусалиме, и могу теперь действительно подтвердить, что географически и топографически он действительно похож на славный украинский Житомир. Но обреченные этого так и не узнали… Им досталась только Большая Житомирская, по которой полицаи и начали отвешивать Ицыку тумаки, а он все пел, пел и пел….
К поющему внезапно подошел офицерский чин в фуражке с высокой тульей, на которой красовались череп и кости. Он резко приказал прекратить избиение и освидетельствовал полную человеческую неадекватность синагогального кантора.
– Это может быть даже забавно, - желчно процедил офицер и почему-то быстро решил:
– Пусть и дальше поёт…
Многие не очевидцы по одним только слухам рассказывали, что этим офицером был дан особый приказ: в тот день заклания киевских евреев - кантора Ицыка пристрелить последним, а до тех пор прямо в талесе приковать к одному из расстрельных пулемётов. Мол, более безумным чем он есть, это его уже не сделает.
Так и поступили с несчастным за несколько десятков метров от расстрельной кромки Бабьего яра.
Перед ним голыми в бездну опадали тела его соседей и просто знакомых, верующих и атеистов, стариков и детей… Тела сплетались в окровавленные брикеты, а пулемёты строчили и строчили, отчего даже идейный палач еврейского народа Эйхман вспоминал, что он распорядился, чтобы к пулеметам вместо немцев посадили украинцев… Их психики было ему не жаль…
Гитлер идею Эйхмана поддержал. Из дивизии СС «Нохтенгаль» были присланы добровольцы… Только на сей раз под руководством немцем «нохтенгаль»-«соловейко» пел горячим свинцом.
Сегодня многие идеологи либеральной независимой доктрины очень часто забывают о подобных не алябьевских нотах, на которые фашизм спровоцировал украинцев… Вот и написал эту вставку для памяти… Не одному только себе.
…Его подвели к окровавленному обрыву. Но ноги у Ицыка, которого даже не потрудились раздеть, подкосились прежде чем прозвучал первый выстрел.
Он начал падать, больно ударяясь о застывшие тела убиенных… От страха он перестал петь ещё накануне…
Накрапывал мелкий осенний дождь. Тела были мокрыми и, казалось, что в них ещё бродит подобно какому-то страшному черному вину последнее дыханье умерших… С груды остывших тел он неожиданно скатился вниз, и потому последовавшая за ним полноформатная пулеметная очередь прошила уже не его, а трупы покойников..
Сколько он лежал… Наверное, не очень долго. Очнулся от того, что по тропке с горки, возвышавшейся над Бабьим яром стали по одному спускаться немцы с овчарками… Да ещё полицаи с «мосинками», к которым были пристёгнуты окровавленные штыки….
Ицык судорожно сцепил пальцы ладони и захватил в пригоршни комья грязи и крови… Таким образом он измазал лицо грязевой пастой с кровью невинноубиенных и прочитал каббалическое заклинание… Ему показалось, что это жуткое заклинание сделает его невидимым для неумолимых преследователей.
Похоже, так и вышло… Наряд-дозор обошел расстрельное место с иной подветренной стороны. Так было удобно тем, кто вел перед собой на металлических армейских ремнях обученных в Бухенвальде и Заксенхаузене специальных немецких овчарок.
Собаки щерились, шерсть стояла на них дыбом… Они подозревали саму Смерть в предательстве и спешили довершить недочеты массового трупного производства.
Ицык не стал ждать их приближения. Он просто бросился бежать в темноту…
Я не хочу продолжать всей этой мерзости... Она в украинском секторе сетевой ответственности сегодня есть! Я хочу напомнить, что Украина вот уже полтора десятка лет старанием правозащитников всех уровней отмечает всемирный день психически больных людей и гуманитарная публика всей планеты пришла бы в тихий ужас от подобного фактажа! На основании одного только этого документа государство Украину немедля надо было бы исключать из ЮНИСЕФ и Всемирной Организации Здравоохранения.
На основании того же опуса, но уже за разглашение профессиональной медицинской тайны автора надлежало бы лишить и всяческого медицинского звания и права иметь психиатрическую медицинскую практику в Украине.
Помнится один заслуженный психиатр только за интервью в несколько слов, которыми он обрисовал истинное состояние медикаментозного обслуживания киевского психдиспансера – на завтра же лишился работы.
А вот опус данного психиатра никто так и не удосужился переслать господину медицинскому министру Василию Князевичу, да и заодно такую же копию – олбудсмену украинскому Нине Карпачевой, чтобы на основании своего литизделия ответить по всей строгости Закона и пройти дисквалификацию...
Я сейчас пишу несколько странные воспоминания о времени, когда в нашей с Вами стране каждый второй порядочный человек хотя бы на парочку лет присаживался в ГУЛАГ, чтобы непременно уступить это право соседу...
Было в то время в СССР регулярно 15 миллионов заключенных и ещё до трех миллионов психбольных... Среди них обычно традиционно числились художники, поэты... и прочие противленцы подобным системным лекарям... Художник Шемякин, например... А уже совсем недавно проходила психкоррекцию в Москве и киевская певица Лолита...
Всякий неадекват можно жирно живописать... Моя мать десять лет умирала от перенесенного обширного правостороннего инсульта. Мне нужно было найти и привезти на такси, напоить и ублажить районного психиатра, чтобы он только выписал ей рецепт на психотропные препараты... Денег на поляну в ту пору в моей семье не нашлось. У матери развился рак желудка. Умирала она в муках...
Делайте выводы… И сегодня в Украине рутинно совершается непрерывное подсудное действо!.. На счет нарушение медицинской этики, прав человека, прав психически больных людей... Дело модераторов фильтровать тон публикаций и не допускать конституционных завалов. А нам самое время перейти к нашему последующему повествованию, передавая его не по инстанциям... для надлежащих по этому поводу наказаний... а по велению памяти почти изустно…
…Тоталитаризм же, как система власти, в не шибко отдаленные от нас времена стоил предельно дешево и сводился к простой формуле всех возможных несчастий на головы народного инакомыслия…
«Кто не с нами – тот против нас!»
Тех, кто был по жизни "не с нами", непременно отправляли на сроки в тюрьмы и лагеря… Поэтому и либеральный к советской власти киевского разлива Генрих Роговский – вечный тунеядец и аспирант, не поделивший своих жизненных установок с районным фининспектором, получил надлежащий ему срок за не желание уплаты налогов за патент на преподавание и репетиторство. Срок, правда, был не больно большим, но переломным в его судьбе…. Как мелкий расхититель социмущества и очернитель советской морали с 1935 по 1938 гг. отбывал срок на строительстве и эксплуатации всенародного Волго-Дона.
«Красавица народная, как море полноводная,
ты зэками отрытая теперь видна с Кремля...»
Впрочем, он там занимался по сути тем же, что в Киеве: производил тщательнейшие инженерно-математические расчеты механических узлов и соединений. Правда, в Киеве это были весьма не трудные курсовые расчеты за деньги студентов-роботяг, тогда как на Волго-Донском канале эти расчеты требовала советская Родина и её гениальный вождь и учитель товарищ Сталин, который вместо очередных отметок в зачетки даровал расчетчикам зачетные партийные дни.
А ведь как всё хорошо начиналось. Почти как сейчас… Заявил о своей досужей предпринимательской деятельности и плати налог за патент… Но патенты, они во все времена ценились по разному… Патент сапожника и патент пирожника, патент фармацевта или аптекаря, патент преподавателя или патент проститутки…
Патентов проституткам советская власть явным образом не давала, но давала никейвам некую иную лицензию, предлагая им свою крепкую пролетарскую опеку на наушничество и сексотство… Прочим же полагалось до конца тридцатых годков дело иметь напрямую с высокоморально-нравственными фининспекторами, чти потомки в девяностых возродили повсеместные фининспекции и даже финансовую полицию…
Впрочем, современные украинские предприниматели уже генетически были готовы к подобной нашести и с тридцатых годов колобродил умы старинный бородатенький анекдот.
Приходит один еврей-предприниматель и говорит фининспектору, что готов заплатить за патент одного частного дельца.
Еврей маленький, мишурненький, блаженький…
– Сколько с меня?
– Как с вас – сто рублей…
Месяц прошел… Те же двое, разговоры все те же…
– Сколько с меня?
– Как с вас – двести рублей…
Прошло ровно полгода…
– Сколько с меня?
– Как с вас – тыща рублей…
Приходит тогда через несколько деньков опять всё тот же предприниматель и приносит в батистовой тряпочке маленькую такую машинку.
– Это и есть мой бизнес…. Печатайте себе деньги сами…
Однако печатало деньги-денежки только само советское государство… Оно же и одаривало всяческих изобретателей внутригосударственными патентами, за которые платило разово точно по первой строчке приведенного анекдота. Возроптал за все годы совка только один изобретатель-фармацевт Вишневский… Только он имел собственный патент на изобретенную им противовоспалительную мазь Вишенского, которая во время Второй Мировой спасла в советских госпиталях десятки тысяч раненных красноармейцев.
А вот академик Беленький за свой аллохол в таблетках получил право на покупку «Москвича-407», передав все права на это народное успокоительное средство от печени государству. Но когда государство распалось, то в независимой Украины цены на препарат против советских цен возросли в 100 раз с трех советских копеек до 3 украинских гривен, тогда как цена на шоколадный батончик с советских 35 копеек выросла всего в семь раз до 2 гривен 20 копеек.
Вот во что обошлось стране отсутствие права на лицензию индивидуала… Заметьте, что при этом и цены на мазь Вишневского не вырвались столь криминогенно во стократ.
Ах, будь бы страна Советов – страной частных персональных патентов, жили бы мы сегодня очень даже безбедно.
Но в стране все интеллектуалы от Генриха Роговского до великого академика Сергея Павловича Королева годами работали только за одни партийные дни да ещё горькие слёзы….
В Киев Генрих Роговский возвратился только к зиме…. Где-то на границе в районе колыбели Октябрьской революции российского пролетариата лихачили белофинны, и мужичья в Городе поубавилось… Вот и решил вождь всех народов в очередной раз отрегулировать развал киевского населения. Будто и не люди были в Киеве, а самые что ни на есть винтики системы, даже не шестерёнки…
Генрих несмело вошел в свой дом, правда не постучавшись, поскольку днем при домочадцах киевские квартиры не закрывались зачастую даже и на простой засов… Ганыфы сидели по тюрьмам, да и воровать в домах образцовых советских граждан было особо нечего…
Вот разве только что честь… Вот с ней-то многие в те годы оставались в накладе… Вот почему и Генрих застал свою любвеобильную Хану в объятиях соседского часовщика - клепоухого Яши, которому возмущенный советский зэк и новоявленный муж законный тут же сломал по-варварски его натруженную не одним токмо перебором часовых пружинок и шестеренок, но и чужих бесхозных бабёнок руку, чем лишил несчастного ближайший несколько лет левых да и правых заработков на поприще женских организмов и часовых механизмов.
Хотел было Генрих тут же подать в районный ЗАГС на развод, но развод с женами всех степеней праведности для зэков было подозрительным, и далеко не смягчающим наблюдение за отсидентом обстоятельством и не приветствовалось не одними только ЗАГСами, но и всяческими карательными придатками местечковой киевской власти, о которой резонно сказывали, что когда в Москве ведут туда-сюда пальчиком, то в Киеве для пущей строгости – рубят руки по локти…
В общем, развестись с Ханой так и не срослось…. К тому же во время сцены «не ждали» увидел Генрих не только прелюбодействующую страстно жену, но и маленького почти зверька из-за печки… Он буравил отца глазами загнанного волчонка, и эти глаза ни в чем не повинной шестилетней дочери старили Генриха на добрый десяток лет.
В руках Тойба непрестанно теребила подаренную им когда-то рыжекудрую кучерявую куклу с румянцем щек из фабричного тяжелого папье-маше, что казалось, запусти девочка этой неуклюжей куклой Петрушкой в взрослых, - накрыла бы эта куколка всех их разом с их недетским спектаклем и закончила бы её немаленькие мучения….
Отцу бы при этом досталось бы только за то, что и он сам неожиданно исчез за три года, а матери - за всех тех заменителей её бабьего сиюминутного счастья, которое превратило жизнь девочки в жизнь маленького подопытного сурка, которому некий злой дрессировщик все время зло кричал на ухо: «Не спать!» Тот ещё спектакль не из пакли, да ещё недетская участь…
Генрих разрыдался, как только натолкал в шею и вытолкал обидчика в двери, но из-за одних только угольков этих печальных не детских глаз так и остался в семье… Не говоря Хане ни слова…
Но именно дочь со временем стала возвращать ему чувство какого-то особого глубинного дискомфорта, даже после супружеского и почти человеческого примирения с Ханой. Поскольку он словно обрезал некий Божественный поток почти вселенской отцовской любви, зачислив несчастного ребенка в невольного свидетеля его мужского и человеческого позора.
Отныне ей не полагалось детских кукол и праздничных утренников, отныне он стал смотреть на неё как на невольную падчерицу… Такою она со временем и стала… Но уже тогда, когда самого отца убили на фронте…
...Соседский часовщик Яша долго лечил свою порушенную Генрихом правую руку, да так и ушел с ней в свои последние Палестины, тогда как сам Генрих в самом начале Великой Отечественной Войны записался в воины-добровольцы и ушел с маршевым батальоном на фронт, с которого его увезли в запредельный еврейский рай ненецко-эскимоские нарты.
Об этом я расскажу вам отдельно, но чуточку позже. Ибо не все уголки особого еврейского счастья можно раскрыть в одночасье. Вот, например, та же история с раскрытым прелюбодеянием. Вся она, как со временем оказалось, полностью лежала на совести старшей сестры Ханы – Гени, которая так и не смогла простить Хане, что та отбила у неё знатного жениха – будущего инженера и пурица. Это она и написала Генриху об участившихся хождения к его семейному очагу неких всяческих незнакомцев.
Самой же ей по жизни пришлось довольствоваться таким же часовым мастером, Илюшей, который в отличие от Яши, был мужичонкой благостным и почти блеющим… Он-то и дожил с Геней до времени, когда уже ни самого Генриха, ни его неудачливого «заменителя» давно уже на земле не было …
Объединил их обоих – Яшу и Генриха только ещё один знак судьбы…
На вокзале маршевую роту, состоявшую сплошь из киевских евреев-ремесленников провожали на фронт синагогальные служки и кантор… Кантор был в штатском и печально молился за еврейское воинство про себя, а том, кого со временем прозвали в Киеве Шма Исраэлем всё время порывался спеть в полный голос подобающий к данной воинской оказии псалом, но его тут же обрывали на полуслове, отчего он по-детски только недоумевал…
Яше было трудно раздеться в Бабьем Яру… Мешал так и не сросшийся в положенных местах перелом. И тогда украинские полицаи в униформе чернорубашечников потребовали у стоящих рядом людей, чтобы они ему поспособствовали….
Соседи молча помогли стащить с Якова далеко не первой свежести ветхую клетчатую рубашку… Затем партию людей погнали к месту, где их тела превращались в окровавленные человеческие трупы, а души людей переходили в царство теней…
Увидав среди бредущих к кромке Бабьего яра первую партию обесстыженых варварами мужчин и женщин своего древнего мира, прикованный к пулемету до того молчавший Шма Исраэль запел…. Ударила пулеметная очередь… Под мощный гимн Всевышнему жизнь часовщика Якова оборвалась…
?
Глава тринадцатая: Марсианский гештальт
1.
Шесть или шестьдесят или шестьсот астероидов, состоящих из льдов различных газов и космической пыли и образующих грязный снег космического пространства, уносятся прямо с пояса Койшера прочь из нашей Солнечной системы, тогда только один - в противовес многим, всего один, летит вовнутрь Солнечной системы, пытаясь выйти на рваную гелиоцентрическую орбиту. При этом он - то и дело - идёт юзом, но в своих усилиях проживает до 200 лет!
Эти двести лет он подвластен только одной мечте, и это - мечта о невероятной встрече с некими иными скитальцами, возможно даже, людьми, которые будут способны оседлать его, как мустанга и промчаться по простору Солнечной системы с молодецкой удалью, прежде, чем стать космическим холстомером.
Первые доверительные сведение о планете Марс я получил в классе седьмом от своего, приходившего в мой интернат, отца, в ту пору - заскорузлого рыночного садовода и столичного алкоголика.
Пил в ту пору отец всё, что горело, но биомицин бутылочный в "фаусте" в дипломатике не носил, да и самого дипломатика у него не было. Был чёрный шкиперский берет с пимпочкой и грязноватой, совковой серости, плащ, под которым он носил зеленовато-серую рубашку в большую клеточку, почему-то, ядовито-красного цвета.
- Марсианская расцветка! - гордился отец и заводил разговоры о разной марсианско-космической всячине.
Но, в мою детскую память, марсианское орошение врезалось всего более, и к концу 1969 г. я уже понимал, что на Марсе мне предстоит быть, по крайней мере, лоцманом, ведущим караваны морских сухогрузов из пункта А в пункт Б.
Но время научных человеческих изысканий распорядилось иначе...
2.
Поиск признаков жизни на Марсе начался в XIX в. Ранние научные работы, посвящённые поиску жизни на Марсе, отталкивались от феноменологии и были на грани фантастики, современные научные исследования сосредоточены на поиске химических следов жизни в почве и горных породах планеты, а также, поиске биосигнатур в атмосфере планеты.
С 1960-х гг. телескопические наблюдения дополнили запуски автоматических межпланетных станций для изучения планеты, вначале, с пролётной траектории, а затем, с орбиты искусственного спутника. С 1971 г. проводятся исследования автоматическими марсианскими станциями непосредственно на поверхности, сначала - неподвижными, а затем марсоходами.
Первые утверждения о возможности жизни на Марсе относятся к середине XVII в., когда впервые были обнаружены и опознаны полярные шапки Марса; в конце XVIII в. Уильямом Гершелем было доказано сезонное уменьшение, а затем, увеличение полярных шапок.
К середине XIX в, астрономами были выявлены некоторые другие сходства планеты с Землёй, к примеру, было установлено, что продолжительность марсианских суток почти такая же, как на Земле, наклон оси планеты схож с земным, что говорит о том, что сезоны (времена года) на Марсе схожи с земными, только длятся в два раза дольше из-за большей продолжительности марсианского года.
Совокупно эти наблюдения натолкнули исследователей на мысль, что светлые пятна на Марсе являются сушей, а тёмные, соответственно - водой, далее был сделан вывод о гипотетическом наличии той или иной формы жизни на планете. Одним из первых пытался научно обосновать существование жизни на Марсе астроном Этьен Леопольд Трувело в 1884 г., утверждая, что наблюдаемые им изменения пятен на Марсе могут свидетельствовать о сезонных изменениях марсианской растительности.
Русский и советский астроном Гавриил Тихов был уверен в доказанности существования растительности синего цвета на Марсе. Наличие жизни, в том числе разумной, на Марсе стало расхожей темой в многочисленных литературных и кинематографических произведениях научной фантастики.
Особое место в жизни интеллектуалов в конце шестидесятых гг. прошлого века занимали марсианские каналы — объекты на поверхности Марса, существование которых предполагали астрономы с конца семидесятых годов XIX века до семидесятых годов XX в.
Каналы описывались, как длинные линии, образующие сложную сеть по всей планете между 60° северной широты и 60° южной широты. Впервые об открытии каналов объявил итальянский астроном Джованни Скиапарелли во время великого противостояния 1877 г.; после него о наблюдении каналов сообщали и другие астрономы. В семидесятых годах XX в. после получения снимков поверхности Марса космическими аппаратами было установлено, что большинство «каналов» являются оптической иллюзией.
Тонкие длинные линии наблюдали в 1862 г, Анджело Секки, У. Доус и Э.Голден.
Скиапарелли назвал обнаруженные линии итальянским словом «canali», которое обозначает любые протоки (как естественного, так и искусственного происхождения), и может переводиться на английский, как «channels», «canals» или «grooves». При переводе его работ на английский использовалось слово «canals», употребляемое в английском языке для обозначения каналов искусственного происхождения.
Такой неточный перевод привёл к ряду спекулятивных сообщений о том, что Скиапарелли, якобы, заявил об открытии им искусственных сооружений на Марсе. Впрочем, сам он не делал попыток разъяснить, в каком смысле употреблял слово «canali», или опровергнуть эти сообщения, - Скиапарели просто констатировал факт наличия на Марсе объектов, похожих на каналы.
Скиаппарелли нанёс на свою карту Марса около ста каналов и дал им названия: Oxus, Hiddekel, Euphrates, Ganges и т. д. В 1890 г. Он опубликовал статью, где рассуждал о разумной жизни на Марсе. Скиапарелли завершил, в связи с ухудшением зрения, исследования Марса после противостояния 1890 г. В 1895 г. Скиапарелли не исключил возможности, что марсианские каналы являются искусственными сооружениями.
Тем не менее, многие астрономы отрицали возможность наличия на Марсе искусственных сооружений. Хотя было составлено множество карт марсианских каналов, они не совпадали друг с другом.
Многие известные астрономы не видели прямолинейных каналов. Среди них, например, Эдвард Барнард и Эжен Антониади, который производил наблюдения Марса во время великого противостояния в 1909 г, в достаточно мощный телескоп. Эжен Антониади, подводя итоги наблюдениям 1909 г. писал:
«Гипотеза о возможном существовании геометрической сети получила окончательное опровержение… ибо самые сильные инструменты нашего времени не обнаружили и следа этой сети, между тем, как детали, гораздо более тонкие, чем прямолинейные каналы, были постоянно видны».
Ряд исследователей (в частности, Винченцо Черулли) объясняли появление каналов на Марсе оптической иллюзией. Так в 1903 г. Эдвард Маундер поставил эксперимент, в ходе которого испытуемым с достаточно большого расстояния показывали диск с беспорядочным набором пятен, вместо которых многие из них видели «каналы».
Проводились эксперименты с наблюдением тонкой проволоки на фоне диска с разных расстояний. Впрочем, сейчас известно, что на Марсе действительно есть некоторое количество протяжённых , слабо изогнутых, объектов (террасы, каньоны, линейные цепочки кратеров), которые при малом разрешении напоминают прямые каналы.
В 1907 г. Альфред Рассел Уоллес опубликовал книгу «Обитаем ли Марс?», в которой показал, что температура на поверхности Марса намного ниже, чем считалось ранее, а атмосферное давление слишком мало для существования воды в жидком виде. К тому же, спектральный анализ атмосферы не показал наличия в ней водяного пара. Отсюда он сделал вывод, что существование на Марсе высокоорганизованной жизни невозможно, не говоря уже о развитой цивилизации и искусственных сооружениях.
Окончательную точку в проблеме каналов поставил искусственный спутник Марса «Маринер-9», который в 1971-72 гг. провёл фотосъёмку 85% поверхности планеты с разрешением от 1 до 2 км (2% поверхности сфотографированы с разрешением от 100 до 300 метров).
Американские астрономы К. Саган и П. Фокс в 1975 г. сравнили каналы Ловелла с реальными структурами рельефа, а также границами материков и морей. Только меньшая доля классических каналов связана с разломами, горными хребтами, линейными цепочками кратеров и другими реально существующими образованиями. Все каналы, которые выходили на фотографиях, связаны с такими образованиями. Большинство классических каналов оказалось оптической иллюзией.
3.
А отец умер только в 1987 г. в приступе белой горячки, в период, который он потребил 17 флаконов "Лидии", после чего, самого его "к ангелам срать понесли", как высказалась его соседка, тихая кладбищенская старушка, у которой сын, он же - приятель моего отца, откинувшись из зоны, сел на чифир и умер от передоза, столь незлобливого по нынешним временам, транквилизатора.
Так что, так совпало, что переоткрытие Марса американскими космическими аппаратами в 1971 г. не попалось мне на глаза. В том году я заканчивал десятилетку и стремился поступить на истфак Киевского Державного Университета им. Т.Г. Шевченко, но не был допущен в сию альма-матер с одним непроходным баллом за «невыразну украинську вымову». Марс так и не стал для меня украинским "дывом", а так и остался детским совковым чудом - выразительно и бесконечно ярким...
4.
Рожденный в 1927 г., отец мой чуть не дожил до 60 лет и умер в следующем за чернобыльским 1987 г. О смерти я узнал трагикомически. Выяснилось, что умер в критическое для себя время, когда старый дом на Предславинской с довоенным лифтом забрал под себя роддом. Начальником ЖЭКа был ушлый грузин. Впрочем, мог быть и ушлый еврей, поляк, украинец, но так уж случилось. В ЖЭКе у него работала славная "леди в пледе", под которым для начальника больше ничего не было, да и по жизни у нее была полупризрачная приписка. А здесь отселение и смерть целого человека, вроде бы и алкаша, но малолетнего узника фашистского концлагеря.
Тело отца спешно передали в областной морг, а паспорт не в паспортный стол на пробивку и регистрацию смерти, а в ЗАГС для заключения брака с этой грешной земной курицей. В то время отец был уже неземным... Но дама с перцем на его подложном браке отхватила киевскую приписку, а вместе с ней и право на получение отселенческой двухкомнатной квартиры в районе Голосеева. Только после этого зашитое тело отца с вброшенными в него несколькими обрезанными аппендиксами и иной послехирургической всячиной захоронили на пятидесятом коммунальном участке Лесного кладбища.
С тех пор всё и началось. Отец приходил несколько раз в свой мир, но там лежали только стоптанные докерские ботинки сорок последнего размера и несколько обрывков старых газет времени великого всенародного одобрямся. Не трудно догадаться, что это были центральные газеты заката брежневской эпохи, о которой у меня сохранились свои пространные воспоминания. Но речь сейчас не о них. Просто души самоубийц имеют свою собственную и весьма горькую для землян планиду, и оттого о них чего только не рассказывают.
А тут и рассказывать было особенно нечего. Киевский пацанчик с пшеничными волосами, малолетний узник медицинского концлагеря под Берлином, где промышлял врач-садист Менгель, военнослужащий советской контразведки во время Нюренберского процесса, без воинского звания, но с внешностью своего погодки сына Геринга, удерживаемого в СССР, знаток восьми немецких диалектов, польского, идиш и украинского языков, русского и французского...
Когда его тело потеряло душу и осталось лежать в самом глухом уголке самой аристократической комнатки на третьем этаже вороньей слободы на Предславинской, первое, что подумал душа Беса Коленьки, кажется, освободился... Но это было ее первое и далеко не последнее после смертное заблуждение.
Сам я разыскал сведения о смерти отца и то крайне отрывочные и болезненные только через полгода после его смерти. Я бы еще мог биться за его земное наследство, но меня охватило шоковое состояние и я только пожелал посмотреть, что за курица обвенчалось с уже покойным родителем. Она оказалась бледно-волосой карлицей с пигментными пятнами по всему крестьянскому лицу цепко цепляющейся за всё земное Горгоной с каркающим говором битой провинциальной простушки. То ли Валя, то ли Рая из какого-то заштатного сарая жизни она получила право именоваться моей фамилией, которая пристала к ней защитной личиной.
При встрече с ней я плюнул и прошел дальше. Потому что именно она направила меня из расформированного ЖЭКа в городской загс-архив, по стандартному запросу для которого уже по моей просьбе подготовила мой персональный запрос на розыск пропавшего человека. С тех пор я много раз рассказывал многим своим знакомым эту почти, да что там - точно криминальную историю, но в её правдоподобность большинство слушателей просто отказывались верить. Вот почему с возрастом я просто перестал рассказывать эту историю снова, снова и снова...
И тогда ко мне стали приходить сны о странствиях отцовой грешной души в том незримом для земных космосе, где пересеклись в очередной раз судьбы душ Беса Николушки и Жорика (Зорика) с бездуховной сущностью нага, убившего однажды известного советского космонавта. Такого бреда не вынес бы и бессмертный профессор Преображенский, вот почему потребовались годы, чтобы весь этот сумбур хоть как-нибудь упорядочить... А, стало быть, попросту устаканить.
5.
Мой отец, заходя в интернат не чаще, чем раз в сезон, и живя отдельно от нас с матерью, обычно работал то в Киевзеленстрое садовником, то грузчиком в овощном магазине, пил казенку, много и беспробудно, и читал взахлеб журналы "Наука и Техника", "Садовод-любитель" и "Техника молодежи". К этому набору периодики он добавлял фантастику НФ-шестидесятников и Станислава Лема, конкретно его повесть «Возвращение со звёзд».
После фашистского концлагеря для малолетних узников под Берлином и лаборатории при нём доктора Менгеля он так и не вернулся со звёзд. Но дело такое, сын и НФ стали связующими его алкоголической анемии с некой гипертрофированной реальностью, в которой он чаще встречался с двенадцатидюймовыми по росту, зелёными, позже серыми. Серыми они стали тогда, когда лица их из округло правильных сплющились до старобалонных, готовых взорваться и разнести его реальность к некой чёртовой бабушке.
Впрочем, со временем, он с ними, названными им самим впоследствии экипажем, стал проводить в бреду много времени, отчего я узнал, что в экипаже восемь особей, и что они любят кататься, скатываясь с его коленей, чебурахтаться и пытаться его понять. Он не предъявлял им претензии, но только спрашивал, почему они и зачем обсели его, на что они только весело улыбались, ноопекали - то от попадания в пьяном шатании под колесный городской транспорт, то просто закрывали перед его носом всякие неполезные двери в окрестные инореальности.
Так что, выбора у него особо не оставалось. Дверь перед ним оставалась приоткрытой одна, и она вела его непременно на Марс. Впрочем, обычно находился он на Марсе у самого экватора в почти весенний полдень, принаряжен в какие-то нелепейшие доспехи, в неких почти детских помочах, за которые его дергал экипаж нелюдей каждые 15 минут, говоря только одно единственное слововосклицание:
- ЛЮ!
ЛЮ означало всегда одно и то же – жми кнопку радиационной защиты, идёт выброс радиации... Так что - ЛЮ, ЛЮ, ЛЮ и Лю и его опять выбрасывало на Землю. Но и времени в четыре очередных Лю хватало, чтобы побродить, правда по одному и тому же марсианскому маршруту, налюбоваться на ядовито-синие рассветы и хмуро-фиолетовые закаты. И он тогда уже понимал, чтоименно сюда его душу заберёт полюбивший его экипаж после его земной человеческой смерти.
Интернат, отец, Марс... Марс очень далёк от Земли и её давнишних проблем. Потребовался Маск, чтобы упрочнить это в наших головах. Мы же и не ведали, что можно много и разно говорить о Марсе, так и не слетав на этот самый обетованный мечтами Марс.
В моем интернатовском детстве был пионерский лагерь для районного и городского актива на Трухановом острове. Выше по течению - Жуков остров, но это остров всеукраинской воровской элиты и о нём говорить не будем. А вот Труханов остров был летним раем для интернатовского мальчонки, который, к тому же, в Московском районе украинской столицы был членом районного пионерского штаба от своего интерната.
Так что пять лет я провёл в этой днепровской здравнице, о которой сегодня в национально-проплющенном Киеве уже точно и памяти нет. Как же там было хорошо в обыкновенной спальной палатке, натянутой на деревянный остов. Такая палатка была на восемь человек, и таких палаток было девять рядов. В каждом - по восемь палаток, за которыми была сходящаяся со всех палаточных рядов общая дорожка в огромный лагерный нужник, за которым начиналась зона, правильно угадали, марсиков.
Тридцати-пятидесятилетние вуйаристы забредали в зону пионерского детства стращать всячески пацанок и пацанву своими голыми гениталиями. Обычно, после первых же девичьих переполохов и вскрикиваний, их ловили засевшие в кустах физруки, плавруки и участковый.
Участковый не поспешал и вуйаристы вылетали на пустынный противоположный берег острова слегка окровавленными отбитыми профитролями. На том их марсианское прикрытие и заканчивалось. Иногда - на сезон, иногда - насовсем.
Лю, лю, лю, лю - мычал обычно он в воскресном отходняке, покупая где-то на рынке неведомо мне откуда взявшегося гуся, из шейки которого польская бабка готовила мне "клецык", зашивая в шейку гусака или гуски смесь из муки и сливочного масла. Затем эта шейка варилась и подавалась мне, тогда как всю остальную часть гуски от гузки до крылышек съедал сам отец, объясняя, что в фашистском концлагере он с 12 до почти 16 лет голодал.
И этот голод... О, этот голод. Он громко и грязно шморкался в огромный клетчатый платок, но передо мною не пил. Негоже при сыне-то напиваться. Мы говорили об артефактах, хранилища которых он знал, ведал наперечёт по неким тайным координатам, которые начинались в последовательности цифр:
0, 1, 2, 4, 8, 64. 128, 256, 512, 1024...
Дальше на него наступал бред, и он раз за разом, с выходного в выходной, рвал на себе зелёную клетчатую рубаху, майку, пузырился и принимался читать что-нибудь из О' Генри, сипло харкаясь и рыдая над своим несусветным прошлым поверженного человека.
Я пытался заговаривать о его приятельстве с экипажем, но он резко ответствовал, чуть не бранно, всякий раз: то на польском, то на немецком,то на французском, мол тебя это не касается. Но однажды, я увидел, как он разговаривал с ними, осязал пальцами, здороваясь и лаская по маленьким головкам, и, указывая на меня, говорил:
- Это - мой сын... лю, лю, лю, лю...
На своих марсианских прогулках, обычно на земле, он спал. Под ногами был серовато-красный песок. И он пытался в нём копаться, надеясь выкопать некий особый марсианский корешок на земную рассаду.
Узловатые пальцы вгрызались в старый кожаный довоенный диван и даже я физически ощущал, как он ищет их - корешки в неком инопланетном гумусе, а находит только песок, песок и, снова, песок - серый, чёрный, красный, пока не начинает звучать страшная команда:
- Лю! – солнечная радиация! И его погружают его проводники в какой-то странный скафандр.
В скафандре на него смотрели его собственные лица: от младенческого - до концлагерного, от концлагерного - до керченского капитанского, от капитанского - до босяцкого, от босяцкого – до лика ополоумевшего биндюжника со стокилограммовой бочкой солений у себя в широком заплечье. Он ставил бочку, куда указывала усатая продавщица, и выдыхая, уже только по привычке, сам себе говорил:
- Лю.
Как и положено столь особенному челу, он умер от суицида, купив 17 флаконов "Лидии", выпил их запойно и страшно, а к утру за ним из морга уже пришли санитары и к ангелам срать понесли на старой полосатой простыне из его довоенного детства.
Душа тогда и перебралась на Марс. Там она и встретилась с давно знакомой восьмёркой чувачков, которых при жизни он называл своим экипажем, своим морским экипажем каботажной шхуны, которая попала в невероятный шторм между Лиссом и Зурбаганом и выжил он только один...
Они бы и дальше бродили по Марсу, пьянея от счастья вечного общения душ, не случись в эпоху Илона Маска нечто следующее. Хотите знать? Следите за новостными вечерними публикациями... Самому мне время перейти на несколько Му на планету Муэта. Му - это, как Лю, но диалект у муэтянок иной... Так что - Му, Му, Му и ещё одно Му. С тем и проехали...
На основании того же опуса, но уже за разглашение профессиональной медицинской тайны автора надлежало бы лишить и всяческого медицинского звания и права иметь психиатрическую медицинскую практику в Украине.
Помнится один заслуженный психиатр только за интервью в несколько слов, которыми он обрисовал истинное состояние медикаментозного обслуживания киевского психдиспансера – на завтра же лишился работы.
А вот опус данного психиатра никто так и не удосужился переслать господину медицинскому министру Василию Князевичу, да и заодно такую же копию – олбудсмену украинскому Нине Карпачевой, чтобы на основании своего литизделия ответить по всей строгости Закона и пройти дисквалификацию...
Я сейчас пишу несколько странные воспоминания о времени, когда в нашей с Вами стране каждый второй порядочный человек хотя бы на парочку лет присаживался в ГУЛАГ, чтобы непременно уступить это право соседу...
Было в то время в СССР регулярно 15 миллионов заключенных и ещё до трех миллионов психбольных... Среди них обычно традиционно числились художники, поэты... и прочие противленцы подобным системным лекарям... Художник Шемякин, например... А уже совсем недавно проходила психкоррекцию в Москве и киевская певица Лолита...
Всякий неадекват можно жирно живописать... Моя мать десять лет умирала от перенесенного обширного правостороннего инсульта. Мне нужно было найти и привезти на такси, напоить и ублажить районного психиатра, чтобы он только выписал ей рецепт на психотропные препараты... Денег на поляну в ту пору в моей семье не нашлось. У матери развился рак желудка. Умирала она в муках...
Делайте выводы… И сегодня в Украине рутинно совершается непрерывное подсудное действо!.. На счет нарушение медицинской этики, прав человека, прав психически больных людей... Дело модераторов фильтровать тон публикаций и не допускать конституционных завалов. А нам самое время перейти к нашему последующему повествованию, передавая его не по инстанциям... для надлежащих по этому поводу наказаний... а по велению памяти почти изустно…
…Тоталитаризм же, как система власти, в не шибко отдаленные от нас времена стоил предельно дешево и сводился к простой формуле всех возможных несчастий на головы народного инакомыслия…
«Кто не с нами – тот против нас!»
Тех, кто был по жизни "не с нами", непременно отправляли на сроки в тюрьмы и лагеря… Поэтому и либеральный к советской власти киевского разлива Генрих Роговский – вечный тунеядец и аспирант, не поделивший своих жизненных установок с районным фининспектором, получил надлежащий ему срок за не желание уплаты налогов за патент на преподавание и репетиторство. Срок, правда, был не больно большим, но переломным в его судьбе…. Как мелкий расхититель социмущества и очернитель советской морали с 1935 по 1938 гг. отбывал срок на строительстве и эксплуатации всенародного Волго-Дона.
«Красавица народная, как море полноводная,
ты зэками отрытая теперь видна с Кремля...»
Впрочем, он там занимался по сути тем же, что в Киеве: производил тщательнейшие инженерно-математические расчеты механических узлов и соединений. Правда, в Киеве это были весьма не трудные курсовые расчеты за деньги студентов-роботяг, тогда как на Волго-Донском канале эти расчеты требовала советская Родина и её гениальный вождь и учитель товарищ Сталин, который вместо очередных отметок в зачетки даровал расчетчикам зачетные партийные дни.
А ведь как всё хорошо начиналось. Почти как сейчас… Заявил о своей досужей предпринимательской деятельности и плати налог за патент… Но патенты, они во все времена ценились по разному… Патент сапожника и патент пирожника, патент фармацевта или аптекаря, патент преподавателя или патент проститутки…
Патентов проституткам советская власть явным образом не давала, но давала никейвам некую иную лицензию, предлагая им свою крепкую пролетарскую опеку на наушничество и сексотство… Прочим же полагалось до конца тридцатых годков дело иметь напрямую с высокоморально-нравственными фининспекторами, чти потомки в девяностых возродили повсеместные фининспекции и даже финансовую полицию…
Впрочем, современные украинские предприниматели уже генетически были готовы к подобной нашести и с тридцатых годов колобродил умы старинный бородатенький анекдот.
Приходит один еврей-предприниматель и говорит фининспектору, что готов заплатить за патент одного частного дельца.
Еврей маленький, мишурненький, блаженький…
– Сколько с меня?
– Как с вас – сто рублей…
Месяц прошел… Те же двое, разговоры все те же…
– Сколько с меня?
– Как с вас – двести рублей…
Прошло ровно полгода…
– Сколько с меня?
– Как с вас – тыща рублей…
Приходит тогда через несколько деньков опять всё тот же предприниматель и приносит в батистовой тряпочке маленькую такую машинку.
– Это и есть мой бизнес…. Печатайте себе деньги сами…
Однако печатало деньги-денежки только само советское государство… Оно же и одаривало всяческих изобретателей внутригосударственными патентами, за которые платило разово точно по первой строчке приведенного анекдота. Возроптал за все годы совка только один изобретатель-фармацевт Вишневский… Только он имел собственный патент на изобретенную им противовоспалительную мазь Вишенского, которая во время Второй Мировой спасла в советских госпиталях десятки тысяч раненных красноармейцев.
А вот академик Беленький за свой аллохол в таблетках получил право на покупку «Москвича-407», передав все права на это народное успокоительное средство от печени государству. Но когда государство распалось, то в независимой Украины цены на препарат против советских цен возросли в 100 раз с трех советских копеек до 3 украинских гривен, тогда как цена на шоколадный батончик с советских 35 копеек выросла всего в семь раз до 2 гривен 20 копеек.
Вот во что обошлось стране отсутствие права на лицензию индивидуала… Заметьте, что при этом и цены на мазь Вишневского не вырвались столь криминогенно во стократ.
Ах, будь бы страна Советов – страной частных персональных патентов, жили бы мы сегодня очень даже безбедно.
Но в стране все интеллектуалы от Генриха Роговского до великого академика Сергея Павловича Королева годами работали только за одни партийные дни да ещё горькие слёзы….
В Киев Генрих Роговский возвратился только к зиме…. Где-то на границе в районе колыбели Октябрьской революции российского пролетариата лихачили белофинны, и мужичья в Городе поубавилось… Вот и решил вождь всех народов в очередной раз отрегулировать развал киевского населения. Будто и не люди были в Киеве, а самые что ни на есть винтики системы, даже не шестерёнки…
Генрих несмело вошел в свой дом, правда не постучавшись, поскольку днем при домочадцах киевские квартиры не закрывались зачастую даже и на простой засов… Ганыфы сидели по тюрьмам, да и воровать в домах образцовых советских граждан было особо нечего…
Вот разве только что честь… Вот с ней-то многие в те годы оставались в накладе… Вот почему и Генрих застал свою любвеобильную Хану в объятиях соседского часовщика - клепоухого Яши, которому возмущенный советский зэк и новоявленный муж законный тут же сломал по-варварски его натруженную не одним токмо перебором часовых пружинок и шестеренок, но и чужих бесхозных бабёнок руку, чем лишил несчастного ближайший несколько лет левых да и правых заработков на поприще женских организмов и часовых механизмов.
Хотел было Генрих тут же подать в районный ЗАГС на развод, но развод с женами всех степеней праведности для зэков было подозрительным, и далеко не смягчающим наблюдение за отсидентом обстоятельством и не приветствовалось не одними только ЗАГСами, но и всяческими карательными придатками местечковой киевской власти, о которой резонно сказывали, что когда в Москве ведут туда-сюда пальчиком, то в Киеве для пущей строгости – рубят руки по локти…
В общем, развестись с Ханой так и не срослось…. К тому же во время сцены «не ждали» увидел Генрих не только прелюбодействующую страстно жену, но и маленького почти зверька из-за печки… Он буравил отца глазами загнанного волчонка, и эти глаза ни в чем не повинной шестилетней дочери старили Генриха на добрый десяток лет.
В руках Тойба непрестанно теребила подаренную им когда-то рыжекудрую кучерявую куклу с румянцем щек из фабричного тяжелого папье-маше, что казалось, запусти девочка этой неуклюжей куклой Петрушкой в взрослых, - накрыла бы эта куколка всех их разом с их недетским спектаклем и закончила бы её немаленькие мучения….
Отцу бы при этом досталось бы только за то, что и он сам неожиданно исчез за три года, а матери - за всех тех заменителей её бабьего сиюминутного счастья, которое превратило жизнь девочки в жизнь маленького подопытного сурка, которому некий злой дрессировщик все время зло кричал на ухо: «Не спать!» Тот ещё спектакль не из пакли, да ещё недетская участь…
Генрих разрыдался, как только натолкал в шею и вытолкал обидчика в двери, но из-за одних только угольков этих печальных не детских глаз так и остался в семье… Не говоря Хане ни слова…
Но именно дочь со временем стала возвращать ему чувство какого-то особого глубинного дискомфорта, даже после супружеского и почти человеческого примирения с Ханой. Поскольку он словно обрезал некий Божественный поток почти вселенской отцовской любви, зачислив несчастного ребенка в невольного свидетеля его мужского и человеческого позора.
Отныне ей не полагалось детских кукол и праздничных утренников, отныне он стал смотреть на неё как на невольную падчерицу… Такою она со временем и стала… Но уже тогда, когда самого отца убили на фронте…
...Соседский часовщик Яша долго лечил свою порушенную Генрихом правую руку, да так и ушел с ней в свои последние Палестины, тогда как сам Генрих в самом начале Великой Отечественной Войны записался в воины-добровольцы и ушел с маршевым батальоном на фронт, с которого его увезли в запредельный еврейский рай ненецко-эскимоские нарты.
Об этом я расскажу вам отдельно, но чуточку позже. Ибо не все уголки особого еврейского счастья можно раскрыть в одночасье. Вот, например, та же история с раскрытым прелюбодеянием. Вся она, как со временем оказалось, полностью лежала на совести старшей сестры Ханы – Гени, которая так и не смогла простить Хане, что та отбила у неё знатного жениха – будущего инженера и пурица. Это она и написала Генриху об участившихся хождения к его семейному очагу неких всяческих незнакомцев.
Самой же ей по жизни пришлось довольствоваться таким же часовым мастером, Илюшей, который в отличие от Яши, был мужичонкой благостным и почти блеющим… Он-то и дожил с Геней до времени, когда уже ни самого Генриха, ни его неудачливого «заменителя» давно уже на земле не было …
Объединил их обоих – Яшу и Генриха только ещё один знак судьбы…
На вокзале маршевую роту, состоявшую сплошь из киевских евреев-ремесленников провожали на фронт синагогальные служки и кантор… Кантор был в штатском и печально молился за еврейское воинство про себя, а том, кого со временем прозвали в Киеве Шма Исраэлем всё время порывался спеть в полный голос подобающий к данной воинской оказии псалом, но его тут же обрывали на полуслове, отчего он по-детски только недоумевал…
Яше было трудно раздеться в Бабьем Яру… Мешал так и не сросшийся в положенных местах перелом. И тогда украинские полицаи в униформе чернорубашечников потребовали у стоящих рядом людей, чтобы они ему поспособствовали….
Соседи молча помогли стащить с Якова далеко не первой свежести ветхую клетчатую рубашку… Затем партию людей погнали к месту, где их тела превращались в окровавленные человеческие трупы, а души людей переходили в царство теней…
Увидав среди бредущих к кромке Бабьего яра первую партию обесстыженых варварами мужчин и женщин своего древнего мира, прикованный к пулемету до того молчавший Шма Исраэль запел…. Ударила пулеметная очередь… Под мощный гимн Всевышнему жизнь часовщика Якова оборвалась…
?
Глава тринадцатая: Марсианский гештальт
1.
Шесть или шестьдесят или шестьсот астероидов, состоящих из льдов различных газов и космической пыли и образующих грязный снег космического пространства, уносятся прямо с пояса Койшера прочь из нашей Солнечной системы, тогда только один - в противовес многим, всего один, летит вовнутрь Солнечной системы, пытаясь выйти на рваную гелиоцентрическую орбиту. При этом он - то и дело - идёт юзом, но в своих усилиях проживает до 200 лет!
Эти двести лет он подвластен только одной мечте, и это - мечта о невероятной встрече с некими иными скитальцами, возможно даже, людьми, которые будут способны оседлать его, как мустанга и промчаться по простору Солнечной системы с молодецкой удалью, прежде, чем стать космическим холстомером.
Первые доверительные сведение о планете Марс я получил в классе седьмом от своего, приходившего в мой интернат, отца, в ту пору - заскорузлого рыночного садовода и столичного алкоголика.
Пил в ту пору отец всё, что горело, но биомицин бутылочный в "фаусте" в дипломатике не носил, да и самого дипломатика у него не было. Был чёрный шкиперский берет с пимпочкой и грязноватой, совковой серости, плащ, под которым он носил зеленовато-серую рубашку в большую клеточку, почему-то, ядовито-красного цвета.
- Марсианская расцветка! - гордился отец и заводил разговоры о разной марсианско-космической всячине.
Но, в мою детскую память, марсианское орошение врезалось всего более, и к концу 1969 г. я уже понимал, что на Марсе мне предстоит быть, по крайней мере, лоцманом, ведущим караваны морских сухогрузов из пункта А в пункт Б.
Но время научных человеческих изысканий распорядилось иначе...
2.
Поиск признаков жизни на Марсе начался в XIX в. Ранние научные работы, посвящённые поиску жизни на Марсе, отталкивались от феноменологии и были на грани фантастики, современные научные исследования сосредоточены на поиске химических следов жизни в почве и горных породах планеты, а также, поиске биосигнатур в атмосфере планеты.
С 1960-х гг. телескопические наблюдения дополнили запуски автоматических межпланетных станций для изучения планеты, вначале, с пролётной траектории, а затем, с орбиты искусственного спутника. С 1971 г. проводятся исследования автоматическими марсианскими станциями непосредственно на поверхности, сначала - неподвижными, а затем марсоходами.
Первые утверждения о возможности жизни на Марсе относятся к середине XVII в., когда впервые были обнаружены и опознаны полярные шапки Марса; в конце XVIII в. Уильямом Гершелем было доказано сезонное уменьшение, а затем, увеличение полярных шапок.
К середине XIX в, астрономами были выявлены некоторые другие сходства планеты с Землёй, к примеру, было установлено, что продолжительность марсианских суток почти такая же, как на Земле, наклон оси планеты схож с земным, что говорит о том, что сезоны (времена года) на Марсе схожи с земными, только длятся в два раза дольше из-за большей продолжительности марсианского года.
Совокупно эти наблюдения натолкнули исследователей на мысль, что светлые пятна на Марсе являются сушей, а тёмные, соответственно - водой, далее был сделан вывод о гипотетическом наличии той или иной формы жизни на планете. Одним из первых пытался научно обосновать существование жизни на Марсе астроном Этьен Леопольд Трувело в 1884 г., утверждая, что наблюдаемые им изменения пятен на Марсе могут свидетельствовать о сезонных изменениях марсианской растительности.
Русский и советский астроном Гавриил Тихов был уверен в доказанности существования растительности синего цвета на Марсе. Наличие жизни, в том числе разумной, на Марсе стало расхожей темой в многочисленных литературных и кинематографических произведениях научной фантастики.
Особое место в жизни интеллектуалов в конце шестидесятых гг. прошлого века занимали марсианские каналы — объекты на поверхности Марса, существование которых предполагали астрономы с конца семидесятых годов XIX века до семидесятых годов XX в.
Каналы описывались, как длинные линии, образующие сложную сеть по всей планете между 60° северной широты и 60° южной широты. Впервые об открытии каналов объявил итальянский астроном Джованни Скиапарелли во время великого противостояния 1877 г.; после него о наблюдении каналов сообщали и другие астрономы. В семидесятых годах XX в. после получения снимков поверхности Марса космическими аппаратами было установлено, что большинство «каналов» являются оптической иллюзией.
Тонкие длинные линии наблюдали в 1862 г, Анджело Секки, У. Доус и Э.Голден.
Скиапарелли назвал обнаруженные линии итальянским словом «canali», которое обозначает любые протоки (как естественного, так и искусственного происхождения), и может переводиться на английский, как «channels», «canals» или «grooves». При переводе его работ на английский использовалось слово «canals», употребляемое в английском языке для обозначения каналов искусственного происхождения.
Такой неточный перевод привёл к ряду спекулятивных сообщений о том, что Скиапарелли, якобы, заявил об открытии им искусственных сооружений на Марсе. Впрочем, сам он не делал попыток разъяснить, в каком смысле употреблял слово «canali», или опровергнуть эти сообщения, - Скиапарели просто констатировал факт наличия на Марсе объектов, похожих на каналы.
Скиаппарелли нанёс на свою карту Марса около ста каналов и дал им названия: Oxus, Hiddekel, Euphrates, Ganges и т. д. В 1890 г. Он опубликовал статью, где рассуждал о разумной жизни на Марсе. Скиапарелли завершил, в связи с ухудшением зрения, исследования Марса после противостояния 1890 г. В 1895 г. Скиапарелли не исключил возможности, что марсианские каналы являются искусственными сооружениями.
Тем не менее, многие астрономы отрицали возможность наличия на Марсе искусственных сооружений. Хотя было составлено множество карт марсианских каналов, они не совпадали друг с другом.
Многие известные астрономы не видели прямолинейных каналов. Среди них, например, Эдвард Барнард и Эжен Антониади, который производил наблюдения Марса во время великого противостояния в 1909 г, в достаточно мощный телескоп. Эжен Антониади, подводя итоги наблюдениям 1909 г. писал:
«Гипотеза о возможном существовании геометрической сети получила окончательное опровержение… ибо самые сильные инструменты нашего времени не обнаружили и следа этой сети, между тем, как детали, гораздо более тонкие, чем прямолинейные каналы, были постоянно видны».
Ряд исследователей (в частности, Винченцо Черулли) объясняли появление каналов на Марсе оптической иллюзией. Так в 1903 г. Эдвард Маундер поставил эксперимент, в ходе которого испытуемым с достаточно большого расстояния показывали диск с беспорядочным набором пятен, вместо которых многие из них видели «каналы».
Проводились эксперименты с наблюдением тонкой проволоки на фоне диска с разных расстояний. Впрочем, сейчас известно, что на Марсе действительно есть некоторое количество протяжённых , слабо изогнутых, объектов (террасы, каньоны, линейные цепочки кратеров), которые при малом разрешении напоминают прямые каналы.
В 1907 г. Альфред Рассел Уоллес опубликовал книгу «Обитаем ли Марс?», в которой показал, что температура на поверхности Марса намного ниже, чем считалось ранее, а атмосферное давление слишком мало для существования воды в жидком виде. К тому же, спектральный анализ атмосферы не показал наличия в ней водяного пара. Отсюда он сделал вывод, что существование на Марсе высокоорганизованной жизни невозможно, не говоря уже о развитой цивилизации и искусственных сооружениях.
Окончательную точку в проблеме каналов поставил искусственный спутник Марса «Маринер-9», который в 1971-72 гг. провёл фотосъёмку 85% поверхности планеты с разрешением от 1 до 2 км (2% поверхности сфотографированы с разрешением от 100 до 300 метров).
Американские астрономы К. Саган и П. Фокс в 1975 г. сравнили каналы Ловелла с реальными структурами рельефа, а также границами материков и морей. Только меньшая доля классических каналов связана с разломами, горными хребтами, линейными цепочками кратеров и другими реально существующими образованиями. Все каналы, которые выходили на фотографиях, связаны с такими образованиями. Большинство классических каналов оказалось оптической иллюзией.
3.
А отец умер только в 1987 г. в приступе белой горячки, в период, который он потребил 17 флаконов "Лидии", после чего, самого его "к ангелам срать понесли", как высказалась его соседка, тихая кладбищенская старушка, у которой сын, он же - приятель моего отца, откинувшись из зоны, сел на чифир и умер от передоза, столь незлобливого по нынешним временам, транквилизатора.
Так что, так совпало, что переоткрытие Марса американскими космическими аппаратами в 1971 г. не попалось мне на глаза. В том году я заканчивал десятилетку и стремился поступить на истфак Киевского Державного Университета им. Т.Г. Шевченко, но не был допущен в сию альма-матер с одним непроходным баллом за «невыразну украинську вымову». Марс так и не стал для меня украинским "дывом", а так и остался детским совковым чудом - выразительно и бесконечно ярким...
4.
Рожденный в 1927 г., отец мой чуть не дожил до 60 лет и умер в следующем за чернобыльским 1987 г. О смерти я узнал трагикомически. Выяснилось, что умер в критическое для себя время, когда старый дом на Предславинской с довоенным лифтом забрал под себя роддом. Начальником ЖЭКа был ушлый грузин. Впрочем, мог быть и ушлый еврей, поляк, украинец, но так уж случилось. В ЖЭКе у него работала славная "леди в пледе", под которым для начальника больше ничего не было, да и по жизни у нее была полупризрачная приписка. А здесь отселение и смерть целого человека, вроде бы и алкаша, но малолетнего узника фашистского концлагеря.
Тело отца спешно передали в областной морг, а паспорт не в паспортный стол на пробивку и регистрацию смерти, а в ЗАГС для заключения брака с этой грешной земной курицей. В то время отец был уже неземным... Но дама с перцем на его подложном браке отхватила киевскую приписку, а вместе с ней и право на получение отселенческой двухкомнатной квартиры в районе Голосеева. Только после этого зашитое тело отца с вброшенными в него несколькими обрезанными аппендиксами и иной послехирургической всячиной захоронили на пятидесятом коммунальном участке Лесного кладбища.
С тех пор всё и началось. Отец приходил несколько раз в свой мир, но там лежали только стоптанные докерские ботинки сорок последнего размера и несколько обрывков старых газет времени великого всенародного одобрямся. Не трудно догадаться, что это были центральные газеты заката брежневской эпохи, о которой у меня сохранились свои пространные воспоминания. Но речь сейчас не о них. Просто души самоубийц имеют свою собственную и весьма горькую для землян планиду, и оттого о них чего только не рассказывают.
А тут и рассказывать было особенно нечего. Киевский пацанчик с пшеничными волосами, малолетний узник медицинского концлагеря под Берлином, где промышлял врач-садист Менгель, военнослужащий советской контразведки во время Нюренберского процесса, без воинского звания, но с внешностью своего погодки сына Геринга, удерживаемого в СССР, знаток восьми немецких диалектов, польского, идиш и украинского языков, русского и французского...
Когда его тело потеряло душу и осталось лежать в самом глухом уголке самой аристократической комнатки на третьем этаже вороньей слободы на Предславинской, первое, что подумал душа Беса Коленьки, кажется, освободился... Но это было ее первое и далеко не последнее после смертное заблуждение.
Сам я разыскал сведения о смерти отца и то крайне отрывочные и болезненные только через полгода после его смерти. Я бы еще мог биться за его земное наследство, но меня охватило шоковое состояние и я только пожелал посмотреть, что за курица обвенчалось с уже покойным родителем. Она оказалась бледно-волосой карлицей с пигментными пятнами по всему крестьянскому лицу цепко цепляющейся за всё земное Горгоной с каркающим говором битой провинциальной простушки. То ли Валя, то ли Рая из какого-то заштатного сарая жизни она получила право именоваться моей фамилией, которая пристала к ней защитной личиной.
При встрече с ней я плюнул и прошел дальше. Потому что именно она направила меня из расформированного ЖЭКа в городской загс-архив, по стандартному запросу для которого уже по моей просьбе подготовила мой персональный запрос на розыск пропавшего человека. С тех пор я много раз рассказывал многим своим знакомым эту почти, да что там - точно криминальную историю, но в её правдоподобность большинство слушателей просто отказывались верить. Вот почему с возрастом я просто перестал рассказывать эту историю снова, снова и снова...
И тогда ко мне стали приходить сны о странствиях отцовой грешной души в том незримом для земных космосе, где пересеклись в очередной раз судьбы душ Беса Николушки и Жорика (Зорика) с бездуховной сущностью нага, убившего однажды известного советского космонавта. Такого бреда не вынес бы и бессмертный профессор Преображенский, вот почему потребовались годы, чтобы весь этот сумбур хоть как-нибудь упорядочить... А, стало быть, попросту устаканить.
5.
Мой отец, заходя в интернат не чаще, чем раз в сезон, и живя отдельно от нас с матерью, обычно работал то в Киевзеленстрое садовником, то грузчиком в овощном магазине, пил казенку, много и беспробудно, и читал взахлеб журналы "Наука и Техника", "Садовод-любитель" и "Техника молодежи". К этому набору периодики он добавлял фантастику НФ-шестидесятников и Станислава Лема, конкретно его повесть «Возвращение со звёзд».
После фашистского концлагеря для малолетних узников под Берлином и лаборатории при нём доктора Менгеля он так и не вернулся со звёзд. Но дело такое, сын и НФ стали связующими его алкоголической анемии с некой гипертрофированной реальностью, в которой он чаще встречался с двенадцатидюймовыми по росту, зелёными, позже серыми. Серыми они стали тогда, когда лица их из округло правильных сплющились до старобалонных, готовых взорваться и разнести его реальность к некой чёртовой бабушке.
Впрочем, со временем, он с ними, названными им самим впоследствии экипажем, стал проводить в бреду много времени, отчего я узнал, что в экипаже восемь особей, и что они любят кататься, скатываясь с его коленей, чебурахтаться и пытаться его понять. Он не предъявлял им претензии, но только спрашивал, почему они и зачем обсели его, на что они только весело улыбались, ноопекали - то от попадания в пьяном шатании под колесный городской транспорт, то просто закрывали перед его носом всякие неполезные двери в окрестные инореальности.
Так что, выбора у него особо не оставалось. Дверь перед ним оставалась приоткрытой одна, и она вела его непременно на Марс. Впрочем, обычно находился он на Марсе у самого экватора в почти весенний полдень, принаряжен в какие-то нелепейшие доспехи, в неких почти детских помочах, за которые его дергал экипаж нелюдей каждые 15 минут, говоря только одно единственное слововосклицание:
- ЛЮ!
ЛЮ означало всегда одно и то же – жми кнопку радиационной защиты, идёт выброс радиации... Так что - ЛЮ, ЛЮ, ЛЮ и Лю и его опять выбрасывало на Землю. Но и времени в четыре очередных Лю хватало, чтобы побродить, правда по одному и тому же марсианскому маршруту, налюбоваться на ядовито-синие рассветы и хмуро-фиолетовые закаты. И он тогда уже понимал, чтоименно сюда его душу заберёт полюбивший его экипаж после его земной человеческой смерти.
Интернат, отец, Марс... Марс очень далёк от Земли и её давнишних проблем. Потребовался Маск, чтобы упрочнить это в наших головах. Мы же и не ведали, что можно много и разно говорить о Марсе, так и не слетав на этот самый обетованный мечтами Марс.
В моем интернатовском детстве был пионерский лагерь для районного и городского актива на Трухановом острове. Выше по течению - Жуков остров, но это остров всеукраинской воровской элиты и о нём говорить не будем. А вот Труханов остров был летним раем для интернатовского мальчонки, который, к тому же, в Московском районе украинской столицы был членом районного пионерского штаба от своего интерната.
Так что пять лет я провёл в этой днепровской здравнице, о которой сегодня в национально-проплющенном Киеве уже точно и памяти нет. Как же там было хорошо в обыкновенной спальной палатке, натянутой на деревянный остов. Такая палатка была на восемь человек, и таких палаток было девять рядов. В каждом - по восемь палаток, за которыми была сходящаяся со всех палаточных рядов общая дорожка в огромный лагерный нужник, за которым начиналась зона, правильно угадали, марсиков.
Тридцати-пятидесятилетние вуйаристы забредали в зону пионерского детства стращать всячески пацанок и пацанву своими голыми гениталиями. Обычно, после первых же девичьих переполохов и вскрикиваний, их ловили засевшие в кустах физруки, плавруки и участковый.
Участковый не поспешал и вуйаристы вылетали на пустынный противоположный берег острова слегка окровавленными отбитыми профитролями. На том их марсианское прикрытие и заканчивалось. Иногда - на сезон, иногда - насовсем.
Лю, лю, лю, лю - мычал обычно он в воскресном отходняке, покупая где-то на рынке неведомо мне откуда взявшегося гуся, из шейки которого польская бабка готовила мне "клецык", зашивая в шейку гусака или гуски смесь из муки и сливочного масла. Затем эта шейка варилась и подавалась мне, тогда как всю остальную часть гуски от гузки до крылышек съедал сам отец, объясняя, что в фашистском концлагере он с 12 до почти 16 лет голодал.
И этот голод... О, этот голод. Он громко и грязно шморкался в огромный клетчатый платок, но передо мною не пил. Негоже при сыне-то напиваться. Мы говорили об артефактах, хранилища которых он знал, ведал наперечёт по неким тайным координатам, которые начинались в последовательности цифр:
0, 1, 2, 4, 8, 64. 128, 256, 512, 1024...
Дальше на него наступал бред, и он раз за разом, с выходного в выходной, рвал на себе зелёную клетчатую рубаху, майку, пузырился и принимался читать что-нибудь из О' Генри, сипло харкаясь и рыдая над своим несусветным прошлым поверженного человека.
Я пытался заговаривать о его приятельстве с экипажем, но он резко ответствовал, чуть не бранно, всякий раз: то на польском, то на немецком,то на французском, мол тебя это не касается. Но однажды, я увидел, как он разговаривал с ними, осязал пальцами, здороваясь и лаская по маленьким головкам, и, указывая на меня, говорил:
- Это - мой сын... лю, лю, лю, лю...
На своих марсианских прогулках, обычно на земле, он спал. Под ногами был серовато-красный песок. И он пытался в нём копаться, надеясь выкопать некий особый марсианский корешок на земную рассаду.
Узловатые пальцы вгрызались в старый кожаный довоенный диван и даже я физически ощущал, как он ищет их - корешки в неком инопланетном гумусе, а находит только песок, песок и, снова, песок - серый, чёрный, красный, пока не начинает звучать страшная команда:
- Лю! – солнечная радиация! И его погружают его проводники в какой-то странный скафандр.
В скафандре на него смотрели его собственные лица: от младенческого - до концлагерного, от концлагерного - до керченского капитанского, от капитанского - до босяцкого, от босяцкого – до лика ополоумевшего биндюжника со стокилограммовой бочкой солений у себя в широком заплечье. Он ставил бочку, куда указывала усатая продавщица, и выдыхая, уже только по привычке, сам себе говорил:
- Лю.
Как и положено столь особенному челу, он умер от суицида, купив 17 флаконов "Лидии", выпил их запойно и страшно, а к утру за ним из морга уже пришли санитары и к ангелам срать понесли на старой полосатой простыне из его довоенного детства.
Душа тогда и перебралась на Марс. Там она и встретилась с давно знакомой восьмёркой чувачков, которых при жизни он называл своим экипажем, своим морским экипажем каботажной шхуны, которая попала в невероятный шторм между Лиссом и Зурбаганом и выжил он только один...
Они бы и дальше бродили по Марсу, пьянея от счастья вечного общения душ, не случись в эпоху Илона Маска нечто следующее. Хотите знать? Следите за новостными вечерними публикациями... Самому мне время перейти на несколько Му на планету Муэта. Му - это, как Лю, но диалект у муэтянок иной... Так что - Му, Му, Му и ещё одно Му. С тем и проехали...
6.
Бродить по Марсу - паранойя... Когда пил, помнил, что флаконов "Лидии" было семнадцать... В квартиру заглядывала кладбищенская старушка Машенька. Умоляла отдать бутылочки на сдачу, не хлебушко... Не бить о стену, а паче, не запускать в нее старенькую...
- В голову, Николушка, всё равно не поцелишь, а бутылочку жалко. Завтра бы и сдала...
- Не будет завтра, старица, не будет, Маркеловна...
- Я, Коленька, давно уже не Маркеловна. Я - просто благая Машенька – блеяла кладбищенская старуха, напрягая и раздражая организм предстоящей ночи. Вечер жизни был пройден. Экипаж вокруг отца бродил странными сжимающимися кругами, он ощутил последний острый желудочный спазм и желудок прорвал кровавым калом и болью. Он уходил...
Меня рядом не было. Его корчило и било в последних земных конвульсиях, но он давно отпустил меня, своего единственного земного отпрыска и только успел спросить растеряно экипаж: А теперь, теперь же что? Я же - не Мартин Иден... Я же, даже, не иден... Не иден Зорик, погибший от инъекции доктора Смерть в берлинском концлагере в 1943 г.
У Зорика были лагерным капо выбиты зубы, и оттого, он отчаянно шепелявил...
- Я - Жорик, - извиняющимся тоном говорил он Бесу. Бесом был мой отец... Жорика я не знал. Но именно ему концлагерный Бес пообещал, что женится на еврейке... И назовет сына Жориком...
Если у него мать будет а идише, то и он будет иден... Но Жорику больше не надо... Жорик уже свое отстрадал. Сегодня гаупман дал Жорику конфетку. А конфетку гаутман дает только однажды - перед уколом, а потом, отпускает. И теперь все будут наблюдать, в каких страшных муках умирает Жорик.
Интересно, а на Марсе, Жорики тоже будут страдать? И немцы будут на Марсе?
- Немцев я на Марс не пущу, - пообещал Жорику Бес и не отошел от него последующие несколько предсмертных страшных часов.
В какой-то момент к нему подошел сам гаутман и выдал Бесу санитарную повязку последнего друга. Это была повязка лагерного мужества. Эту повязку одевали на себя в бараке умирающих от инъекций доктора Менгеля иденов очень немногие.
Наверное, и иден Жорик бродил теперь где-то по Марсу со своим экипажем, но пересечения у Беса с Жориком на Красной планете с синими рассветами и лиловыми закатами не было...
...Кладбищенская старушка окликнула внучку-семиклассницу! Пойди осмотрись по комнатам, сосед Николушка умер. Бери книги. Они имеют цену. Ищи шкатулки, ищи всё, что может иметь цену, он говорил, что в их роду были солдаты из армии Наполеона.
Они ведь, поляки... Могло быть и такое, ищи знаки отличия - подвески, ордена. Да, надо ещё забрать телевизор и холодильник и всё притрусить строительной пылью. Дом, всё равно, забирают на капремонт.
Через 18 часов приехали санитары и скрюченное тело, прежде отчаянно физически сильного отца, к ангелам срать унесли...
...Полет прошёл едва ли не за мгновение. Душу словно выстрелило в пространство и она полетела в особом эскорте , уже обредших себя, марсиан в, точно не немецкую, зону Марса. В той зоне, где только вечное шуршание красных, серых, черных и, даже, чуть оранжевых дюн, под которыми миллионы лет хранились некие иные марсианские беды-нерадости.
Всё бы ничего... И жила б на Марсе душа Беса Николушки вечность, не будь бесконечных проверок на самоидентификацию, в том числе, и на марсианскую принадлежность, которую проходили, увы и точно, немногие... Николушка-бес её не прошёл.
Когда пришли со всякими лучевыми фильтрами и начали просвечивать душу, то оказалось, что она по-земному однажды окаменела да так и не размякла даже после физической смерти тела. Потому что сбросил телесную плоть принудительно, до времени, к тому же, столь бестолково, что при том вывернул душу наружу.
Сначала пробовали отдать душу всяческим реконструкторам, чтоб хоть как-то привести её в марсианское штатное соответствие, но, видно, душа помнила столько страшного, что, даже на пустынном Марсе, никакой вечный покой ей не светил, и тогда был вынесен этой душе вердикт не въездной, и стал вопрос об её экстрадиции в земную ноосферу горькой человеческой памяти, где отныне ей и пребывать надлежало навечно.Но случись всё именно так, благенько и привычно, не было бы никакого последующего повествования, а вся суть и состоит в том, что оно было. И это «было» я вам поведаю вскоре.
Душа Беса попросила у марсианских смотрящих за чистотой полного упокоя тамошних некроколумбариев душ встречи с Жориком.
Зорик Вайсман заказал для себя вечный успокоительный сон с перерывом на звездную медитацию только через несколько тысяч лет.
- А количество этих тысяч лет была им оговорена?
- Нет, с тысячами лет ваш приятель был особо небрежен.
- Узнаю Жорика, но всё-таки хотя бы прикоснуться ментально к частице его души...
- Ну, разве что... Только, пожалуйста, очень осторожно и трепетно.
Бес в своем ментальном обличии именно так и сделал, и тут же, чуткая душа Жорика вздрогнула и потянулась к Николушке обниматься.
- Ты нашёл меня, Бес! Ты нашёл меня.. Это же надо! Не прошло и нескольких тысяч лет...
- Да нет, просто, сон у тебя чуткий и всё такое, а меня депортируют. Говорят, не справился с переходом.
- Да, такое здесь - сплошь и рядом. Земля - крепкий орешек и с тем ещё говнецом. Но ты, не горюй, всё ещё может статься... Но, только уже, строго с тобой, тогда, как мне пора на вечный покой. Та боль так и не отпустила и, только во сне, в бесконечном сне, на самом краешке вечности о ней порой забываешь, но тут являешься ты. Но и тебя же уже больше нет. НЕТ!
- Что же ты всё время сумятишься. Ты злишься?
- Нет, просто очень хочется спать и, хотя бы, переспать в вечном сне всех этих земных нелюдей.
- Их не переспишь, Жорик, они и сегодня ещё как закуют, не приведи меня последнее приведение на бесконечном вечном пути...
С тем и попрощались. Теперь Беса Николушку Марс более не держал... Он и не заметил, что волокита с депортацией души с марсианской юдоли на грешную землю заняла, едва ли, не полстолетия и наступил 2020 год... Земной год от рождества Христова...
- Поехали! – привычно крякнул высыльный архистратег и погнал капсулы возвращенцев с Марса на Землю.
На сей раз полёт был утомительно длинен, поскольку с непривычки Коленька не впал в летаргический сон, а у самой Земли ворвался в неоколонию продувных космических червей, которых астро- и космонавты лихо научились выдувать прочь с косморанцев и прочих технологических воздухо- и водопроводов.
Кстати, черви были не особо большими, это на Земле они грозились вымахать в жутких страшил-переростков, а в космосе душа Николушки внезапно вонзилась в одного такого червя, и оный червь обрёл вечную душу. Досталось и душе, и червю, отчего обредший вечную душу червь впал в космический анабиоз. И тут бы прерваться.
Но в это время с космического космодрома во Флориде в космос вырвалась сверхтяжелая ракета Илона Маска и именно к ней присосало одухотворенного червя полуНиколушки, полуБеса.
Червь понял, что это его последний и решительный шанс и просочился сквозь фильтры грузовой камеры в некое скопище разнополезных грузов, расфасофаных по ящичкам, на каждом из которых стояло клеймо:
"Собственность марсианского синдиката Илона Маска".
В одном из таких ящиков червь и уснул подобно тому, как уснул сладко и вечно Жорик. Он спал и не ведал, что ему предстоит в необозримом грядущем. И вам бы время поспать, любопытные други мои...
7.
Герой Советского Союза, космонавт Александр Серебров десятки раз наблюдал падения небесных тел прямо в космосе, из иллюминатора орбитальной станции «Мир». За его плечами четыре полета и 10 выходов в открытый космос. Но Серебров не мог даже представить, что один полет окажется для него роковым. Ту экспедицию он помнит по минутам...
Космонавты орбитальной станции «Мир» только вступили на ее борт. На станции осталось снаряжение, которое использовал экипаж предыдущей смены, в том числе и скафандры. Бортинженер орбитальной станции Александр Серебров должен был подготовить снаряжение для выхода в открытый космос. Когда космонавт открыл один из скафандров, на него в буквальном смысле хлынула волна зеленой пыли.
Александр Серебров: «Открываем скафандр - а он открывается у нас со спины, такая дверь есть, ранец, в котором все системы жизнеобеспечения, - а оттуда в лучах света облако зеленой пыли».
На земле пыль оседает, а в космосе, в условиях невесомости, она просто неуловима. Внутри скафандра образовались несколько слоев плесени. Все это команде пришлось вычищать подручными средствами. Плесень и пыль собрали и отправили в пылесборник. Через несколько дней заметили: вода на станции имеет неприятный привкус, еще через неделю в отсеках появился резкий запах.
Александр Серебров: «Мы говорим: «Вода с запахом, дайте нам поменять колонку». Нам не разрешили. Тогда мы стали обращать внимание, что у нас каждые полчаса останавливаются насосы откачки конденсата, гудит сирена, что-то там останавливается и перестает качать этот самый конденсат».
Тогда космонавты разобрали колонку и определили, что нужно заменить насос. Но это не помогло. Вскоре Серебров заметил, что весь фильтр колонки забит крошками ядовито-желтого цвета.
Александр Серебров: «Я продул фильтр, смотрю там кусочки какие-то по торцам. Я туда засунул проволоку и вытаскиваю оттуда полутораметрового червяка. Он был гибкий, желтый, с темно-коричневыми пятнами. Как змея такая».
Космонавты испытали сильнейший шок от увиденного. Как это существо могло оказаться в герметичной системе орбитального водопровода? Команда сообщила о происшествии в Центр управления полетами. Экспедицию срочно стали готовить к возвращению на Землю.
Но времени у космонавтов было немного. Одна микробактерия в условиях космоса мутировала так, что сумела переродиться в целого слизня. Под воздействием космической радиации микроорганизмы стали медленно разрушать станцию «Мир». Один за другим из строя выходили важнейшие приборы.
Наталья Новикова, доктор биологических наук, действительный член Международной академии астронавтики, заведующая лабораторией РАН «Микробиология среды обитания и противомикробная защита»:
«Был выход из строя прибора коммутационной связи на «Мире». И когда он вышел из строя и был спущен на Землю, мы убедились, когда сняли кожух этого прибора, что внутри на изоляции проводов был очень сильный, густой, обширный налет плесени. Затем также и на МКС мы фиксировали нарушение работы определенных приборов. В частности, вышел из строя противопожарный датчик, сигнализатор дыма».
Космонавты перестали контролировать ситуацию. На «Мире» в любой момент мог случиться пожар. Без противопожарного датчика и сигнализатора дыма такая ситуация могла привести к катастрофе.
Червя Александр Серебров отправил на грузовом космическом корабле на Землю (где тот благополучно канул в лету, во всяком случае, больше о нем нигде и никогда не сообщалось). Экипажу оставалось провести в космосе еще несколько дней. Уже на станции Серебров почувствовал недомогание. Постоянно кружилась голова, тошнило, несколько дней космонавт пролежал с температурой.
То, что орбитальная станция «Мир» была практически затянута разными видами плесневых грибков — не секрет. На фото люка станции невооруженным глазом видно обширное повреждение плесенью. В таких условиях Герой Советского Союза Александр Серебров и его команда провели 197 суток.
Александр Серебров: «Я как-то полез на сферическое днище, это кормовая часть модуля, так она была вся белым налетом покрыта. Это не просто окись алюминия. Я взял мазки, спустил на Землю. Но нас в известность не ставили, чтобы не пугать».
После экстренной ситуации на станции «Мир» в Институте медико-биологических проблем была создана целая программа по изучению поведения микроорганизмов в космосе. Она называлась «Биориск». Для эксперимента разработали специальное оборудование.
Материалом стали споры бацилл и микроскопических грибов, наиболее устойчивых к воздействию внешних факторов. Их помещали на металлические конструкции, из которых изготовлена внешняя оболочка космического корабля. Этот образец оставляли в чашке Петри, которая герметично заваривалась. На крышке находился мембранный фильтр. Он позволял воздуху проходить внутрь чашки, но удерживал микроорганизмы внутри.
Наталья Новикова: «Когда крышка открывалась, то между микроорганизмами и космическим пространством оказывался только фильтр. То есть микроорганизмы находились реально в условиях космического пространства».
Микроорганизмы провели в космосе 18 месяцев. Так впервые было доказано, что бактерии могут не просто выживать в экстремальных условиях, но и под воздействием сильнейшей радиации трансформироваться в более сильные организмы.
Наталья Новикова: «В случае возвращаемых экспедиций земные микроорганизмы, которые остались в космическом корабле на старте, в атмосфере или в среде другой планеты, могут неизвестным образом трансформироваться и вернуться на Землю с какими-то новыми свойствами».
После возвращения Александра Сереброва на Землю симптомы странного заболевания стали усиливаться. Сильнейшие боли в области живота, тошнота и постоянная слабость не давали нормально жить. За помощью космонавт обратился в Институт эпидемиологии и микробиологии, но поставить точный диагноз врачи не смогли.
Александр Серебров: «В институте им. Гамалеи несколько десятков чашек Петри я наполнил. Они говорят: «У вас дрожжевая бактерия в кишечнике, но у нас на Земле аналогов нету, это мутант, поэтому мы не знаем, как ее лечить».
Станцию «Мир», всю поросшую космическим грибком, в 2001 г. затопили в Тихом океане. Ученые уверяли: станция прошла термообработку при полете через атмосферу. В такой печке ни один микроб не выживет. Но признавали: до конца свойства мутировавшей в невесомости плесени неизвестны. Что, если космические микроорганизмы на затопленной станции выжили? Что сейчас происходит на глубине, где покоятся останки «Мира», — неизвестно. Существует ли угроза того, что из водных глубин на землю придет неизвестная инфекция?
Александр Серебров: «С «Миром» поступили неправильно, затопили впопыхах, не взяв образцов ни внутри, ни снаружи, на элементах конструкции. Это излучение влияет даже на структуру металла, там накапливается радиация, а вторичная радиация порой бывает сильнее, чем первичная».
Александр Серебров мучился со странной заразой до самой смерти. Умер он 12 ноября 2013 г.
8.
По сути юный наг - тот ещё внутриполостной червь, живущий на астероидах. Но задайтесь вопросом, а сколько астероидов, пройдя жизненный цикл, подлетают к Земле, чтобы пройдя плотные слои атмосферы, выгореть до космической пыли и опасть на поверхность нашей планеты пылью или иногда даже подкрашенными дождями: красными, зелеными, синими, серыми, фиолетовыми.
С этим согласятся множественные Интернет-собиратели всяческих артефактов, а вот наги... Они понимают, что для их последующей эволюции земля слишком не холодна, слишком распарена и перенасыщена всяческими материальными формами. В ней много биологичности, не меньше её зоологичности, а уж антропоморфности - более всякой меры. Вот более изворотливые наги-личинки и обучились десантироваться на околоземные объекты всяческого техногенного мусора.
И вот тут - те же исследователи расскажут, что именно космические черви имеют крапленую раскраску, типа, коричнево-пигментные на жёлтом фоне, либо фиолетовые на сине-зеленом.
Впрочем, в том их величайшая ошибка. Живущие изначально в особых радиационных норках на своих, крепко всё же защищенных, ракушках-астероидах они ничего толком не ведают о вторичной радиации - не пушистой, дерганной, нестабильной.
А именно такая радиация каждые пятнадцать минут достигает поверхности Марса, всячески выжигая его. Но будь там солнечные электростанции, продуцирующие хоть какую-нибудь магнитосферу, черви бы на Марсе развились бы в особую цивилизацию нагов и жили бы на Марсе тысячелетиями.
Но колонизация Марса только началась, и нам являют пока только найденного в Туркмении нага, размером в восемь метров и диаметром - в полтора. К тому же, земные наги древности однажды вымерли, а нынешние оставшиеся вырожденцы - не более чем йети среди нагов. Такие себе одичавшие на земле потомки мудрейших, ни чета им, и, тем паче, не пара...
Об этом рассуждала в полёте душа земного Беса Николушки, повторно несясь на Марс в материальном облике песчано-желтого полутораметрового червя с коричневыми пигментными пятнами. Если это был будущий наг - а, похоже, это был именно он - то ему ещё только предстояло не менее ста лет буреть и разрастаться, затем чернеть и мутировать в некого огромного длиннометрового песеголовца, и только затем, ближе к тысяче лет своего существования, сереть для того, чтобы потом белеть и обретать возможность легко разговаривать в сплошном безмолвии на любом сущем языке во вселенной.
Нескоро же ожидать всего этого, так что пока червя и телепатом назвать было нельзя... Он только, то и дело, вздрагивал от импульсов земных воспоминаний прервавшей свое земное существование, а посему, тяжко заблудшей души моего земного отца Беса Николушки, пошедшей на суицид безо всякой гармонизации со вселенной.
- Это же какой тварью придётся мне на сей раз по Марсу ползать! - приуныл Бес Николаша.
- Не придется, - внезапно телепатически впервые за весь полет огорошил его юный наг. - Ты лучше на звезды гляди! Этот Илон Маск - большой выдумщик и любитель пинг-понга. Он не просто выстрелил сверхтяжелый космический модуль с родной планеты, но при этом ещё и поддал его кручению, типа, лети себе птица пенная. Так что, обустраивайся поудобней. Носиться нам в этом космическом модуле, возможно, парочку тысяч лет...
- Вот это пофортунило! А потом?
- А потом за дело возьмутся твои земные потомки и стащат эту рухлядь с гелиоцентрической орбиты в какой-нибудь захолустный ангар.
- А нельзя вот так сразу - в ангар, чтобы на том же Марсе, где-то рядом с местом упокоения души Жорика.
- Можно и так, но при этом нам понадобится маленький неожиданный краш!
- И у тебя это получится?
- Как два пальца об фоно... Там, откуда ты родом, в последнее время модны уличные фоно... Мутят там сегодня серые, ну да тебя это не касается. Значит так, что там у нас по курсу? Ага, мелкоастероидный полураспад... Знакомо. Здесь недавно протащила свой хвост комета. Так что, потерпи...
Корпус корабля Илона Маска затрясся, словно натолкнулся на некий пространственный дриблинг, после чего корпус корабля мягко повернуло в сторону Марса...
- Там, правда, спутников до хрена, а не те четыре, восемь, о которых в ваших космоастролябиях говорят или говорить будут. Ладно, корабль сходи т с орбиты и не совсем аккуратно... Честное слово, не совсем. Но, кажется, и это Илон Маск словно предусмотрел... Под нами раскрывается металлокерамический зонтик. Ох, и ни фига себе, зонтик... Зонтище... А теперь падаем, главное, чтобы наш ящик не повредить... Куда бы спрятаться, чтоб надолго... Ага, вот там расщелина... Щелина... На...
- Значит, вот она в чем моя вторая попытка, - попытался взгрустнуть Бес Николаша. - если прибыл на Марс не публично, не почетно-наказательно, как мелкий земной суицидник, а как просто фривольный дух, затоваришовавший с нагом-подростком, то твори себе, чего только душеньке своей непутящей угодно, только не высовывайся.
Вот бери и спи, как Жорик в марсианском колумбарии на здешнем Марсовом поле, или отрывайся - пари над остывшей планетой, кружись в её бурях песчаных, но притом будь примерным Буратино с душевной деревяшкой самости, или как там её еще кличут: инсайдом, ин сё... Форменно ни то ни сё. Вот взять бы и попропобовать начудить, набузитерить, а еще улизнуть от этого недовозросшего нага.
- Даже и не думай... Твой душевный код - всего лишь индивидуальная матрица. Да, она уникальна. Да, Господь где-то постоянно чудит, но и мы, наги, тоже не одним щелчком божьего бича деланы. Нам ведь тоже и душа и искушение требуется. Да что там душа, души, когда подрасту, ты сам это поймешь, - это тебе не полет в космос по предписаниям Иона Маска: верти пластинку, смотри картинку.
Ну, накрутилась пластинка, пока я ее не обломал, а картинка тут только одна быть должна на все 64 тонны свой проектной полезности. Логово вся эта полезность. Логово нага. И ты отныне приписан к этому логову, куда бы тебя не носило. Теперь можешь себе идти, плыть, летать, течь, распространятся на разные стороны. Как только понадобишься, из любой ситуации вырву и перед собою представлю!
- Мал ты еще, пацан, так со мной разговаривать. Тебе бы предупредительности прибавить, а то ведь влезу в некую хмурь инопородную, прибуду в ней и славно раздавлю тебя малого.
- А ты только попробуй, - впервые сипло и едва слышимо, безо всякого внутреннего телепативного фильтра прошипел наг. - И ракетную капсулу тут же наполнил храп.
- Это не хорошо, парень, что мы с тобой закончили наш разговор на такой неутешительной ноте... - посетовал вслух Бес.
- Согласен, да ничего, Николушка... то ли ещё будет, - устало прошептал червь, и в страшно недоброй позе впал в длительный анабиоз.
Оба на годы снова ушли в отключку...
9.
Мои первые встречи с отцом произошли в тринадцатилетнем возрасте и были для меня разрушительными. Это был и конченый алкоголик, и глубокий книжный червь, и изумительный создатель кладбищенских мертвых цветов из разноцветной сжатой бумаги на ножках из тонкой медной проволоки, из которых он сочинял букеты, имевшие успех у посетителей Байкового кладбища.
Ко всем этим отцовским талантам, которым я не придавал сразу никакого особого значения, оказалось, что он ещё и вяжет особым челноком большие сетки-авоськи для картошки, а ещё он и садовод, у которого под окнами второго этажа во дворе были цветочные грядки среди груды сварных в единую конструкцию бельевых тазиков.
А ещё был он и переплетчиком, переплетавший год за годом Беляевский "Всемирный следопыт" издательства "Земля и фабрика" за 1925, 26, 29 гг. Это были добротные переплеты, в которых каждая страница была бережно отреставрирована: подклеена и обрезана под общий формат за каждый означенный год.
Один такой переплёт красно-рыжего цвета меня очень заинтересовал, а это оказалась подшивка за 1929 или, скажем, за 1926, да, скорее 1926 год журнала "Всемирный следопыт", потому что именно в этом журнале оказалось достаточно много материалов о тунгусском метеорите и об его падении в районе Подкаменной Тунгуски: о первых и последующих экспедициях академика Кулика к этому месту с непременным венком столь необычных для того бурного времени свежих НФ-рассказов.
Рассказы, рассказы и ещё раз рассказы, которые и сегодня можно было бы смело назвать фантастическими, если бы не одно маленькое но... Во всех этих рассказах присутствовал некий инопланетный Посетитель места падения тунгусского метеорита - маленький инопланетный человечек до того тех самых 12-15 см роста - Алёшенька, что просто ах!
Этот Алешенька, бывало, сиживал у костра геологов, где он много и мудро молчал, поглядывая на звезды. Иногда за ним прилетал неопознанный объект, очень похожий на описанную затем во множестве литературных и фантастических источниках летающую тарелку.
Тогда Алешенька уматывал куда-то к звездам, к себе, но к вечеру следующего дня непременно возвращался, и снова сидел у костра, и снова чуть со скрежетом неземным произносил некие земные слова: геолог, метеорит и так далее...
Я не помню, сколько собственно слов произносил этот инопланетный гость, но точно помню, что это и был реально встреченный в ту пору самый заурядный марсианин Алешенька с полочкой для души, куда он брал на анализ души самих исследователей тунгусского метеорита.
Видно, сообщение о нём были столь часты во "Всемирном следопыте" отца, что отдельные страницы "Всемирного следопыта" были зачитаны отцом-грузчиком до дыр! Над этими страницами он плакал, тыча в них сальным пальцем своим с чёрным дегтярным ногтем.
Казалось, он всё время что-то доказывал: и себе, и Алешеньке, а затем предложил взять мне и самому почитать этот том, Этот опус "Марса" меня настолько потряс, что так скоро я этот том отцу не вернул. И тогда отец просто разбил бутылку и представил к моему горлу обрезное горлышко пивной битой бутылки, такого же что и переплет красно-рыжего цвета, и чуть ли не прохрипел:
- Не вернёшь - зарежу! - откровенно коротко сказал он, и журнальный переплет "Всемирного следопыта" за 1926 год пришлось тут же странному родителю возвратить.
10.
Душа Беса Коленьки и на Земле не была ангельской. А уж на Марсе тем паче. Расщелины, каньоны, пустыни в холодном оцепенении с ночной температуры до минус 150 градусов по Цельсию и дневной в районе экватора едва доходящей до 0 того же земного Цельсия не обещала сладкой жизни будущему марсианскому человечеству.
Но вот души, заброшенные на Марс, даже и не пытались ни за какие коврижки купить черный покой, и на Марсе вместо скорби вселенской, они обретали то, чего им так не хватало на беспокойной грозной Земле.
Зорик впервые сладко и беспробудно спал, и душа его спала, и память его страшная больше не возвращалась к нему, а Мятежная душа Беса Коленьки всё искала и не находила себе достойного выхода. Ей казалось, что внутри марсианского Алешеньки она обретет некую в столь долго желаемую передышку... Но, нет, передышки не получилось.
Организм Алешеньки оказался привередливым, требовательным, капризным, и за предоставленную душевную стоянку, он ответно потребовал от Беса Коленьки полного подчинения, без которого тот стал бы запросто понтоваться, мол, что же это такое, мол, я же душа, способная к преодолению вечности, а она - эта полочка - вдруг тоже, в не тут-то было, оказалась существом космическим, созданным космическим разумом для конкретных рудиментарных действий по очистке поверхности Марса от возможного заражение жизнью!!
Нет, вы только подумайте! Какой-то бездушный Алешенька стоял на грани между вечностью и вселенским холодом, между тем, что погибло, и тем, что ему больше не было дозволено замечать на этой разрушенной прежде планете.
Он тупо собирал генный материал, управлял при этом стайкой циклопических плосколобых жуков с клопиными челюстями, он мотивировал всё новые и новые модификации жуков поступать так же, именно он однажды изобрел почитаемого в фараонами жука-скарабея, но этот Алёшенька и все "алешеньки" живущие на Марсе со своими предупредительными полочками душ не могли идти в сравнение с одним им - земным страждущим и заблудшим Бесом Коленькой!
Это ему принадлежало будущее этой до времени холодной планеты, это он должен был доказать, что не зря оказался в странном для себя месте, чтобы именно им и здесь была инициирована некая новая инопланетная жизнь в преддверии будущий колонизации Марса нерасторопный земным человечество.
И хотя земное человечество нерасторопно сюда не спешило или спешило, но с некими упреждениями, которые не способствовали взаимопонимание человека и Марса.
Вот почему он без конца так страстно желал предвосхитить марсианский ход человечества. Да так сильно, что ему показалось, что он даже нашел решение: обрек себя Богом, либо внезапно возомнил себя Богом, и уже только как Бог и как смог стал повелевать жуками, которые до него сотни а то и 1000 лет создавали марсианские "алешеньки".
Теперь он, а не они, вчерашние бездушные пастыри, решительно переподчинил себе волю жуков, и приказал всем им стать в планетарный строй марсианского парада жуков!
Этим строем он решил выступить в направление пирамид древней легендарной Сидонии! Он не подумал о всей невозможности данного предприятия, но он почувствовал что именно в Сидонии произойдет планетарный парад жуков в честь прибытия первых человеческих миссий на Марс, для которых он хоть и не был, но мог стать мессией, поскольку он просто хотел еще раз однажды встретить земных людей на этой омертвевшей когда-то разрушенной планете безмолвия.
11.
Многие прозовые тексты авторы называют свои произведения вычурно и нетрадиционно. Помните поэму Николая Васильевича Гоголя "Мертвые души" или, скажем, некое литературное произведение, называемое симфонией...
Есть, есть да и существуют такие, а уж пересмешников подобных текстов в сети - просто тьма тьму-тараканья. Это ж надо так из клопов к сапогам голенища тачать... И начинают же выкручивать, вышивая, мля, своей зашоренностью и интеллектуальной серостью...
Вот и мы туда же и также... А вы отчего же вдруг, как Отче наш? От чего же и во имя чего? Почему посметь изволили холстомерить черта плешивого ради, вши отлитературные, мерзость всегдашняя... Всегда такие имеются!
Ну, да Бог с ним и с ними! Гениальный украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко обычно отмахивался от таких - "нам свое робыть"... Вот и я о том же я пишу... Об отце я пишу одну из тех страшных сказок о потерянном времени, в которую, в качестве подопытного существа, был помещен мой собственный родитель, который в 1942 году оказался в концлагере под Берлином.
В детском концлагере. Он даже не назывался концлагерем смерти, он просто назывался медицинским концлагерем, и, если честно, сам Менгеле, который курировал этот концлагерь, занимался даже не еврейскими детьми, и не славянскими, а близнецами. Сейчас возьму заметки для тех, кто умничает о своей сверхинтеллектуальной значимости.
Так вот, специально для них... ау, маразматики, в бразильском городке Сandida в 1960-м году появился крепко постаревшей доктор Менгеле, который брался за любую медицинскую практику, пока не основал гинекологическую клинику для роженец и матерей, обычных бразильских креолок.
Но вдруг в этом городке стали являться у бразильских матерей креолок странным образом арийские близнецы, что можно сказать... Об этом и написано много в оправдание и самого Менгеле и тех американских представителей спецслужб, которые спасли его - нацистского палача, и сказано немало...
Но дело даже не в этом, в те времена, о которых я хотел рассказать в 1942 году украинские и еврейские дети в этом концлагере под Берлином жили в соседних бараках, и в каждом из бараков был свой надзиратель. У еврейских детей это был большой рыжий шваб Рудольф, который несколько раз получал от самого доктора Менгеле замечание о том, что тот излишнее портит поставляемый ему, доктору, генетический материал.
Да, пресловутый барачный капо Рудольф очень регулярно и значительно портил генетический подопытный материал - ладонью руки, поставленной в торец детской грудине он очень часто и отточено разбивал грудные клетки еврейским детям, после чего те умирали в течение нескольких часов очень не детской мучительной смертью.
Внутренне вроде бы всё по-иному было в украинском детском бараке. И чем отличался этот барак от еврейского, это не мягкой речью украинских детей, у которых была своя особая мулька, о которой я уже рассказал здесь однажды.
Каждое утро им просто ставили веник и ведро с чистой водой у входа в барак, и если к исходу дня барак оставался неприбранным, то наутро пайку для этих детей уменьшали ровно, казалось бы, на одну персону, но она - эта пайка за несколько дней становилась заметно и болезненно ощутимой. А за месяц подобного исподволь арийского воспитания украинские дети начинали умирать просто от истощения.
Отчаянный Коленька, прозванный за всегдашнюю юркость Бесом, всячески крутился между национальными бараками узников со всей восточной Европы - сербским, словацким, еврейским, украинским и польским контингентом, и всегда что-то выменивал, что-то выкручивал, и оттого выжил, и даже подкармливал Зорика.
Самому Зорику, родом из Бердичива, не расстрелянному в маленьком украинском городке только потому, что у него оказался брат-близнец Ицык, который хоть и попал в невозвратную колонну Бабьего яра, подарил второму брату-близнецу маленькую надежду еще хоть немножко пожить, хоть и не под Киевом, то хотя бы и под Берлином в общем-то чистом медицинском бараке.
Но Зорик попал на глаза Рудольфа, которого внезапно чем-то разгневал, и тот его хрупкого едва не убил, рассеча жирной ладонью грудку худенького пацана. Впрочем, педантичный Менгель сдержал свое слово, и Рудольф тут же был отправлен на Восточный фронт, где и погиб, как надлежало отпетому подлецу и мерзавцу.
А Бес Коленька провел бессонную ночь с другом в очень страшном еврейском бараке возле умирающего друга, В ту ночь они много пытались говорить, но у сильно ослабленного и задыхающегося Зорика всё время горлом шла сукровица, затем он захаркал кровью и от того говорил мало. Больше и дольше говорил Бес, рассказывая угасающему у него на глазах Зорику всячески киевские были и вытрибеньки.
Сегодня сама попытка рассказать об этих событиях наталкивается на такое злое шипение профессиональных сетевых антисемитов, что порой диву даешься, как они выжили в своей ненависти и какое они имеют право жить ещё и сегодня, и пребывать в мире тех, кто однажды отстоял на этой земле человечность.
Зорика и отца объединяло то, что оба они - Бес Коленька и Зорик были беспарными близнецами. Близнец отца Мишка умер в Голодомор, близнец Зорика погиб в Бабьем яру в киевский Холокост. Оба они стали лабораторным материалом для фашистского врача - доктора Менгеле.
Не один бы из них в то время не сумел бы понять некой политкорректной сублимационной сентенции нынешних украинских политиков:
"Українське суспільство толерує євреїв як меншину, найближчу до умовної етнічної більшості, Це демонструють опитування останніх 25 років." (С) В'ячеслав Лихачов.
Но вот кто мне объяснит этот кульбитный пассаж с пролетом над политесными пассатижами... Это же надо было так загнуть в когнитивный диссонанс совести! Ну скажите, что украинцы и евреи жили бок о бок веками. И баста! Не-а, явились махрово-черносотенные потомки тех, кого фашисты приковывали к пулеметам в Карпатах.
Если честно, по их настроению я отправил бы их назад в Карпаты -оплакивать своих черносотенных предков. Воистину, чего они сегодня творят это просто безумие! Будничное и страшное... Не приведи Господь, не отбросить их от власти в стране. Будет горе!!
12.
Интересная закономерность: если политическая система тоталитарна, то на Марсе обязательно кто-то живет, а если в стране свежий ветер хоть какой-нибудь демократии, то подобное житие рассыпается до пылинок, и Марс остаётся гол как сокол.
Сегодня я в этом убедился в очередной раз, когда посмотрел наши родненькое местечковое TV. Речь шла о каких-то обменных процессах. Какую-то украинскую семью вымыли из её духовного захолустье в некое европейское село, оттуда встречно везут к нам таких же, но более сытых олухов...
Ну и, слава Богу... Но эти сленги объединенной Европы... Это нечто... это всё! Ну, вот говорят нашему хлопцу, в принципе крепкому толковому мужику, и жене, самодостаточно-цепкой, - обоим манерным украинским крестьянам:
Так. мол, и так... Ты сейчас пойди и купи два лука. И мужик тупо с дуру идёт на тамошний рынок и начинает искать две огромные по украинским меркам крепкие цибулины, жена на него смотрит во все глаза и одним только своим бабьим знанием подсказывает:
- Мурчику, ты что, сдурел! Луки по-ихнему - это по-нашему прикиды! Прикинь!! Какие они здесь дебилы наши прикиды луками называть... - Такое впечатление, что некие злобные сущности просто хотят набить выхолощенной говиркой - с подобными луками и прикидами - древний мир языковых диалектов восточных славян, и вогнать их всех в полный разноязычный ступор!
Что значит по-польски футбольный мяч? Вот-вот, все эти придурки, которые не имели ничего общего с морфологии славянских языков, а были просто обыкновенными суржиками и арго типа стёб - пялка ножна...
Есть такое слово, что только прикидываться полновесным словом, прикидываться значимостью подобного самоценного слова, убитого накануне, прикидываться авторитетностью возможного невостребованного ленивцами слова, сбивая в родную речь хамство, быдлотность, несуразность, мерзость - что в украинском, что в польском, что в сербский языках Европы.
И, если честно, вот именно это обстоятельство меня ужаснуло более прочих... Наверное, во мне всё ещё жив какой-то ментор-проверяющий, присланный, вы даже не удивляйтесь, с Марса, и там, на Марсе у меня есть некоторые давние земные лекала с космическим профилем космолингво, по которым я и пытаюсь чувствовать и понимать опущенные одними народами разрушенные языки других не менее древних народов, пока мы там на Марсе пытаемся через всяческие фильтры рассматривать остатки жизни здесь у вас на Земле.
Марсиане давно пытаются хотя бы отнормировать то, что у нас самих осталось от истинной жизни. Вот это и напрягает... Вы к нам на Марс - за истоками жизни, а мы - марсиане к вам земным за передавленным импульсом жизни. Вы к марсианам - оплакивать их прошлое, а они к нам - землянам ужасаться нашему настоящему с нашими уродливыми приоритетами, с нашей намеренной нищетой, с нашим бездушие, тогда как у них уже только Безмолвие.
А за безмолвие не судят. Тогда как за бездушие - в самый раз...
Страшный мелочный сплин, на котором надорвалась планета. Мы зашли в духовный тупик! Мы оказались тупицами, живущими в тупиках нашей совести без памяти, нашей памяти без совести, нашего будущего без настоящего, нашего настоящего без прошлого!
Наверное, именно на Марсе мы сразу хотим отыскать и наше прошлое, и наше настоящее и наше будущее... Интересно, а получится ли это у нас?
Полагаю, что нет - нам снова придется возвратиться к себе в родные пенаты, в родные души, в родные головы, и вспомнить, что не душа есть приложением к телу, а тело к душе, потому что именно душа бессмертна, тогда как тела и дела бренны и превращается в одну горькую память.
На том и аминь.
13.
В эти выходные по планете шествовал Пейсах. Иные говорят, что и прежде так было... Но помним, что Праздник есть праздник, . Марс отошёл в сферу странных запретов, почти по Козьме Пруткову: "если у тебя есть источник, заткни его".
Свой источник, как могу, затыкаю... По утрам я покупаю бутылочку фруктового йогурта в ночном шопе-маркете, и пью его под чистым небом... давно... дней 45... Отхожу от годового запоя... Так вот сразу потребляю и витамины, и звезды, и с ними Марс... Ну, так вот...
В прошлые выходные мне надо было возвратиться к себе, к семье в киевскую чуть ущербленную повседневность. Мы бродили с женой по Киеву, в городе было вербовое воскресенье, Вербное воскресение, вербова "недиля", и у подольской церквушки Мыколы на Притиски было многолюдно.
Больше народа стояла во дворе с небольшими вербовыми букетиками. Ко времени в пятом часу пополудни все они уже побывали в церкви, перекрестились перед иконами, и теперь только ждали батюшку, чтобы тот освятил все эти крохотные букетики, символизирующие по славянской традиции ближневосточный пальмовые ветки.
Но батюшка все не шел и не шел, он сидел в подсобке безбожно пьян и всяческие полу-матушки очень чинно объясняли собравшимся, что батюшка с утра переусердствовал, и что сейчас он собирается с силами, чтобы с ведерком со Священной святой водой обрызгать православное население, которому в божье воскресенье не к чему торопиться...
Так и не собравшись стоять на продувном холоде в столь простудное время, мы просто ушли с некой светлой, но привычной печалью. Надо было снова возвращаться на Марс, поскольку наступил понедельник...
Серость в воздухе всё ещё преобладала, апрельской лазурное цветности в небе не наблюдалось. А за этой серостью расторгался Небесный свод и являлось Звёздное небо, нынче едва заметное - хоть ночью хоть днём, поскольку обложные кучевые облака всё ещё чесали свои небесные репы, желая пролиться на землю водой ли, росой, дождём, ливнем, последним зимним снегопадом, то ли проплыть неведомо куда, подобно тому, как на Марсе то и дело проплывают обнаруженные там кучевые облака,
Видно, всё это чертовски красиво, видно, черт подери, здорово, но пока только в теории. Я перевернул Интернет-справочники и обнаружил, что только на полюсах Марса сохраняется сверх холодная температура до минус 150 градусов Цельсия ночью, а в области широт 5-20 градусов влево и вправо от широты экватора температура на Марсе может достигать и плюс 20 градусов по Цельсию Марсу днем, и не более 25 градусов мороза ночью
Так что в области температур вполне реальному можно не бояться Марса теоретического. И к реальному температурному Марсу можно приноровиться, но вот в области дыхательных упражнений атмосфера Марса в 100 раз менее плотная, чем на Земле... и чем там только дышат тамошние жуки и пауки?
Да, пауки! Их тоже обнаружили на Марсе, по крайней мере одного паука восьминожку, о котором сегодня говорят разное: то ли он сам по себе вид тамошний марсианский, то ли пробрался на Марс в силу какой-то щелочки, либо был вброшенный в какой-то технический прибор, консоль, технологический фланец, гаджет, присланный и доставленный с планеты Земля. И вот теперь он мечется в бесконечном ужасе вокруг этого прибора, и беззвучно матерится на все восемь ножек своих!
Но пока в земных головушках полный фарш от арахнидов до анархии...
14.
Мой отец - легендарный Бес Коленька был сам сосредоточением всяческих легенд, мифов и байек - всё это в нём закипало годами перемешивалась в его нетрезвом сознании и разрасталось до невероятных по форме и объему событий,
Правда, во многих подобных байках из его прошлого выскальзывали наружу некие общие совковые побасенки, которые были в быту между зеками, бомжами и бичами. О бичах особо: бывшие интеллигентные люди были достоянием мест не столь отдаленных с расположенными рядом с ними местами повсеместного ссыльного жительства бараками, полубараками, палаточными городками, щитовыми домиками с рубленными древесными венцами стен-колодцев и всякой подобной хренью.
За один отопительный сезон в таких поселениях могло выгорать от 1 до двух трех десятков труб. В каждой такой трубе ютилось 5-10 ссыльных, и если выгорала труба - гибли и сильные.
Иногда в таких призонных трубах сидели и голодали, отрабатывая сожженную трубу, иногда замерзали на смерть непринятые в другие трубы вчерашними подельники-погорельцы. а иногда всё устраивалось вполне тип-топ. Для этого надо было просто врать, врать и врать - много и складно.
Телевидения в ту пору не было, и только память могла подбрасывать в общий вечерний котёл скуки жарких дровишек. В этом смысле моему отцу повезло, в сорок пятом году он как несовершеннолетний узник не отгреб сталинскую десятку, не получил жесткой совковой инфильтрации, а просто случайно, на одной пацанячьей молве выгреб в мире, где всё решали всяческие особые отделы и ревностные особисты.
Отец оказался действительно совковым особистам полезным - и по сути экспериментов врача-садиста Менгеле, и по своему удивительному дару вовлекаться в любую окрестную языковую среду: еврейскую, немецкую, польскую, сербскую, украинскую, русскую...
Он легко говорил на восьми диалектах немецкого языка, отчего всегда был полезен при допросе концлагерных эсесманов - от рядовых до высших должностных рангов, принципиально говорящих со следователями только на хох-дойче.
А вот дальше уже, уж простите, миф! Легенду отца было бы трудно понять, но она накрепко засела у него в голове. И вот согласно этой легенде, дело вроде бы выглядело так: Бес Коленька оказался в числе освобожденных узников медицинского концлагеря под Берлином весной 1945 года.
Относительно самого детского концлагеря лагеря, куда он попал ещё летом 1942 года прямо из оккупированного фашистами Киева. Ну, а летом 1942 года, если он родился 1927 года, ему уже было полных 15 лет. И тут совсем вроде бы непонятно, почему он, почти взрослый мужчинка оказался в детском лагере?
Если бы не одно но... у немцев было записано, что он имел брата-близнеца, к тому же имел русые волосы с польской особой цветовой пегостью, имел прямые почти римские черты лица и по немецким понятиям был почти испорченным арийцем. Это было почти невероятным стечением обстоятельств. удивительно совпавшими для простого киевского украинского разнокровки - полу-украинца, полу-поляка.
Удивительно, но факт - Бес Коленька оказался не в Дахау, не в Треблинке, не в Освенциме, а в детском медицинским лагерем под Берлином, где исследовали одну-единственную проблему - выведение новой арийской расы ценой десятков тысяч жизней славянских детей из 12 стран славянской Европы.
Еврейских детей и немецких детей коммунистов и социалистов и прочих истов, которые не приняли фашистский режим в Германии, как и у моего отца, появился шанс выжить, а его тяга к изучению языков получила окрестные, увы, концлагерные он возможности, расширенные живостью его характера и природной настырностью.
Он легко говорил на польском языке и, благодаря поиску языковых различий польского, незнакомых ему в Киеве он изучил польские диалекты различных воеводств одного любопытства ради, и диалекты немецкого языка от швабского до берлинского, от тирольского до австрийского... Благодаря чешскому, созвучному польскому языку, он изучил немецкий диалект Судетской области... И так далее, и тому подобное...
Ведя лагерную жизнь невольного шута-пересмешника, Бес Коленька играл словами, жил этими словами, ерничал и жаргонил словами, потому что ничем другим жить он более не мог, и это его спасало...
Это было его единственной правдой! Всё остальное было привнесенной его горькую жизнь фуфелью, которая стала с года странной подложкой его жуткой легенды.
15.
По вечерам я люблю смотреть американские телевизионные сериалы: в них всегда есть место добру и злу, изначально присутствует Mера добра и зла...
Все вместе мы устремляемся сегодня на Марс - планету своей будущей планетарной земной смерти, и пока мы этого для себя не поймем, нам всё время будет казаться какой-то странный мираж, в котором у нас будет право на лидерство, на одиночество, потому что самый последний человек умрет не на Земле, а нас, кем бы он ни был - русским, американцем, украинцем, немцем однажды поглынет всеторжествующий цивилизационный Разум, который оставляет за собой право только американцам лететь на Марс, только американцам нести по планете свою меру добра и зла, только американцам низлагать духовных гениев наций, которые, по мнению американцев, в чём-то провинились перед всей остальной только американской всепланетной цивилизацией.
Пусть идиот Илон Маск со своими кривыми зеркалами амбиций, со своими кривыми космическими пусками ракет несется куда-то по небу к чёртовой бабушке, в то время, как где-то в Голодной степи разрушается первый советский космодром.
Кому нужен Байконур, когда есть мыс Канаверал, кому нужны расчеты украинских ученых, когда есть всяческие телешоу разбитый на телепрограммы и собранные в телеканалы типа «Прямый» или «News One», которые последовательно и навязчиво убеждают украинцев держаться подальше от попытки воспарить и посмотреть своими собственными глазами на звезды над головой!
Ваше поколение вторично, и вторично поколения ваших детей, и вторично покорение ваших внуков, а то, что вы страдали во Второй Мировой войне, - забудьте! Было и быльём поросло... Было - сплыло! К черту память! Историческую, генетическую, всякую!!
Кто сказал, что "Через тернии - к звездам!"?
Вам - тернии, нам - к звездам! На том и Аминь!!
Я долго пытался понять, зачем, отчего допускается такое глобальное мировое уничижение украинцев - как на востоке, со стороны путиноидной злостной РФ, так и на западе - со стороны США?
Мне всегда был интересен вопрос: за что погибли огромным еврейским кагалом родственники моей матери в Бабьем Яру, за что поломалась жизнь моего отца-славянина - яркого, солнечного, словно слепленного из кристаллов света, обожавшего творчество смешливого американца О'Генри, или за что всем нам и для кого эти бесконечные игры разума, приводящие нас к тому, что, наверное, немцы после поражения в Первой мировой войне привели себя ядом марсианских пауков и породили особую Расу эсесманов и гестаповцев, жандармов-карателей, и прочей фвшизоидной пошести.
Но тогда как же быть, рядит, поступать с миролюбивой в доску породой амишей? Кто они - не амиши, а все немцы Земли? Почему эти или иные мирные немцы оказались на нарах и в газовых печах фашистских концлагерей наравне с евреями и восточными славянами? Почему и кем был освящён этот страшный разрушительный новый миропорядок - не фашистский, так российский, не российский, так американский?
А уж если неоукраинский, то непременно профашистский, с разрушением национальной культуры, науки, здравоохранения, памяти и морали?
Куда нас несет всей планетой - на какой исторический слом, и кому в итоге будет принадлежать право посетить холодный нечеловеческий Марс единственно с тем, чтобы просто там умереть или остаться самыми одинокими во Вселенной, поскольку те, кто прибудут на Марс, возможно, переживут тех, кто останется на Земле.
Сегодня все народы цивилизованных стран чисто ментально спорят: кому дано, а кому не дано право дорваться до Марса, добраться до него, оседлать его первым, и поразиться его космическому одиночеству, и сойти с ума от этого одиночества и от всего того, что было на Земле, и именно на Земле прежде, чтобы сделать окончательно очевидной самое последнее и самое великое чувство человечества - боль!
16.
Ну, вот мы и подошли к той точке нашего повествования, за которой заканчивается первая часть настоящей литературной симфонии. Ведь в нашем повествование - тут же тебе и душа Беса Коленьки, застрявшая на Марсе, и сам Бес Коленька, застрявший в фашистском детском концлагере.
Больше развязок, больше текстовых напластований начинать более нет никакого смысла - надо разобраться с тем, что уже в душе засветилось и соразмерилось с тем, что уже произошло. Так что обо всём в очередной раз начну по порядку.
Ну, во-первых, вы же помните как душа Беса Коленьки обнаружила пугало марсианского Алешеньки, забралась в него, в надежде стать управителем марсианских жуков. Да не тут-то было, возникли сложности в последовательности всяческих первоочередных сложностей, которые стало возможным тянуть как бы за ниточки... И здесь, за какую ни потяни, все одно к одному...
Мечтал, к примеру, симбиоз Алешеньки с душою Беса Коленьки организовать парад марсианских жуков в область Сидонии, да не тут-то было: площади на Марсе оказались поделенными между колониями тамошних арахнидов и дивизионами жучьими, управляемых такими себе небольшими племенными овощами - вы уже догадались - это и были те самые Алешеньки, о которых так много говорили в конце девяностых с привязкой к сибирским событиям.
А на Марсе попала однажды в ловушку под названием полочка души в Алешеньке бессмертная душа самого Беса Коленьки, которая аж никак не могла предположить, что за этим последует привязка души к бездуховному, но слишком липкому, как оказалось, Алешеньке, поскольку тот совершенно неожиданно потребовал для себя хотя бы кусочек этой земной души на память о пребывании в Алёшеньке бессмертной души Беса Коленьки.
Так бы и случилось, не испугай Алешеньку одно упоминание марсианского сюзерена души Беса Коленьки тем, что его сюзерен - местный молодой наг, который до времени находился в инкапсуляции в брюхе упавшей на Марс ракеты. Да-да, именно той самой ракеты Илона Маска, которая так криво на старте пыталась пролететь мимо Марса, но была захвачена в управлении и космической навигацией молодым нагом.
Вторая проблема состояла в том, что создавать жуков подобно армиям и высылать их на Сидонию было весьма проблематично. Жуков у Алешеньки оказалось не более двух десятков, дойти из которых маршем по планете к Сидонии были способны немногие, поскольку в силу авторских фантазий Алешеньки все жуки весьма разнокалиберными. И от этого только в глазах рябилось, а сам строй бы невелик и жалок.
Не получалось и выставить этот жалкий строй неким определенным образом, как и не получалось, дойдя до границы межующей с землями арахнидов не дать жукам стушеваться, и дальше жуки просто не пошли ни ногой, как ни старалась требовать от них душа Беса Коленька.
Толком не получалось и как-то иначе воздействовать на слагающиеся обстоятельства, как будто какой-то всевидящий и всезнающий, где-то в глубинах вселенной выше сидящий, сказал жукам стоп!
Попыталась душа Беса Коленьки и просто вырваться из тушки столь нагло воспылавшего к его сущности марсианского Алешеньки, который с высоты своей почти пятигранной головушки алчно воспылал к ней своей бездуховной сушностью.
Но не тут-то было... Коварный Алешенька, как сказал, так и сделал, - попытался откусить кусочек души Беса Коленьки на долгую незабвенную память, и если бы не проснувшийся на мгновение крошка-наг, быть бы той еще тягомотине...
Тут-то и случилось вырваться Бесу Коленька наружу - едва не вытряхнуться из бездушного сухого тельца Алешеньки и сказал тому напоследок:
- Да пошел ты и впрямь, Алешенька!
Отчего тот и пошел куда подальше от бессмертной души Беса Коленьки, и больше оную к себе на полочку для отдохновения души не допускал, ибо отныне знал уже обо всем точно - и где тут собака порылась, и где у неё особая вселенская привязь.
А самой душе Бесу Коленьки пришлось снова витать в пространстве и снова искать на свою бессмертную сущность хоть каких-нибудь приключений, ведь впереди у него, как он понимал, была очевидная вечность, в которой ему предписывалось парить до скочанья времен за прерванную на Земле жизнь самого Беса Коленьки, бездушное тело которого 22 декабря 1987 года пьяные киевские санитары из морга к ангелам срать понесли...
17.
Современные земные учёные едва ли не по зернышку перетряхивают сегодня Марс: его атмосферу, его давление, его температуру, его геологические и водные ресурсы, его историю, его флору и фауну, его археологию, в смысле палео-археологию, пытаясь понять, чего всем нам сегодня на нашей общей Земле сегодня так не хватает?
А в это время на Марсе обнаружена уже и нефть, и остатки живой атмосферы, хоть и с давлением в 100 раз менее плотным чем на Земле, обнаружены и цветущие участки Марса, зацветающие на кратчайшее время, обнаружены и пауки арахниды и трубные жуки-архонты, обнаружены даже кальмары и скорпионы, хотя в виде и каменных изваяний.
Но к ним у самих землян нет претензий, потому что все эти скорпионы - эти приёмники и по праву преемственности миров только им дано распечатать эти пещеры и со священным сакральным трепетом позволить войти в них далеких инопланетных исследователей, или отыскать преемников среди оставленных на Марсе артефактов, и войти с ними в некий едва ли не радужный Контакт
Какой, спросите, контакт? Прежде всего, Духовный Контакт.
И что им поведать о том, что было после них: и то безмолвие, которое они по себе оставили, и рассказать им о том, как много, трудно и тяжко упрямые Земляне возрождали безмолвный Марс или в очередной раз превращали его в очередную планету-бойню, такую же очевидно, как и нынешняя Земля.
Самому мне трудно сказать, как поведут себя на Марсе в новые времена духи наших воинственных предков, а с ними и однажды перенесённые на Марс духи жертв воинственных завоевателей и духи тех кто не пережил в жизни на земле Холокосты(Шоа), Голодоморы и Атомные руины из-за бесконечной планетарной войны, которая длилась в нашем мире веками и даже тысячелетиями, уничтожая целые империи и государства, державы и народы, нации, этносы, племена...
Как всё это объяснить гипотетическим Марсианин, к которым мы пробудем ещё в нашей жизни, или как всё это переосмыслить, получив подобную память-программу от самих марсиан, которые случайно могут оказаться нашими генетическими и историческими предками.
В авуарах и запасниках Смитсоновского института в Америке хранятся кости 65-ти пятиметровых американских великанов, порядка ещё 16-18 великанов в реликтовых наборах костей хранится вечно в воюющей Сирии, и порядка 20-30 остатков таких же великанов хранится или хранилось в горной Армении.
То есть из того, что реально отыскало на планете Земля нынешнее человечество, в итоге оказалось, что всех таких гигантов было при раскопках найдено не более 150-200 особей, но они оставили в памяти Земля неизгладимое впечатление.
Интересно, а какое впечатление оставим на Марсе о себе мы - земляне, регулярно подвергающиеся нашу планету совершенно не нужному для неё риску. Ведь всем нам уже хорошо понятно, что нынешний Марс - это планета Некрополь, и этот планетарный некрополь планеты Марс, как и планетарный некрополь планеты Венеры давно известны мировым учёным всё еще живой планеты Земля.
И если об этом сегодня еще не принято разговаривать и вести хоть какие-то общественные дискуссии, то верить или не верить в Очевидность уже никому не надо предлагать на гипотетический выбор.
Всё ясно и всё очевидно уже сейчас: есть погибшие миры совсем рядом, под носом у нас, есть миры Наблюдателей за погибшими прежде мирами - это планетоид спутник Земли Луна, на котором чем только кто только ни занимался.
И во всём этом есть право в скором грядущем поучаствовать нам. Но вот только на каких птичьих правах, толком ещё не ведомо.
18.
Нынешняя несоразмерность земной и марсианской реалий, земной и марсианских цивилизаций ужасно напрягает. Хотя земные ученые всё время пытаются отыскать всё более новые и более действенные, более эффективные методы исследования всего того, что осталось на Марсе после гибели последний цивилизации и ее остаточных очагов-пепелищ.
Тех самых очагов, о которых нам еще предстоит поговорить не однажды, потому что и на планете Земля цивилизация зарождалась не пандемическим методом, а теми же отдельными очагами, внезапно вспыхивая то там, то здесь множество раз.
Так же многократно бездна цивилизаций гибло до своего становления. Сегодня говорят о некой параллельной реальности, и при этом гипотетически цокают языками... Вот если бы... Вот если бы совместить реально рассвет марсианской цивилизации, лучше в тот самый период, в котором пребывает сегодня земная цивилизация, вот тогда бы мы смогли хоть что-то соразмерить, выправить и принять...
Я ведь даже не о соперничестве. Мне трудно судить с кем соперничать - с предками генетически враждебной нам цивилизации или с некими сос- страдательными земной безысходности жившими на Марсе вообще или живших в ту самую пору далекую от нас сегодняшних пору, одним словом, вечный халемес...
Большой холемес, большая грустная сказка... но уже сегодня пылкие земные умы обуревает очередная новая идея: еще вчера писали о том, что вместо немногих громоздких и неоправдано дорогих макро-спутников следует послать на Марс некие десятки-микро спутников, которые многократно пронзят марсианскую орбиту во множестве мест и превратятся в некий техногенный несущийся над Марсом улей исследовательских аппаратов, а уже сегодня заговорили о том, что более практично и скромно использовать присланных заранее аппаратов-пчел.
Ведь и мы существа суть белковые, а оттого сотопочитаемые, в отличие от кремниевых звездообразных существ древнего палеозоя.
Отказ от планов исследования Марса "по земле" привел специалистов NASA к единственному верному решению - "облету" планеты. Правда, вместо космического аппарата ценой в десятки миллионов долларов исследовать поверхность Красной планеты будут небольшие роботы, больше похожие на пчел. Об этом сообщается на сайте NASA.
Роботы Marsbee получат специальные механизмы, которые позволят им летать над поверхностью планеты, словно гигантские насекомые. Расчеты инженеров NASA показали, что "крылья" из сверхлегкого материала и специальные торсионные пружины позволят создать наиболее эффективное устройство для "разведки" поверхности планеты.
Устройство разрабатывает объединенная исследовательская группа из исследователей Университета штата Алабама и японских ученых. Размер устройства предполагает доставку на поверхность планеты целого "роя" электронных "пчел" с десятками датчиков. Ученые считают, что таким образом "всего за несколько марсианских суток может быть исследовано столько же территории, сколько было изучено за все предыдущие экспедиции."
От этих электронно-синтетических пчел, наверняка созданных из каких-то новейших материалов, свойства которых должны помочь не только этому искусственному рою на Марс, но и воспарить над ним, и понестись по тем траекториям, что и прежде предполагаемым микро-спутникам, топографирую и фотографируя всё то, что вдруг окажется у них под крылом.
Возможно, они смогут подниматься на широкий диапазон высоты, и опускаться почти до реголита - грунта марсианского, который, если честно, далеко не реголит в чистом виде, а нечто совсем иное, поскольку в нём присутствует огромное количество красной окалины того горького времени, когда Марс умирал прежде всего от обезвоженности.
В ту пору вода отходила к полюсам, где собиралось в торосы огромных высот. Некоторые исследователи говорят, что ещё и сегодня эти водные торосы занимают где-то во внешне припудренных реголитом породах Марса пространство высотой до 130 км!
В это трудно поверить, но можно поверить что Марс имел океан, глубина которого составляла от 130 метров до километра и 300 метров. Это было почти планета-океан, и если в этом океанариуме и существовало прежде что-то великое, чем стал бы гордиться Марс, то воистину это были его водные ресурсы - всяческая разнообразная водная флора, водная фауна и водные острова, проплывавшие на километровой высоте над шельфом нынешнего омертвелого Марса.
В этом смысле Марс напоминал Землю периода Всемирного потопа. Сегодня салонно принято много жужжать о том, что стоит только придумать-выдумать прочный марсианский скафандр и некую внешнюю дом-ячейку, чтобы прочно заякориться на нынешнем Марсе на годы.
И там обрести Рай, где будет жить в некой первой экспедиции посещения милейшее земное сообщество... Жаль, что и до сих пор многим обсасывателям марсианского будущего всё кажется и прочно грезится просто запросто, или, как говорят киевские дети, - "залабо" обуздать Марс. Что и говорить, мы до сих пор живем в очень затхлом мире наших вчерашних земных ощущений. И эти ощущения далеко не те, с которыми следует собираться всем нам сегодня на Марс.
19.
Живя на Земле, мы все время мыслим некими пищевые цепочки. Мы обязательно должны что-нибудь есть, кого-нибудь пожирать, жрать, лопать, и при этом что-нибудь слушать, видеть, знать, осязать, ощущать, чтобы опять же есть, кушать, жрать ежедневно, повсеместно и неотвратимо для других, даже и ценой поедание этих других.
Меня в этом в очередной раз убедили исследование марсианских снимков, предпринятые земными уфологами любителями, которым НАСА предоставила право рассмотреть марсианский фотоархив, в котором уже накопилось более двух миллионов снимков.
Давайте обратимся к примерам. Пищевая цепочка - это, как минимум, тогда, когда существует, как минимум, два вида или два подвида одного вида, из которых первая часть видов или подвидов определённо направляет свой интерес на другую часть такого же вида или подвида для пожирания во имя собственного существования.
И что вы думаете, на Марсе отыскалась такая пищевая цепочка со своими охотниками и своими ящерами, со своими крабами и своими же пауками. Если не верите, вот вам свежие факты.
Уфологи при изучении фотографий с Марса обнаружили на поверхности Красной планеты тело, похожее на огромного краба. Пользователи Сети удивились поразительному сходству инопланетного существа и земного членистоногого.
Большинство людей, увидевших это видео, отнеслись к нему несерьезно. Многие раскритиковали неизвестного уфолога, отметив низкое качество фотографии краба.
"Почему-то все снимки с марсохода публикуются в хорошем качестве, кроме тех, которые люди размещают на YouTube и на которых якобы есть что-то живое. Жаль, что эти люди не могут портить качество реальных фотографий, а уж потом тратить время остальных людей", – высказал свое недовольство captaintripps100.
Тем не менее, ряд пользователей предпочло не критиковать специалиста, а написать свои предположения, что же на самом деле запечатлено на фотографии.
"Это камень. Все, конец", – лаконично отметил Drone06.
"Это Санта Клаус, который направил эльфа к огромному игрушечному медведю. Это видно всем, у кого есть глаза!" – пошутил Mike Lcml5c.
Напомним, в мае 2017 года британские уфологи обнаружили на снимках с Красной планеты, сделанных марсоходом Curiosity, объект, очень похожий на кассовый аппарат. Специалисты уверены, что сотрудники NASA специально намеренно ухудшают качество снимков с марсоходов, чтобы скрыть от жителей Земли важную информацию.
Специалисты Paranormal Crucible, изучая снимки, опубликованные в открытом доступе учеными NASA, смогли обнаружить на Марсе огромного паука. Известно, что снимок был сделан при помощи космического аппарата Curiosity.
Изображение на фото сложно спутать с чем-то другим. Все желающие могут сами рассмотреть снимок и сделать свои выводы, изображение размещено на официальном сайте NASA. Уфологи сообщают, что паук имеет внушительные размеры, восемь лап.
Не все специалисты разделяют мнение уфологов Paranormal Crucible, многие уверены, что на снимке паука нет, там виден эффект, который создан при помощи теней от камней, которые расположены в месте съемки. Ученые поясняют, что на фото изображена всего лишь трещина в камне или марсианской коре, которую мозг человека ассоциирует с уже знакомыми образами. Напомним, что ученые отрицают, что на Марсе существует жизнь.
Несмотря на такие утверждения официальной науки, уфологи уверены, что на Красной планете есть жизнь. Притом, ранее ими утверждалось, что жизнь на Марсе есть не только на поверхности планеты, но и под землей.
Виртуальный археолог Paranormal Crucible заметил на снимках, предоставленных лабораторией Curiosity, останки неизвестного ящера, ранее обитавшего на Марсе. Об этом сообщило американское космическое агентство NASA.
Во время изучения снимков, предоставленных научной лабораторией Curiosity, так называемым виртуальным археологам удалось заметить на одной из фотографий скелет неизвестного ящера. Информация об этом появилась на официальном сайте NASA.
Сообщается, что находка принадлежит пользователю Paranormal Crucible. Именно он первым указал сотрудникам ведомства на останки, показавшиеся из песка. На данный момент учёные тщательно изучают снимок. По их словам, существо, запечатлённое на нём, может быть либо ящером, либо очень крупным грызуном, жившим когда-то на Красной планете.
Стоит отметить, что это уже не первый случай, когда на поверхности Марса обнаруживаются скелеты его обитателей. Например, марсоход "Spirit" на 16-й день своего пребывания на планете обнаружил в кратере Гусева два черепа с выступающими челюстями, похожими на клюв, а американский фотопутешественник заметил их и оповестил учёных.
Ученые NASA опубликовали фото "марсианского воина". По их словам, он выслеживает марсоход Curiosity и пытается понять его природу. Специалисты утверждают, что "инопланетянин" вооружен, и охотится на марсоход. Также, ученые обработали снимки в Photoshope, чтобы смоделировать "охотника".
Пользователи Сети отказываются верить заявлениям ученых и считают это шуткой. На самом деле, "марсианский воин" реальная, но очень загадочная находка уфолога, блогера канала «Paranormal Crucible».
Дело в том, что видеоблогер при просмотре видео с марсохода действительно заметил объект, очертаниями, напоминающий живое существо. Находка заинтересовала пользователей и версии колебались от футуристического "воина" (особенно, когда блогер немного обработал фото в Photoshop и дорисовал автомат) до удачно лежащей породы.
Некоторые же считают, что это статуэтка, которую создали местные жители до того как жизнь покинула Красную планету. Напомним, что марсоход не раз делал весьма загадочные фото на Марсе, которые косвенно подтверждают, что некоторое время назад, жизнь на Марсе могла существовать. Более того, на Красной планете, вполне могла развиваться полноценная цивилизация.
Пока это всё ещё предстоит весь этот фактор многократно проверять и перепроверять, но уже очевидно, что такая ресурсная пищевая цепочка даже на нынешнем Марсе, и очевидно ее следы прослеживается во многих исследованных ареалах планеты.
Впрочем, я бы не удивился, не если бы на Марсе жили только одни марсиане, пожирающие друг друга только по тому, что на Земле и поныне человечество пожирает своих детей, и поэтому Марс - далеко не самый худший образчик инопланетной жизни.
Впрочем, съеденные в ночное время и вскормленные в беспросветных сумерках, подсвинки эти даже теоретически не могли желать себе лучшей участи, чем быть украдкой съеденными и оказаться в тощей бездне вечно несытых хозяйских желудков…
Когда Ицык вырвался за тощий изгиб Бабьего Яра, ноги его сами повели на Подол через самые глухие его предместья… Он сам того не ведая оказался на окраине Гончарной улицы у самого дома Олейников. Во дворе было тихо… На него надвигался прибитый к самой земле сарайчик со свежим разрытием. Похоже, что именно так выбрасывали мещане из своих погребов излишки земли… Но именно в таком месте можно было поискать прохода в чей-нибудь не до конца отрытый подвал…
Ицык остервенело стал прорываться вглубь… Губы его тряслись, лицо бил нервный тик. Он внезапно превратился в неистового земного крота… Сработал инстинкт самосохранения, и внезапно он таки обрушился вниз….
Там-то его и оглушил хозяин лопатой. Заступ лопаты хлопнул его по височной области и он от боли оглох… Через ушные раковины внезапно хлынула кровь…
– Хто це там нам на лишенько?
– Мабуть що єврей…
– То ти вбив людину! Ой, горя нам цього ще не вистачало…
– Замовкни, бач, дихає… Принеси гарячої води та вимий його якось.
Мать, с тех для Ицыка Олейничиха стала матерью, обмыла его голову и стала обтирать тело, леденея от ужаса, что всё тело юноши было в крови…
Он пролежал несколько дней рядом с загончиком для свиней, подтекая свиной мочой и не подавая признаков жизни… За это время Олейничиха научила шестилетнюю Милку ходить за больным и обтирать уксусом его голову, руки и ноги… Несколько раз отдельной светлой мочалой Милка капала ему в рот разведенным с уксусом раствором воды и, наконец, Ицык услыхал тихое рохканье…
«Здичавілі кнури торохкають в бадиллі…» – почему-то пронеслось у него в голове. Голова всё ещё болела. Он прикоснулся к голове и обнаружил, что он теперь острижен строго по-козацки прямо под горщик… Это его улыбнуло. Но дальше до глубины души был у юноши лёд…. Древние еврейские ангелы в его душе больше не жили… И хотя среди верующих иудеев нет юродивых подобно православным, но есть и у них свои убогие в миру, но просветленные духом…
Ицыка и прежде считали в синагоге таким, но теперь он превратился в подобного человека до самого донца своей души, не перенесшей столь огромного человеческого страданья, столь дикого нечеловеческого горя невольного очевидца, спасти жизнь которого неизвестно для чего отважился сам Гошем.
Так потянулись бесконечные бесцветные дни, месяцы, годы… Ицык принципиально свинины не ел… И потому жил едва ли не на одном картофельном клее… А ещё он делал себе лепешки из протертого зерна и крупы, которые стали в подспорье и самим хозявам-украинцам, и их русявой дочери Милке, поскольку сыновей пришлось отправить к дальней родне в село, чтобы тех не угнали на каторжные работы в Германию...
Девочка с удовольствием ела эти по сути бедуинские коржики, которые и готовились по той же бедуинской технологии… Прямо на костер на двух опорных кирпичах из крепкозаваренного желтого обжига глины клался лист железа, на который наливалась одна столовая ложка жидкой крупяно-зерновой кашицы, которую Ицык перед этим тщательно часами молол, переминая до тонкого абразивного порошка…
При этом он тихо напевал у себя под носом бесконечные псалма на старинном иврите, под которые Милка порой и засыпала. Доверие делать подобное кушанье Ицык заслужил после того, когда по крупицам насобирал крошки и зернышки прямо у свиного загончика… Кушанье поразило хозяев…
– Отака вона, мабуть, ота манна небесна, – со вздохом произнес старший Олейник и как-то принес Ицыку медную ступку с пестиком и около ста граммов всяческих круп…
– Тільки не греми, бо лихо буде усім, – приказал строго старик. И Ицык стал прижимать ступу к своим тощим коленям. При этом пестиком он осторожно прошкрябывал по донышку ступы да так искусно, что казалось, что это скрипят в норе обыкновенные мыши-полевки. К этому поскрипыванию додавалось тихое хлипкое похрюкивание свинской братии, которую держали обычно в намордниках, «щоб не кавкали».
Милка же большую часть времени уже привычно молчала, слушая с напряжение как очень тихо и благостно выводит псалмы Всевышнему её соподвальник и друг. Поскольку, когда во дворе была непогода, Милка прижималась к нему как к старшему брату, а он тихо пел, пел, и пел славу Всевышнему, превозмогая боль, которая навсегда поселилась в его блаженной душе.
5.
За правду надо бороться. Много раз на разный лад повторять
эту правду, пока эта правда не станет мифом. Автор
Конечно, интересно и поучительно... читать откровения иного сетевого автора, который представляет из себя практического последователя украинской прикладной предметной психиатрии.
Автор столь ничтожен по своей человеческой сути мог бы не иметь отношения к данному давнему повествованию, если бы и наш Шма Исраэль был бы ординарным земным жителем, но Гошем послал ему, перенесшему расстрельный день в Бабьем яру, тихое пожизненное безумие, которое выходило на гласные звуки только два раза в сутки: в шесть часов утра и в шесть часов вечера. В эти сроки Шма Исраэль торжественно и баритонисто пел на древнем иврите псалмы Всевышнему…
Он и сном духом не ведал, что врач киевского психдиспансера, живописуя проблему взаимотрений психического больного и санитаров с согласия врача-психиатра будет констатировать присутствие в практике украинской психиатрии самых ординарных физических пыток...
Выбитый верхний зубной ряд – хи-хи...
Двери в туалете отсутствуют, психи обоих полов отправляют малую и большую нужду на виду друг у дружки и санитаров-смотрителей – ха-ха…
«Я приказал сутки его не кормить...» – ге-ге…
(чтобы назавтра не гадил и не швырялся в меня, украинского врача, экскрементами)
…Был бы тот украинский представитель современной психиатрии простым советским ординарным врачом - грохнул бы человеку, над которым произдевался прямо в последующий диагноз вяло текущую шизофрению и отправил бы в Казанскую тюремную психбольничку... А шо... Санитары там гуторят по-татарски... Криков и печалей неудачливого психбольного не разберут…
20.
Последние птицы Марса - мускулистые, розовые, плоскогрудые с огромными мехами легких, внешне схожих с кузнечными мехами, которыми раздували жар где-то очень давно на моей родной планете Земля, отличались вытянутыми длинногорловыми гортанями, и тем, что под ними располагались плоские легочные сумки, способные даже в очень редкой марсианской атмосфере внезапно и мощно наполняться на вздохе многообразным газовым коктейлем, который присутствием своим давал присутствующим внутри грубым фильтровым фибрам абсорбировать полезные для себя: кислород и аргон, и выдыхать всё прочее с протяжным тревожным стоном.
Они плывут по марсианскому небу ключами курлыча и плача, затем кто-то из них уже навсегда падает на поверхность Марса, с иссушенной пыльной поверхности которого больше уже не взлететь, больше уже не вздохнуть, не ощутить больше силу и волю последнего полёта в самой последней птичьей стаей над умирающим Марсом.
Удивительная и грозная красота внезапной величественной смерти - мгновение назад птицы парили: красиво и вольно, и вот, только через мгновенье, они уже только рухлядь, рухнувшая на Марс в розовом оперение, которое в марсианском предвечерье светится странным фиолетово-синий цветом еще не смерти, а странно бесконечного сна. Марсианский Танос нелеп и страшен. В нем сила смерти и плата за несостоявшийся мир.
И только птицы. Они здесь причем? Почему именно они стали последней каплей разрушительного возмездия это красивой прежде планеты? Почему прощание с ними так неочевидно и горько с тем, чтобы и речи не было любимой древней планете.
Наверное, в небе умиравшего Марса это были не голуби, наверное, это были столь странные для землян полу-лебеди, полу-вороны, такие же необычные и непонятные среди природы прочих черных ворон и белых лебедей, как необычные и малопонятные на Земле черные лебеди и белые вороны.
У этих уплощенных марсианских ворон были лебединые гортани и шкура носорога, у этих едва ли что лебедей была розовая оперение, как и у нежно-розовых земных фламинго. Но эти последние неземные марсианские птицы большую часть своей жизни проводили в неторопливых ключах, в поднебесном парении ключами над поверхностью Марса.
Они были последними из тех, кто уцелел уже даже не на Марсе, а только в его Преднебесье, которое всё время спешно и алчно пожирал солнечный ветер.
В этой бессмысленной эпопеи возникла самая последняя боль, которая отозвалась тихим шелестом новых песчаных бурь, которые всё круче и строже начинали контролировать отдельные плоские, а затем и горные районы обезвоженного внезапным разрушением Марса, и уже только когда бури стали постоянной составляющей в марсианской погоде, остатки воды превращенной этим разрушением в лед не успевали превращаться в воду даже в немногие самые теплые часы на планете, и тогда из рядовых вечерних напластование не являлось хотя бы к середине дня даже капли сгорклой воды, и птицам стало нечего пить, и они ощутили самую последнюю в жизни своей жажду.
А когда самые последние пауки, ползавшие изредка по планете тоже превратились в некие замирающие, сначала желеобразные, а затем мумифицированные памятники самим себе, не смогли ни доползти, ни даже до своих последних марсианских укрытий, для самых последних птиц над Марсом наступил голод.
Просто и этим неземным паукам невозможно было укрыться, а воду, застывшую в некогда ключевых холодных ручьях невозможно было выпить.
И тогда птицы поднимались высоко в небо, но и там им невозможно было вздохнуть, потому что каждые пятнадцать минут на планету, лишенную магнитосферы, врывался солнечный ветер и уносил с собой свою страшную добычу - газ, состоящий из молекул водорода, кислорода, аргона, азота - наиболее важных для того, чтобы из них состоялась хоть какая-нибудь дыхательная смесь.
Вздох - и дыхательная смесь еще есть, выдох - и она разбита на отдельные молекулы и унесена с порывами солнечного ветра в сторону пояса Койпера. А это очень и очень далеко от Марса, и туда розовым вороном просто не долететь...
Когда земляне впервые увидели Марс, на нём лежали огромные скопище птичьих черепов неведомых землянам розовых лебединых ворон Марса.
21.
Птичий Марс жив, если щепетильнее "пошукать"...
Канадский безлюдный птичий остров Девон относится к числу самых тихих островов в мире. И хотя он является одним из многих, но где-то там, в акватории Северной Канады и находится остров, и на котором якобы снималось всё нынешнее американское марсианское кино: там бороздил тропы марсоход, там обнаруживались в большом количестве птичьи черепа, там еще происходило очень много странного и киношного - именно так утверждают российские эксперты.
Они всегда что-то утверждают в пику исследованного представителями тех стран и народов, которые реально стоят на кромке прорыва нашей цивилизацией хрупких кромок неведомого.
И всё же... Что за этим стоит? Неужели одни креативные поделки из сброшенных в океан пластиковых бутылок. Ан, нет... За этим действительно скрывается остров Девон - самый большой в мире необитаемый остров.
Остров Девон входит в состав Островов Королевы Елизаветы. Крупнейший необитаемый остров на земном шаре, площадь - 55 247 км?, длина береговой лини 3 589 км. Занимает 27 место по площади в мире и 6-е в Канаде. По форме напоминает латинскую букву L (или старинный деревянный голландский башмак). Длина острова с запада на восток составляет 503 км, с юга на север — 289 км.
Остров расположен к северу от пролива Ланкастер, отделяющего его от острова Баффинова Земля. На западе пролив Веллингтон отделяет Девон от острова Корнуоллис, а пролив Пенни — от острова Батерст, на северо-западе пролив Кардиган — от небольшого острова Норт-Кент, на севере пролив Джонс — от острова Элсмир, на северо-востоке — пролив Леди-Анн от острова Коберг, с востока остров омывает море Баффина.
Остров Девон имеет три обширные геологических зоны. Восточная зона занимает восточную оконечность острова от линии, идущей от мыса Спарбо на северном побережье к заливу Крокер на южном побережье, охватывает часть Канадского Щита и почти полностью покрыта громадной ледяной шапкой площадью 12 000 км? и содержащей приблизительно 3 980 км? льда, с максимальной толщиной 880 метров. Под слоем льда находится и высочайшая вершина острова (1921 метр над уровнем моря).
Центральная зона расположена между заливом Крокер и линией, проложенной на юго-запад от фиорда Викс на севере к заливу Dragleybeck на южном побережье, местность состоит из поднятого плато на высоте 300 - 400 метров. Эта зона представляет собой часть плато Ланкастер (части этого плато также находятся на островах Баффинова Земля и Элсмир, а также на полуострове Бутия материковой части Канады). Северо-западная зона включает всю остальную часть острова, включая полуостров Гриннел. На территории этой зоны преобладает холмистая местность
Сложен докембрийским гнейсом и палеозойскими алевритами и сланцами. Из-за сравнительно больших высот над уровнем моря и расположения на высоких широтах на острове обитает лишь небольшая популяция овцебыков. мелкие птицы и млекопитающие. Животный мир острова сконцентрирован на равнинах Трулав (англ. Truelove Lowland), где более благоприятный микроклимат и относительно более обильная арктическая растительность. Температура в короткое лето (от 40 до 55 дней) редко поднимается выше 10 °C, а зимой может опускаться ниже ?50°C. В условиях полярной тундры на острове Девон выпадает мало осадков.
На острове расположен ударный кратер Хотон (англ. Haughton), образовавшийся около 39 миллионов лет назад при падении метеорита диаметром около 2 км. При ударе образовался кратер диаметром около 24 км, который заполнился водой и несколько миллионов лет существовал в виде озера.
Остров был открыт в 1616 г. британской экспедицией Уильяма Баффина и Р.Байлота во время поисков Северо-Западного прохода из Атлантического в Тихий океан. В 1819 г. назван в честь графства Девон в Великобритании известным английским мореплавателем Вильямом Парри.
В августе 1924 г. была открыта станция в Дандас Харборе (англ.Dundas Harbour) в рамках правительственной программы, имевшей целью ограничить китобойные промыслы других стран в Канаде.
В 1934 г. падение цен на пушнину и некоторые другие причины экономического характера заставили переселиться на Девон 53 семьи инуитов с Баффиновой Земли. Однако из-за гораздо более суровых климатических условий инуиты покинули остров в 1936. В Дандас Харбор в 1940-х гг. открылся пограничный гарнизон, но был окончательно закрыт в 1951 г.
В июле 2004 на Девоне временно поселились пятеро ученых и двое журналистов, которые моделировали условия жизни и работы на планете Марс. Кроме того, на Девоне НАСА проводит программу изучения геологии, гидрологии, ботаники и микробиологии.
Сегодня в Дандас Харборе сохранились лишь остатки нескольких строений.
Необитаемость острова объясняется весьма просто. Его грунт находится в промерзшем состоянии большую часть года. Особенно это касается его восточной части, где земля покрыта толстым слоем льда примерно в 500-700 метров. Лишь на 40-50 дней в году часть земли оттаивает, а летняя температура не превышает +8 градусов по Цельсию.
Бесплодные пустоши острова Девон практически лишены растительности и представителей животного мира. Но это место очень привлекательно ученым и исследователям, так как климатические условия Девона максимально близки к суровым условиям Марса.
В летний период здесь регулярно проводятся исследования и тестируется техника, для будущих полетов на Марс...
Так выглядит цивилизационный разрыв. Так выглядит отчет по понятиям. Когда в качестве российских экспертов на всех возможных YouTube каналах засвечены огромные бородатые дядьки с рожами боевиков-маждахедов из как бы научного рф-спецназа, утверждающие, что они, например, сosmo-орнитологи либо сosmo-археологи, во что лично я в последнее время верю очень и очень слабо, особенно в той их части, которая касается якобы духовного процветания нынешнего Марса потомками косо-русичами обетованного.
И вот почему. Позвонил приятель живущий в одном из южных украинских городков и рассказал о домашней приблудной бабушке, которой уже девятый десяток лет, и которая всю свою сознательную жизнь посвятила живой этики Рериха и прошла под знаменем своей крепкой Веры едва ли не от гарнизона к по гарнизону - от древних Карпат до юных Курил, и везде, где была, читала лекции о духовной этики Рерихов - отца, сына и святого духа, называя себя то ли их племянницей, то ли внучатой племянницей, даже не в этом...
Суть в кухонном апофеозе всей старческой дурости, когда на оглохшей от телефонного скрежета кухне вдруг прозвучала фраза, что легендарные атланты, постигшие все азы и прелести левитации, стали влетать в чужие форточки, и там бесконечно гадить неизвестным и незнакомым им людям, вследствие чего они были наказаны и внезапно умерли, а их озорные, беспокойные души тут же были переселены в тела первых на планете китайцев, которые и стали вылетать со всех древних форточек, в которые накануне влетали атланты.
Ну что вы тут скажите... Конечно, можно посмеяться над недолугостью крепко привравшей тетушки похеренную историю Атлантиды на её 87-ом земном годке жизни, и на том успокоиться, но только не предстоящем к 2030 г. случае с Марсом.
Мы точно вскоре осязаемо встретим планету, которая точно в земном понимании скорее мертва чем жива, и скорее всего, действительно там могут отыскать некие инопланетные записыватели-мелофоны усопших некогда душ былых марсиан, записанные на каких-то древних носителях информации, из которых мы сможем когда-нибудь чисто гипотетически и не скоро почерпнуть некую инфу о том мире, который не состоялся по независящим от него причинам, и узнать древнейшую суть вещей грустных и страшных, но в случае с реальными марсианскими птицами можно наверняка узнать всё сразу и прямо сейчас!
Хотя, маленький Марс действительно обнаружен в Тихом океане, новый остров в архипелаге Тонга может стать моделью для исследования эволюции Марса. По крайней мере, так утверждают исследователи из НАСА. Ученые наблюдали за островком на протяжении трех лет.
Родился он после мощного извержения подводного вулкана в декабре 2014 г. Вулканическому острову пророчили лишь несколько месяцев жизни. Но теперь, ученые убедились - он может просуществовать до трех десятков лет. Впрочем, съеденные в ночное время и вскормленные в беспросветных сумерках, подсвинки эти даже теоретически не могли желать себе лучшей участи, чем быть украдкой съеденными и оказаться в тощей бездне вечно несытых хозяйских желудков…
Когда Ицык вырвался за тощий изгиб Бабьего Яра, ноги его сами повели на Подол через самые глухие его предместья… Он сам того не ведая оказался на окраине Гончарной улицы у самого дома Олейников. Во дворе было тихо… На него надвигался прибитый к самой земле сарайчик со свежим разрытием. Похоже, что именно так выбрасывали мещане из своих погребов излишки земли… Но именно в таком месте можно было поискать прохода в чей-нибудь не до конца отрытый подвал…
Ицык остервенело стал прорываться вглубь… Губы его тряслись, лицо бил нервный тик. Он внезапно превратился в неистового земного крота… Сработал инстинкт самосохранения, и внезапно он таки обрушился вниз….
Там-то его и оглушил хозяин лопатой. Заступ лопаты хлопнул его по височной области и он от боли оглох… Через ушные раковины внезапно хлынула кровь…
– Хто це там нам на лишенько?
– Мабуть що єврей…
– То ти вбив людину! Ой, горя нам цього ще не вистачало…
– Замовкни, бач, дихає… Принеси гарячої води та вимий його якось.
Мать, с тех для Ицыка Олейничиха стала матерью, обмыла его голову и стала обтирать тело, леденея от ужаса, что всё тело юноши было в крови…
Он пролежал несколько дней рядом с загончиком для свиней, подтекая свиной мочой и не подавая признаков жизни… За это время Олейничиха научила шестилетнюю Милку ходить за больным и обтирать уксусом его голову, руки и ноги… Несколько раз отдельной светлой мочалой Милка капала ему в рот разведенным с уксусом раствором воды и, наконец, Ицык услыхал тихое рохканье…
«Здичавілі кнури торохкають в бадиллі…» – почему-то пронеслось у него в голове. Голова всё ещё болела. Он прикоснулся к голове и обнаружил, что он теперь острижен строго по-козацки прямо под горщик… Это его улыбнуло. Но дальше до глубины души был у юноши лёд…. Древние еврейские ангелы в его душе больше не жили… И хотя среди верующих иудеев нет юродивых подобно православным, но есть и у них свои убогие в миру, но просветленные духом…
Ицыка и прежде считали в синагоге таким, но теперь он превратился в подобного человека до самого донца своей души, не перенесшей столь огромного человеческого страданья, столь дикого нечеловеческого горя невольного очевидца, спасти жизнь которого неизвестно для чего отважился сам Гошем.
Так потянулись бесконечные бесцветные дни, месяцы, годы… Ицык принципиально свинины не ел… И потому жил едва ли не на одном картофельном клее… А ещё он делал себе лепешки из протертого зерна и крупы, которые стали в подспорье и самим хозявам-украинцам, и их русявой дочери Милке, поскольку сыновей пришлось отправить к дальней родне в село, чтобы тех не угнали на каторжные работы в Германию...
Девочка с удовольствием ела эти по сути бедуинские коржики, которые и готовились по той же бедуинской технологии… Прямо на костер на двух опорных кирпичах из крепкозаваренного желтого обжига глины клался лист железа, на который наливалась одна столовая ложка жидкой крупяно-зерновой кашицы, которую Ицык перед этим тщательно часами молол, переминая до тонкого абразивного порошка…
При этом он тихо напевал у себя под носом бесконечные псалма на старинном иврите, под которые Милка порой и засыпала. Доверие делать подобное кушанье Ицык заслужил после того, когда по крупицам насобирал крошки и зернышки прямо у свиного загончика… Кушанье поразило хозяев…
– Отака вона, мабуть, ота манна небесна, – со вздохом произнес старший Олейник и как-то принес Ицыку медную ступку с пестиком и около ста граммов всяческих круп…
– Тільки не греми, бо лихо буде усім, – приказал строго старик. И Ицык стал прижимать ступу к своим тощим коленям. При этом пестиком он осторожно прошкрябывал по донышку ступы да так искусно, что казалось, что это скрипят в норе обыкновенные мыши-полевки. К этому поскрипыванию додавалось тихое хлипкое похрюкивание свинской братии, которую держали обычно в намордниках, «щоб не кавкали».
Милка же большую часть времени уже привычно молчала, слушая с напряжение как очень тихо и благостно выводит псалмы Всевышнему её соподвальник и друг. Поскольку, когда во дворе была непогода, Милка прижималась к нему как к старшему брату, а он тихо пел, пел, и пел славу Всевышнему, превозмогая боль, которая навсегда поселилась в его блаженной душе.
5.
За правду надо бороться. Много раз на разный лад повторять
эту правду, пока эта правда не станет мифом. Автор
Конечно, интересно и поучительно... читать откровения иного сетевого автора, который представляет из себя практического последователя украинской прикладной предметной психиатрии.
Автор столь ничтожен по своей человеческой сути мог бы не иметь отношения к данному давнему повествованию, если бы и наш Шма Исраэль был бы ординарным земным жителем, но Гошем послал ему, перенесшему расстрельный день в Бабьем яру, тихое пожизненное безумие, которое выходило на гласные звуки только два раза в сутки: в шесть часов утра и в шесть часов вечера. В эти сроки Шма Исраэль торжественно и баритонисто пел на древнем иврите псалмы Всевышнему…
Он и сном духом не ведал, что врач киевского психдиспансера, живописуя проблему взаимотрений психического больного и санитаров с согласия врача-психиатра будет констатировать присутствие в практике украинской психиатрии самых ординарных физических пыток...
Выбитый верхний зубной ряд – хи-хи...
Двери в туалете отсутствуют, психи обоих полов отправляют малую и большую нужду на виду друг у дружки и санитаров-смотрителей – ха-ха…
«Я приказал сутки его не кормить...» – ге-ге…
(чтобы назавтра не гадил и не швырялся в меня, украинского врача, экскрементами)
…Был бы тот украинский представитель современной психиатрии простым советским ординарным врачом - грохнул бы человеку, над которым произдевался прямо в последующий диагноз вяло текущую шизофрению и отправил бы в Казанскую тюремную психбольничку... А шо... Санитары там гуторят по-татарски... Криков и печалей неудачливого психбольного не разберут…
20.
Последние птицы Марса - мускулистые, розовые, плоскогрудые с огромными мехами легких, внешне схожих с кузнечными мехами, которыми раздували жар где-то очень давно на моей родной планете Земля, отличались вытянутыми длинногорловыми гортанями, и тем, что под ними располагались плоские легочные сумки, способные даже в очень редкой марсианской атмосфере внезапно и мощно наполняться на вздохе многообразным газовым коктейлем, который присутствием своим давал присутствующим внутри грубым фильтровым фибрам абсорбировать полезные для себя: кислород и аргон, и выдыхать всё прочее с протяжным тревожным стоном.
Они плывут по марсианскому небу ключами курлыча и плача, затем кто-то из них уже навсегда падает на поверхность Марса, с иссушенной пыльной поверхности которого больше уже не взлететь, больше уже не вздохнуть, не ощутить больше силу и волю последнего полёта в самой последней птичьей стаей над умирающим Марсом.
Удивительная и грозная красота внезапной величественной смерти - мгновение назад птицы парили: красиво и вольно, и вот, только через мгновенье, они уже только рухлядь, рухнувшая на Марс в розовом оперение, которое в марсианском предвечерье светится странным фиолетово-синий цветом еще не смерти, а странно бесконечного сна. Марсианский Танос нелеп и страшен. В нем сила смерти и плата за несостоявшийся мир.
И только птицы. Они здесь причем? Почему именно они стали последней каплей разрушительного возмездия это красивой прежде планеты? Почему прощание с ними так неочевидно и горько с тем, чтобы и речи не было любимой древней планете.
Наверное, в небе умиравшего Марса это были не голуби, наверное, это были столь странные для землян полу-лебеди, полу-вороны, такие же необычные и непонятные среди природы прочих черных ворон и белых лебедей, как необычные и малопонятные на Земле черные лебеди и белые вороны.
У этих уплощенных марсианских ворон были лебединые гортани и шкура носорога, у этих едва ли что лебедей была розовая оперение, как и у нежно-розовых земных фламинго. Но эти последние неземные марсианские птицы большую часть своей жизни проводили в неторопливых ключах, в поднебесном парении ключами над поверхностью Марса.
Они были последними из тех, кто уцелел уже даже не на Марсе, а только в его Преднебесье, которое всё время спешно и алчно пожирал солнечный ветер.
В этой бессмысленной эпопеи возникла самая последняя боль, которая отозвалась тихим шелестом новых песчаных бурь, которые всё круче и строже начинали контролировать отдельные плоские, а затем и горные районы обезвоженного внезапным разрушением Марса, и уже только когда бури стали постоянной составляющей в марсианской погоде, остатки воды превращенной этим разрушением в лед не успевали превращаться в воду даже в немногие самые теплые часы на планете, и тогда из рядовых вечерних напластование не являлось хотя бы к середине дня даже капли сгорклой воды, и птицам стало нечего пить, и они ощутили самую последнюю в жизни своей жажду.
А когда самые последние пауки, ползавшие изредка по планете тоже превратились в некие замирающие, сначала желеобразные, а затем мумифицированные памятники самим себе, не смогли ни доползти, ни даже до своих последних марсианских укрытий, для самых последних птиц над Марсом наступил голод.
Просто и этим неземным паукам невозможно было укрыться, а воду, застывшую в некогда ключевых холодных ручьях невозможно было выпить.
И тогда птицы поднимались высоко в небо, но и там им невозможно было вздохнуть, потому что каждые пятнадцать минут на планету, лишенную магнитосферы, врывался солнечный ветер и уносил с собой свою страшную добычу - газ, состоящий из молекул водорода, кислорода, аргона, азота - наиболее важных для того, чтобы из них состоялась хоть какая-нибудь дыхательная смесь.
Вздох - и дыхательная смесь еще есть, выдох - и она разбита на отдельные молекулы и унесена с порывами солнечного ветра в сторону пояса Койпера. А это очень и очень далеко от Марса, и туда розовым вороном просто не долететь...
Когда земляне впервые увидели Марс, на нём лежали огромные скопище птичьих черепов неведомых землянам розовых лебединых ворон Марса.
21.
Птичий Марс жив, если щепетильнее "пошукать"...
Канадский безлюдный птичий остров Девон относится к числу самых тихих островов в мире. И хотя он является одним из многих, но где-то там, в акватории Северной Канады и находится остров, и на котором якобы снималось всё нынешнее американское марсианское кино: там бороздил тропы марсоход, там обнаруживались в большом количестве птичьи черепа, там еще происходило очень много странного и киношного - именно так утверждают российские эксперты.
Они всегда что-то утверждают в пику исследованного представителями тех стран и народов, которые реально стоят на кромке прорыва нашей цивилизацией хрупких кромок неведомого.
И всё же... Что за этим стоит? Неужели одни креативные поделки из сброшенных в океан пластиковых бутылок. Ан, нет... За этим действительно скрывается остров Девон - самый большой в мире необитаемый остров.
Остров Девон входит в состав Островов Королевы Елизаветы. Крупнейший необитаемый остров на земном шаре, площадь - 55 247 км?, длина береговой лини 3 589 км. Занимает 27 место по площади в мире и 6-е в Канаде. По форме напоминает латинскую букву L (или старинный деревянный голландский башмак). Длина острова с запада на восток составляет 503 км, с юга на север — 289 км.
Остров расположен к северу от пролива Ланкастер, отделяющего его от острова Баффинова Земля. На западе пролив Веллингтон отделяет Девон от острова Корнуоллис, а пролив Пенни — от острова Батерст, на северо-западе пролив Кардиган — от небольшого острова Норт-Кент, на севере пролив Джонс — от острова Элсмир, на северо-востоке — пролив Леди-Анн от острова Коберг, с востока остров омывает море Баффина.
Остров Девон имеет три обширные геологических зоны. Восточная зона занимает восточную оконечность острова от линии, идущей от мыса Спарбо на северном побережье к заливу Крокер на южном побережье, охватывает часть Канадского Щита и почти полностью покрыта громадной ледяной шапкой площадью 12 000 км? и содержащей приблизительно 3 980 км? льда, с максимальной толщиной 880 метров. Под слоем льда находится и высочайшая вершина острова (1921 метр над уровнем моря).
Центральная зона расположена между заливом Крокер и линией, проложенной на юго-запад от фиорда Викс на севере к заливу Dragleybeck на южном побережье, местность состоит из поднятого плато на высоте 300 - 400 метров. Эта зона представляет собой часть плато Ланкастер (части этого плато также находятся на островах Баффинова Земля и Элсмир, а также на полуострове Бутия материковой части Канады). Северо-западная зона включает всю остальную часть острова, включая полуостров Гриннел. На территории этой зоны преобладает холмистая местность
Сложен докембрийским гнейсом и палеозойскими алевритами и сланцами. Из-за сравнительно больших высот над уровнем моря и расположения на высоких широтах на острове обитает лишь небольшая популяция овцебыков. мелкие птицы и млекопитающие. Животный мир острова сконцентрирован на равнинах Трулав (англ. Truelove Lowland), где более благоприятный микроклимат и относительно более обильная арктическая растительность. Температура в короткое лето (от 40 до 55 дней) редко поднимается выше 10 °C, а зимой может опускаться ниже ?50°C. В условиях полярной тундры на острове Девон выпадает мало осадков.
На острове расположен ударный кратер Хотон (англ. Haughton), образовавшийся около 39 миллионов лет назад при падении метеорита диаметром около 2 км. При ударе образовался кратер диаметром около 24 км, который заполнился водой и несколько миллионов лет существовал в виде озера.
Остров был открыт в 1616 г. британской экспедицией Уильяма Баффина и Р.Байлота во время поисков Северо-Западного прохода из Атлантического в Тихий океан. В 1819 г. назван в честь графства Девон в Великобритании известным английским мореплавателем Вильямом Парри.
В августе 1924 г. была открыта станция в Дандас Харборе (англ.Dundas Harbour) в рамках правительственной программы, имевшей целью ограничить китобойные промыслы других стран в Канаде.
В 1934 г. падение цен на пушнину и некоторые другие причины экономического характера заставили переселиться на Девон 53 семьи инуитов с Баффиновой Земли. Однако из-за гораздо более суровых климатических условий инуиты покинули остров в 1936. В Дандас Харбор в 1940-х гг. открылся пограничный гарнизон, но был окончательно закрыт в 1951 г.
В июле 2004 на Девоне временно поселились пятеро ученых и двое журналистов, которые моделировали условия жизни и работы на планете Марс. Кроме того, на Девоне НАСА проводит программу изучения геологии, гидрологии, ботаники и микробиологии.
Сегодня в Дандас Харборе сохранились лишь остатки нескольких строений.
Необитаемость острова объясняется весьма просто. Его грунт находится в промерзшем состоянии большую часть года. Особенно это касается его восточной части, где земля покрыта толстым слоем льда примерно в 500-700 метров. Лишь на 40-50 дней в году часть земли оттаивает, а летняя температура не превышает +8 градусов по Цельсию.
Бесплодные пустоши острова Девон практически лишены растительности и представителей животного мира. Но это место очень привлекательно ученым и исследователям, так как климатические условия Девона максимально близки к суровым условиям Марса.
В летний период здесь регулярно проводятся исследования и тестируется техника, для будущих полетов на Марс...
Так выглядит цивилизационный разрыв. Так выглядит отчет по понятиям. Когда в качестве российских экспертов на всех возможных YouTube каналах засвечены огромные бородатые дядьки с рожами боевиков-маждахедов из как бы научного рф-спецназа, утверждающие, что они, например, сosmo-орнитологи либо сosmo-археологи, во что лично я в последнее время верю очень и очень слабо, особенно в той их части, которая касается якобы духовного процветания нынешнего Марса потомками косо-русичами обетованного.
И вот почему. Позвонил приятель живущий в одном из южных украинских городков и рассказал о домашней приблудной бабушке, которой уже девятый десяток лет, и которая всю свою сознательную жизнь посвятила живой этики Рериха и прошла под знаменем своей крепкой Веры едва ли не от гарнизона к по гарнизону - от древних Карпат до юных Курил, и везде, где была, читала лекции о духовной этики Рерихов - отца, сына и святого духа, называя себя то ли их племянницей, то ли внучатой племянницей, даже не в этом...
Суть в кухонном апофеозе всей старческой дурости, когда на оглохшей от телефонного скрежета кухне вдруг прозвучала фраза, что легендарные атланты, постигшие все азы и прелести левитации, стали влетать в чужие форточки, и там бесконечно гадить неизвестным и незнакомым им людям, вследствие чего они были наказаны и внезапно умерли, а их озорные, беспокойные души тут же были переселены в тела первых на планете китайцев, которые и стали вылетать со всех древних форточек, в которые накануне влетали атланты.
Ну что вы тут скажите... Конечно, можно посмеяться над недолугостью крепко привравшей тетушки похеренную историю Атлантиды на её 87-ом земном годке жизни, и на том успокоиться, но только не предстоящем к 2030 г. случае с Марсом.
Мы точно вскоре осязаемо встретим планету, которая точно в земном понимании скорее мертва чем жива, и скорее всего, действительно там могут отыскать некие инопланетные записыватели-мелофоны усопших некогда душ былых марсиан, записанные на каких-то древних носителях информации, из которых мы сможем когда-нибудь чисто гипотетически и не скоро почерпнуть некую инфу о том мире, который не состоялся по независящим от него причинам, и узнать древнейшую суть вещей грустных и страшных, но в случае с реальными марсианскими птицами можно наверняка узнать всё сразу и прямо сейчас!
Хотя, маленький Марс действительно обнаружен в Тихом океане, новый остров в архипелаге Тонга может стать моделью для исследования эволюции Марса. По крайней мере, так утверждают исследователи из НАСА. Ученые наблюдали за островком на протяжении трех лет.
Родился он после мощного извержения подводного вулкана в декабре 2014 г. Вулканическому острову пророчили лишь несколько месяцев жизни. Но теперь, ученые убедились - он может просуществовать до трех десятков лет. И помочь ученым понять, как формировался ландшафт Красной планеты.
Как известно, ученые из NASA готовят реальную миссию на Марс, которая запланирована к 2030 г. Ранее они рассказали о науке в фильме "Марсианин", сравнив киношные события с реальной подготовкой отправки астронавтов на Марс...
Вы помните эти ужасные съемки морских птиц которые погибли в пластиковом море среди волн Тихого океана, прежде чем сейчас это величайшая планетарная груда пластика начала каким-то образом перерабатываться прямо в океане, и пройдёт всего каких-нибудь 100-200 лет, иВеле Штылвелд: Паром на Рубиконе
(Сослагаемая симфония текстов)
Сколько не моделируй марсианские хроники, в реале они ужасны. На старте марсианских корветов членов многочисленных экипажей мы хоронили, пока окончательно не запретили высадки на Марс колонистов. На Марс мы спускали их только хоронить. И это были достойны похороны, потому что там, где умирали наши тела, рождались и роились, росли и галопировали колонии земных бактерий, хоть и кладбищенских, но земных, присыпаемых красным песком и переносимые буйными микрометеоритными надпланетными вихрями.
Сновидения переходят в дрожащие миражи, чем и как зацепится за Марс? Отроки и отрочицы обильно защищенного торового пространства - здесь некогда был марсианский колайдер - бредут по инсценированному подиуму как бы того Марса, который встретил землян в тридцатые годы двадцать первого века...
Микрометеоритные потоки уже не пронзают тела, солнечная радиация не сжигает каждые пятнадцать минут, красные пески не вырывают плоть с мгновенно закипающей кровью, но вот слёзы, бурные горючие слезы по дерзким любознательным предкам размягчают мои сны из будущего. Я рыдаю! Взгрустните и обо мне, потомки мои. Я не исследовал Марс, я просто проживал его во сне на недочеловеческой планете Земля... И дайте мне проснуться!..
Это автобиографическая феерия, состоящая из очень популярных и новых текстов, главная суть которых, что они словно превращаются в сетевой сериал, в котором мелькают постепенно разворачивающиеся и сменяющие друг друга образные ряды с непременно узнаваемыми и знакомыми до боли героями, для которых жить - это еще и верить в сказку жизни, в ее фантасмагорийство, miracle, чудо...
Это потому, что все мы привыкаем жить в собственном ритме, а вот память словно живет рывками. Пробиваться сквозь память с годами становится все трудней и трудней. Возникает вязкость вчерашних слов, дневников, мыслей, даже, казалось бы, востребованных прежде рассказов, которые превращаются в главы, а главы в книгу.
Кто-то назовет эту сослагаемую симфонию текстов на литературном жаргоне "булыжником", а я и не стану возражать, потому что переболевшее время - это настоящий булыжник, который, как вечный камень за пазухой теребит мою душу. И будет уже теребить до самого последнего дня.
По замыслу - это очередная фантасмагория, одна из тех, которых еще будет и будет. Кто когда-то отыщет отдельные рассказы раннего периода с той же фабулой, пусть вспомнит, что великий Бальзак переписывал свою повесть "Гобсек" трижды!
Новый взгляд на новые и старые, прожитые во времени тексты.
С уважением, автор помочь ученым понять, как формировался ландшафт Красной планеты.
Как известно, ученые из NASA готовят реальную миссию на Марс, которая запланирована к 2030 г. Ранее они рассказали о науке в фильме "Марсианин", сравнив киношные события с реальной подготовкой отправки астронавтов на Марс...
Вы помните эти ужасные съемки морских птиц которые погибли в пластиковом море среди волн Тихого океана, прежде чем сейчас это величайшая планетарная груда пластика начала каким-то образом перерабатываться прямо в океане, и пройдёт всего каких-нибудь 100-200 лет...
Сколько не моделируй марсианские хроники, в реале они ужасны. На старте марсианских корветов членов многочисленных экипажей мы хоронили, пока окончательно не запретили высадки на Марс колонистов. На Марс мы спускали их только хоронить. И это были достойны похороны, потому что там, где умирали наши тела, рождались и роились, росли и галопировали колонии земных бактерий, хоть и кладбищенских, но земных, присыпаемых красным песком и переносимые буйными микрометеоритными надпланетными вихрями.
Сновидения переходят в дрожащие миражи, чем и как зацепится за Марс? Отроки и отрочицы обильно защищенного торового пространства - здесь некогда был марсианский колайдер - бредут по инсценированному подиуму как бы того Марса, который встретил землян в тридцатые годы двадцать первого века...
Микрометеоритные потоки уже не пронзают тела, солнечная радиация не сжигает каждые пятнадцать минут, красные пески не вырывают плоть с мгновенно закипающей кровью, но вот слёзы, бурные горючие слезы по дерзким любознательным предкам размягчают мои сны из будущего. Я рыдаю! Взгрустните и обо мне, потомки мои. Я не исследовал Марс, я просто проживал его во сне на недочеловеческой планете Земля... И дайте мне проснуться!..
Это автобиографическая феерия, состоящая из очень популярных и новых текстов, главная суть которых, что они словно превращаются в сетевой сериал, в котором мелькают постепенно разворачивающиеся и сменяющие друг друга образные ряды с непременно узнаваемыми и знакомыми до боли героями, для которых жить - это еще и верить в сказку жизни, в ее фантасмагорийство, miracle, чудо...
Это потому, что все мы привыкаем жить в собственном ритме, а вот память словно живет рывками. Пробиваться сквозь память с годами становится все трудней и трудней. Возникает вязкость вчерашних слов, дневников, мыслей, даже, казалось бы, востребованных прежде рассказов, которые превращаются в главы, а главы в книгу.
Кто-то назовет эту сослагаемую симфонию текстов на литературном жаргоне "булыжником", а я и не стану возражать, потому что переболевшее время - это настоящий булыжник, который, как вечный камень за пазухой теребит мою душу. И будет уже теребить до самого последнего дня.
По замыслу - это очередная фантасмагория, одна из тех, которых еще будет и будет. Кто когда-то отыщет отдельные рассказы раннего периода с той же фабулой, пусть вспомнит, что великий Бальзак переписывал свою повесть "Гобсек" трижды!
Новый взгляд на новые и старые, прожитые во времени тексты.
С уважением, автор
Когда Ицык вырвался за тощий изгиб Бабьего Яра, ноги его сами повели на Подол через самые глухие его предместья… Он сам того не ведая оказался на окраине Гончарной улицы у самого дома Олейников. Во дворе было тихо… На него надвигался прибитый к самой земле сарайчик со свежим разрытием. Похоже, что именно так выбрасывали мещане из своих погребов излишки земли… Но именно в таком месте можно было поискать прохода в чей-нибудь не до конца отрытый подвал…
Ицык остервенело стал прорываться вглубь… Губы его тряслись, лицо бил нервный тик. Он внезапно превратился в неистового земного крота… Сработал инстинкт самосохранения, и внезапно он таки обрушился вниз….
Там-то его и оглушил хозяин лопатой. Заступ лопаты хлопнул его по височной области и он от боли оглох… Через ушные раковины внезапно хлынула кровь…
– Хто це там нам на лишенько?
– Мабуть що єврей…
– То ти вбив людину! Ой, горя нам цього ще не вистачало…
– Замовкни, бач, дихає… Принеси гарячої води та вимий його якось.
Мать, с тех для Ицыка Олейничиха стала матерью, обмыла его голову и стала обтирать тело, леденея от ужаса, что всё тело юноши было в крови…
Он пролежал несколько дней рядом с загончиком для свиней, подтекая свиной мочой и не подавая признаков жизни… За это время Олейничиха научила шестилетнюю Милку ходить за больным и обтирать уксусом его голову, руки и ноги… Несколько раз отдельной светлой мочалой Милка капала ему в рот разведенным с уксусом раствором воды и, наконец, Ицык услыхал тихое рохканье…
«Здичавілі кнури торохкають в бадиллі…» – почему-то пронеслось у него в голове. Голова всё ещё болела. Он прикоснулся к голове и обнаружил, что он теперь острижен строго по-козацки прямо под горщик… Это его улыбнуло. Но дальше до глубины души был у юноши лёд…. Древние еврейские ангелы в его душе больше не жили… И хотя среди верующих иудеев нет юродивых подобно православным, но есть и у них свои убогие в миру, но просветленные духом…
Ицыка и прежде считали в синагоге таким, но теперь он превратился в подобного человека до самого донца своей души, не перенесшей столь огромного человеческого страданья, столь дикого нечеловеческого горя невольного очевидца, спасти жизнь которого неизвестно для чего отважился сам Гошем.
Так потянулись бесконечные бесцветные дни, месяцы, годы… Ицык принципиально свинины не ел… И потому жил едва ли не на одном картофельном клее… А ещё он делал себе лепешки из протертого зерна и крупы, которые стали в подспорье и самим хозявам-украинцам, и их русявой дочери Милке, поскольку сыновей пришлось отправить к дальней родне в село, чтобы тех не угнали на каторжные работы в Германию...
Девочка с удовольствием ела эти по сути бедуинские коржики, которые и готовились по той же бедуинской технологии… Прямо на костер на двух опорных кирпичах из крепкозаваренного желтого обжига глины клался лист железа, на который наливалась одна столовая ложка жидкой крупяно-зерновой кашицы, которую Ицык перед этим тщательно часами молол, переминая до тонкого абразивного порошка…
При этом он тихо напевал у себя под носом бесконечные псалма на старинном иврите, под которые Милка порой и засыпала. Доверие делать подобное кушанье Ицык заслужил после того, когда по крупицам насобирал крошки и зернышки прямо у свиного загончика… Кушанье поразило хозяев…
– Отака вона, мабуть, ота манна небесна, – со вздохом произнес старший Олейник и как-то принес Ицыку медную ступку с пестиком и около ста граммов всяческих круп…
– Тільки не греми, бо лихо буде усім, – приказал строго старик. И Ицык стал прижимать ступу к своим тощим коленям. При этом пестиком он осторожно прошкрябывал по донышку ступы да так искусно, что казалось, что это скрипят в норе обыкновенные мыши-полевки. К этому поскрипыванию додавалось тихое хлипкое похрюкивание свинской братии, которую держали обычно в намордниках, «щоб не кавкали».
Милка же большую часть времени уже привычно молчала, слушая с напряжение как очень тихо и благостно выводит псалмы Всевышнему её соподвальник и друг. Поскольку, когда во дворе была непогода, Милка прижималась к нему как к старшему брату, а он тихо пел, пел, и пел славу Всевышнему, превозмогая боль, которая навсегда поселилась в его блаженной душе.
5.
За правду надо бороться. Много раз на разный лад повторять
эту правду, пока эта правда не станет мифом. Автор
Конечно, интересно и поучительно... читать откровения иного сетевого автора, который представляет из себя практического последователя украинской прикладной предметной психиатрии.
Автор столь ничтожен по своей человеческой сути мог бы не иметь отношения к данному давнему повествованию, если бы и наш Шма Исраэль был бы ординарным земным жителем, но Гошем послал ему, перенесшему расстрельный день в Бабьем яру, тихое пожизненное безумие, которое выходило на гласные звуки только два раза в сутки: в шесть часов утра и в шесть часов вечера. В эти сроки Шма Исраэль торжественно и баритонисто пел на древнем иврите псалмы Всевышнему…
Он и сном духом не ведал, что врач киевского психдиспансера, живописуя проблему взаимотрений психического больного и санитаров с согласия врача-психиатра будет констатировать присутствие в практике украинской психиатрии самых ординарных физических пыток...
Выбитый верхний зубной ряд – хи-хи...
Двери в туалете отсутствуют, психи обоих полов отправляют малую и большую нужду на виду друг у дружки и санитаров-смотрителей – ха-ха…
«Я приказал сутки его не кормить...» – ге-ге…
(чтобы назавтра не гадил и не швырялся в меня, украинского врача, экскрементами)
…Был бы тот украинский представитель современной психиатрии простым советским ординарным врачом - грохнул бы человеку, над которым произдевался прямо в последующий диагноз вяло текущую шизофрению и отправил бы в Казанскую тюремную психбольничку... А шо... Санитары там гуторят по-татарски... Криков и печалей неудачливого психбольного не разберут…
20.
Последние птицы Марса - мускулистые, розовые, плоскогрудые с огромными мехами легких, внешне схожих с кузнечными мехами, которыми раздували жар где-то очень давно на моей родной планете Земля, отличались вытянутыми длинногорловыми гортанями, и тем, что под ними располагались плоские легочные сумки, способные даже в очень редкой марсианской атмосфере внезапно и мощно наполняться на вздохе многообразным газовым коктейлем, который присутствием своим давал присутствующим внутри грубым фильтровым фибрам абсорбировать полезные для себя: кислород и аргон, и выдыхать всё прочее с протяжным тревожным стоном.
Они плывут по марсианскому небу ключами курлыча и плача, затем кто-то из них уже навсегда падает на поверхность Марса, с иссушенной пыльной поверхности которого больше уже не взлететь, больше уже не вздохнуть, не ощутить больше силу и волю последнего полёта в самой последней птичьей стаей над умирающим Марсом.
Удивительная и грозная красота внезапной величественной смерти - мгновение назад птицы парили: красиво и вольно, и вот, только через мгновенье, они уже только рухлядь, рухнувшая на Марс в розовом оперение, которое в марсианском предвечерье светится странным фиолетово-синий цветом еще не смерти, а странно бесконечного сна. Марсианский Танос нелеп и страшен. В нем сила смерти и плата за несостоявшийся мир.
И только птицы. Они здесь причем? Почему именно они стали последней каплей разрушительного возмездия это красивой прежде планеты? Почему прощание с ними так неочевидно и горько с тем, чтобы и речи не было любимой древней планете.
Наверное, в небе умиравшего Марса это были не голуби, наверное, это были столь странные для землян полу-лебеди, полу-вороны, такие же необычные и непонятные среди природы прочих черных ворон и белых лебедей, как необычные и малопонятные на Земле черные лебеди и белые вороны.
У этих уплощенных марсианских ворон были лебединые гортани и шкура носорога, у этих едва ли что лебедей была розовая оперение, как и у нежно-розовых земных фламинго. Но эти последние неземные марсианские птицы большую часть своей жизни проводили в неторопливых ключах, в поднебесном парении ключами над поверхностью Марса.
Они были последними из тех, кто уцелел уже даже не на Марсе, а только в его Преднебесье, которое всё время спешно и алчно пожирал солнечный ветер.
В этой бессмысленной эпопеи возникла самая последняя боль, которая отозвалась тихим шелестом новых песчаных бурь, которые всё круче и строже начинали контролировать отдельные плоские, а затем и горные районы обезвоженного внезапным разрушением Марса, и уже только когда бури стали постоянной составляющей в марсианской погоде, остатки воды превращенной этим разрушением в лед не успевали превращаться в воду даже в немногие самые теплые часы на планете, и тогда из рядовых вечерних напластование не являлось хотя бы к середине дня даже капли сгорклой воды, и птицам стало нечего пить, и они ощутили самую последнюю в жизни своей жажду.
А когда самые последние пауки, ползавшие изредка по планете тоже превратились в некие замирающие, сначала желеобразные, а затем мумифицированные памятники самим себе, не смогли ни доползти, ни даже до своих последних марсианских укрытий, для самых последних птиц над Марсом наступил голод.
Просто и этим неземным паукам невозможно было укрыться, а воду, застывшую в некогда ключевых холодных ручьях невозможно было выпить.
И тогда птицы поднимались высоко в небо, но и там им невозможно было вздохнуть, потому что каждые пятнадцать минут на планету, лишенную магнитосферы, врывался солнечный ветер и уносил с собой свою страшную добычу - газ, состоящий из молекул водорода, кислорода, аргона, азота - наиболее важных для того, чтобы из них состоялась хоть какая-нибудь дыхательная смесь.
Вздох - и дыхательная смесь еще есть, выдох - и она разбита на отдельные молекулы и унесена с порывами солнечного ветра в сторону пояса Койпера. А это очень и очень далеко от Марса, и туда розовым вороном просто не долететь...
Когда земляне впервые увидели Марс, на нём лежали огромные скопище птичьих черепов неведомых землянам розовых лебединых ворон Марса.
21.
Птичий Марс жив, если щепетильнее "пошукать"...
Канадский безлюдный птичий остров Девон относится к числу самых тихих островов в мире. И хотя он является одним из многих, но где-то там, в акватории Северной Канады и находится остров, и на котором якобы снималось всё нынешнее американское марсианское кино: там бороздил тропы марсоход, там обнаруживались в большом количестве птичьи черепа, там еще происходило очень много странного и киношного - именно так утверждают российские эксперты.
Они всегда что-то утверждают в пику исследованного представителями тех стран и народов, которые реально стоят на кромке прорыва нашей цивилизацией хрупких кромок неведомого.
И всё же... Что за этим стоит? Неужели одни креативные поделки из сброшенных в океан пластиковых бутылок. Ан, нет... За этим действительно скрывается остров Девон - самый большой в мире необитаемый остров.
Остров Девон входит в состав Островов Королевы Елизаветы. Крупнейший необитаемый остров на земном шаре, площадь - 55 247 км?, длина береговой лини 3 589 км. Занимает 27 место по площади в мире и 6-е в Канаде. По форме напоминает латинскую букву L (или старинный деревянный голландский башмак). Длина острова с запада на восток составляет 503 км, с юга на север — 289 км.
Остров расположен к северу от пролива Ланкастер, отделяющего его от острова Баффинова Земля. На западе пролив Веллингтон отделяет Девон от острова Корнуоллис, а пролив Пенни — от острова Батерст, на северо-западе пролив Кардиган — от небольшого острова Норт-Кент, на севере пролив Джонс — от острова Элсмир, на северо-востоке — пролив Леди-Анн от острова Коберг, с востока остров омывает море Баффина.
Остров Девон имеет три обширные геологических зоны. Восточная зона занимает восточную оконечность острова от линии, идущей от мыса Спарбо на северном побережье к заливу Крокер на южном побережье, охватывает часть Канадского Щита и почти полностью покрыта громадной ледяной шапкой площадью 12 000 км? и содержащей приблизительно 3 980 км? льда, с максимальной толщиной 880 метров. Под слоем льда находится и высочайшая вершина острова (1921 метр над уровнем моря).
Центральная зона расположена между заливом Крокер и линией, проложенной на юго-запад от фиорда Викс на севере к заливу Dragleybeck на южном побережье, местность состоит из поднятого плато на высоте 300 - 400 метров. Эта зона представляет собой часть плато Ланкастер (части этого плато также находятся на островах Баффинова Земля и Элсмир, а также на полуострове Бутия материковой части Канады). Северо-западная зона включает всю остальную часть острова, включая полуостров Гриннел. На территории этой зоны преобладает холмистая местность
Сложен докембрийским гнейсом и палеозойскими алевритами и сланцами. Из-за сравнительно больших высот над уровнем моря и расположения на высоких широтах на острове обитает лишь небольшая популяция овцебыков. мелкие птицы и млекопитающие. Животный мир острова сконцентрирован на равнинах Трулав (англ. Truelove Lowland), где более благоприятный микроклимат и относительно более обильная арктическая растительность. Температура в короткое лето (от 40 до 55 дней) редко поднимается выше 10 °C, а зимой может опускаться ниже ?50°C. В условиях полярной тундры на острове Девон выпадает мало осадков.
На острове расположен ударный кратер Хотон (англ. Haughton), образовавшийся около 39 миллионов лет назад при падении метеорита диаметром около 2 км. При ударе образовался кратер диаметром около 24 км, который заполнился водой и несколько миллионов лет существовал в виде озера.
Остров был открыт в 1616 г. британской экспедицией Уильяма Баффина и Р.Байлота во время поисков Северо-Западного прохода из Атлантического в Тихий океан. В 1819 г. назван в честь графства Девон в Великобритании известным английским мореплавателем Вильямом Парри.
В августе 1924 г. была открыта станция в Дандас Харборе (англ.Dundas Harbour) в рамках правительственной программы, имевшей целью ограничить китобойные промыслы других стран в Канаде.
В 1934 г. падение цен на пушнину и некоторые другие причины экономического характера заставили переселиться на Девон 53 семьи инуитов с Баффиновой Земли. Однако из-за гораздо более суровых климатических условий инуиты покинули остров в 1936. В Дандас Харбор в 1940-х гг. открылся пограничный гарнизон, но был окончательно закрыт в 1951 г.
В июле 2004 на Девоне временно поселились пятеро ученых и двое журналистов, которые моделировали условия жизни и работы на планете Марс. Кроме того, на Девоне НАСА проводит программу изучения геологии, гидрологии, ботаники и микробиологии.
Сегодня в Дандас Харборе сохранились лишь остатки нескольких строений.
Необитаемость острова объясняется весьма просто. Его грунт находится в промерзшем состоянии большую часть года. Особенно это касается его восточной части, где земля покрыта толстым слоем льда примерно в 500-700 метров. Лишь на 40-50 дней в году часть земли оттаивает, а летняя температура не превышает +8 градусов по Цельсию.
Бесплодные пустоши острова Девон практически лишены растительности и представителей животного мира. Но это место очень привлекательно ученым и исследователям, так как климатические условия Девона максимально близки к суровым условиям Марса.
В летний период здесь регулярно проводятся исследования и тестируется техника, для будущих полетов на Марс...
Так выглядит цивилизационный разрыв. Так выглядит отчет по понятиям. Когда в качестве российских экспертов на всех возможных YouTube каналах засвечены огромные бородатые дядьки с рожами боевиков-маждахедов из как бы научного рф-спецназа, утверждающие, что они, например, сosmo-орнитологи либо сosmo-археологи, во что лично я в последнее время верю очень и очень слабо, особенно в той их части, которая касается якобы духовного процветания нынешнего Марса потомками косо-русичами обетованного.
И вот почему. Позвонил приятель живущий в одном из южных украинских городков и рассказал о домашней приблудной бабушке, которой уже девятый десяток лет, и которая всю свою сознательную жизнь посвятила живой этики Рериха и прошла под знаменем своей крепкой Веры едва ли не от гарнизона к по гарнизону - от древних Карпат до юных Курил, и везде, где была, читала лекции о духовной этики Рерихов - отца, сына и святого духа, называя себя то ли их племянницей, то ли внучатой племянницей, даже не в этом...
Суть в кухонном апофеозе всей старческой дурости, когда на оглохшей от телефонного скрежета кухне вдруг прозвучала фраза, что легендарные атланты, постигшие все азы и прелести левитации, стали влетать в чужие форточки, и там бесконечно гадить неизвестным и незнакомым им людям, вследствие чего они были наказаны и внезапно умерли, а их озорные, беспокойные души тут же были переселены в тела первых на планете китайцев, которые и стали вылетать со всех древних форточек, в которые накануне влетали атланты.
Ну что вы тут скажите... Конечно, можно посмеяться над недолугостью крепко привравшей тетушки похеренную историю Атлантиды на её 87-ом земном годке жизни, и на том успокоиться, но только не предстоящем к 2030 г. случае с Марсом.
Мы точно вскоре осязаемо встретим планету, которая точно в земном понимании скорее мертва чем жива, и скорее всего, действительно там могут отыскать некие инопланетные записыватели-мелофоны усопших некогда душ былых марсиан, записанные на каких-то древних носителях информации, из которых мы сможем когда-нибудь чисто гипотетически и не скоро почерпнуть некую инфу о том мире, который не состоялся по независящим от него причинам, и узнать древнейшую суть вещей грустных и страшных, но в случае с реальными марсианскими птицами можно наверняка узнать всё сразу и прямо сейчас!
Хотя, маленький Марс действительно обнаружен в Тихом океане, новый остров в архипелаге Тонга может стать моделью для исследования эволюции Марса. По крайней мере, так утверждают исследователи из НАСА. Ученые наблюдали за островком на протяжении трех лет.
Родился он после мощного извержения подводного вулкана в декабре 2014 г. Вулканическому острову пророчили лишь несколько месяцев жизни. Но теперь, ученые убедились - он может просуществовать до трех десятков лет. Впрочем, съеденные в ночное время и вскормленные в беспросветных сумерках, подсвинки эти даже теоретически не могли желать себе лучшей участи, чем быть украдкой съеденными и оказаться в тощей бездне вечно несытых хозяйских желудков…
Когда Ицык вырвался за тощий изгиб Бабьего Яра, ноги его сами повели на Подол через самые глухие его предместья… Он сам того не ведая оказался на окраине Гончарной улицы у самого дома Олейников. Во дворе было тихо… На него надвигался прибитый к самой земле сарайчик со свежим разрытием. Похоже, что именно так выбрасывали мещане из своих погребов излишки земли… Но именно в таком месте можно было поискать прохода в чей-нибудь не до конца отрытый подвал…
Ицык остервенело стал прорываться вглубь… Губы его тряслись, лицо бил нервный тик. Он внезапно превратился в неистового земного крота… Сработал инстинкт самосохранения, и внезапно он таки обрушился вниз….
Там-то его и оглушил хозяин лопатой. Заступ лопаты хлопнул его по височной области и он от боли оглох… Через ушные раковины внезапно хлынула кровь…
– Хто це там нам на лишенько?
– Мабуть що єврей…
– То ти вбив людину! Ой, горя нам цього ще не вистачало…
– Замовкни, бач, дихає… Принеси гарячої води та вимий його якось.
Мать, с тех для Ицыка Олейничиха стала матерью, обмыла его голову и стала обтирать тело, леденея от ужаса, что всё тело юноши было в крови…
Он пролежал несколько дней рядом с загончиком для свиней, подтекая свиной мочой и не подавая признаков жизни… За это время Олейничиха научила шестилетнюю Милку ходить за больным и обтирать уксусом его голову, руки и ноги… Несколько раз отдельной светлой мочалой Милка капала ему в рот разведенным с уксусом раствором воды и, наконец, Ицык услыхал тихое рохканье…
«Здичавілі кнури торохкають в бадиллі…» – почему-то пронеслось у него в голове. Голова всё ещё болела. Он прикоснулся к голове и обнаружил, что он теперь острижен строго по-козацки прямо под горщик… Это его улыбнуло. Но дальше до глубины души был у юноши лёд…. Древние еврейские ангелы в его душе больше не жили… И хотя среди верующих иудеев нет юродивых подобно православным, но есть и у них свои убогие в миру, но просветленные духом…
Ицыка и прежде считали в синагоге таким, но теперь он превратился в подобного человека до самого донца своей души, не перенесшей столь огромного человеческого страданья, столь дикого нечеловеческого горя невольного очевидца, спасти жизнь которого неизвестно для чего отважился сам Гошем.
Так потянулись бесконечные бесцветные дни, месяцы, годы… Ицык принципиально свинины не ел… И потому жил едва ли не на одном картофельном клее… А ещё он делал себе лепешки из протертого зерна и крупы, которые стали в подспорье и самим хозявам-украинцам, и их русявой дочери Милке, поскольку сыновей пришлось отправить к дальней родне в село, чтобы тех не угнали на каторжные работы в Германию...
Девочка с удовольствием ела эти по сути бедуинские коржики, которые и готовились по той же бедуинской технологии… Прямо на костер на двух опорных кирпичах из крепкозаваренного желтого обжига глины клался лист железа, на который наливалась одна столовая ложка жидкой крупяно-зерновой кашицы, которую Ицык перед этим тщательно часами молол, переминая до тонкого абразивного порошка…
При этом он тихо напевал у себя под носом бесконечные псалма на старинном иврите, под которые Милка порой и засыпала. Доверие делать подобное кушанье Ицык заслужил после того, когда по крупицам насобирал крошки и зернышки прямо у свиного загончика… Кушанье поразило хозяев…
– Отака вона, мабуть, ота манна небесна, – со вздохом произнес старший Олейник и как-то принес Ицыку медную ступку с пестиком и около ста граммов всяческих круп…
– Тільки не греми, бо лихо буде усім, – приказал строго старик. И Ицык стал прижимать ступу к своим тощим коленям. При этом пестиком он осторожно прошкрябывал по донышку ступы да так искусно, что казалось, что это скрипят в норе обыкновенные мыши-полевки. К этому поскрипыванию додавалось тихое хлипкое похрюкивание свинской братии, которую держали обычно в намордниках, «щоб не кавкали».
Милка же большую часть времени уже привычно молчала, слушая с напряжение как очень тихо и благостно выводит псалмы Всевышнему её соподвальник и друг. Поскольку, когда во дворе была непогода, Милка прижималась к нему как к старшему брату, а он тихо пел, пел, и пел славу Всевышнему, превозмогая боль, которая навсегда поселилась в его блаженной душе.
5.
За правду надо бороться. Много раз на разный лад повторять
эту правду, пока эта правда не станет мифом. Автор
Конечно, интересно и поучительно... читать откровения иного сетевого автора, который представляет из себя практического последователя украинской прикладной предметной психиатрии.
Автор столь ничтожен по своей человеческой сути мог бы не иметь отношения к данному давнему повествованию, если бы и наш Шма Исраэль был бы ординарным земным жителем, но Гошем послал ему, перенесшему расстрельный день в Бабьем яру, тихое пожизненное безумие, которое выходило на гласные звуки только два раза в сутки: в шесть часов утра и в шесть часов вечера. В эти сроки Шма Исраэль торжественно и баритонисто пел на древнем иврите псалмы Всевышнему…
Он и сном духом не ведал, что врач киевского психдиспансера, живописуя проблему взаимотрений психического больного и санитаров с согласия врача-психиатра будет констатировать присутствие в практике украинской психиатрии самых ординарных физических пыток...
Выбитый верхний зубной ряд – хи-хи...
Двери в туалете отсутствуют, психи обоих полов отправляют малую и большую нужду на виду друг у дружки и санитаров-смотрителей – ха-ха…
«Я приказал сутки его не кормить...» – ге-ге…
(чтобы назавтра не гадил и не швырялся в меня, украинского врача, экскрементами)
…Был бы тот украинский представитель современной психиатрии простым советским ординарным врачом - грохнул бы человеку, над которым произдевался прямо в последующий диагноз вяло текущую шизофрению и отправил бы в Казанскую тюремную психбольничку... А шо... Санитары там гуторят по-татарски... Криков и печалей неудачливого психбольного не разберут…
20.
Последние птицы Марса - мускулистые, розовые, плоскогрудые с огромными мехами легких, внешне схожих с кузнечными мехами, которыми раздували жар где-то очень давно на моей родной планете Земля, отличались вытянутыми длинногорловыми гортанями, и тем, что под ними располагались плоские легочные сумки, способные даже в очень редкой марсианской атмосфере внезапно и мощно наполняться на вздохе многообразным газовым коктейлем, который присутствием своим давал присутствующим внутри грубым фильтровым фибрам абсорбировать полезные для себя: кислород и аргон, и выдыхать всё прочее с протяжным тревожным стоном.
Они плывут по марсианскому небу ключами курлыча и плача, затем кто-то из них уже навсегда падает на поверхность Марса, с иссушенной пыльной поверхности которого больше уже не взлететь, больше уже не вздохнуть, не ощутить больше силу и волю последнего полёта в самой последней птичьей стаей над умирающим Марсом.
Удивительная и грозная красота внезапной величественной смерти - мгновение назад птицы парили: красиво и вольно, и вот, только через мгновенье, они уже только рухлядь, рухнувшая на Марс в розовом оперение, которое в марсианском предвечерье светится странным фиолетово-синий цветом еще не смерти, а странно бесконечного сна. Марсианский Танос нелеп и страшен. В нем сила смерти и плата за несостоявшийся мир.
И только птицы. Они здесь причем? Почему именно они стали последней каплей разрушительного возмездия это красивой прежде планеты? Почему прощание с ними так неочевидно и горько с тем, чтобы и речи не было любимой древней планете.
Наверное, в небе умиравшего Марса это были не голуби, наверное, это были столь странные для землян полу-лебеди, полу-вороны, такие же необычные и непонятные среди природы прочих черных ворон и белых лебедей, как необычные и малопонятные на Земле черные лебеди и белые вороны.
У этих уплощенных марсианских ворон были лебединые гортани и шкура носорога, у этих едва ли что лебедей была розовая оперение, как и у нежно-розовых земных фламинго. Но эти последние неземные марсианские птицы большую часть своей жизни проводили в неторопливых ключах, в поднебесном парении ключами над поверхностью Марса.
Они были последними из тех, кто уцелел уже даже не на Марсе, а только в его Преднебесье, которое всё время спешно и алчно пожирал солнечный ветер.
В этой бессмысленной эпопеи возникла самая последняя боль, которая отозвалась тихим шелестом новых песчаных бурь, которые всё круче и строже начинали контролировать отдельные плоские, а затем и горные районы обезвоженного внезапным разрушением Марса, и уже только когда бури стали постоянной составляющей в марсианской погоде, остатки воды превращенной этим разрушением в лед не успевали превращаться в воду даже в немногие самые теплые часы на планете, и тогда из рядовых вечерних напластование не являлось хотя бы к середине дня даже капли сгорклой воды, и птицам стало нечего пить, и они ощутили самую последнюю в жизни своей жажду.
А когда самые последние пауки, ползавшие изредка по планете тоже превратились в некие замирающие, сначала желеобразные, а затем мумифицированные памятники самим себе, не смогли ни доползти, ни даже до своих последних марсианских укрытий, для самых последних птиц над Марсом наступил голод.
Просто и этим неземным паукам невозможно было укрыться, а воду, застывшую в некогда ключевых холодных ручьях невозможно было выпить.
И тогда птицы поднимались высоко в небо, но и там им невозможно было вздохнуть, потому что каждые пятнадцать минут на планету, лишенную магнитосферы, врывался солнечный ветер и уносил с собой свою страшную добычу - газ, состоящий из молекул водорода, кислорода, аргона, азота - наиболее важных для того, чтобы из них состоялась хоть какая-нибудь дыхательная смесь.
Вздох - и дыхательная смесь еще есть, выдох - и она разбита на отдельные молекулы и унесена с порывами солнечного ветра в сторону пояса Койпера. А это очень и очень далеко от Марса, и туда розовым вороном просто не долететь...
Когда земляне впервые увидели Марс, на нём лежали огромные скопище птичьих черепов неведомых землянам розовых лебединых ворон Марса.
21.
Птичий Марс жив, если щепетильнее "пошукать"...
Канадский безлюдный птичий остров Девон относится к числу самых тихих островов в мире. И хотя он является одним из многих, но где-то там, в акватории Северной Канады и находится остров, и на котором якобы снималось всё нынешнее американское марсианское кино: там бороздил тропы марсоход, там обнаруживались в большом количестве птичьи черепа, там еще происходило очень много странного и киношного - именно так утверждают российские эксперты.
Они всегда что-то утверждают в пику исследованного представителями тех стран и народов, которые реально стоят на кромке прорыва нашей цивилизацией хрупких кромок неведомого.
И всё же... Что за этим стоит? Неужели одни креативные поделки из сброшенных в океан пластиковых бутылок. Ан, нет... За этим действительно скрывается остров Девон - самый большой в мире необитаемый остров.
Остров Девон входит в состав Островов Королевы Елизаветы. Крупнейший необитаемый остров на земном шаре, площадь - 55 247 км?, длина береговой лини 3 589 км. Занимает 27 место по площади в мире и 6-е в Канаде. По форме напоминает латинскую букву L (или старинный деревянный голландский башмак). Длина острова с запада на восток составляет 503 км, с юга на север — 289 км.
Остров расположен к северу от пролива Ланкастер, отделяющего его от острова Баффинова Земля. На западе пролив Веллингтон отделяет Девон от острова Корнуоллис, а пролив Пенни — от острова Батерст, на северо-западе пролив Кардиган — от небольшого острова Норт-Кент, на севере пролив Джонс — от острова Элсмир, на северо-востоке — пролив Леди-Анн от острова Коберг, с востока остров омывает море Баффина.
Остров Девон имеет три обширные геологических зоны. Восточная зона занимает восточную оконечность острова от линии, идущей от мыса Спарбо на северном побережье к заливу Крокер на южном побережье, охватывает часть Канадского Щита и почти полностью покрыта громадной ледяной шапкой площадью 12 000 км? и содержащей приблизительно 3 980 км? льда, с максимальной толщиной 880 метров. Под слоем льда находится и высочайшая вершина острова (1921 метр над уровнем моря).
Центральная зона расположена между заливом Крокер и линией, проложенной на юго-запад от фиорда Викс на севере к заливу Dragleybeck на южном побережье, местность состоит из поднятого плато на высоте 300 - 400 метров. Эта зона представляет собой часть плато Ланкастер (части этого плато также находятся на островах Баффинова Земля и Элсмир, а также на полуострове Бутия материковой части Канады). Северо-западная зона включает всю остальную часть острова, включая полуостров Гриннел. На территории этой зоны преобладает холмистая местность
Сложен докембрийским гнейсом и палеозойскими алевритами и сланцами. Из-за сравнительно больших высот над уровнем моря и расположения на высоких широтах на острове обитает лишь небольшая популяция овцебыков. мелкие птицы и млекопитающие. Животный мир острова сконцентрирован на равнинах Трулав (англ. Truelove Lowland), где более благоприятный микроклимат и относительно более обильная арктическая растительность. Температура в короткое лето (от 40 до 55 дней) редко поднимается выше 10 °C, а зимой может опускаться ниже ?50°C. В условиях полярной тундры на острове Девон выпадает мало осадков.
На острове расположен ударный кратер Хотон (англ. Haughton), образовавшийся около 39 миллионов лет назад при падении метеорита диаметром около 2 км. При ударе образовался кратер диаметром около 24 км, который заполнился водой и несколько миллионов лет существовал в виде озера.
Остров был открыт в 1616 г. британской экспедицией Уильяма Баффина и Р.Байлота во время поисков Северо-Западного прохода из Атлантического в Тихий океан. В 1819 г. назван в честь графства Девон в Великобритании известным английским мореплавателем Вильямом Парри.
В августе 1924 г. была открыта станция в Дандас Харборе (англ.Dundas Harbour) в рамках правительственной программы, имевшей целью ограничить китобойные промыслы других стран в Канаде.
В 1934 г. падение цен на пушнину и некоторые другие причины экономического характера заставили переселиться на Девон 53 семьи инуитов с Баффиновой Земли. Однако из-за гораздо более суровых климатических условий инуиты покинули остров в 1936. В Дандас Харбор в 1940-х гг. открылся пограничный гарнизон, но был окончательно закрыт в 1951 г.
В июле 2004 на Девоне временно поселились пятеро ученых и двое журналистов, которые моделировали условия жизни и работы на планете Марс. Кроме того, на Девоне НАСА проводит программу изучения геологии, гидрологии, ботаники и микробиологии.
Сегодня в Дандас Харборе сохранились лишь остатки нескольких строений.
Необитаемость острова объясняется весьма просто. Его грунт находится в промерзшем состоянии большую часть года. Особенно это касается его восточной части, где земля покрыта толстым слоем льда примерно в 500-700 метров. Лишь на 40-50 дней в году часть земли оттаивает, а летняя температура не превышает +8 градусов по Цельсию.
Бесплодные пустоши острова Девон практически лишены растительности и представителей животного мира. Но это место очень привлекательно ученым и исследователям, так как климатические условия Девона максимально близки к суровым условиям Марса.
В летний период здесь регулярно проводятся исследования и тестируется техника, для будущих полетов на Марс...
Так выглядит цивилизационный разрыв. Так выглядит отчет по понятиям. Когда в качестве российских экспертов на всех возможных YouTube каналах засвечены огромные бородатые дядьки с рожами боевиков-маждахедов из как бы научного рф-спецназа, утверждающие, что они, например, сosmo-орнитологи либо сosmo-археологи, во что лично я в последнее время верю очень и очень слабо, особенно в той их части, которая касается якобы духовного процветания нынешнего Марса потомками косо-русичами обетованного.
И вот почему. Позвонил приятель живущий в одном из южных украинских городков и рассказал о домашней приблудной бабушке, которой уже девятый десяток лет, и которая всю свою сознательную жизнь посвятила живой этики Рериха и прошла под знаменем своей крепкой Веры едва ли не от гарнизона к по гарнизону - от древних Карпат до юных Курил, и везде, где была, читала лекции о духовной этики Рерихов - отца, сына и святого духа, называя себя то ли их племянницей, то ли внучатой племянницей, даже не в этом...
Суть в кухонном апофеозе всей старческой дурости, когда на оглохшей от телефонного скрежета кухне вдруг прозвучала фраза, что легендарные атланты, постигшие все азы и прелести левитации, стали влетать в чужие форточки, и там бесконечно гадить неизвестным и незнакомым им людям, вследствие чего они были наказаны и внезапно умерли, а их озорные, беспокойные души тут же были переселены в тела первых на планете китайцев, которые и стали вылетать со всех древних форточек, в которые накануне влетали атланты.
Ну что вы тут скажите... Конечно, можно посмеяться над недолугостью крепко привравшей тетушки похеренную историю Атлантиды на её 87-ом земном годке жизни, и на том успокоиться, но только не предстоящем к 2030 г. случае с Марсом.
Мы точно вскоре осязаемо встретим планету, которая точно в земном понимании скорее мертва чем жива, и скорее всего, действительно там могут отыскать некие инопланетные записыватели-мелофоны усопших некогда душ былых марсиан, записанные на каких-то древних носителях информации, из которых мы сможем когда-нибудь чисто гипотетически и не скоро почерпнуть некую инфу о том мире, который не состоялся по независящим от него причинам, и узнать древнейшую суть вещей грустных и страшных, но в случае с реальными марсианскими птицами можно наверняка узнать всё сразу и прямо сейчас!
Хотя, маленький Марс действительно обнаружен в Тихом океане, новый остров в архипелаге Тонга может стать моделью для исследования эволюции Марса. По крайней мере, так утверждают исследователи из НАСА. Ученые наблюдали за островком на протяжении трех лет.
Родился он после мощного извержения подводного вулкана в декабре 2014 г. Вулканическому острову пророчили лишь несколько месяцев жизни. Но теперь, ученые убедились - он может просуществовать до трех десятков лет. И помочь ученым понять, как формировался ландшафт Красной планеты.
Как известно, ученые из NASA готовят реальную миссию на Марс, которая запланирована к 2030 г. Ранее они рассказали о науке в фильме "Марсианин", сравнив киношные события с реальной подготовкой отправки астронавтов на Марс...
Вы помните эти ужасные съемки морских птиц которые погибли в пластиковом море среди волн Тихого океана, прежде чем сейчас это величайшая планетарная груда пластика начала каким-то образом перерабатываться прямо в океане, и пройдёт всего каких-нибудь 100-200 лет, иВеле Штылвелд: Паром на Рубиконе
(Сослагаемая симфония текстов)
Сколько не моделируй марсианские хроники, в реале они ужасны. На старте марсианских корветов членов многочисленных экипажей мы хоронили, пока окончательно не запретили высадки на Марс колонистов. На Марс мы спускали их только хоронить. И это были достойны похороны, потому что там, где умирали наши тела, рождались и роились, росли и галопировали колонии земных бактерий, хоть и кладбищенских, но земных, присыпаемых красным песком и переносимые буйными микрометеоритными надпланетными вихрями.
Сновидения переходят в дрожащие миражи, чем и как зацепится за Марс? Отроки и отрочицы обильно защищенного торового пространства - здесь некогда был марсианский колайдер - бредут по инсценированному подиуму как бы того Марса, который встретил землян в тридцатые годы двадцать первого века...
Микрометеоритные потоки уже не пронзают тела, солнечная радиация не сжигает каждые пятнадцать минут, красные пески не вырывают плоть с мгновенно закипающей кровью, но вот слёзы, бурные горючие слезы по дерзким любознательным предкам размягчают мои сны из будущего. Я рыдаю! Взгрустните и обо мне, потомки мои. Я не исследовал Марс, я просто проживал его во сне на недочеловеческой планете Земля... И дайте мне проснуться!..
Это автобиографическая феерия, состоящая из очень популярных и новых текстов, главная суть которых, что они словно превращаются в сетевой сериал, в котором мелькают постепенно разворачивающиеся и сменяющие друг друга образные ряды с непременно узнаваемыми и знакомыми до боли героями, для которых жить - это еще и верить в сказку жизни, в ее фантасмагорийство, miracle, чудо...
Это потому, что все мы привыкаем жить в собственном ритме, а вот память словно живет рывками. Пробиваться сквозь память с годами становится все трудней и трудней. Возникает вязкость вчерашних слов, дневников, мыслей, даже, казалось бы, востребованных прежде рассказов, которые превращаются в главы, а главы в книгу.
Кто-то назовет эту сослагаемую симфонию текстов на литературном жаргоне "булыжником", а я и не стану возражать, потому что переболевшее время - это настоящий булыжник, который, как вечный камень за пазухой теребит мою душу. И будет уже теребить до самого последнего дня.
По замыслу - это очередная фантасмагория, одна из тех, которых еще будет и будет. Кто когда-то отыщет отдельные рассказы раннего периода с той же фабулой, пусть вспомнит, что великий Бальзак переписывал свою повесть "Гобсек" трижды!
Новый взгляд на новые и старые, прожитые во времени тексты.
С уважением, автор помочь ученым понять, как формировался ландшафт Красной планеты.
Как известно, ученые из NASA готовят реальную миссию на Марс, которая запланирована к 2030 г. Ранее они рассказали о науке в фильме "Марсианин", сравнив киношные события с реальной подготовкой отправки астронавтов на Марс...
Вы помните эти ужасные съемки морских птиц которые погибли в пластиковом море среди волн Тихого океана, прежде чем сейчас это величайшая планетарная груда пластика начала каким-то образом перерабатываться прямо в океане, и пройдёт всего каких-нибудь 100-200 лет...
Сколько не моделируй марсианские хроники, в реале они ужасны. На старте марсианских корветов членов многочисленных экипажей мы хоронили, пока окончательно не запретили высадки на Марс колонистов. На Марс мы спускали их только хоронить. И это были достойны похороны, потому что там, где умирали наши тела, рождались и роились, росли и галопировали колонии земных бактерий, хоть и кладбищенских, но земных, присыпаемых красным песком и переносимые буйными микрометеоритными надпланетными вихрями.
Сновидения переходят в дрожащие миражи, чем и как зацепится за Марс? Отроки и отрочицы обильно защищенного торового пространства - здесь некогда был марсианский колайдер - бредут по инсценированному подиуму как бы того Марса, который встретил землян в тридцатые годы двадцать первого века...
Микрометеоритные потоки уже не пронзают тела, солнечная радиация не сжигает каждые пятнадцать минут, красные пески не вырывают плоть с мгновенно закипающей кровью, но вот слёзы, бурные горючие слезы по дерзким любознательным предкам размягчают мои сны из будущего. Я рыдаю! Взгрустните и обо мне, потомки мои. Я не исследовал Марс, я просто проживал его во сне на недочеловеческой планете Земля... И дайте мне проснуться!..
Это автобиографическая феерия, состоящая из очень популярных и новых текстов, главная суть которых, что они словно превращаются в сетевой сериал, в котором мелькают постепенно разворачивающиеся и сменяющие друг друга образные ряды с непременно узнаваемыми и знакомыми до боли героями, для которых жить - это еще и верить в сказку жизни, в ее фантасмагорийство, miracle, чудо...
Это потому, что все мы привыкаем жить в собственном ритме, а вот память словно живет рывками. Пробиваться сквозь память с годами становится все трудней и трудней. Возникает вязкость вчерашних слов, дневников, мыслей, даже, казалось бы, востребованных прежде рассказов, которые превращаются в главы, а главы в книгу.
Кто-то назовет эту сослагаемую симфонию текстов на литературном жаргоне "булыжником", а я и не стану возражать, потому что переболевшее время - это настоящий булыжник, который, как вечный камень за пазухой теребит мою душу. И будет уже теребить до самого последнего дня.
По замыслу - это очередная фантасмагория, одна из тех, которых еще будет и будет. Кто когда-то отыщет отдельные рассказы раннего периода с той же фабулой, пусть вспомнит, что великий Бальзак переписывал свою повесть "Гобсек" трижды!
Новый взгляд на новые и старые, прожитые во времени тексты.
С уважением, автор
Комментариев нет:
Отправить комментарий