Веле Штылвелд: Паром на Рубиконе, начало

(С) Графика Ирины Диденко

Сослагаемая симфония текстов

• Сколько не моделируй марсианские хроники, в реале они ужасны. На старте марсианских корветов членов многочисленных экипажей мы хоронили, пока окончательно не запретили высадки на Марс колонистов. На Марс мы спускали их только хоронить. И это были достойны похороны, потому что там, где умирали наши тела, рождались и роились, росли и галопировали колонии земных бактерий, хоть и кладбищенских, но земных, присыпаемых красным песком и переносимые буйными микрометеоритными надпланетными вихрями.

Сновидения переходят в дрожащие миражи, чем и как зацепится за Марс? Отроки и отрочицы обильно защищенного торового пространства - здесь некогда был марсианский колайдер - бредут по инсценированному подиуму как бы того Марса, который встретил землян в тридцатые годы двадцать первого века...

Микрометеоритные потоки уже не пронзают тела, солнечная радиация не сжигает каждые пятнадцать минут, красные пески не вырывают плоть с мгновенно закипающей кровью, но вот слёзы, бурные горючие слезы по дерзким любознательным предкам размягчают мои сны из будущего. Я рыдаю! Взгрустните и обо мне, потомки мои. Я не исследовал Марс, я просто проживал его во сне на недочеловеческой планете Земля... И дайте мне проснуться!..

Это автобиографическая феерия, состоящая из очень популярных и новых текстов, главная суть которых, что они словно превращаются в сетевой сериал, в котором мелькают постепенно разворачивающиеся и сменяющие друг друга образные ряды с непременно узнаваемыми и знакомыми до боли героями, для которых жить - это еще и верить в сказку жизни, в ее фантасмагорийство, miracle, чудо...

Это потому, что все мы привыкаем жить в собственном ритме, а вот память словно живет рывками. Пробиваться сквозь память с годами становится все трудней и трудней. Возникает вязкость вчерашних слов, дневников, мыслей, даже, казалось бы, востребованных прежде рассказов, которые превращаются в главы, а главы в книгу.

Кто-то назовет эту сослагаемую симфонию текстов на литературном жаргоне "булыжником", а я и не стану возражать, потому что переболевшее время - это настоящий булыжник, который, как вечный камень за пазухой теребит мою душу. И будет уже теребить до самого последнего дня.

По замыслу - это очередная фантасмагория, одна из тех, которых еще будет и будет. Кто когда-то отыщет отдельные рассказы раннего периода с той же фабулой, пусть вспомнит, что великий Бальзак переписывал свою повесть "Гобсек" трижды!
Новый взгляд на новые и старые, прожитые во времени тексты.

С уважением, автор

• Глава первая: Белый пакгауз на сонной реке

Совет старого сказочника: никогда
не ведись на чужие сказки. Автор

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя © Фридрих Ницше
1.
Белый пакгауз венчал оконечье РОПа и растворялся в густом прибрежном тумане. Так по утрам парят украинские молочные реки, когда мчишься над ними железнодорожными мостовыми проездами. Самые страшные сны при этом могут присниться в самом бестолковом и временном поезде Чоп-Ужгород-Киев-Харьков. 22 часа вытряски до столицы... Непременный рвотный рефлекс. С кем бы ни ехал. Гарантирован.

РОП – речной охранный пункт не был в невидаль в здешних местах. В акватории Киева РОПов было и было. Но вот этот – он словно внезапно возник из сизой туманной мглы, и словно вывалился всем гамузом на прежде безлюдный берег, о котором только и было известно, что часть его относили в Печерскому району столицы, тогда как об иной его части никто ни сном, ни духом не ведал….

- Короче, Склифосовский, был тёплый белый туман, который при понижении приречной температуры стал быстро рыхло сереть и уходить в Преднебесье, уволакивая за собой старые моторки, лежавшие брюхом вверх каких-то особых сине-красных тонов. От эти тонов веяло оккупированной совками Прибалтикой и пастозным малярством.

- Всё точно… Всё это где-то именно так. Эта картинка вторую неделю преследует меня во сне, а затем непременно переходит в кошмары. Поэтому я здесь. Поэтому меня и направили именно к вам, господин Фройд… Сигизмунд Лазаревич…

- Ну, да-с, вас правильно направили… Ведь все эти уловки вашего мастера сновидений… Как вы его зовёте по имени? Тхен… Почему все мастера сновидений непременно вьетнамцы или иные экзотические личности. Это отдельная тема… У американцев – это тибетцы, а у европейцев – порой даже банальные турки. Так вот ваш мастер сновидений, этот тот ещё Тхен. Он начудит, а мне с вами выгребай. Ладно, чего уж там, разберемся. Располагайтесь на кушетке, разговаривать будем.

- Поговорим, - мирно соглашаюсь. - Деваться мне как бы некуда. Как в Берлинском музее мадам Тюсо. Я там уже леживал у вас на кушетки. Правда, по-немецки аккуратнейшим образом вытертой до дыр.… Несколько сиро, но и такое случается. Сначала видишь вашу восковую копию, а затем попадаешь целиком к вам квази-живому. И без талончика. А всё потому, что последний мой сон был действительно странным.

Снился мне мой отец, однажды пошедший на суицид. Его соседка, кладбищенская старушка, ухаживавшая за могилами близких многих и многих киевлян, позже отрапортовала мне, что в последний свой день отец принес в крепко связанной им самим сетке семь бутылок «Лидии», по 0,75 литра. Их в ту пору «фаустами» называли, и при сдаче в стеклотарку за такие пустые уже бутылочки полагалось по 7 копеек.

Вот бабушка и попросила Николай Авксентьевича оставить ей этот без копейки полтинник, на что пьян человек запустил пустыми бутылками в бабушку, а затем, уже к утру испустил дух. А затем уже, по словам разобиженной в лють бабульки, прибыли похоронные санитары и самого Николушку к ангелам срать унесли.

Ну, это случилось уже потом. А до того, что-то его беспокоило, тревожило, напрягало. Три последних земных трудных десятилетия, прежде капитан каботажного рыболовецкого сейнера с припиской в Керчи, он проработал грузчиком всяческих продмагов, оставаясь в душе малолетним узником фашистских концлагерей.

Ему было бесконечно противно наблюдать за прилавочной тягой продавцов театралить и всячески опустошать, тренать чужие карманы, начиная от самых невместительных, мелких до чрезмерно вместительных и даже забористо жирных.

А то ещё прикрикнут:

- Эй, Николай, принеси бочонок мочёной капустки с яблоками, да такой же с клюковкой, да к тому же прими десять лотков с хлебом и донеси те припрятанные три ящика с пивом. Да не на клюкайся. Потому что по всему сегодня будет проверка.

- Бражного в рот не беру, - ворчал в жутком перегаре выгоревший за эти годы отец. - Водку пью, вино пью, пиво не пью, - со значимым для себя достоинством прибавлял он. – Вот у вас при разгрузке спиртого одна бутылка на десять ящиков идет на бой, так у вас разве допросишься…

- А ты бы не злобствовал из горла, а пил в коллективе, под ту же капустку на закусь и фуагру со свиной печени…

- Ну, да, только и осталось с вами развлекаться свинскою фуагрой… Вы хоть думаете, что несете, милейшие… Вашу свиную в луке перегоревшую снедь только с кислым пивом хлебать…

- Ой-ё-ёй… Фуагру ему подавай. Ты же из горла можешь выхлебать две бутылки за раз! Короче, не будешь пить умеренно с коллективом, получишь водку только в сухом пайке.

- Это как же?

- А то не знаешь, троячкой! Много на неё насосешься? Отож, так что за общий стол, а там из усушки с утруской да с боем нормовым – чем не ресторан. А раз брезгуешь – то на троячку лапу сосешь.

И отец мой не шибко брезговал, спиваясь в коллективе всё горше и горше. Зато в стране вечного совкового дефицита отец по выходным непременно поглощал гуся, запеченного с яблоками и запитого двумя-тремя «фаустами» всё той же «Лидии»..
.
- Доктор Фройд, Сигизмунд Лазаревич, я можно я о другом.. Знаете ли, грешен… Литератор, поэт… диагноз… Впрочем, это только слова… А тут, ранняя весна, понимаете ли…

Пробуждение…

- Обострение, ну-с…

- Вот иду я сегодня, а у дома азаровские сосенки в захмелении… Посадили по распоряжению в канун евромайдана…

- И что же, батеньки, вы друид?

- Как бы не так, чтобы да…  Да, вот только и платаны, и молодые, стёбные сосенки, такие стройные, как сельские девственницы, а тут бац и усохли! Не прошло и трех лет… А тут вдруг сегодня на каждой желтой высохшей сосновой веточке молодые тонкие зелёные фаллосы! Знаете ли, я в шоке. «Земля наша сильно хлебами обильна, придите и правьте…». Как, по-вашему, переболела земля?

- Что значит, собственно, переболели…

- Перетужили, пережили, переиначили все прошлые заначки киевских пилигримов, политических вздорных. Они и эти деревца садили в канун евромайдана тупо на отхлест времени, мол, нагадим и перебудим под зеленой всепрощающей аурой местечкового всеобщего благоденствия. Но Киев, хоть и не простил, да не оскудомился… Фалолизирует, как последний босяк… Только у меня не отец, а дед Наум был босяком…

- Желаете поговорить?

- Нет, ну, да что вы…  Здесь с отцовскими кодами бы разобраться… Он по жизни был садоводом... Вот и из меня прет... пекусь о тех же деревьях... Сажали варвары, но Природа взяла своё… Теперь бы только прибавил... Вау-ё-йо!

- Герр друид, позвольте вас ситуационно так называть. Вы страдаете, прежде всего, из-за того, что выпали из нынешней современности. У вас просто наметилось отставание, но, знаете ли, не возрастное, а нравственное. Так что поищем к этому корешки…

Вершки как бы вскрылись. Они в цветении.. У вас поллюции в современность, но самой современности нет… Так что я вас слушаю, герр ботаник… Пушистый и большой по жизни ботаник. Вам, похоже, нравится, когда вокруг – тишина. Никем не раскрываемая и нерасторгаемая абсолютная тишина. Так что же, собственно, в ней. Погружайтесь, герр, погружайтесь…

 2.
Ох уж этот вздорный композит сновидений… В нём уже и не понятно, что от жизни, что от отца, что от книг.

Пластиковый домик бакенщика я уж точно где-то видал. Две высокие опорные стены, обшитые белой «вагонкой» и потолок, по которым протекает речная падь, по-украински – затока. А над потолком – ещё один потолок. И между ними словно амбарчик, но в разы поболее северного, для женщин с красными не полковыми знамёнами.

В таких амбарчиках, в самый лютый холод им спать надлежало, а здесь – только две боковые и тыльная стена, тогда как фронтальная приподнята и словно открытая всем встречным ветрам.
Это и есть место хранения особой звёздной моторки. Она - то ли невидима, то ли давно уже не на месте. Всё полуоткрытое помещение, словно в сплошном запустении. Есть некие признаки жизни и речные аксессуары – багры, сети, крючья, уключины и даже вёсла.

Сети в неком замешательстве переплетены с некими неземными повысохшими рептилиями, не рептилоидами. Это было бы оскорбительно как для серых, так и для зелёненьких человечков.
Здесь, в присутствии весьма выразительных лиц и рож, мой покойный отец крайне нетрезво читает Омар Хайяма. Рожи и лица узнаваемы. Все в пройденном, пережитом, несуразном:

"Что пью вино – не отрицаю, нет,
но по-напрасному хулишь меня сосед.
Когда бы все грехи рождало опьяненье,
тогда б слыхали мы один лишь пьяный бред".

По-земному, самое время как – сейчас полагалось горько и громко сморкаться и начинать видеть запредельные сущности. На сей раз, к слову сказать, было явлено сразу восемь простейших сущностей, и у каждой вид мокрично-сущнопакостный.

Всяк одинаково зелён, лыс, низкоросл, злонамерен и вязок.

Всяк с видом неким особым, словно уже пригнул отца, умял, связал мысли его и помыслы, члены и вздохи, и притом, порвал струны души…

Взор у отца расплескался, растекся и мигом остекленел обезволено ломко, лишив всяческих новых помыслов и намерений. И ведь это только один.

И, ах если бы только один. А то восьмерым навалили на отца мелкосущности боль восьмой степени и довели её до жесточайшего по гроб жизни бесчувствия…

Психоаналитик выдержал надлежащую паузу. Затем негромко и осторожно спросил:
- А у этих злонамеренно мелкосущностных есть имена?

- Как некогда отец, я сперва прозвал бы их просто зелеными. Но это не вполне точно. Прежде всего, они туманоидны, вязко туманоидны, как мармеладные мишки Тэффи…

- Позвольте уточнить, не был ли у вашего отца-батеньки при его жизни земной деллириум?

- Да нет же, хотя мне сперва тоже так плоско казалось, мол, белая горячка у него, горячка белая. Отец объяснял всё по иному с ним в ту пору происходящее: несколько более осмысленно, хоть и на патетических нотах.

Мол, сам он словно живой инкубатор, и через него происходит проникновение в наш человеческий мир чего-то мерзкого, иносущего, для жизни земной - ну, просто отвратительного… Хоть внешне, чисто карикатурного и как бы двумерно-плоского, но обоюдоострого, ещё и потому, что то и дело эта плоскость прорезает ткани живые жизни земной.

Сначала в виде отдельных каверн и пятен, а затем идут на прорыв к тебе, человек, и тебе, и тебе, и нам, круша мир людей до оснований и полного низложения в людях всего человеческого… И если при этом каждый отдельный человек не меняется, не мобилизует все свои внутренние ресурсы духовные, - он обречён!

Потому что каждый отдельный человек слаб и всегда в одном броске, рывке, экивоке от той Запредельной бездны, в которой он непременно будет низложен и растворен в грязи житейские.

В одном броске… Был человек, и словно бы нет уже него. А есть некий никому доселе не ведомый оборотень, хоть и сам он о том ни сном, ни духом не ведает. И этих самых пор он сам себе и Понтий Пилат, и Марк Крысобой, и Аспид… Кто угодно, но только не агнец небесный.

- Я вас понимаю: когда смотришь в бездну, бездна ответно начинает вглядываться вам в лицо… Вам не кажется, что вся первопричина в том, что ваш отец беспробудно и до последних минут на этой земле пил.

А когда человек пьёт, он всё больше зашивается в себя, в особый свой мир, где никого ему самому равного нет. И это не только очевидно, но и печально.

- Нет, Зигизмунд Лазаревич, мой отец был не более одинок в мире близких ему литературных героев, чем вы в ваших психиатрических заметках о бесконечной веренице пациентов, среди которых отныне присутствую и я сам. Но если вы не выбираете своих пациентов сами, то отец – определенно имел выбор, называемый сыстари вкусом.

Так вот во вкусе моего отца никогда не было ни донов карлионов всяческих мафий, ни тем более местечковых воров в законе. Он с ними даже виртуально не пересекался. Никогда и ни разу.

- У каждого свой вкус, - сказал индус, целуя в попу попугая... Да, уж... В чащах юга жил бы цитрус, но фальшивый экземпляр... Вы, батенька, продолжайте... Это я так...

- Но у отца всегда находились некие опорные слеги, как в литературных предпочтениях, так и в горячительных напитках. Скорее вино, чем пиво, скорее водка, чем коньяк, скорее неумеренно вино и водка в тандеме, чем в раздельном умеренном потреблении.

Да и то в последнее время перед суицидом отец пил всё же скорее в удовольствие, точно так же, как в удовольствие по выходным он поглощал приготовленного им самим гуся в яблоках и непременно шоколадный рулет. Обильно жирный шоколадно-мучной рулет совковой
пригарной выпечки... Оттого и запекали его на обильно промаслянной бумажной подложке...
И вызываемые к жизни потреблением тяжелой алкогольной нагрузки всяческие образные ряды, отец считал только за благо. Высшее элитарное благо, тем и шиковал до последнего вздоха жизни своей, никем не понимаемый и всячески осуждаемый.

А уж в области микширования всяческих капитанов ему не было равных. По его особому мнению – могли рассыхаться бочонки из-под рома и экзотических вин, стареть и рассыпаться в пыль корабли и в прах морячки с пиратами, а с ними уходить на дно пучины морской года и эпохи, но только не капитаны!

Я не стал бы их здесь перечислять поименно, поскольку и сам отец был отставным капитаном – от Бога и до последнего вздоха. А вот после его физической смерти у меня во сне он оказался всего лишь в ранге речного бакенщика. Видно в вечности в капитаны он так и не вышел.

- А вам не кажется, что это вы опустили своего отца до этого ранга, продолжая в преддверии вечности свое особое сыновне отмщение? Ведь это же ваше собственное сновидение. Вы конструктор его предвечных терзаний, вы и только вы безоговорочно списали его на берег?!

- Нет, Зигизмунд  Лазаревич, это он сам прочно сел на крепкую житейскую банку, или если более общедоступно, то на житейскую мель. А без драги, как мне прочно казалось, оттуда его уже после смерти не вымыть.

- Вот так и отметьте, "как мне прочно казалось"… Когда крестишься – казаться надо… А когда кажется, то почему бы вам не рассказать, что собственно было в вашем беспокойном сне дальше?

3.
Законы денег, законы Кармы, законы Бога… Законы черни, законы счастья, законы сирых… Счастье - это квинт эссенция Радости, а радость по древним канонам Кармы – это выход во всегдашнюю Радосинь: чтоб и Радуга в дугу, и счастье в узел… Как поёт вечно не стареющий Потап со смешливо обворожительной Настей:
"всё пучком, всё пучком – жизнь торчком!.. "
Ну и пусть себе поют… Только всё несколько строже: нет в человеке Бога до встречи с Бездной! Это более чем Нечто. Мой покойный отец называл это Рок. Он предписывает нам игральные кости Судьбы. Только бери две-три, пригорстню костей шестигранных в стаканчик и смело чуть не отчаянно швыряй на всегдашнее сукно Жизни. Глядишь, что и выпадет…
Моему отцу до самой смерти при его сорок первом размере ноги выпадали толковейшие ботинки сорок четвертого размера, обычно без шнурков на драных носках… Подобного житейского счастья не повторить.
Мужик отменной жизни, овощной грузчик в нижнем течении жизни, он сломал ключицу правой руки. Обломился захватный механизм ключицы с мышечным управлением правой руки, когда он хватанул на себя очередную бочку с неладными ивасями. И всё. Мужика не стало. Столько не ходил по хирургам, новой управленческой связки с рукой они ему не приставили – ни костяной, ни титановой….
Пришли хандра, раздрай души, суицид и ни минуты прощания. Хотя бы со мной – тонкострунно единокровным сыном. Таким образом, однажды мой отец встретился с бездной, а я с бесконечной отчаянной тишиной…
У них там в первой половине восьмидесятых прошлого века от самых тускло звёздных семидесятых, внешне сытых и как бы приглаженных, всё было на взрыде. Словно била некая воспаленная рында времени: впереди банки: банка, банка, и ещё одна житейская банка…
А это уже было время, которое предоставлялось уже собственно нам, после рокировок житейских ошибок, пустых вась-васей и душевных фибромиом… Образца 1987 года, в то время - неоперабельных.
Сон, как зона реализации всех допустимых в мире абсурдов, не ищет авторитетов. Ему, что Будда, что Карл Густав Юнг – одновалентно. В этом смысле, в веренице прошедших снов сон об отце в речном пакгаузе ничем не отличителен.
Я просто ощущаю себя в белых рифленых стенах этого приречного строения, в середине которого в полуобороте ко мне вяжет рыбацкие сети отец, перемежая свои челночные действия с некой абракадаброй на польском, русском, французском и одновременно немецком языке, при этом на немецком особо жирно, с размахом перепрыгивая с хох-дойча на баварский и тирольский диалекты.
Затем, ощутив на себе мой любопытный взгляд, он тяжело поднимает глаза. Но не на меня, а на такого же как сам суицидника, отца сошедшего с ума программиста Юрочки из отдела транспортного программирования Леонида Вишневского.
- Аркадий, твой или мой?
- На это раз, Николай, твой. Мой Юрик сейчас на очередном курсе лечения в психбольнице. Сновидения ему там медикаментозно блокируют, так что не шибко докучает, не то, что в прежние годы. Тогда он просто проходу мне не давал…
- А своего я сам пару раз посещал. Один раз в белом рубище в позе покаяния, правда, выпиши, так что весьма комично, а во второй раз звал его в Камышовую бухту…
- Это ту, что за туманным запрудьем. Так она ж пограничная… Не всякий дойдет. Тут же не умом, а одним наитием надо, это же как Явь переформатировать в Навь. Немногие отважатся…
- Вот и он не решился. А в этот раз, значит пожаловал. Давай попробуем поговорить. Ты, если что как бы в рефери… Идет?
И уже обращаясь ко мне из полутемного закутка, отец едва ли не прорычал:
- Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein. Перевести, киндер?
- Спасибо… С Ницше я перед тобой здесь же встречался… Опухший весь и словно объеденный навозными мухами… Он же, когда повесился, мало кого тревожил. Обнаружили едва ли не сразу, а вот похоронили не сразу… Судили, рядили, привычно чесали репы. И всё потому, что одутловатый немец изрек: «если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя»
- И что ты об это думаешь, Аркадий?
- А что тут думать, Николай… Бездна – она же без дна… Вот и мы с тобою из неё так и не вырвались. Это ещё хорошо, что в бакенщики определили…
- А то что…
- Могли и не в бакенщики, а в те же навозники - объедать трупы неприкаянных суицидников. И даже обсасывать до изнеможения…
- Да не пугай ты моего потомка, Аркадий. Как не крути, а наследыш, хоть и не последыш, по сути. Ты-то сам, какую бездну время от времени видишь. Ведь видишь?! Колись!
- А что, и вижу, - согласно киваю я. – обычно на асфальте… Прямо у дома на тротуаре. Вдруг вырастает силуэт… Но не бездонно темный, а как бы в клеточку. То вдруг темным окажется, то друг в радостно белые впишется, и словно его уже нет…
- А бездна-то есть! – обрадовался Аркадий. – Бездну-то не обманешь, Даже, если сперва покажется такая белая, пушистая, эйфорическая бездна. А ведь это не так! Бездна никогда не будет – ни белой, ни пушистой. Сколько не уверял я своего Юрика, а он всё белой бездну вкушал… Пока не довкушался…
Отец у себя в углу больше не оборачивается в мою сторону. То же мне, знаток всяческих бездн и батутов, черно-белых над безднами… Такое себе лихо украинское – или пан, или пропал. Это как чиновником был, так по ниточке красненько, словно в Лилипутии свифтовской, в пляс кромешный пустился. Выпрыгнул выше иных – чин тебе и медалька, а сорвался, скрутил себе шею и прямиком в бездну… На вынос!
А бездна не признаёт выносов. Ей, бездне, плевать на то, каким образом ты старался от неё отчухрынится. Смотрел в бездну, значит, смел, ведать, что будет дальше…
- А что дальше, бать, не для меня ваша бездна. Что ты, что Аркадий, - вы сами встречи с бездной искали, вот и оскоромились, потому что делили жизнь на черное и белое, и получалось по-вашему, что белых кубиков меньше, и вы их вовсе отбрасывали, всё глубже и упорнее впитывая всё темное и вязкое. Вот оно вас и повязало с бездною. Что, не так?
- Да, как тебе, умник, сказать и за себя и за Аркадия… Мы не умели прошлое свое белой пыльцой сосновой моли припудривать. Да и некогда было нам копить эту белесую пыльцу в наших ещё в тех сосновых борах.
 Это вы, нынешние в трех сосенках всё бы притрусили по-белому… Где известью, где хлоркой въедливой. И оттого всё всем вам кажется, что зазомбировали вы навсегда всё ваше темное и черное в себе, а получается, что как бы глаз на жопу натянули, чтобы не увидать бездны… Не провалиться в неё… А ведь провалитесь, если что…
- А что, если что?
- А то, что мне уже, сынуля, пора. Правда, не "особым почтом", а с маячками – зелеными да красными… На сей раз, прямо до Камышевой заводи по воде, затем туманами по Борисфену, а затем уж звездно на Млечный путь за пять световых лет.
Ты если, что не поминай старика лихом, а поговори больше с Аркадием, он мужичонка толковый, хоть и Юрик его на белый порошок напрочь подсел. Тоже, видно, подсекал в себе прошлое… Мол, как это его отец-музыкант, да без его сыновнего ведома в петлю прошмыгнул… Ты всё же проще… Обрубистее, хоть со своим белым виртуальным навозом…
Но запомни… Не смотри больше в бездну. Всей темноты и простоты её никаким белым маркером, никаким корректором не замажешь… Как не тужься… Как не пыхти… Будь убористее с окружением, и честнее с собой... А больше говорить что? Больше говорить не о чем… Я - в бездонной горловины бездны, ты - у её края. Здесь даже не скажешь театрально-патетическое: Прощай… Бывай – да, а прощай – не пройдет…
Подошел утло-обтекаемый катер. Отец по воздусям спустился в него и отбыл в туманном направлении…
- Храни тебя Харон, - процедил скупо Аркадий и занял место отца. Видно сети плести и ему было не внове…
4.
Всё тот же пакгауз над рекой, так же плетут в уголке сети. На сей раз Аркадий. Подле на табурете у стола сидит старик. Настоящий согбенный временем старец Ноэль Арховедович Архонавт. То ли падший ангел, то ли иной какой истории плесень
Видно в этом амбарчике над водой отродясь так заведено. Один в наряде – сети плетет, иной бодрствует, а третий примеривает на себя роль разводящего. И хоть не берут его на дело заранее, но он весь на предвкусии.
- А что, - соглашается Арховедович. – Сети из ошметков чужих бед и несчастий плести – это я выдумал. Иные так в бездну неслись, что при пролете фик знать кудась рассыпались на форменные ошмётки. Вот их я и стал прихватывать на особое веретено. У шаманов скифских позаимствовал. Когда ещё в пределах земных пребывал. Хоть и давненько всё было. Сам ведь тоже почти жизнь прошаманил, а только однажды, обходя бездну по краю, сам же и сорвался в неё.
- Эка невидаль, шаманя у края бездны, да не сорваться. Вот нас при коммунизме учили строить над всякой бездной настилы из белых хлипких полотен. Такими на сцене школьной самодеятельности ещё изображают волны…
Но ведь тут же дело в чем… На сцене обычно все эти волны плавные, медленные, справедливые... А срывались-то все мы в бездну со стоячей волны, потому что сегодняшние, мы никогда не могли до конца постигнуть и перекрыть всех вчерашних ошибок. Потому что нас не учили жить здесь и сейчас, потому что нас словно всей страной притягивали к этой бездне.
- Да потому, что вы куроеды, хоть и куриного мяса только при совке не поели… - хмыкает старый шаман.
- Объясните, пожалуйста… - это уже я осторожно подаю голос.
- А чего уж тут объяснять… Повелись на Карле Густавовиче Юнге, на его психотипиях, на его соразмерности белых и черных пятен, да ещё надумал белым прикрывать черное. Я ещё понимаю мошонку прикрыть не срамным рубищем белым. Это уже от цивилизации, понимаешь ли.
А вот с другой стороны в великий пост да в дальнем селе… Корову не больно слопаешь… Перестанет подвывать во время отдоя, придут соседи, да высмотрят – нет коровы. Значит, слопал. Или того же медведя-шатуна в лесу на рогатину напорол. Так и тут без должного обряда медвежатина в горле станет. Да и протащить её хоть и на санях, надо через всё село… И опять же ты тать и отступник – какому богу не молись – что Мокше, что Иисусу.
А вот куры. Их во дворе кто считал. Кто по закуткам твоего подворья бродил? Да никто! А если что, то и сказать можно, что хорёк да лис курятину с петухами подрал. Одно только пух-перо у хозпостройки оставил. То-то и оно… Все вы нынешние куроеды…
- Да что ты заладил, Арховедыч, да что ты запричитал… Аксцысь! Ведь с бездной у каждого своя несваруха собственно приключилось. Вот мне не хватило нот! Чуть потянусь за мелодией, а меня в колхоз на шефский концерт… Пока струны в душе не лопнули, и приступила на сердце кода. Вот и затянуло в петлю. А из неё уже бестелесно прямо в этот отстойник.
Это для тех, кто о белой бездне тревожится. Ты её хоть всякий раз побелочной кашицей заливай, а все равно рано или поздно она явит себя в самой мрачной гримасе. И эта гримаса и будет бебе настоящим, сколько за прошлое не держись и не ищи в нем для себя оправдание. Вот ты, дед, плененных полонянок грёб?
- Регулярно грёб… - согласился старый шаман. - Так от этого же одна только польза…
- Духу или телу?
- Что духу, что телу, потому что любые шалости теми же полонянками заедал.
- Да никак ты, дед, людоед?
- Сам ты людоед, потому что из самого людоедского прошлого со Сталиным и вертухаями, красными комиссарами и "смершем". Вот они – людоеды. А я так, только мудрый шаман. За всех своих соплеменников самый мудрейший, так что моё мне же и полагалось. А вам, нелюдям, нет! Я ведь от такого пропитания особую силу набирал для людей, тогда как вы отбирали у людей последнее… Жизнь….
- Нет, только не я, - возразил слабо Аркадий. – Это мой отец-инвалид. На фронт из-за колченогости даже в ездовые не взяли, вот и определили в вертухаи колымские… А он якуток хоть и потреблял, да не ел… Для этого была сушеная рыба и оленятина… струженная… Той строганиной он и питался до полной цинги и выхода на пенсию по профнепригодности…
- А сам ты на что был пригоден?!
- Только на скрипичных инструментах играть. С тем вот и надорвался.
- Ладно, чего уж там, я выйду кудели из распада бездны ловить, как наловлю, начну нитки сучить, так что ты, милок, - это уже старик-шаман строго обратился ко мне, надолго здесь не задерживайся… Шевели батонами, делай ноги, одним словом, поскорей отсюда рули…
5.
А собственно, как я сам здесь оказался, в этом белом приречном пакгаузе, вполне заметном со стороны Южного моста у метростанции Славутич, которая переходя в кисейные берега впадала в Камышовую бухту, а оттуда уже не по-днепровски кротко, а неукротимо вязко текла необузданным древним Борисфеном, по которому в сосновых стругах шли из варяг в греки предки.
Вот они пристали к берегу и, костыря обстановочку, выскочили на прибрежную отмель. Вот бы им в ту пору услуги хоть какого-нибудь бакенщика. Отмель оказалась плавуном с зыбким песком, и сошедшие едва не сразу погрузились в холодную воду по горло…
Доспехи пришлось спешно сбрасывать у самого речного проселка, и понесла река трофеи через столетия. И потянулись они волоком, и вытащили их только в конце 2010 года. Уже из Днепра достаточно проржавевшими, но всё ещё в позолоте…
В реальности над этими доспехами предков тряслись да всё спорили до хрипоты, без просыпа, княжьи то доспехи или пришлых сановников. И так глотки рвали, и сяк диссертациями крыли, что и не заметили, что просто в очередной раз облили бездну разноцветными красками, которые, кстати, из одной бочки разливали.
Другой бы от этой сентенции умом тронулся, а я и в том разобрался, что, сколько каких красок в бездну не лей, а всё она бездна, и все мы давно не у края её, а в самой её сердцевине.
Я всё сидел да сидел на странном свидетельском табурете, где-то щелкали свиристели, где-то кричали вечно ненасытные речные чайки, а прошедшие горнило бездны всё подходили и подходили, чтобы убыть на Чумацкий путь бакенщиками грядущего, ничем не утруждая прочих – ни раскаянием, ни прощанием, ни лишним словом.
Только вдруг по всему необъятному небу стали возникать зеленые да красные огоньки. Это стала заметна работа убывших из предбездны в невозвратную бездны бакенщиков – и моего отца Николая, и отца киевского программиста Юрика, севшего однажды на белый не спасательный порошок, и старого шамана, буквально поглощавшего в своем древнем шаманическом раже юных полонянок, и многих прочих. Бакенщик за бакенщиком непрерывно упрочняли передо мной определенную в будущем, хотя и необозримую вечность, и желали только одного…
- Ты только свидетельствуй. Сам у бездны, у края бездны не стой, не ретушируй бездны ни белым, ни иным другим окрашенным порошком, не рисуй над бездной белых пятен, не принимай порошок белый, не становись бакенщиком, не сдавайся… Будь сам в своей собственной судьбе капитаном…
И только один угрюмо носатый, чей нос имел характерную форму вязко изогнутой карельской ели промолчал и очень знакомо мне ухмыльнулся. И тогда уже я сам рявкнул ему в ответ:
- Пошёл вон! Ступай себе прочь, ирод!!
- А меня уже нет, - отвечало за него мне безмолвие. - Это ты изжил меня прежде, но ты ещё свое отгребешь!
- Будь капитаном, - доносилось из вечности… - Не ведись, не стыдись своего прошлого, ни перед кем не прогибайся, изменяйся… Сражайся за себя, и тем ты защитишь многих…
- Но это же не все! – огорчался я.
- А и не надо всех… Карас - не матрас. С каждым не ляжешь… Все идеалы скрываются под одеялом. Ты свою волыну греби… Вот тебе… ноты, охота, и хоть как-то это казенно, квоты…
- На спасение?
- Дурак ты, раз так и не понял, в бездне никто не обречен на спасение, но все прошедшие её мучительную бездонность облачены в ризы праведников ушедшего во спасение человечества. Храни себя, человек, во спасения душ заблудших…
- Прощайте, небесные бакенщики из бездны бездонной.
- До встречи, капитан, сын капитана, на бесконечном Млечном пути…
С тем я и пробуждался и садился стучать за комп, чтоб ни слова, ни звука ушедшего сна уже ни за что не упустить…
 

• Глава вторая: Последний вагон

Уносимся, быстро прощаясь, и маемся долго в пути,
В плацкартах разбитых шатаясь, желаем в том счастье найти.
Но мысли у нас беспокойно невольно стремятся туда,
Где шепчут перроны: «Довольно, – устали в пути поезда».
Здесь сцепщик вагонов печален – последний вагон не нашёл.
В нём Родину мы потеряли, а поезд последний ушел.
Сквозь время, сквозь бури и грёзы, сквозь отмели прошлого сна,
Оставив на сердце занозы по роду судьбы естества.
Забытый вагон на рассвете не тронулся с месту ни чуть –
Он самый последний на свете. Его поезда не берут!

Автор
1.
– Станция отбытия СССР, все, кому выдали билеты в последний вагон, пройдите, пожалуйста, на посадку!
Можно ли обмануть время, судьбу, себя…. Вагон будто резиновый…
Это только в СССР придумали шутку о резиновом вагоне… Сначала для тех, кто уезжает в Израиль. Но оказалось, что этот вагон равномерно мигрировал по всей территории земного шарика, и многие выходили из него то в штате Коннектикут, то в итальянском приморском Остио ди Лидо, то в Сиднее, а то и в Новой Зеландии…
Многие искушались остановиться в Берлине и Вене, Ганновере и даже в Париже… Но в Париж и Женеву из резинового вагона не выпускали. На всякий случай…
Так вот, то был резиновый вагон… Многие говорили, что именно за ним подцепили последний вагон из СССР. Особенно для тех, кто ещё пытался спеть:
 «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз"…
Но уже повсеместно сооружали шлагбаумы и что-то ещё почти опереточное, крайне неряшливое и поспешное… Со шлагбаумами за столько лет так и не разобрались, а из неряшливо-поспешного с опереточными либретто дыхнуло всяческими независимостями… Обычно совокупно определяемыми независимостью каждого от собственной совести…
2.
Я провожатый… Мне самому словно так и не дано выехать. Впускаю на перрон собственной памяти по одному, по двое, в крайнем случае, по несколько человек… Коллекционные экземпляры. Нынче подобных не сыщешь… Отъехали навсегда.
Вот пропустил двух пьяных полковника. Скорее, они не просто, а безобразно пьяны и с тем – самодостаточны.
Один величает другого по уставной форме:
– Дернем по-маменькой, товарищ полковник!
Другой в тон первому отвечает с некой внутренней интеллигентностью:
– А чё б и не дрябнуть, Кирилл Валентинович!
Руки тянуться в карманы добротно-мягеньких светло-серых шинелей. У одного в кармане - «Московская», у другого - «Пшеничная».
Обладаете экстрасенсорными качествами? Тогда попробуйте угадать, у кого какая водка в кармане?
Правильно, у более интеллигентного Кирилла Валентиновича дешевая «Московская» с зеленой этикеткой. Он штабной и живет на державные.
У второго полковника должность более значимая. Он зампотылу дивизии, которую гонят в Союз… То ли с Венгрии, то ли с Чехословакии, то ли с Германии…
Пьют из горла и после выпитого крепко обнимают холодные бетонные столбы в канун семьдесят третьей годовщины Великого октября…
Картонный мудилка питерский на «павловских» пятидесятирублевках доволен. Хоть этих ублажил.
3.
У рундука из синего пластика рыдает мелкокостный еврей. Еврея зовут Яша. Яше тридцать семь. Всю жизнь прокрутился простым работягой на военке. Впрочем, и здесь не бедствовал. Проверял прочность подводных электрошнуров на номерных изделиях.
– Понимаешь, провожатый, после Чернобыля у меня нашли рак. Сначала не большой рачок… Думал выдюжить… К тому же в душе была цель. Очень хотел автомобиль… К тому времени у меня было одиннадцать тысяч рублей. Давно мог купить подержанную тачку у своих, из репатриирующихся в Эрец. Но хотел, дурья бошка, «девятку».
Теперь на книжке семнадцать штук, а Павлов кислород перекрыл. Денег не снять, а класть на дядю можно и без денег. Рак меня скоро доест, а деньги тю-тю… Их просто нет! Меня просто нет… Времени жить у меня нет-нет и уже просто нет…
Говорят, завещай… А кому… Циля даже алименты не взяла… Она сказала, что над моими алиментами дочери будет смеяться весь Израиль… Я же сам не доедал, семье не доносил, мечтал о тачке, а теперь сдохну…
– А давай, Яша, по пару капочек коньячка… Даже смертникам коньячок шибко полезен…
– Давай, у меня как раз араратский пятизвездочный в дипломате имеется…
– А у меня только завтрак от мамы. Котлеты с чесноком…
– Цыля делала с луком, говорила что смягчают мой тухлый желудок… Но скоро и мне, и моего желудка уже не останется… Давай за астрал, там тоже вроде живут… Правда, уже без этих чертовых денег с «дурилкой картонным»… А на перрон я не пройду, - не мой это вагон… Постою, провожу вас и прости-прощай…
– Прости и ты нас, Яша…
4.
На перрон вламывается рыжий Митяй:
– Привет, очкарик! Привет всем и каждому в общей зоне от тех, кто на Зоне! Мы там, на сходняках, давно перетирали «дело-табак». Требовали у сучарей допустить на нары анархию…
Так они от этого предложения ещё больше ссучились и стали стравливать нас сторожевыми овчарками… Кондрата Хилого порвали в куски… От пяток до горла… Так они не отозвали собак, пока те не исполосовали Хилого на ремни. Когда же дело до горла дошло, тут они – стоп и в отказ! Чтобы продлить агонию Хилому… Правда, уже в санбараке…
Ну, мы же не звери… Перегнали ему «золотой» кубик… Умер Хилый тихо от передоза, словом, счастливо, как в сказке… А всё потому, что фильмов совковых перелупарил и объявил себя депутатом Зоны… То же мне депутат Балтики…
– Так ты тоже в последний вагон?
– Отож, а как не поехать, когда матрасы в вагоне, поговаривают, сплошь из соломки маковой, да и рыночных организм страны надо декретить… Чтобы всё было по понятиям…
Вот и ты здесь без стёбу, мужик, значит труженик, а труженики честные должны пахать, а мы стеречь их, лелеять и отвечать по базару…
5.
Малолетки пошли…
– Пропускай, Витёк, нас всем скопом – без стрёму и копоти… Мы ж деточки-нимфеточки... Конфеточки ваши…
– А по мне хоть маршевым строем… Я ведь здесь так, для статистики…
– Зато мы по персональным пропускам, как знатные помойщицы своего Отечестве…
– То есть с помойки вы, что ли…
– Слышь, дядя, брось слова перекручивать… Мы банно-саунные помойщицы… Кого помоем, кого подмоем, кого ублажим… Знаешь, в последнем вагоне, оно, как космосе: пачка бл@дей для обслуживания прочих людей…
– Каких «таких» людей?
– Да, райкомовских! Один как-то обещал нас всем скопом в комсомол принять, чтобы легче было сделать из нас офис-леди…
– И вы будете работать по восемь часов в день?
– Та ты офигел? Обеденные мы мочалки… Коньячок вквасил, балычком заквасил, ну и зачудить захотелось…  А мы – тут как тут: плясуньи, певуньи и такое же прочее…
…Последними прошли пломбировщики. Они стали закрывать вагон на литые чугунные засовы и пломбировать… Добротно и тщательно…
– А пломбировать-то зачем? – воскликнул в недоумении. Но тут подошел плохо говорящий на русском бригадир пломбировщиков белесо-вислоухий немец Курт фон Штрудер…
– Понимаешь, Вихтор, когда-то в семнадцатом мой дед плохо пломбировал вагон, в котором везли из Германии большевикофф… И вы имели Соффетскую ффласть… А мы имели Гитлера… Теперь надо решать… Всё, что вытффорил у вас коммунизм может в этом вагоне сноффа приехать к нам… А нам это зачем? Мы и Гитлера пережили с трудом… До сих пор пломбируем прошлое.
Вот вы высылали евреев, а надо было высылать тех, кто построил вашу жизнь под себя с их бандитами и райкомами, административным и военным партаппаратом, борделями и телефонами…
У них же телефонное право! Вот и сейчас они даже весь последний вагон всяческими кабелями опутали… Так что не только пломбируем, но и обрезаем все возможные телефонные пары. В идеале нужно замкнуть их мир на себя, чтобы он аннигилировал…
– С полковниками, Митюхой и малолетками?
– Это их герр полкоффники, это их Митюха, это их малолетки…
– И всё-таки припевочек жалко… Отпустил бы ты их, фон Штрудер… А то всё как-то по-фашистски…
– Вы, Вихтор, всегда ярлыки клеите, или только тохда, когда вам удобно… Они сами прибыли на станцию отправления… И они ещЬё попьют вам крови в грядущем: СПИДом, олигархами, нищетой, огульным беспределом… Пусть хоть эти уедут к чёртовой бабушке…
– А что будет с Яшей? Он-то хоть соединится с семьей и со своим древним народом?
– Послушайте, Вихтор, даже если все немцы примут иудаизм, лично мне не станет ведомо провидения самого Адоная… Кого всевышний запишет в Книгу Живых, а кого и пропустит. Кстати, как провожатый, вы выполнили первую часть инструкции… Проводили. Во второй части инструкции вам предписано сопровождать последний вагон из СССР в вечность…
– А что последует дальше?
– Как у вас принято говорить: «ейн Гот вейс», мы же немцы говорим иначе: «айн Гот вус»!..
– Знаете, это точно так же, как русские на украинское пиво говорят по-украински же: «піво»…
– Да перестаньте вы придираться к словам! Следуйте в вагон… Нам надлежит опломбировать его вместе с вами, как с сопроводительной квитанцией…
6.
Вот и опломбировали…
Прошло столько лет. Бригада Курта фон Штрудера на сей раз расстаралась – пломбы до сих пор целы.
Правда, полковники состарились, а уж внуки из их добротных шинелей давно сделали в прихожих половики…
Яша всё ещё жив в Эреце и работает там пособием по прерыванию развития раковых клеток в желудке на здоровой кошерной пище. Правда, за руль так и не сел.
А вот Митюха сел уже в Донецкую зону для особо опасных и во времена Оранжевой революции прибыл в Киеве координировать действия донецкой «ревбратвы». Но, как видно, переусердствовал, поскольку срока ему набавили и перевели авторитетом уже во Львовскую буцегарню.
Малолетки нарожали очередных малолеток, правда чуть более спидоносистых, чем были сами, и те успели вырасти и себе забеременеть, поскольку подвалил фарт в восемь тысяч гривен за рождения мальков из третьего поколения, таких же, как и прежде, мочалок…
А вот райкомовцы позакрывали райкомы и заблокировали банковские счета почти лагерных мужиков, в ранг которых возвели почти всё взрослое население страны и плюс к нему подрастающее уже без комсомола ломко беспартийное поколение, которому предоставили право выбрать между оранжевым и сине-белым общаками-обшарками…
Молодняк поддержали и новоявленные духовные пресвитеров общаков, а для продления уже чистоплеменных браков каждому хлопцу из «мужиков» подогнали по малолетке, правда, порой уже и с готовым последствием – в виде СПИДа или округленного животика, добытого в шашнях в охотничьих домиках от округлившихся такими же животиками олигархов и их последышей…
Можно было бы точно сказать, к чему рассказана вся эта и возможно дальнейшая лабуда, если бы я сам мог разобраться, – зачем и за каким Макаром самого меня втиснули в этот последний вагон из уже призабытого СССР, тогда как место мое было не в последнем вагоне, в резиновом, который до сих пор носиться по планете, и пересесть в который мне ещё предстоит, если только это предпишет мне Адонай… И вызовет очередных пломбировщиков вызволить меня из-под пломб…
Хотя... Прошло уже столько лет, да так и не вызволили.

• Глава третья: «Секретики» вчерашней эпохи

«Я делаю «секретик»: под стёклышком - цветочек.
А рядышком с цветочком зелёненький листочек.
«Секретик» я присыплю жёлтеньким песочком
И придавлю тихонечко сандалика носочком.»

Набрел на это чудесное стихотворение Ирины Столовой, и всё вспомнил о той далекой уже поре... Мне было 18 лет, племяннику Алексу три года. Мы с ним перерывали весь двор, закапывая разнообразные "секретики"...
И каждый из них словно надеялся, что уж он-то самый лучший, самый красивый! И слёз-то было, когда утром находили эти секретики разорёyными... Что у призывника в легендарную СА, что у малыша без двух лет эмигранта из СССР…
Для создания «секретика» необходимо было иметь: стеклышки (желательно крупные и разноцветные – зеленые, коричневые, а лучше всего – синие), фольгу, цветную фольгированную крышечку от кисломолочных продуктов или красивый конфетный фантик. Также в дело шли бусинки, мелкие цветочки (живые или сушеные), вкладыши, кусочки яркой пластмассы.
Главным было создать «секретик» в одиночестве и не забыть его местоположение (можно было нарисовать карту с тайными обозначениями). Показ «секретика» кому-либо – это показатель высшей степени доверия к человеку. Тогда над «секретиком» расчищали землю, так чтобы не было видно краев стекла, и поражали друга оригинальностью своего произведения.
Разорение «секретика» считалось преступлением, сделать это мог только враг (под его личиной обычно скрывались соседские мальчишки). Однако и «враги» тоже были не прочь создать свои «секретики», правда, в этом случае под стекло уже выкладывались чужие шурупчики и гвоздики, иногда, правда, и клещевато-красивые жуки.
Сам я в своём Детстве закапывания стекол во дворе занимался редко. Чаще это был похорон мелких птиц – воробышей-желтогрудок, которых у нас в круглосуточном детском саду часто давили жирные прикухонные коты, а порой я с девочками Наташкой и Веркой хоронили не только птиц, но и лягушек с тритонами…
А еще как-то закопали чей-то кошелек со старыми монетами, и написали пиратское послание в жутких картинках, писать мы ещё тогда не умели, на языке тумбы-юмбы... И даже подписалась кровью из сока бузины, как в каком-то пиратском диафильме. И подпись сия была сродни:
"Мне нужен труп, я выбрал вас, до скорой встречи, Фантомас".
Но и Фантомас возник в нашей жизни позже. А тогда это была считалочка погрозней:
"Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана,
буду резать, буду бить – с кем останешься водить?"
Водила всегда Идочка. Затем она стала Адой и мамой Алекса. Затем мы с Алексом отрывали садовые тайники и прятали разнообразные «секретики», затем Алекс вслед за Адой и Мишей был лишен советского гражданства, а помутневший глаз из тайника никто так и не выкопал. Но об этом следует рассказать поподробней.
Вообще, мальчишки делают «тайники», главное отличие которых заключается в том, что они редко находятся в земле. Обычно они располагаются в нишах, щелях, укрытиях. В тайники мальчики часто прячут разнообразные предметы, которые могут пригодиться им для уличной игры, т.к. дома родители могут просто выбросить эти предметы, приняв их за мусор.
Часто в «секретиках» малыши прячут личностно-значимые предметы, которые могли быть подарены старшими ребятами либо кем-то из родственников. Психологи, занимающиеся изучением этого вопроса, считают, что почти сакральное «секретов» определяется их глубинной связью с личностью ребенка.
Делая «секрет», ребенок фактически материализует свое тайное присутствие в данном месте.
Я долго не знал, что дарить для "секретиков" малышу, но он сам находил мне подсказки…
 Так однажды он и обнаружил чей-то искусственный глаз. И верно, недавно умер в бабушкином доме бывший немецкий полицай, и его вывезли на труповозке, бросив перед тем небрежно его труп в древнем байковом одеяле густо изъеденным молью прямо на асфальт у подъезда. Вот и выкотился сей эрзацглаз из окочурившегося эрзац-фрица прямо в траву, где и пролежал несколько месяцев.
Интересно, что в тайниках мальчиков отсутствует эстетический аспект, который очень важен для «секретов» девочек. Потому как для мальчишек важно не то, что лежит в тайнике, а то, как он выстроен (выбор места, его неожиданность, технические характеристики).
 А раз пришлось прятать в тайник как бы хранилище света, пусть и принадлежавшее отпетому земному мерзавцу, мы решили предать его солнечным лучам на просвет… И глаз помутнел, словно наполнился внезапно набежавшей слезой.
«Тайник» мальчика редко становится средством общения, потому как девочки за ними не охотятся, а друзьям обычно он не показывается. В случае, если кто-то из сверстников обнаружил чужой «секретик», он сразу же разрушает его демонстративно, при этом просто разбрасывая неподалеку все его содержимое.
Но врагов у маленького племянника по жизни ещё не было, а место захоронения оказалось заметным, хоть и забылось вскоре на годы, годы, и годы… Если точно, то почти на четыре десятилетия...
В свой «секрет» любой маленький человечек вкладывает кусочек своей души.
Когда ребенок периодически посещает свой секрет, чтобы проверить все ли с ним в порядке, то таким образом он оживляет символическую связь между своим «Я» и его воплощении в своем создании. Получается, что делать секреты – значит утверждать свое присутствие на очень непростой и немаленькой планете Людей.
К тому же, если эта планета Людей так быстро вращается под ногами и вскоре уезжать в эмиграцию… И тогда "секретик" становится последним якорьком бурного переездного Детства.
Позже в Шереметьевском аэропорту Алекса уже не выпустят даже в простой туалет из почти фанерной по тем временам ВИП-зоны, и тогда отец веско распорядиться.
– Слушай, Алекс, делай свой последний "секретик" на планете Эсесэсэрия прямо в штаны. И Алекс сядет по-детски неуклюже на корточки. И зарыдает строгая таможенница, и возьмет трехлетнего ребёнка за ручку и проведёт в туалет под презрительными взглядами своих идейно стойких коллег.
А что? Ведь советские писатели и педагоги уверяли его идейно нестойких родителей – Аду и Майкла, что "секретки" можно делать где угодно. Для них и пляж также отличное место. Сложите предметы (бусинки, ракушки и т.д.) в небольшую ямку и прикройте картоном, пластиком, стеклышком или просто засыпьте песочком, но обязательно оставьте опознавательный знак, чтобы, вернувшись позже, вы обязательно могли найти свой тайник.
Вот уж действительно…
«Хорошо быть кисою, хорошо собакою –
где хочу – пописаю, где хочу – покакаю…»
Вот и Мартик, на что уже кот, а и тот почитает только песочек с ароматизатором. И как только его туалетик лишен песка, он теряет ориентацию, и тут же гадит на прибрежную… туалетную плитку…
Наверное, поэтому "секретики" – детская дворовая игра. Без секретов жизнь нормального советского ребенка была бы неполноценной, если не было бы секрета, его требовалось срочно выдумать.
Как приключенческую повесть «Секретный фарватер» или, например, зарыть в потайном, укромном месте двора или сада вырыть маленькую ямку, и на ее дно уложить сначала фольгу, потом цветочки, бусинки или что-либо еще, что сердцу дорого –«драгоценности» (стеклянные бусы, красивые пуговки, разноцветные стекла, бабушкину коллекцию минералов), а сверху плотно прикрыть стеклышком и засыпать землей, и потом показывать клад избранным. То есть, оказать им доверие и поделиться секретом.
У взрослых "секретики" скрываются по-иному.
Мама Ада в резинку стареньких трико зашивает американские телефоны и адреса. Это телефон и адрес тамошнего дядюшки – кантора Нью-Йоркской синагоги и его великовозрастных чад. Они должны будут встречать их в Бруклине, но до Бруклина ещё не просто добраться.
Вот это таки настоящий секретик, как проехать через Европу 1975 года с визой на ПМЖ в Израиль и оказаться в стране желтого дьявола. Как, как… Это уже "секретик" взрослых людей, и они о нем никогда никому не расскажут. До самой смерти.
– Ты с Алексом делал" секретики"? – спрашивает меня Ада и тут же говорливо перебивает себя:
– А ты и впрямь умеешь делать «секретики»? Если не умеешь, я тебя научу. Возьми чистое стёклышко, и выройте в земле ямку. Положите в ямку фантик от конфеты, конфету обязательно съешь сам.
В Адочкином послевоенном детстве было так немного конфет, да и к пустому чаю вместо сахара полагались ксилитово-сахаринные «подушечки», которые надо было во всю силу сосать, чтобы почувствовать тихую елейно-кислую, словно прыщеватую сладость.
– А на фантик можно класть камешек, цветное стеклышко, бусину, птичье перышко, да ещё шарик (можно не только стеклянный, но и металлический от детского бильярда). А ещё можно положить жёлудь или шапочку от жёлудя, или даже разноцветный лоскуток.
Бабушка Ева была надомной портнихой. Её «Зингер» не знал остановки. К ней приходили послевоенные вдовы и холостячки, которых она обязательно величала «мадам» и для которых перекраивала еще трофейные немецкие платья из крепдешина. Такие же вдовьи и неяркие, как и у советских «мадам».
Лоскутное тряпье составляло особую ценность. Из него бабушка Ева шила клифтики, и Наум увозил их на толкучку в Клавдиево продавать местным торговкам против поперечных прострелов в опухших поясницах…
– Ты меня слышишь, можно было спрятать в «секретике» цветок, листик, а можно даже просто траву. Можно настоящую конфету. Но мы больше одной «подушечки», и то изредка, в «секретик» не прятали. Но можно было положить бузину, или сухого жука. Можно даже ластик, если он красивый. Только жалко было до чертиков. И тогда я говорила себе: «Застрелись!».
Словечко «застрелись» и впрямь застряло в Идочкиной лексике надолго. И баба, и дед испытали на себе его действие не единожды. Но время забыть эту лексическую идиому шестидесятых годов.
– Да, можно было ещё пуговицу припрятать, если только она блестящая, а не от солдатских кальсон. ...Ну вот. Положили? А теперь прикройте всё это стёклышком и засыпьте землёй. И потом потихоньку пальцем расчищайте от земли стеклышко и смотрите... Знаете, как красиво будет!
Я как-то сделала «секретик», запомнила место и ушла. Назавтра моего «секретика» не стало. Кто-то его вырыл. Какой-то хулиган. Я сделала «секретик» в другом месте. И опять его вырыли! Тогда я решила выследить, кто этим делом занимается... И, конечно же, этим человеком оказался несносный соседский Алик, кто же ещё?! Тогда я снова вырыла «секретик» и положила в него записку: «Алик, ты дурак и хулиган». Через час записки не стало, а Алик не смотрел мне в глаза.
– Ну как, прочёл? — спросила я у Алика.
– Ничего я не читал, – сказал Алик. – Сама ты дура.
…А мы и сами находили в чужих «секретиках» красивые фантики от конфет, фольгу и разноцветные стеклышки. Самыми суперскими были фантики от конфетки "Мишка на севере", знаешь, она такая сытная была... Одни мишки – уже гора мяса, да ещё они в буреломе не просто бродят, а ищут отменный мёд диких пчел….
Сейчас у меня в Америке я сахара больше не ем. Возрастной диабет от переживаний. В прошлом году умер Майкл. Планировали через 35 лет погостить на родине вместе. Но Майкла съел рак желудка. Я с ним прожила сорок лет как один день. А теперь привыкаю жить одна. На это уходит очень много здоровья. Но Америка – прекрасная страна, и это моя страна, моя Родина! Там я воскресла и родилась заново… А Киев – это мой далекий «детский секретик»…
Ты заговорил о «секретиках» и я почему-то вспомнила об этом. Появилось жуткое желание сходить в свой детский садик и покапать... Только там сейчас, говорят, располагается коммерческая организация... и я не уверена, что правильно поймут иностранную женщину в полном расцвете сил… копающуюся в земле...
Что до моего с Алексом "секретика", то самого его после отъезда Ады в Швейцарию я так и не нашел. Зато отголосок о нем зиял в Интернете строчками:
…В песочнице под бутылочным стеклышком спрятаны два фантика и ромашка. Я знаю секрет, я решил посмотреть на него,
и раскопал стеклышко, Но вместо цветка и фантиков я увидел чей-то мертвый глаз.
И, действительно, не из стекла был выпавший эрзац-глаз, а из некого пластика, который и потускнел, и съёжился оттого, что умерло время наших прошлых воспоминаний… И остался от наших «секретиков» только горьковато-тошнотный привкус перегорклых прошлых минут…
А вы делали «секретики»? Или о них помнят только поэты? Уж и не знаю, чьи это строчки…
«Секретики"," секретики"… Зелёное стекло...
Фольга на солнце светится, а счастье - вот оно.
Мы выросли, но детские секретики в душе
На солнце также светятся и помнят о тебе...»

• Глава четвертая: Закрытый портал

1.
Киевские трансформер петляет по территории, которая принадлежала многим и многим цивилизациям. В древности, сказывают, в наших местах существовал космопортал. Иные называют его темпоральным космопорталом, а иные и просто Порталом, в который могут вывести особые киевские же вешки и знаки…
Одни утверждают, что Портал можно и сейчас отыскать, если правильно разметить надлежащий маршрут. Но для этого нужно у Города получить приглашение. У самого его Высочества и отыскать разрешенный путь между эркерами старинных башенок и кариатидами и бородатыми мужиками, коих трудно зачислить в атланты, поскольку они скорее лепные копии Зевса…
Заметьте, я вам этого не говорил, но Зевс – громовержец и возведен вместо атлантов потому, что Киев это, прежде всего Город Перуна… И ведь не ему ли кричали встревоженные киевляне:
«Выдуби наш боже, выдуби…»,
 когда внук грозной Ольги, жены погибшего в половецком плену князя Игоря, князь Владимир взялся не только столовать град Киев, а привносить в него веру христианскую…
Дал Владимир Веру… А темпоральные порталы прикрыл… Иссек из душ восточнославянских память о времени космопорталов, когда и Прага (порог) портальная и прочие портальные города кто-то внезапно прикрыл и пресек лучики иных светозарных времен, которые вселяли в прошлые времена в жителей планеты надежды…
Времен же было такое великое множество, что, соперничая между собой, они даже не звали в себя, но обволакивали разум предков такой стоической аурой-верой в завтрашний день, что портальные сии врата нерукотворные всячески берегли ведуны, стоически отвергавшую всякую новую веру, ибо была она привнесена из одного из порталов и утвердившись, отрезала жителей портальных Городов от прочих равновесных времен.
Я давно разыскивал те особые указатели, на пересечении которых и был некогда обустроен киевский темпоральный портал. Писали и о времени космодромов, сказывали и о пришлых посланцах, но во времена совка их отлавливали и сдавали в желтые дома, где советская психиатрия, легендарная и страшная, превращала их в кактусы…  Затем за ними следили всяческие филеры, чтобы удостоверится в их физическом дожительстве в роли общественных субулентов до гробовой доски…
Приходилось оставлять по себе пульпу, подобно тибетским ламам из буддистских монастырей…  По нынешним пониманиям это были пустые оболочки душ, акаунты тел, которые никто не мог развеять даже и после их физической смерти, тогда, как сущности иновременные, прорвавшись из оболочек шли строго по вешкам…
К Зевсу от стоп кариатид взгляд устремляя горе, они видели двух химер, у коих так и чесались бетонные пятки от всех этих кислотных дождей, коими страдал в переизбытке прошлый двадцатый век… Чесать пятки химерам было некогда, так как с высоты полета химер надлежало мчаться к входящей во врата чистилища Эвридике…
Спорить с Эвридикой не надлежало, ибо сразу за дверью притворялся какой-то дорогой офис, входить в который не следовало, как даже не следовало ступать и ногой в эту явно духовную скверну – то ли банковскую, то ли и вовсе посредническую, жившую на откатах, к которой могли привести те же вешки, что и к порталу, но радости от того было бы мало…
Встревожило то, что снимать самого Зевса не дали. Подлетел мелкий телом лейтенантский чин от милицейских пагон и решительно пропищал бабьим голоском:
– Портальную фотосъемку немедленно прекратить!
Но тут же поперхнулся на слове «портальную…» и чуть не взмолился:
– Уходите-проваливайте, не положено… Как же это вас угораздило – фотосъемничать в точке отсчета… Ну, вы и умники, мля…
Мы отступились… Только внешне… но по сути успели понять, что за "парадиком", через в который в дом Мученых втекали барды и теософы, - находился не приют альпиниста, а глубокоподвальный квартал строений некогда грозного совкового КаГэБэ… Нынче же, в пору цветения СБУ, сей квартал словно выпал из грозди разномастных строений….
А тут вдруг вновь локализация с мильтонско-постовыми героями…  откуда и прошли в наше время. Не иначе как с начала тридцатых прошлого века, со всеми гонителями всего буржуазно-националистического…  Нет только подвязанных палашей и мосинских винтовок, образца 1891 года…
Бежать на переход с встарь Владимирской на Ярославов вал… Мимо охаянных Золотых ворот,  зазанавешенных полотнищами пластик-материи цвета индиго…  Значит под видом реставрации опять облава в районе темпорального портала, в который неведомо как и пройти, но зато ведомо, что всякой шустерни масса…
Прёт и прёт… Прёт и прёт… Прёт и прёт…
К караимской Кинассе ведут химеры… Вот и явлен иудейский оккультизм и едва ли не Шамбала… Кто не понял и этой подсказки, то мы просто перебежкой от дома мученых к дому вахтеру…. Но и в Доме Ученых, и в доме Актеров мероприятия не проводятся, не велено…
Рвануло темпоральный проход… Как видно, из тридцатых прошлого и выслали заградотряд. Только из очень преданных делу мировой революции … До самых пуговок глаз… Вот и стоят, переминаются с ноги на ногу мелкие глазо-пугоголовцы да глазища таращат на страну победившего… капитализма… Для них это нынешнего версия коммунизма…
– Здесь, братцы, победил пока что информационный коммунизм, а обозы с харчами подтянутся… Тогда и у них тут будут выдавать "компайки"…  А то, что у них нет спичек и керосина, то у ни, товарищи, в моде бензин и зажигалки… Наше дело оцепить горловину портала, а рассуждать будем потом, на политзанятиях, в Быковне…
Поприсматривайтесь, кого надо пристрелить сразу по возвращению… Особенно из тех, кто прожировал в голодуху на тощих харчах… Вот этого очкарика все приметили? Вот и пошустрите по всем его предкам, а то в наглёжь прямо по вешкам портальным прёт…
– А можно, шоб зараз!
– Вот, дурья башка, ты ж на портале "мосинку" сдал, а в кобуре у тебя спец паек…
– Так можно ж и просто помеж рог?
– Э, нет…. А вдруг это пульпа? Тебя же и разнесет по молекулам по всему порталу… Не соберут и до второго пришествия?
– Небось Христа, батюшки!?
– До второго пришествия коммунизма, дурья башка!
2.
Кариатиды, Зевс, химеры, Эвридика, замочная скважина…  Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому в рай… Всегдашнее… Где, где проход… А может не так и не здесь искали? Но ведь в районе Золотых княжих ворот… Предки не ошибались… Здесь, здесь должен открываться портал…
Или надо было идти по эркерам… Не путать к эклерами, которые в Киеве двадцать первого века делать уже разучились, а следовать за остроконечными шпилевыми башенками в польском городе… Их тоже можно принять за вешки. Соединим по карте и получим полукружия радара. Синагоги – третий радар…
От Дома вахтера – караимской Киншасы, до синагоги на Львовской площади, в которой сегодня учат украинских актеров – это нынче корпус театрального с спешно пристраиваемым очередным православным храмом, оттуда до Галицкой синагоги, что у вокзала – это ещё одна радиальная линия…
И снова синагоги: Петровская на Подоле, в Союзе писателей на Липках, Бродского у дворца спорта… Нет, здесь явно присутствует дух Каббалы…  И она – Каббала – давшая места киевским синагогам тоже указует на темпоральный портал…
Эвридика смотрит в некую точку…  Пытаюсь сфотографировать…  От каменной отступает в сторону живейшая Эвредика с холщовым мешком переметным для подаяния… Фотовспышка схватывает отблеск иридиевой нити…  Она и указует путь в створ темпорального портала…
Заходим…  Жена в маленький грошовый магазинчик, я – портал! Он отражен в зеркальном потолке… Мудро и просто… Я прошел…
Стоят по-сиротски сложенные в пирамиды мосинский винтовки и резиново-холщевые противогазы сброшенные горкой на пол…  Здесь же почему-то лежат семимильные сапоги-скороходы… Жмут…  Я и прежде, когда пацаном сюда приходил, жали… Мне там старикан один это дело так объяснил:
– Всю жизнь жать тебе, хлопчик, будут, потому что предстоит тебе долго-долго жизнь свою своими же ногами мерить по любым стежкам-дорожкам идучи по любому из звездных миров…  Хоть и не меркантильно это, но назначено Провидением….
Вот и сейчас тут же подошел он ко мне и мягко чуть не мурлыкнут:
– Проваливай!.. У вас там во времени кромешный шалтай-болтай, а ты шастаешь по порталам…
– Так ведь прогулка это, дедушкО!..
– Я тебя сейчас так по седушкам настучу, что и не присядешь на них с месячишко… Сказал, проваливать, вот и вали… Твоё дело тексты клепать… А странники подорожние сами твое в иные времена разнесут…
И ещё запомни, расхлябанных времён не бывает, потому что во все времена высылаются упрочнители…  Тебя же самого он ещё когда на поддержку времени этого выслали…  Так что нечего здесь труса давить…  Дыхнул иновременья и будя…  Или вопросы какие имеются, или пожеланья присутствуют?
– Имеются…  Убери-ка ты, Дедушко, всех эти милицейских радетелей у исторической ветоши…  Уж больно и архитектурный стиль Города, и меня они раздражают…
– В Портале, дядя, бывают экскурсии… Чуть посытнее времена – народ прет валом… Но Портал – это не паноптикум…  И мы здесь не экскурсоводы…  Уж прибыл, так и разместить надо, а убыл следы о пребывании подчистить…
А тут какой-то отдаленный от вашего времени идиот написал нечто о том, что здесь истоки некого очередного витка всей грядущей цивилизации… И попер народ, невпроворот… И давай лапать – кто что…. На что кариатиды чуть было руки не попускали…
Вот и вызвали войска, которые стояли в оцеплении Киева в голодомор… И поставили в виде загрядотряда, а сами у себя устроили темпоральную фильтрации и кое-кого срочно переслали помотаться по полям Гражданской войны…
Многие уже назад спешно просятся, хоть и не быть им в убиенных, но височки покрылись проседью. А одного и вовсе отсадили в вишневый садок в август 1932 года… Рядышком с вашим соседушкой Пантелеймоном… Ему как раз только-только пятнадцатый годок пошел…
– Бравый дедушка, до сих пор бегает только так!
– А вот в тридцать втором не бегал… Вынесли из погреба умирать…  В погреб спрятали от отца-людожера…  Но не выжили ни мать, ни младшие братья…  А он опух…  На ноги встать ни-ни…  Вот и положили прямо под вишей… Ел падалки, да ещё Орыся приносила за день один-два клубня картофеля, запеченного в крапиве…
Бабка Параска говорила, что крапива с картошкою кроветворная шибко... А у Пантелеймона шли обильные носовые кровотечения…  Развивалось белокровие и если бы не крапивная картошка с вишне-падалками – не выжил бы…  На ноги самостоятельно встал только в конце октября…  Тогда же и забрали к себе хлопца соседи…  Зимой Пантелеймон обучился и пристрастился читать…  Неведомо как и где достался ему лубочного сытинского издания миф об Орфее и Эвридике…
Когда умерла выходившая Пантелеймона Орыся, его забрали в Киеве на рабфак, и там он и обнаружил каменную Эвридику, которая очень напоминала хлопцу Орыся… До самой войны он приносил к её подножью цветы…
Помолчали…
– Вот ему и открыт проход через портал Времени… Мы позволим ему, старцу, доглянуть свою Орысю…  Ведь никто и не поймет откуда взялся старик – линейный своего времени… А ты нам больше не приходи…  Задайся вопросом – зачем прожил отведенный тебе возраст, и кто тебя зачем-то прикрывал эти годы…  Тебе ещё надо выстрелить…  Но на духовном, так сказать, поприще…  Покрасовался портальным зрелищем и, уходи…  Иначе не сниму наружной охраны…
– Ладно, Дедушко, не серчай… Пойду я…  Да и жена, кажется, уже насытилась зрелищем уцененных обувных пар…  Но. Кажется. Эстетизма в них маловато… Теперь вот ищет меня…
- Говорил же тебе, метись!
3.
Мы с Бемби неторопливо вышли за двери внезапно растворившегося обувного магазина, и вновь нос к носу столкнулись с живой Эвридикой…  Теперь это была молодая хрупкая украинка в домотканой скромной вышиванке, подле которой, опираясь на палочку, стоял здешний старец Пантелеймон… при нём был поильный ковшик-утица из глины красного обжига…
– Нам пора, Эвридика… – пытался говорить старец, то и дело обтирая слезливую бесцветность старческих глаз…
– Я ще трохи, хоч в останнє на цих дивних людей подивлюся, – с тихим стоном отбивалась Орыся...
– Осторожно, двери темпорального перехода закрываются, – очень строго проговорил Дедушко, и предложил Орфею и Эвредике...
– А не отправить ли мне вам, дорогесінькі, на Астроплан? Там, говорят, нет ни возраста, ни страданий, а то всё как-то не так – и ты старый, – обратился он к Пантелеймону, – и она не жилец...
Строевым шагом подошёл к порталу милицейский батальон охранения, через минуту из офиса, что располагался прямо в помещении за колонной с пробуждающейся Эвридикой вышли двое:
– Опять это Дедушко привысил свои полномочия! – затороторил первый.
– Зато у комиссии теперь есть основания забанить этот Портал и перенести его в район Толстой Могилы.
... Как знать, может быть и перенесли...
 

• Глава пятая: Мир без стеснений

1.
Веня Сеточкин получил в лагере досадно-обидное прозвище “обнаруженец”. И ведь точно – где только Веничку не выносило.
В свои двенадцать курчавый с конопушками мальчуган носил вечно обсосанный на концах, вяло обвисающий на груди фабричный шёлковый галстук, застиранный до свекольного цвета ещё зимой, в интернате.
Летом этот галстук казался почти древнеисторическим ситцевым, и потому самым мрачным и никудышным на весь пятый отряд районного пионерского актива. С него всё и началось.
– Сеточкин, – сказала при знакомстве Алла Борисовна. – В таком галстуке тебе только в дежурства на кухню ходить. Туда мы тебя и запишем: на все четыре – от костра до костра.
– Это не честно! – возразил было Сеточкин.
– А честно пионерский конец равнять с комсомольским, а вместо аккуратненькой подушечки на союзном узле выкручивать танец кобры парнокопытной...
Вечером в палатке мальчишки уже смеялись:
– Слышишь, Веня, твой галстук не танцует по ночам танец кобры на парнокопытном кончике живота?
– Не-а... – вяло отвечал Веня.
– Оно и понятно, – не унимались озорники. – Ведь у тебя, Веничка, мягкий кончик.
– А то, подумаешь, вы особые жеребцы!..
Прервал общий трёп физрук Георгий Иванович, зашедший в палатку с “летучей мышью”, и за раскрытие темы галстучных и иных мягких кончиков отправил всех шестерых диспутантов хлорировать пустовавшие в это время окраинные "Ме-Же", куда уже через пару дней, сразу после танцев, совершенно осмелев, наравне с мальчишками ходили все лагерные девчонки под непременный полонез Огинского. Свою собственную партию на губах исполнял в унисон со встречными-поперечными каждый.
А в тот первый вечер что-то щелкал себе и всем певчий дрозд, и под его феноменально-природную партитуру у нерасторопного Венчика при совершенно необъяснимых обстоятельствах именно в “Же” слетели в крайне правое бетонированное очко слабо державшиеся на потных заушинах и липком от стыда кончике носа большие плюсовые очки.
Ревнитель пионерской морали физрук Георгий Иванович, тут же прозванный за время отсутствия Гошей-в-хлорных-калошах, ушёл за пожарным багром, а потом в кромешной темноте при слабом свете всё той же “летучей мыши” уже сам дядя Миша – опытный лагерный истопник и бывалый сантехник долго багрил и пытался поддеть “тии чортови окуляры”. При этом дядя Миша посылал всех “на кульбабу” и смачно поминал всё тот же кончик живота, но уже в выпукло-отвердевшей внеконкурсной номинации.
Старшая добрейшая медсестра Клавдия Львовна после промывки водопроводной водой дополнительно вымыла очки ядовито-жёлтым фурацилиновым раствором, как будто Веничкины очки внезапно прихворнули на “говняную” простуду, и даже продезинфицировала  затем их спиртом, налив притом по рюмашке, естественно, и себе, и дядя Мише, и Гоше-в-хлорных-калошах.
В расположение отряда из всех проштрафившихся мальчишек Венчик возвратился последним. Сверстники и сверстницы давно уже сладко спали и сопели себе в две дырочки. Только из крайней палатки отрядной Аллы Борисовны шли тихие проникновенные стоны под настоятельные просьбы-мольбы педагогически нерадивого физрука.
– Алка, стерва, пусти! – сипло басил недавний морализатор.
– А вот и не пущу, Жорочка! – строго, но затем почти ласково отвечала Борисовна. – А пущу, так не отпущу, – говорила она уже плотоядно.
– Да пускаю же я тебя, глупого, – в голосе начинали звенеть уже капризные нотки.
– Ты только больше не берись воспитывать моих маленьких глупых зайчат! Я сама как следует воспитаю... Ой, та-ю... Ю... А-у... Ы-у... У... – дальше голос отрядной засосало нечто, что внезапно затрясло щитовой корпус палатки и даже окрестные ей берёзы.
Далее в палатке отрядной ритмично заскрипели пружины кроватной сетки, плотно придавленные парой матрацев и взгромоздившейся на них промискуитетно-комсомольской парой погнавшей на всех парах распугивать мирно дремавших на берёзах глупых летучих мышей и странно поразив далеко не глупого мальчугана…
– Бог дал за окнами свет, дамы и господа!..
– Далеко не сегодня... Далеко не сегодня. Мешки и смешки начались в 1968 году. В лагере пионерского актива над Днепром...
2.
Словацкий пионерский отряд подвезли к лагерным воротам в пятом часу утра. Словаки и словачки в белых канотье из, конечно же “французской соломки” разбрелись маленькими группками по всему лагерю, спящему и приверженным светлым молочным эргрегором детских счастливых снов.
И только немногие “жаворонки” повысовывались из палаток затем, чтобы, попротирав свои сонные глазки, увидеть ещё одних соцлагерных иностранцев. Им-то и показалось, что на отдельной лагерной территории в самый разгар солнечного пионерского лета открылся грибной сезон.
На деле же девчушки и мальчуганы в бело-сине-красных галстуках из Броно выглядели более статно и менее драматично, чем их советские сверстники.
Юные "чехословаки" навезли с собой 50-граммовые баночки с куриным паштетом из Австрии, с которой у центрально-европейской соседки, как говорится, было «Вась-Вась». Привезли с собою импортные подростки-детушки и кукол Гурвинека в комплекте с его стебанутеньким папой. От этих куколок всех немедленно повело – запахло чем-то более мягким, более домашним, чем дико кукарекающие по утрам пионерские радиогорны, от которых под ложечкой у кого только не ныло.
И, конечно же, привезли с собой иностранцы всяческие по размеру колоды затейливых и пикантных игральных карт с порношлюхами явно высшего арийского происхождения, из-за чего именно эти карты, а не фуц-Гурвинеки стали самыми желаемыми сувенирами, после которых по цепким рукам элитно-совковых щенят, активных в своём пионерстве, шли сами молодые словачки, сметанистые на вид, нов бледно-рыжих опалинах густых хлопьев веснушек, разбросанных по всему телу – от самых мочек очаровательных ушек и до пят, где и там их было, что опят придорожных...
"Танцуй, танцуй, выкруцай, выкруцай!
Добру пецку не зрушай, не зрушай!
Добра пецка на зиму, на зиму.
Нема кожный перину, перину"...
Загремели лагерные лабухи на вечеринках до самой маковки лета 1968-го...
Но до маковки лета и чехословацких событий было ещё далече и все эти русые да русявые, паленные да рыжие Катаржины, Маржечки, Индриги, Ружены, Божены, Иржички и Мадлены пленили сердца лагерных донжуанов, к коим вдруг по случайной нелепости причислили и стеснительного Вениамина, который просто оторопел, когда напротив его палатки поселили, правда, не шесть, как у советских мальчишек, а всего только четыре словачки: две Катаржины, Маржечку и Ружену.
3.
Если честно и откровенно, то самым гадким утенком среди своих сверстниц-подруг выглядела Ружена, но у неё были потрясающе огромные, хотя и огненно-рыжие местами ресницы да еще непомерный рост, ибо от пяток до коленок было в ней росту столько же, сколько у самого низкорослого Венички от пяток и до бедер куда более чем у самой Ружены неузких и рыхлых.
Ружена оказалась невероятно мечтательным и прожорливым существом. Она с искренне добродушной улыбкой принимала угощение киевлянок и киевлян, и поглощала их со скоростью полёта американского космического корабля “Apollo”, так что в места общественного пользования тянуло её чаще других.
А тут ещё совпали у Руженки и Венички “отхожие” биоритмы. (Тот, кто рос в больших детских коллективах, знает – в жизни и не такое случается.) Вот и случилось как-то Веничке нечаянно обнаружить, что в кирпичном простенке между двухполюсником "Ме-Же" кто-то злонамеренный подковырнул и вышвырнул едва не целый кирпич, отчего однажды встала Руженка перед Веничкой своим “шпалистым” пятнистым тельцем во фрут, чем заставила невинного мальчика онеметь.
Более всего же убили его её мощные плечевые веснушки, которые на следующую же ночь приснились Веничке в виде самой настоящей ягуаровой шкуры. Эта шкура увила его собой и с бедным мальчиком случилась поллюция, тогда как по жалобе самой словачки Руженки бедному лагерному слесарю-кирпичнику дяде Мише достался от обеспокоенного начальства отчаянный нагоняй.
Перепуганной девочке показалось, что за ней из-за рыхлой кирпичной кладки наблюдает какой-то отчаянный Джек-потрошитель в странном акваланге старинного противогаза (так живописно были описаны Веничкины очки), который, как бы это сказать по-русски, вполне был готов с большой охотой совершить с нею fuck (ах, это непереводимое слово!) и предпринять насилие, которое она едва ли бы так просто пережила. К тому же с ней уже однажды совершали в предместьях столичной Праги такое же жуткое насилие патриотически настроенные младочехи. От них несло чешским пивом, запахом американских сигарет и какими-то экстремистскими лозунгами.
– Ну что вы! У нас насилие не пройдёт! – свято заверил руководителя словацкого отряда расторопный инструктор из горкома ВЛКСМ. – У нас здесь нет ни младочехов, ни Джека-потрошителя, ни кого бы там ещё, вплоть до “марсиков” (обычно бродивших в одних плавках и прикрывая кожаной деловой папкой головы, но в нужные минуты выставлявшие их в виде одностороннего щита с тем, чтобы за столь импровизированным прикрытием повыворотить на показ своё восставшее вдруг межножие. “Марсики” в ту пору в окрестностях лагеря были, но при вечернем отлове их били смертным боем веслами от байдарок и увесистыми кулаками годованные лагерные физруки, в обычное время трутни и тунеядцы)
Далее следовало и более веское заявление:
 – Мы советские люди! Мы – советский народ. А за моральное состояние советских людей я вам отвечаю конкретно.
После этого дядя Миша брал мастерок, раствор и кирпич и шёл восстанавливать порушенное статус-кво мест общественного пользования точно так же, как совсем недавно багрил из отстойника Веничкины очки. Видно за него и отвечал бравый инструктор, как и за ночную поллюцию Венички, вызванную столь необычной телесной оболочкой длинновязой словачки.
Даже для неё Веничка был кем-то эфемерно недовозрослым, хотя и стал причиной её стойкой сексуальной фобии, от страха которой сам же чуть позже её и вылечил. Просто в очередной родительский день нескладно-костлявую Руженку так никто к себе из элитных деток не пригласил и тогда Руженка сама позвала к себе в палатку столь же одиноко бродившего по воскресному лагерю Веничку и после этого два часа кряду настойчиво и упорно, а временами даже вполне порывисто и страстно учила его целоваться, тогда как где-то рядом в палатке у “золотой” молодёжи гремел портативный ленточный магнитофон расхожую песенку Владимира Семёновича:
“...а принцессу мне и даром не надо,
Чуду-юду я и так победю...”
Целовала Руженка Веничку так, как если бы перед ней был не Веничка, а именно столь представляемый в её воображении ужаснейший Джек-потрошитель. Веничка был перед ней совершенно беспомощный, но опытная Руженка не облизывала мальчика как иные девочки карамель, посаженную на деревянную палочку в виде ярмарочного петушка. Нет, Руженка целовала мальчика трогательно, с должным очарованием, ибо губы у неё имели запах пряных альпийских трав, от которых у Венички голова шла кругом.
К тому же девичьи губы источали какую-то особую упругую мягкость, которая пружинила в мальчике каждую частицу его юного существа. А, пройдя долгое и настоятельно-профессиональное обучение, он просто опьянел от смеси запахов руты и чабреца, в висках у него застучало кузнечным молотом, а в ушах зазвенели тонкие пронзительные колокольчики. Их губы то и дело свивались в связующем их сущности ритуале, отчего Веничке начинало казаться, что весь он начинает светиться изнутри каким-то странным солнечным светом и наполнятся тонким золотым воздухом...
Но заканчивалась бобина с песенка, в которой “отважный королевский стрелок” “Чуду-юду победил и убёг”, и измочаленные дети разбредались по своим пионерским палаткам согласно отрядной принадлежности. Веничка едва уносил свои подросшие разом ноги.
В кармане у него лежали подаренные Руженкой карточные порнографические дивы и даже самый настоящий австрийский презерватив, который в тот же вечер из мальчишеского любопытства испытали на прочность, влив в него трехлитровую банку речной днепровской воды, по поводу чего был собран срочный педсовет, а сам презерватив изъят.
Ни Веничку, ни Руженку никто так и не выдал. Мальчишки стояли на своём и им свято поверили, что они просто нашли этот резиновый “прибор” и, о, детская простота, признали в нём шарик, с которым взрослые обычно шли на майские демонстрации. Хотя бы в том, что это “взрослый шарик” мальчишки оказались правы. Им поверили и отпустили... Кого куда. Веничку, понятно, к Ружене. Ведь повторение – мать учения, рута, мелиса, мята, чабрец...
4.
Ему было двенадцать. Немецкому мальчику Вернеру из социалистической Германии. Его никто не стал приглашать к себе в дом. Уж больно славянскими были черты его деревенского лица жителя Лейпцига. Стоял август шестьдесят восьмого... Лагерь пионерского актива на Трухановом острове сделали международным. Били в огромные овечьи барабаны и плясали хору поджарые болгары, мелькали в соломенных шляпах кокетливые акселирированные словачки, гоготали и лопотали на своём страшном фашистском матёрые молодые немцы.
Курт, долговязый тринадцатилетний приятель Вернера, всё время бродил по лагерю в обнимку с рыжеватой конопатой Урсулой, и требовал от неё рабской покорности. Проявления животной раболепности перед подростком были у девочки разнообразными: то вдруг перед обедом она падала перед ним на колени, то вдруг прямо на пляже лезла целовать Курту ноги...
В такие минуты к сладкой парочке тогда ещё незнакомого "Твикс" опрометью неслись руководители группы и переводчик, и что-то страшно строго гоготали над Куртом, пока он не отходил от своих дурацких затей... В такие минуты Урсула клепала на мир своими красивыми близорукими бельмами и по-дурацки шморгала носом. На лице у неё плыла отупело-похотливая, почти идиотская улыбка покорного полуживотного. Из-под махрового халатика выбивались упругие литые шары разжаренного мороженого, от взгляда на которое у многих парней и мальчишек начинали катиться слюнки и жарко пузыриться в штанах.
Продолжался родительский день. Немцев по домам разобрали всех. Кормить вишневыми и мясными варениками и украинским борщом. В лагере остались только старый руководитель (он уже был однажды в Киеве, в сорок первом) и сладкая парочка, да ещё Вернер. Вернера к себе страстно желал пригласить Веничка, но у них на двоих с матерью была одна крайне бедно обставленная комната. В такую комнату администрация лагеря, руководствуясь инструкциями ЦК Комсомола, рекомендовала не приглашать...
А Вернер всё надеялся, что к Вениамину его заберут, а мудрая мать всё не ехала и не ехала... Вскоре после ухода от Ружены (их обоих вспугнули чьи-то настойчиво громкие голоса, вызывавшие мальчишку к приехавшей посетить его матери) под мышкой у Венички оказался роскошный бархатный лев, который и сегодня, почти через тридцать лет, ещё не разлезся и не расползся по ниточкам и ворсинкам... Только львёнок и остался с ним, а Вернера забрала к себе какая-то страшно костлявая восьмилетняя девчонка Кристина, у которой в Киеве был двенадцатилетний живой братишка Максим.
Приехала и уехала мать, и мальчик остался почти одиноко бродить по лагерю, пока не добрел до "немецких" домиков, откуда доносились сначала ужасные вздохи, затем идиотский смех немки Урсулы, а после какой-то разговор, перешедший на уговоры и раздирающий душу вопль.
У палатки с вопившей Урсулой одновременно оказалось несколько советских детей и старый немец Отто. Он резко распахнул полог палатки, и тут все увидели совершенно голую, сгорбленно сидевшую на кровати Урсулу. Прямо на оголенные колени девушки всё время капал зажжённый перед её лицом расплавленный презерватив, а Курт разражался смехом счастливейшего на Земле человека, и всё ниже и ниже подносил к девичьему телу горящую резину.
Так бы и продолжалось всё время – вечность, но тут резко наотмашь, прямо по лицу, Курта ударил Отто. Он набросил на ноги Урсулы байковое одеяло, и только после этого возвратился к повалившемуся в угол палатки молодому садисту и сквозь зубы процедил ему прямо в лицо по-русски: "Жи-вот-ное!". Процедил так специально, что бы мы его поняли... А затем стал бить фашизоидного мальчишку ногами. Он бил его долго. Старый фашист бил молодого, всхлипывала Урсула, и так было до тех пор, пока их не развёл лагерный радист Николай. При этом он бросил:
– Довольно!.. Свои фашистские штучки оставьте для себя, ребята, для вашего Фатерлянда, для вашей любимой Германии...
Уже перед закрытием смены, с тем, чтобы оздоровившиеся отпрыски своих родителей выглядели ещё лохматее, их повели помыться под душем. Требовалось отмыть речной песок и заеложенные тем же песочком царапинки. Иных явных поводов не было, разве что пришла директива, что где-то в очередной раз утонул нерадивейший на Земле пионер, отчего был то ли объявлен траур, то ли всеобщая педагогическая перестраховка. В иные годы в лагерях из-за подобной перестраховки иногда не позволяли купаться по несколько дней подряд в самые распрекрасно знойные дни.
5.
Подготовка к походу в душевые оказалась весьма и весьма занимательной и многотрудной. Проверялось и многократно перепроверялось присутствие мыльниц, мыла, банных полотенец и отрядных эмблем, за которыми то и дело носились в палатку старшеньких в отряде девушек – существ основательных и дисциплинированных, среди которых наиболее серьезной казалась выделявшаяся своими зрелыми девичьими формами Данка Ковальчук с огромными серыми глазами и пышной за пояс косой.
Она всё время переносила внешнюю суету и распарку вполне положительно, сидя на своей кровати у тумбочки, на которой лежала стопка эмблем и стояло раскладное зеркальце. В зеркальце Данка смотрела на себя внимательно и даже как-то “сурьезно”. На ней был какой-то откровенно взрослый блузон – весьма и весьма декольтированный, появляться на улицу в котором она не отваживалась, но зато в самой палатке чувствовала себя в нём вполне.
Из-под блузона выбивалась огромная и почему-то чуть даже румяная грудь. Такую грудь Веничка однажды уже видывал. Но та первая принадлежала его бабушке Еве и была обычно скрыта огромным бюстгальтером, за которым дедка Наум уезжал обычно на толкучку куда-то в Клавдиево, откуда возвращался пьяненьким и обычно радостно вскрикивал:
– Ева, золотко, меня опять пытались объегорить прямо на примерке, но я четко помнил, что чашечки бюста не должны наползать мне на уши. Те, что наползают мне на уши – это уже десятый размер, а у тебя, либн майс, только, слава Богу, девятый.
Веничку словно заклинило. Откуда у почти его сверстницы “слава Богу, девятый” он так и не постиг, но, увидев, приоткрыл рот и замер перед Данкой Додиком Ришелье”. Должно быть, и легендарный основатель Одессы однажды остолбенел оттого же. Но Данка только лукаво улыбнулась и подобно конотопской ведьмы окрысилась взрослой, почти старушечьей рожицей:
– Получил эмблему и брысь! Тоже мне пузатая мелкота... – И хотя Веничку вроде бы и вынесло к остальным суетящимся во внешнем мире мальчишкам, из транса он так и не вышел, в том же таки трансе он и вошел в помывочный предбанник, и очнулся только в теплых как патока руках отрядной Аллы Борисовны. Со всех сторон на него несли девичьи и женские форма, над которыми довлел бюст гогочущей над ним Данки и бедра Аллы Борисовны:
– Бейте его! Это Веничка! Точно придурко!
– Не бейте его, он ведь и точно пришибленный! Лучше завяжите ему полотенцем глаза, а мы его здесь рассмотрим!
– А давайте мы ему бантик завяжем. Правда, с волосиками у него не густо, но хотя бы на шею...
– Стоп, курочки! Нельзя над мальчиком издеваться. – Строго сказала Алла Борисовна. - Глазеть он на вас будет не слишком. Я ему уже успела голову намылить. А мыло щиплет глаза. Так что он ничего особого не увидит. А вот если выйдет от нас замазурой всем нам стыд, да и только. Поливайте его, чем можете, и никому об этом ни слова!
– О, я и лейку взяла с собой! А у меня есть спринцовка, а у меня...
– Стоп! Никаких у меня! Много узнает – состарится! Приступаем!..
Сквозь мыльную пену к телу ошалевшего и онемевшего Венички потянулись девичьи пальчики. Они мыли и щипали его, ощупывая как пришельца, выпавшего из пролетавшего над лагеря НЛО, отчего Веничка только всхлипывал и сычал под всеобщую распарку и хохот.
Вдруг, как по команде, все процедура внезапно прервалась. В помывочную вошла пожилая лагерная медсестра Клавдия Львовна, затмившая своими формами и бедра Аллы Борисовны и грудь Данки-Данаи:
– Это надо же так по-дурацки истязать будущего мужичка! Мальчонка - не собачонка. Отступитесь, бессрамницы. Где его там трусики, шорты. Наденьте все за него и немедля выставьте за дверь. Пусть парнишка продышится. Это надо не очки, так лобки...
– Что ещё за очки? – поинтересовалась Алла Борисовна. – Не те ли, что побывали в параше?
– Вот дамочка ты при теле, а мозгов ни на грош, – услыхал Веничка уже из предбанника, – зачем же так всё время одного мальчонку горошить. Ты б лучше, срамница, помолчала, а то ведь и о тебе по ночам березы филинам шепчут...
– Что шепчут, что шепчут, что... – раздались нестройно-тихие девичьи голоса. Сам же Веничка уже догадывался, о чём мог идти этот сказочный перетрёп. Конечно же, о Гоше-в-хлорных-калошах, который в это время мыл мальчиков, в то время как Веничка совершенно распаренный и обестыженный шел в направлении к палатке, где его уже не смущали заброшенные на шиферную крышу палатки шутниками его первые в жизни взрослые на верёвочках плавки.
Он спокойно снял с пожарного стенда большую совковую лопату и, ещё до прихода всей братвы и шаловливых девчат, стащил эти ужасные плавки вниз и зашвырнул их ближайшую мусорку. Отныне он, как и все, будет носиться по пляжу в обыкновенных спортивных трусах, нисколько не стесняясь засветиться своим маленьким, но не гордым слонопотамчиком. Ибо весь окрестный мир далеко далёк от стеснения, так почему же ему себя тем изводить…
6.
Наутро следующего после родительского дня понедельника, ещё до времени утренней лагерной линейки, чешский руководитель объявил притихшим словацким детям – всем этим русым да русявым, палёным и рыжим Катаржинам, Иржичкам, Индригам, Руженам, Боженам, Мадленам, что их страна находится в состоянии необъявленной войны с Советским Союзом.
Из-за остывшей бани, вечно недостроенной перегородки в легендарном "Ме-Же", из-под отдалённых деревянных грибков весь день был слышен плач разделённых запретом на общение разноплемённых славянских детей.

• Глава шестая: Игрушки Вениамина

«В каждой избушке – свои игрушки»
(Народная примета)
1.
Они умели летать! Старушки и старички в огромных колокольчиках-шляпах. А ростом они были с Венин мизинчик. И выдумал их Веня. Просто взял и зажмурился, подумал о них и прошептал:
- То, что выдумал, - увижу, никого тем не обижу!..
Так все мы делали до него. И после. Но ни у кого ничего так и не получилось, а у Вени, — пожалуйста! Он и сам страшно удивился и тут же раздарил старичков и старушек со стрекозьими крыльями каждому. Самому ему осталась безымянная старушка, которую он стал величать Гильда Вонс, и показывать ей язык.
Иные старички со старушками, подтрепав свои крыльца, испарились едва ли не сразу, изнуренные нами, несносными... Старушка же самого Венички оказалась из самых стойких бабушек. Она терпела от материализовавшего ее мальчика, но другие ее не видели и не могли защитить…
И так бы продолжалось поныне, но как-то во время дневного сна Веня крепко уснул и не почувствовал, как на лицо села оса. Она щекотала Веничку своими лапками по щеке, и он попытался придавить ее, совершенно не думая о последствиях.
Впоследствии он горько о том жалел, поскольку проснулся не евреем, а китайцем с заплывшим глазом, посмотрев на который бывалая Надежда Филипповна громко изрекла:
— М-да… тебе, Веничка, наложить на глазик марлевую повязку, после того, как мы его промоем.
Всяческих повязок Веня не признавал, и больше доверял зеленке, которая маскировала ссадины на его вечно неловких локотках и коленках. Но Надежда Филипповна была старшей медсестрой детского садика, а Веня – пятилетним ребенком из средней группы. Она строго потребовала, а Веничка согласился, и дал забинтовать себе голову, а заодно и глаз, в марлевую шапочку Гиппократа.
Гильда Вонс не была мальчику даже двоюродной теткой. Вот и сажал он ее, даже во сне, в курковое пространства нагана, да так, что когда нажимал на курок, пружина бойка норовила придавить старушку к стволу, и тогда внезапно Гильда взлетала и строго смотрела на мальчика очень злыми остекленевшими глазками…
Мальчика это поражало: ведь любой нормальный человек мог бы смело сказать, что бабушка не бабочка, но упрямая Гильда Вонс решительно опровергала эту детскую аксиому.
Было еще одно удивительное обстоятельство – плакать Гильда Вонс не умела, а вот слезы своего обидчика, ужаленного в глазное веко осой, вынести не смогла. Она внезапно переменилась еще в крахмально-белом кабинете Надежды Филипповны и понеслась на Веничку в маленькой медной ступе, а как только в коридоре Веня чуть содрал повязку с лица, тут же припарковалась в своей ступе на глаз, прямо к месту укуса.
В воздухе разлилось густое цветочное амбре, запахло сладчайшими медоносами, и боль стала медленно проходить. Пока Веничка дошел до столовой на полдник, весь китаец из него вышел, а Надежда Филипповна удостоилась окружающими звания чародейки…
Вот тут-то впервые порхающая старушка запела:
“Вышла баба из нагана…”
Пение вышло бравурным, и Веничка устыдился.
Ему стало не столько стыдно, сколько горько, что его, родимого, осмеяли... Из нагана, пусть и игрушечного, ни за какие коврижки не должна была являться на свет баба! И он отдал свой наган Жорке Кожанову за “сверчковую почту”…
Они умели летать! Но, подтрепав свои крыльца, испарились едва ли не сразу, изнуренные нами, несносными... Проснулся я в мае 2003 года не еврейским ребенком, а взрослым китайцем с атипичной пневмонией, через двадцать пять лет после того, как Жорка Кожанов уснул вечным сном, выпав на асфальт с окон девятого этажа стандартной киевской шестнадцатиэтажки. Мой детский кумир умер, как птица, обозвав меня на прощанье "китайцем"…
Все эти годы "сверчковая почта" между нами молчала.
2.
Выдумщик Жорка рассадил двух зеленых кузнечиков, которые и ловились разве что в Детстве, в два спичечных коробка, связанных между собою особой ниточкой, которая в каждом коробке была привязана к ограничительной палочке. Двое “говорящих” обычно растягивали нитку, соединявшую переговорные “трубки” — спичечные коробки с кузнечиками, которые полагалось прикладывать к уху, чтобы услышать послания томящихся в коробках узников.
Резвые жители окрестных трав с “коленками назад” протестовали против своего интернирования и хватались за палочки, которые стесняли и без того их тесные коробочные камеры. От этого из коробков шло непрерывное потрескивание – “телефонные” узники требовали свободы, и вреднючка подлая Гильда Вонс выпустила их ночью из плена. Утром “говоривших” подобным образом мальчишей настигла информационная тишина. И тогда Веничка надумал саму Гильду Вонс усадить в опустевший телефон, из которого вдруг уже от нее мальчик услышал:
На маленькой завалинке сидел кузнечик маленький.
Он ел травинку сладкую, росинкой запивал,
а тихим сытым вечером, когда всем делать нечего, а
звездным добрым вечером на скрипочке играл…
Естественно, эту песенку пела старушка – “баба из нагана” — несносная Гильда Вонс…
Нас настигла информационная тишина. Мы ее даже не репетировали. Она просто вышла на нас, вырвавшись из спичечных коробков нашего изумрудного детства. Одинокие метеозонды прорывались из изумрудного мира в лазурный, который регулярно патрулировали реактивные "чумаки"… Они стерегли мирное небо — маленькие серебряные птицы, за которыми оставались полозья поднебесного "битого шляха", обещая нам, глупышам, приоткрыть перед нами Вечность…
3.
Со временем Веня заметил, что порхающая старушка странным образом все время пыталась в чем-то ему помочь. Случались странные вещи.
Как-то вечный следопыт Жорка Кожанов нашел в густых зарослях крапивы за одичавшим дачным малинником самый настоящий армейский противогаз. Маска противогаза была сделана из светло-серой довоенной резины, а гофрированная труба заканчивалась, как и положено, жестяной ржавой коробкой, в которой надлежало быть фильтру из активированного угля. Но в пять лет такого не узнаешь, пока не раскрутишь коробки.
А не раскрутишь потому, что резьба заржавела. Осталась надежда проковырять в ржавчине дырку. Так Жорка и сделал, и из распавшейся на рваные кусочки коробки высыпался уголь вперемешку с монетами – царскими, фашистскими и покоренных фашистами стран – Польши и Франции…
Монеты поделили по-братски: Верке – две – девчонка, а Веничке с Жоркой по пять…
Но Верин папа с этим не согласился. Он был нумизматом. Так у Венички появился барабан, а у Жорки гармошка, и с тех пор в садике стали звучать “лопушиные” концерты. Веня с Жорой любили выступать в лопухах, но не долго...
Как-то мальчоныши, прихватив с собой неразлучную с ними Верку, смело забрели в лопухи, чтобы заняться особой важности делом — понажимать толстые стручки-самострелы, которые взрывались под пальцами и осыпались на землю белыми капельками спелых мелких семян.
Эффектнее других обычно выглядел тот естествоиспытатель, у которого оставались от недавнего стручка самые витые завитки. Они ценились всего более, как признак особого геройства, поскольку одним из самых любимых сказочных героев был украинский мальчик-с-пальчик Барвинок.
Правда, с именем, по мнению Жорки, он подкачал. Жорка говорил, что у него самого была целая куча имен: и Жора, и Георгий, и Гоша, и Жорж и даже граф де Жермен. Но с графом, по мнению Венички, он явно перегибал.
Не отставала от Жорки и Верка, называвшая себя попеременно то Верой, то Вероникой, то Никой... И даже "ныкейвой", но, Веничка точно знал, что на “гражданском” языке так зовут очень нехороших тетенек, вся нехорошесть которых заключалась в том, что они меняли дядечек, как перчатки, и при этом неплохо зарабатывали...
А Веничкина мама зарабатывала мало, но зато она была учительницей музыки, и у них в доме был Ваничкин папа Марик и метроном. Дедушка Исаак говорил всегда, что и папа Марик, и музыкальный метроном в их доме одинаково бестолковы, и тогда мама Люся начинала потихонечку плакать и упрекать Веничку за то, что он слушает столь глупые разговоры взрослых людей:
— Что же ты, Вениамин, — говорила она, — позволяешь себя вмешиваться между взрослыми. Ишь, как навострил ушки свои на макушке. Да, хочешь знать, взрослые — очень скучные люди, и все разговоры у них — скучнее не бывает, если только, конечно, они не дают знаний.
Но, видно, дедушка Изя по части знаний давно истощился и вечно прятался за газетой, из-за которой он временами сообщал новости особого рода:
— Противогаз тот, что детки подобрали за Байковой горкой, слава Богу, не мина. Их там после войны — залежи. Мины бы им не найти —рук-ног не соберут, а противогаз — два стеклышка и только. Стеклышки, наверное, уже потускнели, как все старые оконные стекла, и через них можно смело смотреть на радугу...
— Папа, не надо нас здесь пугать — не надо “пи-пи!”, “би-би” задавит!
— ...Жорка! Через противогазные стекла можно смотреть на радугу! — вдруг на все лопуховье заорал радостно Веня.
Тут же к нему подлетела внучатая бабушка сказочного Барвинка и покрутила перед мальчиком у виска.
— А зачем нам смотреть на радугу? — заинтересовалась любопытная Верка.
— А где эти стеклышки? — задался вопросом Жорка.
И здесь Веня сознался, что когда стеклышки выпали из растерзанного противогаза, он их спрятал и “засекретил”, что означало, что мальчик их прикопал, тем самым скрыв от друзей. Друзья обиделись и не позвали Веничку посмотреть, как они будут в первый раз по инициативе всезнающей Верки по-настоящему, по-взрослому целоваться.
Веркины веснушки вплетались в радугу, радугу разрезал на части, кромсал битый шлях "чумацкого поднебесья", по которому проползали тигробизоны. Над стадом облачных тигробизонов медленно пролетал метеозонд, к миниатюрной аппаратурной корзинке которого сидел сам Незнайка. Он смотрел на Верку в подзорную трубу и уважительно кланялся девичьим веснушкам.
4.
За этим занятием и застала их Алла Федоровна, разведя по обе руки — Жорку в левую, а Верку в правую, и повела в группу на дознание, а Веничка, до поры никем еще не замеченный, по одному ему известным приметам отыскал “секретик”, руками отрыл его, обтер о штанишки оба стеклышка и положил их в карманы своей импортной гэдээровской курточки. Затем критически посмотрел на собственные руки, и решил, что легче всего их обмыть самым естественным образом.
Когда теплая струйка из собственного краника пролилась ему на ладошки, его заметила вторая воспиталка Галина Семеновна и заорала на весь двор детского оздоровительного заведения:
— Вениамин, подойди срочно ко мне!
Срочно не получилось... Струйка все текла и текла на пальцы, смывая с них вязкие комки грязи, а Галина Семеновна уже рассекала лопухи подобно детоуборочному комбайну. Краник спрятать Веничка не успел, но успел застыть в полуподвешенном состоянии между землей и небом, у него из кармашка выпало одно из двух стеклышек, правая ручонка малыша зависла в пространстве, а вот левая все-таки успела запахнуть краник в штанишки, чисто машинально, тогда как сам Веничка уже предупредительно орал благим матом:
— Честное коммунистическое, — так учил дедушка Изя, — я больше никогда в жизни не буду... Делать этого... Честное октябрятское, честное пионерское, честное комсомольское...
— Честного коммунистического не бывает! — отвечали ему снизу мигом набежавшие дети...
Нервно осенила себя щепотью старушечьих пальцев ночная нянечка Нюра
— Пронеси нас, Господи, детушки: у каждого свое честное слово…
— Бывает! — парировал подвешенный в воздухе, ухваченный за руку цепкой рукой Галины Семеновны мальчик. — Мне дедушка Изя рассказывал…
- Поговори мне, писун!
Поднебесьем медленно проползали стреноженные ракогибоны с роскошными конскими гривами. У них не находилось слов что-либо заржать и тем удивить малышей, а взрослых они не брали в расчет. Взрослые словно прикипали к земле странной точечной сваркой, пространство вокруг них обезличивалось до серого цвета, разрушая изумрудное празднество неподсудного детства.
5.
После обеда три угла в игровой комнате группы были оккупированы Веркой, Жоркой и Веничкой...
— Вениамин, — строго назидала Галина Семеновна. — Разве тебе мама не говорила, что Верки на базарах семечки продают, а Жорки, — здесь она призадумалась...
— Все Жорки всегда по тюрьмам сидят, — нашлась вдруг Вероника.
— А ты, шалапутка, не колупайся в носу. Известно, что и тебе, красавица, и тебе, кавалер, дома сегодня всыпят. Вот только Веничке не повезло с воспитанием: у него, сам ведь рассказывал, папа — метроном, бабушка — гастроном, мама — музыкантша, а дедушка — левша.
— Дедушка у меня был окулистом!
— То-то с тебя стеклышки скачут...
Дети смеются, все, кроме Жорки. Смеяться ему нет особой нужды. Сегодня его точно выпорют, как пороли вчера, и как будут пороть завтра.
— Такая у нас, Кожановых, конституция. Кожаная, по справедливости. — Обычно говорит дядя Алик — грозный Жоркин батяня.
Каждый день Надежда Филипповна смазывает мальчику эту “папкину” справедливость йодом.
— Не все, что всыпят в задницу, доходит до головы, — говорит она по-простецки и требует от Галины Семеновны не нарушать курортно-оздоровительный режим маленьких сорванцов. Они помилованы и отправлены спать.
Над кроватью Венички летает рачительная Гильда Вонс — в руках у нее второе противогазное стеклышко. Она опускает его не тумбочку. Веничка всего этого не замечает, он крепко и сладко спит.
На соседней койке сопит маленькая Вероника, а уже совсем под окошком Георг, или как их там обоих потом назовет и станет величать завтра Жизнь...
"Наказатели" детства совершенно беспомощны в своей собственной взрослой жизни. За это и приставлены в "наказатели"… Но можно ли подвергнуть наказанию эфемерных облачных уткособак или солнечных зеброжирафов? То-то и он, что с "наказателями" все как-то привычно, серо, буднично, по расписанию…
Ведь вся их взрослая несостоятельность обрушивается на детей — это ужасно. Поверьте, я сам долгие годы служил… "наказателем", пока не разобрался в своей собственной жизни. Тогда я снова посмотрел на небо и поприветствовал стадо пингвинослонов. Правда, потерял право преподавать жизнь.
6.
- Жор, а, Жор… Гильда принесла мне стеклышко!
- Не смеши, Веня, гусей, так не бывает…
— А как ты объяснишь это? – И Веничка победно показал на стеклышко с радужными разводами, от которого веяло чем-то странным, почти неземным.
— Пахнет по особому, — принюхалась Верка. — Так пахнут вечером звезды, — уверенно сказала она.
Оставалось только поднести стеклышки от противогаза к глазам и посмотреть в поднебесье. Стеклышек было два. Одно, с тумбочки, у Жорки в руках, второе из кармашка коротких штанишек на шлеечках, в которых щеголял сейчас Веничка, а Верка просто ждала, когда эти несносные мальчики удовлетворят свое любопытство и станут обращать на нее хоть какое-то земное внимание и наперебой предлагать свои радужные трофеи. Так оно и случилось, и тогда девочка им обоим сказала:
— До чего вы глупы, ведь из них можно склеить настоящую подзорную трубу, как у Незнайки, и можно тогда будет даже посмотреть сегодня вечером на Луну и увидеть на ней лунитов!
— Тоже мне Кнопочка, — обиделся Жорка. — С подзорной трубой может и дурак все увидеть, а ты попробуй просто так посмотреть сквозь стеклянную радугу.
— А что, — согласился неожиданно Веничка. – Можно и облака рассмотреть. А вдруг и там кто-то живет. Но разве его увидишь, синего на синем, облачного на облаке… Дай-ка мне стеклышки, — решительно потребовал мальчик у Вероники. — Я сейчас сам посмотрю.
Пошли изумрудно-бархатные деньки 1960 года. И только бездонное небо о чем-то едва тревожно предупреждало детей, расставляя на "битом шляху" аэродинамической камеры Вильсона странную пузырчатку предупредительных "зебр" — белых, взывающих к осторожности, ""голубых", упреждающий и пресекающих земные мечты, "оранжевых", тревожно кричащих об опасности жизни в самой бездне небесного океана, и "черных", космически-черных, говорящих о неизбежности смерти, и, проступающей после нее, вечности…
7.
Девочка не стала возражать. Облачное на облаке рассматривать было не интересно.
Веничка не заметил, как Жорка с Верой опять спрятались в лопухи. Они там о чем-то тихо шептались, должно быть об одуванчиках, а Веничка, запрокинув голову в небо, видел, как мелко набегала рябь на большие ватные облака, как вдруг из-за них возникали белые реактивные дорожки, которые растворялись в небе, превращаясь постепенно, каждая (!), в самый заправский битый шлях, по которому, возможно, проезжали небесные чумаки за солью нездешнего мира.
У этого странного мира не было внешних границ, он разрастался и упирался в неведомое. По нему медленно проплывали метеозонды, о которых они с Жоркой прежде спорили: есть у них моторчики или нет. Решили, что моторчики там есть, но очень маленькие и послушные. Не ясно было только кому: небу, человеку, жителям других миров?
О жителях дальних миров только смутно догадывались, полагая, что у них есть и своя планета, и свой фиолетовый океан, и свои три неземные расы: оранжевых, синих и зеленых существ, очень похожих на людей, вот только немножечко в чем-то других. Жорка говорил, что у них на руках по три пальца, но Верка уверяла, что по шесть, потому что по три – сильно некрасиво, а по шесть – не так уж и страшно, хотя тоже менее красиво, чем у обычных людей. К тому же у самой Верки было от рождения шесть пальцев на правой руке, но ее прооперировали, и о своем шестом пальце она помнила смутно, зато у Жорки случались приступы, и тогда он вдруг начинал все слова непроизвольно произносить навыворот.
— Янев, Икрев у омярп ан етовиж навосиран…
— Я вам всем троим сейчас навосиру! — это уже заорала над ухом детоуборочная глыба Галины Семеновны. Все трое были смяты и построены в ряд.
"Воспиталка" возникла неожиданно и отправила всю троицу в группу.
— Что это за “етовиж ан”, — всю дорогу возмущалась она. — Что это ты там, Кожанов, увидел?
— Что ты увидел у Верки на животе? — спросил в свою очередь Веничка в группе у своего взрослеющего на глазах приятеля.
—У нее там что-то написано, но на другом алфавите. Алла Федоровна ничего не говорила нам о таких буковках. Они у нее как будто под кожу вклеены и "тюаничан"… Да что тебе говорить, — Жорка отчаянно махнул рукой. — Это надо увидеть самому собственными глазами. Ино еывиж! Еывиж!
— Я тебе дам — кныш! — Вдруг, не разобрав детской “тарабарщины”, ужасно разозлилась Галина Семеновна. — Где только слов таких ты, мерзавец, набрался. Вот придет за тобою отец, все расскажу!..
Планета, на которой существовал свой фиолетовый океан, и свои три неземные планетарные расы: оранжевых, синих и зеленых существ, очень похожих на людей сопровождала Землю во все времена, как неотвязная космическая дуэнья, и дети этих планет иногда пересматривались между собой и протягивали друг другу навстречу свои маленькие ладошки — земные розовые и инопланетные сине-салатовые, но только ни один взрослый никогда так и не о том.
8.
Обычно днем, незаменимую и безотказную ночью, страшненькую нянечку Нюру старались не замечать. Двадцать четыре часа в сутки она ходила в белой косынке из “халатного” ситца, руки у нее непременно пахли карболкой, а душа светилась тонко и свято.
Случалось, что на солнышке, да на крылечке бабушка Нюра пела, но очень тихо и благостно, на непонятный малышам лад. Вообще-то, это были псалмы, но перековке Нюра не поддавалась еще и в довоенное время. А войну прошла санитаркой, вынесла с передовой несколько десятков тяжелораненых бойцов и имела правительственную медаль “За отвагу”. Были у неё еще две медали – за Киев и Будапешт, и поэтому главврач запретил к нянечке приставать с политучебными мероприятиями и разрешил ей прозябать в диком невежестве.
Поэтому Нюра и знала, что у Венички есть Гильда Вонс — “янголица Божья, дитятку открытая”, тогда как всем иным взрослым казалось, что над мальчиком то и дело жужжит майский жук.
— Это от того происходит, — в очередной раз уверяла сейчас взрослых Галина Семеновна, — что у него самого мухи в голове. Жорка, тот хоть в лопухах Веркины трусы рассмотрел, за что и получит, а этот сквозь стеклышки рассматривал облака, вроде там живут какие-то неземные… А по мне, те же Верки и Жорки, и теми же там шашнями занимаются. Нет, такой Веничка, когда вырастет, никогда не узнает, что у него под боком собственная жена учудит… Прямо из лопухов в “лопухи” – такая ему судьба!
Алла Федоровна смущается, Надежда Филипповна что-то притом ворчит, а нянечка Нюра морщится…
Гильда Вонс сидит между взрослыми на столе в открытой сахарнице и показывает Нюре, что у Галины Семеновны не все в порядке с мозгами. Нюра прыснула, Галина Семеновна хлопнула по столу:
— И тут майский жук!
Гильда Вонс вырвалась из пятерни на свободу и сдунула с чайного блюдца горячий чай прямо в лицо обидчице. Капля чая повисла у Галины Семеновны на носу. Тем и кончилось вечернее чаепитие…
Гильда Вонс и ее соплеменники веками бродяжничали в шелкотравье вольноотпущенными Наблюдателями. Это они приоткрывали взорам малышей небо. И если бы не предупредительные "зебры", которых на небе было множество, как в видимом, так и в невидимом спектре, то вместо метеозондов в поднебесье парили бы люди, проводя небесные чаепития где-нибудь ну кучевых облаках. Но майские жуки возражали: им, маленьким, очевидно, не досталось бы места в подобной экологии мира.
9.
Комиссия прибыла вечером, после ужина. В это время в группах смотрели рекомендованные диафильмы, конкретные комментарии к которым были опубликованы в журнале “Дошкольное воспитание” и в инструкции Постоянной комиссии по контролю за развитием и воспитанием паранормальных детей дошкольного возраста. Комиссия получила негласное название “ЗАРЕВО”, но обычно съезжалась раз в неделю к закату.
Полковник в штатском Геннадий Степанович Семочкин походил на панцирного медведя, существуй такой в нормальной природе, особенно, когда набрасывал на манер бурки себе на плечи теснящий его белый халат.
За ним следовали Психолог, Социальный работник и Экстрасенс, ни имен, ни отчеств которым не было положено, хотя и они обряжались на манер полковника Семочкина, и говорили только после него.
Комиссия располагалась в небольшом щитовом домике, в котором без глаз посторонних обычно шла репетиция к каким-нибудь очередным советским праздникам и презентациям. Но майские праздники уже прошли, а с ними и День защиты детей, и лето, не сильно признававшее праздничной суеты, катилось к зениту. Роскошное лето 1960 года.
Остается добавить, что Психолог и Социальный работник были, естественно, дамами, а Экстрасенс словно бы не имел пола. Все трое только высказывали свои мнения, опираясь на информацию штатных осведомителей, но решение за всех принимал Семочкин. Паранормальные дети были ценны, их изучало полсотни различных НИИ на всей территории СССР.
Контрольную среднюю группу из детского санатория в Пуще-Водице изучали особенно тщательно в Энском НИИ какого-то всеми забытого текстильного городка, о котором чуть позже пели:
"Городок наш – ничего,
населенье – таково:
незамужние ткачихи
составляют большинство"…
В Энском НИИ водились молодые бородатые парни — барбомордики и миловидны девушки — тогдашние советские Барби. Барби и барбомордики дружили роями и носили звания молодых лейтенантов, но только без малиновых погон и петлиц, которые ненавидели уже только за то, что такие же погоны носили офицеры и солдаты Внутренних Войск, охранявшие бесчисленные места лишения свободы — целое государство в стране.
На территории этого государства обычно проживало пятнадцать миллионов верноподданных без паспортов: "зэков" и "наказателей", ученых и уголовников, умалишенных, и слабоумных, бродяг и аферистов, экономических злодеев и гениев, болтунов и вредителей, а также их детей, подданных Малой Зоны от самого своего рождения. Барби и барбомордики изучали их поведения, а бесчисленные полковники
Семочкины отслеживал поведение и тех, и других, дабы вовремя вмешаться и упредить обстоятельства чрезвычайные. В этих исключительных случаях Барби теряли право на макияж, а барбомордики на обильнейшую растительность…
10.
– Ну- с, все собрались? Начнем! – строго произнес Геннадий Степанович. – Анастасия Петровна, о каких там трусиках рассуждала наша “пустышка”?
– Это она от небольшого ума, Геннадий Степанович. Она даже не докумекала еще, что они говорят “на обормоте”. У меня так раненые на фронте иногда лопотали. Со стороны кажется, полнейший разлад речевой функции, а они, болезные, знай себе так с ангелами объясняются…
– А что, у наших подопечных тоже ангелы завелись?
– Только у одного: у Вениамина Марковича Айзенберга…
– И что Маркович?
– Отторгает…
– Это худо, — полковник забарабанил пальцами по стеклу. Под стеклом лежала схема эвакуации санатория на случай пожара. Тут же на схеме были нарисованы “зюки”. О природе этих "зюк" толком не знал никто. Но именно такие же показывала сегодня Жорке Кожанову Вероника Силина, и от нарисованных на бумаге их отличало то, что возникали они непроизвольно у девочки на груди.
- Надежда Филипповна, вы следите за ее подкожной графометрией?
- Да, товарищ полковник.
- И что же?
—Сегодня не успела, – вспугнула Галина Семеновна, но пунцовость на грудке остается у девочки до сих пор.
— Можно попытаться прочесть нечто по остаточной графометрии, — вмешалась Психолог.
— Говорите попроще, и, это касается всех, никаких “товарищ полковник”, здесь у нас не воинский полигон, а исследовательская лаборатория по изучению аномального детства.
— Вот я и говорю, — поторопилась уточнить свою мысль Психолог. – Надо было прочесть, ну, скажем, снять оттиск остаточной пунцовости на флюорографическую пленку.
— Теперь коротко о новостях: завтра к вам поступит еще один контрольный умник Михаил Николаевич Шкидченко, 54-го года рождения.
- Диагноз прикрытия?
— Положительное перке, энурез на почве прогрессирующего лунатизма. Одним словом, все как положено, но времени у нас для работы с ним будет в обрез. Социальный работник вам сейчас объяснит.
— Мать Шкидченко Тойба Генриховна — недоучка, образование семь классов, разведена, страдает социопатией, ищет всемирную справедливость и склонна конфликтовать на почве невозможности заниматься полноценным воспитанием сына, непьющая, работает комплектовщицей,
отец Шкидченко Николай Авксентьевич сложившийся алкоголик на почве подросткового плена, владеет профессией грузчика, 12-тью иностранными языками, работал вольнонаемным военным переводчиком при Генштабе, был знаком с материалами Нюрнбергского процесса, алкоголизм стимулируется спецслужбами, поскольку информация о работе в Германии на процессе в 46-м не подлежит разглашению.
В 1942-43 гг. на подростке испытывались германские психотропные средства, в 1947-48 годах аналогичные наши. Мальчик обладает способностью разлагать белый свет на радугу различной интенсивности. Обычно над ним при выбросе негативной энергии визуализируются голубые и зеленые молнии. Природа визуализаций изучается.
— Странно, — внезапно заметила Анастасия “медальная”, она же в миру блаженная нянечка Нюра, — наши здесь тоже к исследованиям радуги подобрались, особенно Веничка: он нашел старый противогаз со стеклышками, через которые целыми днями смотрит на облака.
- Вот и поставьте их коечки рядом, а там посмотрим…
Пока детушки только собирались исследовать радугу, радуга давно исследовала самих землян, только дошедших до интерференции, дифракции, реактивных сопел и летательных аппаратов: от метеозондов до МИГов "седьмых" или "пятнадцатых", что ли…
Радуга наблюдала за миром и трепетно целила его, не разделяя на "железный занавес" и "малые зоны", которых в то время на Земле было тьма. В самом СССР к 1960 году вместо ушедшей в небытие Карело-Финской республики была образована одна перманентная республика Заключенных со своими производствами, НИИ и колхозами, со своими кладбищами и лесоповалами, со своими рядовыми и генералами, со своим надорванными голосовыми связками и порушенным либидо. Она впитала в себя ГУЛАГ, пробить который радуга того далекого года еще не могла.
11.
За ужином за их столиком сидело уже четверо малышей. Веничка вяло теребил ложкой теплый “форшмак” из вязкой рисовой каши, Верка водила ложкой по кругу, отправляя за каждым кругом по ложке рисовой каши в рот, а Жорка приставал к новичку:
– Ты кто?
– Мишутка…
– А Жорку сегодня никто не накажет! И завтра тоже, – разоткровенничалась вдруг Верка.
– Это почему? И за что? – удивился Мишка.
– За то, что я ему показала, как у меня шевелятся буковки на груди. И еще хотела попробовать по-взрослому с ним поцеловаться, а Веничка писал себе на ладошки.
— А зачем?
— Рученьки мыл. Мы пекли пирог из глины, вот глина к ладошкам его и присохла. Так он на свои ручки пописал, а Галина Семеновна увидала… А ты знаешь, что бывает, если такое видит Галина Семеновна?
Мишутка не знал, и поэтому внимательно посмотрел на Веничку.
Веничке стало неловко. Он даже покраснел от смущения. Но и он знал, что никто из провинившихся ни сегодня, ни завтра не будет наказан. Потому что родители приедут за ними не скоро – ведь сегодня только понедельник, и до пятницы никого в их детском мире не будет.
– А знаешь стишок про мишку косолапого? – обратился он вместо оправдания к Мишке.
– Знаю, – без тени смущения ответил тот:
“Мишка косолапый по лесу идет,
шишки собирает, песенки поет…”
– Вдруг упала шишка прямо мишке в лоб… – озорно подхватила измазанная до ушей кашей Верка.
– Акшим яслидрессар и юогон пот! – завершил Жорка общую дискуссию.
Акшим, он же Мишутка-Мишка был принят в сообщество равных.
Когда дети по команде Галины Семеновны встали из-за стола, мальчик расправил плечи, воздух за спиной у него хрустнул, и уютный полумрак детского мира внезапно озарился двумя странно переплетенными отблесками – сине-фиолетовым и салатово-голубым.
– Шкидченко, прекрати свои штучки, здесь у каждого свои захеры…
– Галина Семеновна, а что такое “захеры”?
– Тебе, Силина, показалось…
– Молнии, захеры? – попытался уточнить Веничка.
– В угол!
– Кому? – в один голос спросили все вставшие из-за столов дети.
– Все, хватит! – вмешалась “блаженная” баба Нюра. – Венька, в угол! Гвардия, на горшки!
– Я тоже писать хочу!..
– Вот и ступай со всеми, писун! Только лишнего не болтай!..
"Наступила весна 1960 года. Америка с СССР соревновались, кто выйдет первым в космос. Уже были произведены обоюдные испытания ядерного оружия, по обе стороны земного шара прошли запуски межконтинентальных ракет. Куба, став на социалистический путь развития, набирала силу. Япония, отказавшись от американских методов управления, изучала советский менеджмент и выходила на лидирующие мировые позиции, скупая самые передовые технологии, но при этом понимала, что без подготовки кадров все современные технологии не представляют ни малейшего интереса.
ФРГ изучала американскую финансовую систему и тоже рвалась в лидеры, оклемавшись от Второй Мировой войны. ГДР, все время следившая за ФРГ, набирала силу вслед за соседкой и училась проводить финансовые диверсии, чем очень досаждала и Америке, и Швейцарии. Разведки этих стран работали без просыпа. Болтать лишнее было не в моде. НЛО увеличили количество полетов, уж больно сильно развивалась Земля. Обучение землян не поспевало за развитием технологий. Пора вмешаться, решали "они".
А может быть, и не "они", а наши собственные проекции из неотвратимо-беспокойной реальности Грядущего наших потомков. Ведь именно они впоследствии самостоятельно подвергли это Время анализу, о чем свидетельствует вышеприведенная цитата…
12.
– Не болтала бы ты. Галка, лишнего при малышах…
– Тоже мне, малыши! Да они ж форменные уроды!
– Не тебе о том волноваться…
– Тоже мне защитница выискалась… Сама ты при них, как сыр в масле катаешься, нищенка…
– Не тебе в том забот… Санаторий ведомственный, вот и попросили...
– Никак, сексотка!
– Думай, что хочешь, а маципуру не тронь: казенный к ней интерес, ко всей этой мелюзге…
Обе сидят на кухне, ноги поставив в шаечки, парятся. Затем кухонными ножами скребут голые пятки – у Нюры “медальной” они ссохшиеся, маленькие, как лопуховые стручки-самострелы, восковой цветности, у Галины – огромные, растрескавшиеся, красные, как вареные раки.
Завтра этими ножами будут нарезать хлеб и чистить картошку, но пока – и ножи, и разговоры, и пятки выглядят даже не гротесково, а вполне естественно, как и огромные тяжелые груди Галины Семеновны, свисающие потными шарами над чисто вымытым кухонным полом…
К электрической лампочке на витом длинном шнуре, свисающем с потолочной балки (потолка собственно нет), приклеена “мушиная” липучка, на которой навсегда сонно засыпают мухи, присыхают, засыхают, умирают, как день, в котором были и “лопушинные” проступки детей, и секретное совещание взрослых, превратившиеся в некие вязкие консервы времени, которые уже нельзя ни более засахарить, ни перемариновать.
…Шайки вымыты, ноги вытерты и засунуты в шлепанцы, ножи брошены прокипеть в картофельную кастрюльку “для своих”, а то и для диетпитания, мозоли вылиты на дно “ночного” ведра, ведро занесено в группу, в группе витает полушепот, переходящий в полусон украинской летней ночи, полной невероятного волшебства.
Став однажды настоящим взрослым писателем, я прошел через "седые" хмурые сказки своего времени, которые, возможно, для того именно и пресекали мои "взрослые" потуги — стать "признанным" с "корочками" дудаком, — чтобы мое щемящее подследственное детство, в котором прокопались "сексоты" и всяческие совковые Менгели, навсегда сохранило: “мушиную” липучку, на которой вечно присыхали, а затем сонно умирали мухи; “лопушинные” проступки детей, переходящие в полусон украинской летней ночи, полной невероятного волшебства.
А то, что "писательский мундир" с "корочками" мне так и не выдали, не отменило главного — обществу никак не обойтись без писателей нашего поколения, не перепрыгнуть через правду "очередного молчаливого поколения", или, скорее, через правду поколения, которое всеми силами пытались обычно "промолчать". Но, и летние мухи, и экспериментаторы, свято верившие в то, что дети в спецсанатории имеют самые непосредственные контакты с "чужими", а потому не имеют право самое привычное детство без тестов, по-настоящему были.
Мы испуганными голосами начитывали стихотворные тексты на новейшие для своего времени магнитофоны, а записи затем прокручивали на разных скоростях, пытаясь выудить из фонового "белого шума" некую информацию. Если такая информация и отслеживалась, то, скорее всего, она шла на языке древних атлантов, чью расу в земной парадигме было принято называть Третьей…
13.
Нюра "медальная", всматриваясь в ночной полумрак, бредет по центральному проходу спального помещения, в котором сорок душ детей — двадцать по левую сторону, двадцать по правую; шаг в шаг, за спиной и впереди: вздох, выдох, инспирация, экспирация, вздох, выдох…
Чу, чудится ей, что крадется за ней маленький чудик — барабашка не барабашка, а вполне самый земной малыш…
Никак новенький?! Экого паразита подсунули!..
Прочие крепко спят, они свое отчудили, от рассвета и до полуночи, а этот, стало быть, только приступает, при явной недотяжке до метра в кепке, а уже вурдалак или лунатик!..
Мишка ступает по лунной дорожке, пробегающей рябью от тюлевых занавесок по дощатому полу. Доски пола хорошо пригнаны друг к дружке, тщательно оструганы и окрашены светло-коричневой краской, из-под которой не пробиться ни сучку ни задоринке. По такому полу можно не ходить, а скользить!
Мишутка скользит легко и радостно. Глаза его закрыты. Он спит. Но это удивительный сон, потому что мальчик словно видит в какой-то странной реальности, как увязываются вслед за ним скользить по полу двое огольцов – Веничка и Вероника. Но в отличие от Венички, их детские тельца спят, а в пространстве парят их астральные двойники, которых увел за собой Мишутка…
По небу проскальзывают облака. В такие минуты видимый мальчик замирает, а невидимые проекции уходят в густую тень, но только тогда и замечает их Нюра, ведь они светящиеся, словно серебряные, паутинные изнутри, на тонких шлейфах от спящих.
– Господи, – охает нянечка. – Да он, никак, душегубец какой аспидный! Это зачем же ему эти двое понадобились? Что он задумал, Господи?!..
За аршином – шесток,
за шестком – колосок,
колоском к колоску…
спать тебе на боку!
Начинает напевно приговаривать Нюра, осеняя попеременно то себя, то детские тени крестным знамением. Проходит вечность, длящаяся несколько томительных секунд после пропетого "казенной" старицей заклятия, прежде чем Мишка рухнул, как подкошенный, на пол.
Астральные проекции спящих, будто на резиночках оттягиваются к детским кроваткам – Веничкин астральный двойник чуть более неуклюж, чем хрупкая тень спящей Вероники. Веничка астральный сразу находит Веничку спящего, и почти незаметно сливается с ним воедино.
Астральная Вероника невесомо присаживается на койку к Веерке и вдруг оборачивается. Вероника рассматривает свое спящее тельце с неожиданным любопытством и внезапно впадает в невольный недетский ужас: что делает та спящая Она на своей кроватке – ведь их не может быть Двое! Значит, она умерла?
Астральный обморок спасает ее от разрыва жизненной связи со своим физическим существом…
Внезапно Верка открывает глаза. Только что во сне она испытала нечто ужасное – опыт отторжения себя от себя! Она сидела на кроватке и видела свое лежащее тело; она парила с двумя мальчишками над полом, ей хотелось отрываться все выше и выше, но ведущий их за собой мальчик почему-то упал прямо в центре необычного мира, в который она неведомо как попала, и в котором чуть не осталась навеки.
Верка, еще и не проснувшись по-настоящему, начинает сипло орать, в это время Мишутка продолжает лежать посреди палаты на полу, прямо на лунной дорожке, а Веничка безмятежно посапывает в две дырочки.
Теперь он спит в своей коечке по правую сторону от кровати Мишутки, а Верка, переплетясь с Вероникой, бьется в недетской истерике в кроватке слева, пустой, в которой нет сейчас никого, поскольку первым, прямо на полу вслед за Веркой, просыпается Мишка, и начинает тихо скулить. Мальчик не понимает, почему он лежал на холодных досках, тогда как все остальные спали себе и… пели:
За аршином – шесток,
за шестком – колосок,
колоском к колоску…
спим себе на боку!
Мишка ступает по лунной дорожке, пробегающей рябью от тюлевых занавесок по дощатому полу… в небо. Потому что небо отражается в проемах деревянных опор крыши "финского домика" спального санаторного корпуса. В предпотолочном Преднебесье чернеют косые рифленые скобы металлической арматуры. Сквозь них, в косые зрачки пространства смотрит неведомый малышам Бог, до которого не докричаться даже Нюре "медальной", но который опекает мир "раздвоившейся" Вероники и усмиряет малыша-луноходца.
14.
Утром Надежда Филипповна забирает всех троих в изолятор. Жорке обидно. Его к приятелям в изолятор не берут. Изолятор, в отличие от общей палаты, разделен красивой китайской ширмой, на которой пасутся яркие цветные павлины на фоне цветочных чаш желтого лотоса. За ширмой лежит перепуганная ночью Верка и пьет бромистую микстуру. Мальчишки не пьют ничего. Целый день они играют в шашечные поддавки.
К ним попеременно заходят взрослые. Строго в белых халатах. Над ними порхает Гильда Вонс. Она не обращает на мальчиков никакого внимания. Ей страшно нравятся нарисованные на шелке павлины, и она все время пытается их разговорить, пока наконец, к вечеру они не начинают каркать какими-то нитяными голосами.
В это время в штабном павильончике "ЗАРЕВО" идет неторопливый консилиум-совещание, где решается, как поступать с виновниками инспирации прошлой ночи. В это время же в изоляторе послеобеденный сон: вздох, выдох, инспирация, экспирация, вздох, выдох, вздох…
Пол изолятора застлан маленькими туркменскими половичками, на каждом из которых расцвечена разноцветная сказка. Эти же сказки, сообразуясь со временем, мало кто из тогдашних детей услышал до самой кончины.
Мне привелось. Из них я узнал, что и НЛО летали над нашей планетой вечно, и цветник наших душ расцветал не однажды, но только в подобном соцветии расцветали мы только раз, переплетаясь с корнями родимой Земли и Времени.
Время с Детства пыталось уложить нас в свой ложемент, в котором туркменские половички да выхолощенные донельзя сказками Семирамиды только скрывали жесточайшие "испанские сапоги" Системы, в которые стремились упечь наши души…
15.
Комиссия вновь прибыла вечером, после ужина. Тогда в изоляторе смотрели рекомендованные инструкциями и планами по воспитательной работе картонные раскраски о дяде Степе. Дядя Степа был великаном, и это примиряло его с малышами – все они могли честно сосуществовать на равных гранях одного детского кубика. Диафильмы и конкретные комментарии к ним были на сей раз где-то далеко, в группе, а Веничка и Мишутка самоотверженно мастерили из принесенной им днем Жоркой прищепки самый обыкновенный спичечный самопал, из которого они готовились стрелять в темноту, как только их оставят в покое чем-то встревоженные за малышей взрослые.
В журнале “Дошкольное воспитание” и в инструкции Постоянной комиссии по контролю за развитием и воспитанием паранормальных детей дошкольного возраста ничего о спичечных самопалах из деревянных прищепок не было сказано, зато об этом достаточно много знал Жорка. Комиссия, получившая негласное название “ЗАРЕВО”, ничего об этом не ведала.
Полковник в штатском Геннадий Степанович Семочкин похожий на панцирного медведя, был опять со своей "королевской свитой". За ним следовали Психолог, Социальный работник и Экстрасенс, ни имен, ни отчеств которым не было положено, хотя и они были обряжены на манер полковника Семочкина, и говорили только после него.
Как и в прошлый раз, комиссия располагалась в небольшом щитовом домике, в котором без глаз посторонних распекали Анастасию Петровну.
Дама-Психолог пыталась напустить на себя строгость, но получалось у нее так же нелепо и мило, как у советского еврейского поэта Овсея Дриза. Он же в те годы нравоучал следующим образом
- Почтеннейшая публика! Тому, кто мне вернет отверстие от бубликаи блеск от новых бот, а также вспомнит громкий марш, который пела рыба, достанется большое, чудесное спасибо!
– Вам, почтеннейшая Анастасия Петровна, большого спасибо не скажешь!
– И не говорите, не за спасибо работаю… Не спасибо единым жив человек.
– Отставить пререкания, – прервал обоих полковник Семочкин, – Как руководитель ЗАРЕВА я буду требовать от вас собранности, объективности и результативности… Вам слово, товарищ Экстрасенс, вы видели эту троицу?
– Да, товарищ полковник…
– Отставить, да, но не товарищ полковник, а… – последовала пауза.
– Да, Геннадий Степанович. У них изменен спектр ауры. У всех сразу, но очень странным образом…
– Объясните.
– Я наблюдал за ними весь день до вашего прибытия. Меня срочно вызвала медсестра, согласно объективки на непредвиденный случай.
Я находился с ними в соседней комнате. Все началось со странной игрушки Вениамина. Он пронес с собой в изолятор два стеклышка от довоенного противогаза и стал рассматривать их радужное строение. Затем показал Мишке. Вероника слонялась между ними сомнамбулой.
Она так и не пришла в себя после ночных событий, а вот мальчики подружились и принялись смотреть на небо и делиться своим умением по интерференции и дифракции дневного света, затем предложили Веронике подержать стеклышки с направлением на солнце, и как только она согласилась, они принялись, каждый в свою сторону разматывать солнечный свет на две разноцветные составляющие. Это было похоже та то, как будто они разматывали двойной шерстяной клубок: Вениамин собрал у себя оранжево-красные нити, а Михаил – сине-зеленые. Затем я позвал Надежду Филипповну поприсутсвовать, и, кажется, что-то прозевал…
– Что именно? – строго заинтересовался полковник.
– То, как они начали оплетать этими "нитями" самые невероятные мыслеформы, исходившие от Вероники.
– Конкретно откуда?
– Из четвертой соматической точки.
– Уточните.
– Я не медик, но, кажется, где-то из-под грудины ребенка…
– Вы не медик, я не медик, кто медик? Зачем нужен медик?! Медик – это зеленка, йод, гипс. У Вероники что, был гипс?
– Нет, были Они…
– Кто они? Выражайтесь конкретней!
– Сущности. Сначала они выглядели просто ужасно: скрюченные, неполноформатные, как будто новорожденные. Вениамин и Мишка их пеленали. Но "нити" Вениамина были более слабыми, они то и дело рвались в пространстве и тогда сущности ускользали, а девочка словно впадала в транс, но затем своими прочными "нитками" их начал пеленать Михаил, и там, где нити Мишки и Венички переплетались, мгновенно возникало визуальное ощущение какой-то особой неоновой светности, а затем мальчики отошли в сторону, а Вероника сняла маечку и просто легла на пол. И тогда сущности обрели пластичность и стали похожи на обыкновенных, правда, чуть циркульных людей, уж больно они были прямолинейны, что ли. И вот эти сущности начали сообщаться с мальчиками на языке жестов. Эти жесты мальчики принимали и понимали.
– Оба?
– Да.
– А Вероника?
– Она была столешницей в каком-то странном эксперименте, скорее в какой-то игре, в которую играли эти двое помимо ее собственной воли. Так продолжалось пятнадцать-двадцать минут, а потом пространство будто взорвалось и обрызгало их осколками света. Вот тогда цветность аур у всех троих резко переменилась… Вместо одинаковых светло-розовых – у Вероники аура приобрела пунцово-фиолетовую окраску, и Мишки сине-зеленую, а у Венички – нежно-золотую.
– Я же вам говорила, Геннадий Степанович, что Веничка способен разговаривать с ангелами. Он наш солнечный мальчик!
– Не переусердствуйте, Анастасия Петровна, для нас важны все!
Психолог и Социальный работник, естественно, обе дамы, и Экстрасенс, словно бы не имевший пола, покачали головами. Все трое только рапортовали о своих наблюдениях, либо опирались на информацию штатных осведомителей, но решение за всех принимал Семочкин. Все паранормальные дети действительно были ценны, не зря же их изучало полсотни НИИ по всей территории СССР.
В контрольной средней группе детского санатория в Пуще-Водице стали возникать коллективные аномалии и в Энском НИИ какого-то всеми забытого текстильного городка заволновались…
Барби и Барбомордики не ведали и знать не желали, что с ними произойдет вне Зоны, поскольку "там" они начинали понимать и принимать разницу между беспортошно-бесшабашной студенческой жизнью и затхло-обетованным, но материально прикрытым "шалашом" своего номерного НИИ, в котором они жили увлеченно, шумно, пока не выезжали на подопытные полигоны, на которых они застревали на годы, а иногда и на жизнь…
16.
— Ну-с! – строго произнес Геннадий Степанович. – Анастасия Петровна, как вы определили, что этот лунный Мишка, по сути, антипод солнечного Венички, нуждается в проводнике, медиуме? Одним словом, как вы догадались, что они выберут Веронику?
— Я предполагала, что они выберут Жорку. Кожанов такой же, как и они, мальчик, и все бы ничего, но у него иная плоскость ощущений: он более ершист, более заземленный, да это вам скажет и Социальный работник, а Вероника, дурья башка, сама запуталась между ними. Хотя, по сути, она только материал, если хотите, некий графический пластилин, на котором при желании можно смело писать, что угодно.
Вот, например, эта ее способность хранить тактильную информацию. Не вы ли сами писали на ее грудке своим указательным пальцем великое слово "Ленин", а потом там же возникало это слово, как только ее просили показать, что написал у нее на груди полковник, то есть вы, Геннадий Степанович. А Жорик сам на ком хотите способен написать, и не только пальчиком… Дай такому подрасти в его вздорной семейке, и он начнет от скуки писать на других человечках ножичком перочинным.
– Этого мы ему не дадим, а что до этой троицы и той ангелицы Вениаминовой, кажется, Гильды Вонс, что, товарищи, скажете?
– А разве только у одного: у Вениамина Марковича Айзенберга такие видения? – осторожно поинтересовалась Социальный работник.
– И что Маркович? – спросил по заведенному Геннадий Степанович.
– Отторгает…
— Это худо, — полковник привычно забарабанил пальцами по стеклу. Под стеклом под схемой эвакуации санатория на случай пожара лежала Инструкция, позволявшая ему спускать всяческие исследования на тормоза до времени запланированного эксперимента. Тут же на Инструкции была аккуратно поставлена его личная подпись и число, прямо над тем местом на схеме эвакуации санатория были нарисованы “зюки”. О природе этих "зюк" знал только полковник. Он сам нарисовал эти каракули от безысходной тоски, когда впервые прибыл сюда с далекого ядерного полигона, где повидал, как ему самому казалось, немало…
– Надежда Филипповна, вы следили за подкожной графометрией нашей пациентки?
- Да, товарищ полковник.
- И что же?
—Сегодня это были словно следы от какой-то странной порки, как если бы кто-то ей всыпал под первое число… – пунцовость на грудке остается у девочки до сих пор.
— Можно попытаться прочесть нечто по остаточной графометрии, — вмешалась Психолог. Она же торопливо добавила:
– Надо будет прочесть, ну, скажем, снять оттиск остаточной пунцовости на флюорографическую пленку.
— Исполняйте. Но чтоб без переусердствования. Ничего пациентке не объяснять, ничем не запугивать, просто вам, Надежда Филипповна, предстоит снять у нее очередную флюорограмму…
– Но ведь у Веры уже снимали несколько флюорограмм? И еще одна может ее погубить…
— О чем мы с вами говорим, Надежда Филипповна? От вас не ждут разговоров, вы сотрудник ЗАРЕВО, и ради этих детей, которые так необходимы нашей стране, не мне же вам объяснять, – внезапно произнес полковник, но, чуть смягчившись, добавил: — У нас, товарищи, нет выбора, мы на переднем крае науки. Это и наши и не наши дети, их родители при стечении разных жизненных обстоятельствах переходили границы Неведомого, и, как видно, детям предстоит ответить за родителей, – добавил он грустно.
— Странно, — внезапно заметила Анастасия “медальная”, она же в миру блаженная нянечка Нюра, — наши детки здесь с радугами играются, для них это все озорство, забавка, а для нас головная боль.
— Вот и поищите средства избавиться от нее… А деткам конфеток да баранок на полдники добавим, даже зефир завезем, и будут они у нас пить молочные речки с кисельными берегами, прихлебывая топленое молоко с пенками.
Все вдруг слабо заулыбались. Большего для своих подопечных они и желать не смели…
Радуга имела привычно дружеское расположение чувств. Она давно изучала землян, и очень удивлялась тому, что во всех уголках планеты они вели себя одинаково простовато, принимая ложные решения и, совершая соразмерные им поступки, которые не отличали ни выдумка, ни восторг, ни, хотя бы, малейшее солнечное ликование…
Вот разве что малыши… Они иногда забредали на радугу и подолгу забывали возвращаться на Землю, и тогда сама радуга — осторожно и нежно — опускала их на закате в упоительное майское предвечерье накануне малинового спелого лета, из которого они должны были перейти в возраст, когда бродить по радуге навсегда уже забывают.
17.
Передний край науки начинался сразу за щитовыми финскими "палатами" с мягко остекленными верандами "летне-сезонных" групп. Свет нежно входил в окна спальных палат, словно "режик" столовый в масло.
Конструктор тоталитарной машины именно так же входил в хрупкие детские души, а особенно в души так называемых "неформатных" детей, выпытывая из них все "чудинки" и "почему", чтобы затем проехаться по ним воспитательным танком, и не одним, а целой армадой…
Время Детства в разные времена развивается по своим "почемучкам", которые иногда заставляют даже Богов завидовать земному Детству. И тогда Боги выбирают путь земных существ, дабы познать Любовь и печаль человеческие. Но каждому из своих подданных-подопечных капризное и хрупкое Детство определяет его собственный почерк и назначает свои особые испытания…
У любой тоталитарной системы свои взгляды на Детство: она старается выжать из него нестандартность, воздушность, мечтательность, и любую прочую несистемную вздорность, оставляя право разве что на одни "резаные" стишки, которые то и дело Жорка поет:
"Вышел ежик из тумана,
вынул ножик из кармана:
— Буду резать, буду бить,
кто останется водить?"
Но водить сегодня некому. Друзья в изоляторе: весь спальный уголок, весь столик… Нет никого, и Жорку пересаживают к "придуркам" — Витьке Баландину и Вовке Искренко. Пересаживают неслучайно. На весь день — они модель асоциальной детской группы, маленькое "дебильное" сообщество. Жорка не знает об этом, и как ни в чем не бывало поет:
"Когда я был мальчишкой,
носил я брюки-клеш,
соломенную шляпу,
в кармане финский нож"…
Солнце светит Жорке в глаза. Он жмурится, каша "геркулес" вязнет на ложке, Жорка ее ненавидит и целится в Витьку Баландина. Каша летит в цель и залепливает ни в чем неповинному "придурку" правый глаз. Витька истошно орет, поскольку и Володька Искренко не зазевался: кашка из его ложки попадает тому же несчастному в левый…
Ну, все, терпение Галины Семеновны лопнуло. Она грузно выгружается из-за крайнего детского столика, где уже доедала вторую порцию "геркулески", подходит гусиным шагом к братве, и отвешивает всей троице оплеухи: большие, смачные, как галушки по-киевски, загребая всей пятерней, с коротко подстриженными толстыми пальцами, которые мальчишки успели назвать особо: "сосисочный фарш".
Этот фарш сейчас готов сделать из затылков всей троицы отбивные, но тут в группу чуть не врываются Надежда Филипповна, Нюра "медальная" и Психолог. Все трое строго смотрят на Галину Семеновну. И та, опуская растопыренные для очередных сочных оплеух пятерни вяло говорит:
— А я ничего…
Проказников выводят в "именинную" комнатку, где обычно откармливают (закармливают) своих чад состоятельные родители и справляют детские именины, куда приглашают только самых послушных и именинника, хотя сам именинник может быть отъявленным бузотером, но друзья у него по группе обязаны быть обычно образцово-показательные…
С провинившимися остается Психолог, которую дети называют тетей Варей, а взрослые знают, что она любовница и любимица самого "полковника Гены".
Нюра спешит за кипяченой водой, медсестра за марганцовкой, которую капает несколькими капельками в фасолеобразый лоток, затем начинается тщательная промывка и протирка глаз пострадавшего, затем мальчикам приносят сахарное печенье и на троих банку сгущенки.
Их больше не ругают. Сгущенка разлита по блюдечкам, как котятам, печенья всем тоже выдано поровну — по пять штучек, затем все пьют чай и виновато молчат, особенно Витька, ведь из-за него разгорелся весь этот сыр-бор.
Завтрак закончен, но озорников никто не собирается отпускать "на свободу". В группу, где Алла Федоровна учит всех хорошим новым стишкам:
"Мы делили апельсин, много нас, а он один:
это долька для ежа, это долька для стрижа,
эта долька для бобра, а для волка — кожура.
Он сердит на нас, беда, разбегайтесь кто куда!"
Детские писатели той поры честно отрабатывали “системные” хлеба, получая дачи и ордена, госпремии и машины…
Малыши действительно с визгом разбегаются по углам, оставляя в центре комнаты Бабанина Вальку в маске страшного волка и приземистую хохотушку Аллу Федоровну…
"Гусиная кожа" застывшей пшенной каши сообщает миру о том, что санаторных малышей закармливают, и что пшеничной каши с черными "гусиными" пупырышками они не переносят ни на вкус, ни на вид… Такую кашку ведрами тянут по привычке технические работницы санатория своим спинкам-свинкам, которых ближе к осени колет старик Никодимыч ночной сторож и кухонно-камбузный попрошайка, ежедневно пьющий горькую у себя в сторожке.
К этой "горькой" ему как раз и не хватает кашки с неприглядной гусиной кожицей, которую он в взбадривает из "утренней" чекушки, за которой следует "обеденная" да еще чекушка на ужин. Три чекушки к ночи делают из него к полночи личность крайне чувствительную, хоть и без предрассудков… Он видит "зеленых", но еженощно пытается с ними договориться. Вот они ему и советуют разнообразить свой рацион. И тогда Никодимыч вновь взбодряет из "утренней" чекушки застывшую манную кашку, которую малыши называют молочным клейстером, и сетует, сетует, сетует, что еще не все доступно его пониманию, и что эти "зелены" сводят его с ума…
18.
— В каждой избушке – свои игрушки, — нравоучает тетя Варя и мягко добавляет, — а мы с вами, гвардейцы, будем рисовать волшебных зверей:
— Я нарисую пиратов! — сообщает всем озабоченно пострадавший с утра Витек. — У одного будет выбит правый глаз, а у второго — левый.
— Но они должны быть у тебя похожи на зверей, — настаивает тетя Варя.
— Не переживайте, будут! У одного будут, — тут Витька выразительно посмотрел на Жорку, — рога и копыта, а у второго, — взгляд Баландина упал на Искренко, — будут клыки и хвост!
— Ах, так, — обиженно взвыл Володька Искренко, — тогда я нарисую осла!
— А я, — сказал примирительно Жорка, — нарисую других, которых я видел вчера: Солнце-ежика и Радугу-дугу!
— Ты их действительно видел? — полюбопытствовала тетя Варя.
— Как вас!..
В пятилетнем возрасте рисовать рекомендуется не более 5-10 минут. Через 6-7 минут рисунки готовы. У Баландина — это вставшие на дыбы две волосатые гусеницы с перебитым правым и левым глазом в наполеоновской треуголке и фашисткой фуражке, у Искренко — это котенок с ослиными ушами на спичечных ножках, а вот у Жорки: Солнце-еж — это диск солнца в острых перочинных лезвиях, а Радуга-дуга — это плывущая в облаках причудливо изогнутая медуза, чей хвост качается по поверхности земли.
— Жора, ты их видел? — спрашивает чья-то взрослая любимица и красавица тетя Варя.
— А то, как же… Радуга-дуга обещала покатать меня по небу.
— А Солнце-еж укусит его за попку, — мстительно заключил Баландин.
Психолог не стала более злоупотреблять вниманием бузотеров, и тут же вывела их во двор к остальным малышам, но только каждого в отдельный песочник, без права сообщаться между собой до обеда.
– Как вы можете объяснить эти спектральные игры, полковник, и всю эту возню с радугой, радугой-дугой и с Солнце-ежем? Какое мнение на сей счет у вашей команды?
– О Солнце-еже не следует беспокоиться, в нем столько колкости, что всем папочкам этой малышни вскоре не сдобровать. Эти милашки переплюнут своих отцов, а вот с радугой-дугой они действительно, похоже, на ты… К тому же семантика "изоляторных" мыслеформ…
– Изъясняйтесь попроще, Геннадий Степанович.
– Слушаюсь, товарищ генерал. Так я и говорю, кто-то манипулирует ими.
– Когда я услышу, наконец, кто? Кто этот резидент и что нам сегодня об этом известно?
– Практически ничего, Константин Поликарпович.
– Практически ничего, — забарабанил пальцами по столу генерал. – И вот что еще: эти израненные одноглазые гусеницы и осло-котенок, не связаны ли их образы с нашей проблематикой.
– Психолог утверждает, что нет. По крайней мере, с гусеницами ясно наверняка: это треки гусениц подбитого танка. У Баландина отец под Курском горел, выжил, пьет… А осел: дидактическая установка – наши местные воспителлы перестарались. Они и всамделешних котят превратят постепенно в ослов…
– М-да…
19.
– Вероника Силина, кто она по объективке? — Спрашивает чуть позже усердная дама Психолог, она же тетя Варя, она же Варвара Ниловна у столь же усердной дамы Социального работника. Та незамедлительно отвечает:
— Вероника Силина, Верка? Южное дитятко северного Полигона. Только не спрашивайте, как она там оказалась. Да, она цыганочка, но цыган там нет на четыреста верст окрест, хотя во времена Пугачева еще ой как были. Отселены по требованию свыше за "государственную неблагонадежность"… Зато собак — всех мыслимых пород — бездна. Вот ее и нашли, скажем, в одичавшей собачьей стае. Были там и лайки, и мелкопородные дворняжки, и самые настоящие волкодавы. Одним словом, девочка жила в очень странном месте: на заброшенной псарне сторожевых псов, охранявших периметр, но вот что характерно: охранять было велено по распоряжению самого Хозяина, а, посудите сами, от кого?
— Не наше с вами дело, мадам... Продолжайте, пожалуйста!
— Говорили, что привез ее с собой один майор из тамошней технико-экономической части – ТЭЧ. Пока ехал на Север, подобрал где-то на полустанке и привез вместо семьи. Жена его не пожелала перебираться из Москвы за Урал, а сам он вскоре погиб при заправке одной из ракет, тогда о девочке все и забыли, тамошние места не женские, но... Одно место на всем полигоне по странным обстоятельствам не промерзало даже зимой, той самой северной, длинной. Об этой аномалии знали и даже построили на этом месте сторожку, недалеко от псарни, куда и стала наведываться малышка. А тут началась программа запуска в космос всех этих Лаек, Белок и Стрелок. Журналистам рассказывали, что находили собачек по всей стране. Но до того ли было, на самом-то деле?
— Позвольте поинтересоваться, это из объективки?
— Нет, любезнейшая, из жизни. Я сестра того погибшего майора. Специально за девочкой приехала в гарнизон, мне брат перед смертью о девчушке писал, и то, что она цыганочка, и то, что разговаривает с препинанием. Нет, не заикается, а как бы перед каждой фразой, именно фразой думает очень странно, как бы переводя эти фразы для себя с какого-то неземного языка...
— Почему неземного?
— Странно, вы все время меня перебиваете?
— Простите, не перебиваю, а донимаю естественным женским любопытством.
— Ладно, вопросы оставьте на потом. Вот что было самое важное: девочку мне наотрез отказывались отдавать на том основании, что она чувствовала собачьи души, и только отобранные ею псы выживали на центрифуге, а значит, все эти знаменитые Стрелки да Лайки — ее крестницы, а вот те псины, которые сгорали на старте и задыхались от страха — этих псов привозили действительно со всей страны. Их жаловал космодрому, я не оговорилась, авиагенералитет. Но генеральские сучки с кобельками к испытаниям так и не допускались.
Их отводили на псарню, где заведовал одноногий Фомич, вольнонаемный лесник, которого когда-то подрал в таежном лесу медведь, а ласкала собак и верховодила Верка. Мне писали, что после ее отъезда собаки выли от тоски несколько дней. Но взять я ее к себе не смогла, решала не я, а она, я оказалась не ее сукой, а вот здесь она прижилась и даже ожила, хоть и собак здесь не видать. Как видно, она может выбирать не только собак, но и друзей... Из славянских ребятишек выбрала себе только Жорку, да еще этих двух странных еврейчиков.
— Мишка вроде полукровка?
— Ты не по крови смотри, а по воспитанию! В семье Шкидченко прабабка ортодоксальная иудейка, свою фамилию он по жизни пустит побоку и станет первейшим сионистом... Это вроде как Белая рука друг индейцев, только чуточку пострашней. Полукровки своим славянским отцам не спускают, тем более, если те уходят из семьи. У него ж дома не семья, а целый кагал. Вениамин скорее примет русский уклад, а Шкидченко ни за что! С ним все намыкаются и вышвырнут на ту же собачью свалку, там он и станет верховодить, не придя ни к одному из берегов, а Верка... Боюсь я за нее: она откровенно жертвенна. Даже страшно...
— А эти все ее трусики, которые она Жорке показывала?
— Верка не покажет. Она из погорельцев. Где и когда горела — неведомо, но то, что обгорела во всех интимных местах, так это точно.
— А что у нее на грудке?
— Сенситивная область, специалисты говорят, что это вроде своеобразного окошка, в котором расположен экран сенситивного приема, на котором возникают странные пунцовые буквы... Их изучают, но Верка не дается, и научилась уже их прятать, а этот регулярный рентген ее просто убьет и она погибнет от облучения...
— Так пусть откроется, посоветуйте ей...
— Увы, в ее “собачьем мышлении” я отвергнутая ею сука, а других сук она для себя не выбрала. Сейчас ее занимают щенки, такие, как Жорка, Веничка, Мишка... Из взрослых “сук” она со временем, возможно, выберет вас...
— Зачем же вы так грубо, Ольга Ивановна?
— Поскольку ты и есть сука, такая же неприкрытая, как и те, которых Верка видела в стае на полигоне том космическом, северном...
— Это почему же?
— Да потому, что в изоляторе даже стены тобой пропахли, не ты ли там со Степанычем все матрасы протерла?
– Мне ли вам рассказывать, что подневольная я... — только и попыталась оправдаться пристыженная Психолог.
Циркульные сути жили в бродившей над землей Радуге, – прямо на всплеске солнечного ликования. Они бороздили планету, едва касаясь Земли, и являлись лишь там, где все еще недоЗвездное человечество помышляло предпринять нечто неблагоразумное, способное потревожить не только стратосферу, но даже и Дальний Космос, о котором оно ничего толком не знало, но мерило все прочно на свой "советский" аршин.
Это напоминало некую духовную молотилку, своеобразную циркулярную пилу, под бездушно-бездуховными зубьями которой предстояло угасать всему двадцатому веку. Пяти-шестилетним малышам было еще не ведомо, что только их правнукам откроются настоящие: разноцветно-яркие тропинки на звезды, тогда как путь к звездам открывался, казалось бы, завтра…
20.
Подневольность Вареньки началась с университетской скамьи. На третьем курсе происходило разделение на философов и психологов. Для философов Варваре Ниловне не хватало политической активности, — не была ни комсоргом, ни, на худой конец, хотя бы распространителем театральных и лотерейных билетов на факультете. Зато была у нее статная внешность — "холка" да “степь”, да хотелось еще Варваре быть не в последних... Но получилось, что стала она в "постельных", сперва у декана, затем, по рекомендации того, у своего дипломного руководителя и покровителя Геннадия Степановича.
Стала просто, без сожаления, без принуждения, полагая, что тест на секспригодность временный, и что со временем обо всем своем студенческом анабазисе она, северная девчонка с небольшого вахтенного поселка, – с обитавшего в нем геологами и медведями, нанайцами и якутами, оленеводами и оленями, – в большом украинском городе вскоре забудет, как забудет и то, что она дочь вчерашнего врага народа, который даже на фронте-то не был, а только возил под конвоем оленину на узловую товарную станцию, да еще числился бывшим первым секретарем Энского райкома партии. Правда, затем отца реабилитировали сразу, еще в 1953-ем, при Маленкове... Тогда же ей исполнилось семнадцать, и по путевке Нанайского обкома комсомола ее отправили в Киевский университет.
Девушка с Севера была редкой красы и дивной покладистости. Девственности она лишилась по требованию комсорга, но по рукам не пошла. Зато затем ее вызвал к себе декан и строго наказал блюсти красоту и честь факультета. Девушка приняла помощь своего наставника, за что каждым летом он отсылал ее в студенческий санаторий, о существовании которого в то время знали немногие...
Подобные санатории прикрыл только Хрущев, и то не сразу, вот и успела она увидеть и познать в них — море. Но красота в ней была редкая, и за эти годы медленная северная природа вызрела в Варваре донельзя. Такую в общежитии больше оставлять было опасно, и с третьего курса ее перевели жить в преподавательский корпус, где жили с ней многие партийно-исторические и философско-психологические интеллигенты, о которых временами самому декану или иным товарищам требовалось знать более, чем знают об обычных коллегах...
Впрочем, профессиональный сексот из сексуально-расторопной послушницы, увы, так и не вышел: Варвара жалела своих "трепачей" постельных, и когда те нарочито хорохорились, делила их треп пополам. Вот и не сдала ни единого, за что и понравилась особисту-фронтовику Геннадию Степановичу Семочкину, к которому сама с годами словно присохла. Семьи тот не имел, но и Варвары в жены не брал, поскольку так, как сам он полагал, всем было удобно.
Маялась только загадочная женская душа северянки. Варвара чувствовала себя "оплатной" наложницей за "ясыр", который был назначен ей неведомо кем за тяжкий грех предков, предательство некого тайного божества, впрочем, известного многим порядочным людям. Этим божеством предков была их чистая Совесть. И Геннадий Степанович Семочкин был здесь ни причем.
Они имел преданную наложницу, она имела сильную защиту, они имели, вернее, старались иметь Нечто, что могло заменять им некие эрзац-отношения, от которых они оба страдали, но которым вверяли свою безоглядную повседневность.
В широченных фронтовых галифе, в которых щеголять на людях могли только космодромный смотритель псарни неудавшихся "космолаек" Фомич да еще санаторный страж Никодимыч, как ни странно, прекрасно чувствовал себя в своих ночных эротических мутациях и бывалый полковник-особист Семочкин и молодая северная психея Варвара, допустившая бред старого извращенца в свои некогда некрепкие эротические фантазии, в которых она представлялась кобылкой Чапаевского комиссара Фурманова – Лизкой, и тогда экс-кавалерист Генка, предавший Первую Конную Армию и всю "красную" Уральскую конницу, гарцевал на Лизке, а та только закусывала удила и сыто сфыркивала в победном колено-локтевом марше по дощатому полу его служебной квартиры, либо на таком же полу отдельной палаты в санаторном изоляторе.
Так что до матрацев дело обычно не доходила. "Кобылка Лизка" удовлетворяла одетого в галифе экс-кавалериста Семочкина в строго "боевых позах", после чего тончайший детский психолог Варвара Ниловна горько плакала, свернувшись в клубок на отдельной детской коечке под баевым одеялом. У ног ее на полу спал, распластавшись, седой уставший полковник. Аккуратно свернутые кавалерийские галифе покоились на тумбочке между любовниками – "кобылкой" и наездником, между начальником и подчиненной, между мужчиной и женщиной…
21.
Жорке было мало земли, на которой он стоял, ходил, бродил, бегал, перемещался в различных мыслимых направлениях. В своих мечтах Жорка был отъявленным завоевателем и завоевывал обычно планеты. Всякий раз очередные новые земли, которые он чертил отменным перочинным ножичком. Но ножичек конфисковала с истошным воем Галина Семеновна, и тогда отчаявшийся было Жорка отыскал и припрятал под бортом деревянного песочника гвоздь в целых сто миллиметров.
Так получилось, что и этот гвоздь с грехом пополам вонзался в вязкий глинозем, что давало право "завоевателю" отторгать земли Бабанина, который таким странным "режиком" как стомиллиметровый гвоздь владел крайне слабо, что вскоре позволило Жорке искромсать его ленную половину планеты до нет, объявив ее своим завоеванием и, переместившись чуть дальше вглубь старого заросшего сада, который, похоже, одичал еще с военной поры, да так и не пришел в себя, а тихо вымирал на грани пятидесятых и шестидесятых годов.
Счастье Жорки, что каплоухого крепыша Вальку Бабанина Галина Семеновна обожала за его рассудительный флегматический нрав маленького расторопного мужичка, и поэтому не обратила внимание, как Валька сдавал Жорке за планетой планету, пока оба не уперлись в полурассыпавшийся деревянный забор, штакетник на котором подгнил и позволил воцарить соблазну в мальчишечьих душах.
Соблазн состоял в том, чтобы "выйти за контур", забыв о прогулочном месте группы, завоеванных землях и поверженных полушариях.
Знать бы мальчикам, что за забором начиналась психлечебница для хронических алкоголиков, перенесших "белочку", повидавших чертей и зеленых человечков, фронт и тыл, послевоенное лихолетье, великие стройки по обе стороны Гулажьего мира и тихий омут вязкой хрущевской оттепели — время между освоением целины и запуском на орбиту Гагарина.
В это время в "отстойнике", так называли лечебницу, находилось тридцать больных, чье фронтовое и трудоголическое прошлое позволяло им достойное лечение и уважение со стороны медицинского и обслуживающего персонала. Вот только пить им не полагалось, и оттого, отойдя от первой, самой неприглядной стадии своего "народного" заболевания, они в глазах малышей выглядели огромными вялыми сомнамбулами, перемещавшимися по отведенной для психов территории почти невесомо.
Называлось это по лечебному — терренкур, где хроническим алкоголикам хотелось спрятаться хотя бы на перекур. Вот тут-то они и встретились отцы и сыновья — папа Алик, отстроивший пол-Киева кирпичник, и инвалид Василий Бабанин, горевший в танке под Курском. При разговоре с генералом полковник Семочкин нисколько не оговорился: не один танкист горел в танке под Курском. Там сражались целые танковые армии двух сталелитейных держав…
 Между двумя испитыми отцами словно не существовало возрастного различия, хотя Василий был старше Алика на добрый десяток лет. Но, как видно, оба "стругнули" детишек по пьяне, между "черными пленками", которые рвали на части их алкоголические организмы, в разгар послевоенного беби-бума, когда принято было работать, пить и любить, пока еще сил хватало…
А водка тогда стоила относительно дешево, но до кукурузы дело еще не дошло, так что закусывали тем немногим, что могло послать не больно сытое послевоенное время: лук да хамса с краюхой черного хлеба.
Если ты не выпил спозаранку, если не вернулся ты домой, значит, увезла тебя машина, с красною больничной полосой…
Их машина не только отвезла, но и зашвырнула на задворки украинской столицы, в тот мир, где их собственные мальцы пожинали последствия разрушения их собственных "отцовских" миров, в каждом из которых прозябали тени вчерашних людей. А объединяла их по обыкновению водка, да еще засыхающий у кого-нибудь в кармане "на троих разделенный сырок"…
Плавленый сырок и сейчас был разделен между двумя отцами по-братски, но собственных детей алкоголические "зомби" не замечали.
— Ты, Василий, что видишь там, у забора?
— Тебе скажи, не поверишь…
— Бродят, все те же ироды бродят…
— Которые в танке были?
— Хуже, те были зеленые, а эти - в зеленых соплях...И сдается, эти сопли мне даже вроде знакомы… Вот только не упомню я чьи: все, Алька, у меня в башке перепуталось, ты — Алька, а сынуля мой — Валька, а сдала меня сюда Алевтина. Вот сука, не баба, а мою пенсию, фронтовую — сама теперь пропивает! А Вальку в санаторий сдала…
— Где он хоть находится?
— За тридевять земель, в королевстве маленьких гномов!
— О, гномы! Брысь отсюда, малявки!
— От, мелюзга, от мерзость: позавчера зеленые, сегодня, — оба вглядываются в оцепеневших детей. — сегодня серые…
— Пошли, Василий, отсюда. На что они нам: мы с тобой — оба цвай, нам бы третьего:
Три танкиста выпили по триста, а прицепщик еле убежал…
— Танкистов, сволочь, не трожь!
— Не большая сволочь чем ты, мир без сволочей — фигня, картина Репина "приплыли"…
— Не все… Мы доплыли, а третьего — йок! Нет, как и не было… Третий – лишний. Это и ему надо было отмерить "наркомовских" восемь булек, а так нам двоим — по двенадцать…
— Один черт, что восемь, что двенадцать, все равно вывернет, как серы нальют. Ну, точно как в аду! Так что третий не помешал бы…
Ну, где ж ты друг, наш третий друг, с картины "Три богатыря"?..
Отцы-радетели уходят вглубь бесконечного зеленого сада… Малышам кажется, что их за папашами бредут зеленые человечки. В это время с неба срывается дождь. Пора возвращаться, нет, скорее бежать в группу! Мальчишки срываются с места. Одной тайной на земле становится меньше. Их папы не в спецкомандировке, их папы в дурдоме! И не за тридевять земель, а за гнилым садовым забором. Тогда где же они сами: в санатории, в младшей группе дурдома, или в тюрьме?
Малышам действительно страшно…
Радуга на небе сворачивается в утлоносый длиннющий зонт, в проекции которого исчезают обрывки разбросанных по земле галифе всех прежде убитых конногвардейцев, из лохмотьев которых циркульные сути непременно попытаются выткать какие-то странные: попеременно серо-земляные, а то вдруг небесно-синие джинсы для очередного всадника Армагеддона, в Писании о котором не сказано ни строки, но сам он уже ведет нас к "Челленджеру" и "Курску" Чернобылю и краху лоскутной "совковой" империи, совмещая разверженный атомный реактор с такими же расторжимыми во времени подводной лодкой и космическим "шатлом", проецируя на новый исторический фон древнейшие человеческие драмы и катаклизмы… Серо-синий, почти сизый всадник духовного Армагеддона. Мы выросли вместе с ним. Совместными усилиями всего окрестного человечества мы взрастили его.
22.
Безгласно-бесполый сенситив Инг-Йошка Карлович Дундич-Берг — советский полувенгр-полушвед, был существом крайне стеснительным до времени принятия на грудь…
А принимал Карлович на грудь регулярно, напиваясь без стеснения вечером…
Оставляя всю свою стеснительность на "детской площадке", Инг-Йошка жил в том самом заведении, "дурке", где были принудительно интернированы отцы Жорки и Алика.
Там сенситива по-простецки величали "кирным" Ван Ванычем, и говорили о нем множество странных сентенций. На самом деле по вечерам "кирной" верховодил среди санитаров, и в одиночестве медитировал…
Во время таких медитаций пустые стопки из довоенного граненого стекла парили по коридорной анфиладе, вызывая у заключенных в "казенное заведение" алкашей мистический прилив ужаса. Случалось, что вслед парящим в подпотолочном пространстве стопкам в коридор из своего палатного "номера" являлся и сам "кирной" Карлович с "чекушкой" "казенки" в руках, и, подзывал себе кого-нибудь из больных. Тут же, во мгновение ока, прямо из-под потолка подлетала пустая стопка, и прозванный "дуркой"
Ван Ваныч наполнял ее по самые венца, после чего та отяжелевала и отправлялась в обратный "полет" мимо алчущего рта подозванного, а обреченный несчастный болящий отправлялся полубежать, полуподпрыгивать вслед за желанной стопкой, поминая вовсю русскую мать на древнетатарском сленге и добавляя для крепости сказанного столь же крепкую древнемонгольскую "ижицу"…
Наконец, стопка сама подлетала ко рту алчущему, и, полурасплескавшись в пространстве, милостиво проливалась прямо в горло тому, кто не пытался ухватиться за нее алчно трясущимися, в тример, руками. При подобных попытках стопка обетованная начинала мелко трястись, злобно мандражировать и непременно выливаться вся до капельки на пол…
В таких случаях с подопытными пациентами случались приступы тяжкие, и страшные проклятия срывались на голову Ваньке-сенситиву, самым безобидным из которых было несусветное:
— Гунявый фашист!..
Таким гунявым фашистом и проявлялся по утрам Инг-Йошка Карлович на КПП санатория для аномальных детей, и вслед ему непременно неслось:
— Опять Йошка-рыба пришел!
Так вот и "вплывал" Дундич-Берг в свою тихую заводь…
И словно в ней растворялся, опохмелясь молочной рисовой кашей и жидким несладким чаем…
Затем исчезал: выслеживать, вынюхивать, вызнавать, выщипывать души мальков, выглаживать их ершистые ауры по установленному советскому трафарету, чтобы накалывать на их грудки краснозвездочные иконки с портретиком курчавого свят-малыша, по имени Володя Ульянов.
Мировой вождь моровым трафаретным червем вползал в души людские с самого детства.
Пятилетнему мальчику, которого звали Альберт Эйнштейн, подарили компас. "Игрушка" его заворожила! Как так: стрелку компаса никто не трогает, а она упрямо показывает на север! Это же чудо! И он сделал первое свое научное открытие:
"За вещами должно быть что-то еще, глубоко скрытое..."
Всю свою жизнь он посвятил поиску этого чего-то, "глубоко спрятанного".
Прошли годы…
В конце сороковых годов одна журналистка обратила внимание на странного пожилого человека, который кивал головой, и раскачивался в такт пульсирующим струям фонтана.
— Что вы делаете? — изумилась она.
— Пытаюсь увидеть радугу, — ответил тот. Журналистка тоже попробовала, и у нее получилось!
— Как Вас зовут? — спросила она.
— Альберт Эйнштейн — был ответ.
Любопытство — вот движущая сила творчества!
23.
Кто-то бы поспешил… Поторопил бы разгрузить сеть детских событий, в которых было меньше размышлений, больше поступков, как шажков маленьких… Но в своем детстве каждый ступал не торопясь, вот и мы торопиться не станем…
День в изоляторе повернул к вечеру, сенситив-экстрасенс, понаблюдав за детьми, распорядился Веничку возвратить в группу, а Мишку и Верку оставить до утра в изоляторе.
Инг-Йошка Карлович Дундич-Берг, он же Ван Ваныч, он же – дядя Ваня давно уже не смущал малышей своим негласным присутствием, поскольку обычно сидел он в отдельной кабинки за цинковым стеклом которой прежде стоял стационарный рентген-аппарат, теперь разобранный и разложенный по стационарным ящикам-сундукам, плотно закрытым и опломбированным, расставленным вдоль трех стен, между которыми едва оставалось пространство вытянуть тощие кривые ноги штатного сенситива, при котором непременно была фляжка с горячим чаем и коньяком.
Впрочем, чай остывал, а коньячные пары на чайной бане рождали амбре, в котором Ван Ваныч медленно угасал. Он мог часами не курить, и даже не пить. Похоже, что в это время он и не думал. Он просто пытался проникнуть за световые силуэтики детских аур и покопаться в них "без паяльника"… Иногда это получалось. Сегодня нет.
Между детскими аурами витал их совместное тонкое тело, некий эгрегор, активность которого сенситива смущала. Этот третий не управлялся детьми, не влиял на их поступки и не накладывал отпечатка на их детскую непосредственность. Он просто жил – сам по себе. И ещё всё время пытался что-то сказать самому Карловичу. Что-то вроде требовательного: "Уходи!" Но уйти в ту ночь не пришлось…
Напротив щелевого окошка располагалась входная дверь в карантинную комнатку. За ней, как и положено согласно законам казарменной архитектуры, тянулась узкая анфилада центрального коридора, с противоположной стороны которой находилась служебная комната для прикомандированных спецсанаторий узких профильных специалистов. В последнее время в ней жили наложницей за "ясыр" психолог Варвара и её вечный околонаучный патрон – экскавалерист полковник-особист Семочкин.
Как раз сегодня эта славная парочка – седовласый Геннадий Степанович и молодая северная психея лихо гарцевали от тыльного подоконника к двери, в которых они не задержались, а понукаемые старым кавалеристом лихо въехали в карантинную комнатку, где из с огромным удивлением встретили испуганные плаза мальчугана и совершенно озорные глаза девчушки…
Верка смело представила кавалерийский разъезд в далекой забайкальской степи, где она видела и псарню и запуск космических кораблей, и взрывы баллистических на старте ракет, и кобылкой Чапаевского комиссара Фурманова – Лизка в исполнении тёти Вари ей страшно понравилась…
И только экс-кавалерист Генка, предавший Первую Конную Армию и всю "красную" Уральскую конницу, почувствовал себя под взглядом Мишки не-хо-ро-шо.. Впрочем, полуобнаженная Варвара Ниловна резко сбросила с себя старого ездока и тот неуклюже брякнулся где-то за дверью детской комнаты на пол…
"Наваждение", – почти беззвучно икнув, подумал про себя Карлович, а тётя Варя уже предстала перед детьми, закутавшись в трофейный немецкий махровый халат бежевого цвета, который ей так славно шёл. Он полностью скрыл её тяжелую пышную грудь, и она просто присела перед малышами, как некое божество их очень странного детства.
– Тётя Варя. А вы здесь откуда? – решил удивиться Мишка.
– Из очень не детской сказки…
– А зачем вы так странно приехали к нам – не как снегурочка?
– А как кто? – не смущаясь ни чуть спросила у детей Психолог.
– Как Жучка и Тобик – они сгорели на старте?
– Это ты Вера о ком?
– О двух карликовых дворняжках. Когда их не возили на центрофигу…
– На центрифугу…
– Ну да, на эту фигу, а затем не сожгли на старте, они так игрались на псарне. Но деток не получилось. И знаете почему? – Варвара неожиданно смутилась, а полковник ретировался и закрылся в служебной комнатке, из которой так лихо выехал в столь конфузный разъезд.
– Почему? – очень тихо переспросила она у Верки.
– Она просто не успела стать мамой. Её спешили отправить в космос, а ни Жучка, ни Тобик этого не хотели. И вы не хочете…
– Нет. Верочка, ни деток, ни в космос я ещё не хочу. Я просто хотела прийти к вам обоим и рассказать на ночь сказку. Она будет…
– О Тобике, – смело предложил Мишка.
– Пусть будет о Тобике, – неожиданно для себя самой согласилась Варвара. – а ну, по кроваткам. Я расскажу вам сейчас о том, как Тобик летал на Марс.
– А что такое Марс?
– Это такая планета красного цвета, такого же красного, как наше родное знамя…
– Значит, у них тоже всё время идёт война и космические испытания. И со сказкой Тобику не повезло…
– Повезёт, повезёт, – стала успокаивать маленьких карантинников мудрая тётя Варя, такая непосредственная и красивая, что даже Карлович был близок к поллюции. Но детский эгрегор строго пригрозил ему длинным указательным пальцем, возникшим у пола и растянувшимся до потолка. Карлович не стал рисковать – в столь стеснённых условиях онанировать было опасно. Он привычно потянулся за фляжкой. Неторопливо открутил крышечку, пригубил…
Дети уснули. Варвара сбросила с плеч халат и присела расчесать свои длинные волосы. Грудь северной красавицы дышала легко и ровно. Девушка приставила к подмышкам ладони, будто пытаясь подравнять грудь под известной ей от Бога ранжир. Соски девушки напряглись. Самопроизвольная поллюция отшпилила Карловича от реальности, в которой всё ещё жила марсианская сказка…
Ночью на Марсе Тобика и Жучку встречали марсианские гончие: Мишутка и Верка. Голый Мишутка восседал на обнаженной Верке, которая резво бежала вдоль великого Марсианского каньона и подвывала на Фобос. Марс обжигал её легкое тельце, облизывая пламенем большие срамные губы, превращая их в красноватую мозаичную кунсткамеру боли – вчерашней, злой, безысходной. Верка во всю выла на Фобос, восседавший на ней Мишка лихо подражал экс-кавалеристу Геннадию, глаза которого округлялись в дверях карантинного помещения.
– Что вы наделали, Геннадий Степанович, что вы наделали!
– Это всё, дура, твои недетские сказки! Снотворного обоим, и неделю с карантина не выпускать. И этому Дундич Карловичу приказать не спускать с этих деточек глаз…
– Я и не спускаю, – вторично икнул про себя оторопело взмокший Ван Ваныч. Никто его в ту ночь не увидел. Сам же он до самого утра созерцал проказы эгрегора, который то и дело показывал ему факи и фиги…
24.
На Земле шёл 1960 год… Но только с 1965 года стало известно, что квантовая механика предсказала явления, противоречащие реалистическим теориям. Реализм, который отождествлялся со здравым смыслом, доказывал, что объективная реальность существует независимо от того, наблюдают ее или нет. Специальная теория относительности предполагала, что силы или информация путешествуют от человека к человеку со скоростью не большей чем скорость света.
Квантовая механика, теория относительности и реальность не могли быть справедливы одно и то же время. Так в истории науки вызрел парадокс "игрушек Вениамина" – отторженных от информационных репродуциентов торсинных полей, действие которых и наблюдал из-за своей свинцово-стеклянной дверцы перепуганный сенситив дядя Ваня.
Советские ученые вели эти работы с начала двадцатых годов. Сообщения об исследованиях пси-энергии в СССР стали поступать Всемирную Сеть только на стыке тысячелетий – большей частью от журналистов, не компетентных в этом вопросе и, естественно, не способных оценить действительные достижения в этой области.
По их сообщениям трудно точно сказать, чем занимались на протяжении последующих шестидесяти лет советские ученые, но, тем не менее, можно определить направление их исследований. Вероятнее всего это были потенциально опасные эксперименты, главной целью которых являлось направленное влияние с помощью пси-поля на поведение и чувства людей и животных, находящихся на большом расстоянии от испытателей.
Эти исследования были как бы продолжением работ русских ученых прошлого века по созданию средства дистанционного контроля за поведением живого человека. Под эти исследования попали в 1959-1961 гг. санаторные дети из курортного поселка Пуща-Водица под Киевом. Отличительной способностью этих детей было умение отторгать продуцируемые ими биополя и реально позволять им – вновь созданным полевым объектам и образам, именуемым мыслеформами – самостоятельное существование…
Проявления пси-поля многообразны; их диапазон колеблется от таких часто встречающихся явлений как предсказание неожиданного телефонного звонка от давно потерянного из вида друга до встречающихся реже сообщениях о самолете, только что потерпевшем крушение в очень отдаленном месте, что, конечно, выходит за рамки здравого смысла. Пси-способностями, часто попадают в сети служителей культа, которые легко объясняют природу пси-способностей свойствами их личности и эмоциональностью, а также состоянием финансов.
У нас, по жизни гордых, – советских – финансы пели романсы во все времена. Возможно, именно поэтому, мы с раннего детства находили в себе те чувственные удовольствия, которые не стоили ни гроша. А сливочное мороженное, которое и стоило всего девять копеек чуть позже, после реформы 1961г. бабушка Миши делила в блюдечке на троих – ему, Мишке, себе и дедушке-гальванику и кавалеру двух орденов Славы…
Верка же ещё в третьем классе носила в потертой интернатовской варежке заводской грудочный рафинад в виде пирамидальной горки, которым однажды и разбила своим обидчикам голову. Но это была уже другая история. И девочку защитила тогда Валентина Ивановна Телешева, кондитер с фабрики им. Карла Маркса. Её ныне покойная дочь училась с Веркой и Мишей в одном интернате.
Вениамин уже не учился. Однажды он просто не возвратился своих торсинных прогулок. Заплетенный в тёплые лучи детской радости он ушёл с торсинным двойником в неведомые нам сказки об оранжево-фиолетовом мире, в который нас в то время звали наши торсинные создания, созданные и отпущенную нами на свободу.
Нет уже и Валентины Ивановны… Она умерла за два года до нелепо трагической смерти своей дочери… А Варвара Ниловна и Надежда Филипповна живы. Время остановило их возраст на черте нашего детства.
В то странное предвечерье воображение Вероники Силиной унесло девчушку на Северный космодром. Там, прямо у пусковых установок дремали, а то и храпели, зенитчики, потомки капитана Тушина, которые не представляли себе дрёмы без разрывов батальонных "катюш". Правда, на космодроме рвались в пространство открытого Преднебесья потомки легендарных Фау-2, Фау-3, но из стройные тополиные стволы ракет зенитчиков не занимали. Солдат спит – служба идёт…
И только псы выли отчаянно, особенно из генеральских псарен всего нерушимого в то время "совка". Им было от чего взвыть… Прикосмодромная псарня отличалась особой шелудивостью, до которой не было дела приписанным к полигону ветврачам, отвечавшим за состояние потребляемой военным персоналом баранины. Баранину космодром поедал регулярно, и не трудно было предположить, что рядом с псарней, обосновавшейся на незамерзающем "тепловом" пятачке находилось кладбище животных, питавших собой прорыв человечества в космос.
Конечно, там нельзя было встретить берцовую кость, выпущенную из пращи библейского Давила, которой тот поразил Голиафа, согласно советскому пересказу польского библииста Зенона Косидовского, но прочих небиблейских костей хватало, и они питали псарню вполне…
Пока в мире ухало и ахало, вынося к звёздам подопытных псин, прочие собачки от страха совокуплялись на глазах крошечной Вероники Силиной, которая не видела в том пагубного для детской психики долженствования. Она просто подвывала под общий консонанс внезапного собачьего сочленения. Девочка даже не представляла, что это и есть пресловутые стайные совокупления, и собачки ей жутко нравились своей отчаянной ритуальностью.
Правда, порой доходило до того, что в широченных фронтовых галифе, в которых щеголять на людях космодромный смотритель псарни неудавшихся "космо-лаек" Фомич, тот начинал поливать сцепившихся сук с кобелями ледяной водой из колодца, сцеженной в огромный заправочный бак отработанной ракетной ступени, от чего самые отчаянные сучки и кобели рассыпались в разные стороны...
Вероника при этом отскальзывала вслед за суками…
– Сучье вымя!.. – поражался Фомич.
25.
Первое описание хорошо поставленного опыта по дальновидению дал Геродот. Эксперимент, который он описал, проводил Кросус, король Лидии, в 550 году до нашей эры. Кросуса интересовала точность предсказания оракулов, появившихся в Греции в результате успешной работы школы предсказателей в Дельфах. Кросус знал, что ему грозит опасность из Персии, мощь которой нарастала с каждым днем. Геродот писал:
"Помня об этом, он решил проверить несколько греческих оракулов и одного лидийского. Посыльные отправились к оракулам с поручением, что им надлежит действовать так: вести счет дням после отъезда их из Сардиса и на сотый день после отъезда спросить оракула, что сейчас делает Кросус, король лидийский.
Ответы записать и привезти Кросусу. Этого они должны передать их пифии, находящейся в оцепенении от постоянного жевания листьев священного лавра, питья воды из внутрихрамного источника и самогипноза. В этом состоянии транса пифия ответит на вопросы жрецов, которые истолкуют ее изречение, зарифмуют его и в таком виде выдадут окончательный ответ".
Таким образом, уже 25 веков назад было известно, что информацию, полученную с помощью пси-способностей, лучше анализирует посторонний человек, а не сам перципиент (человек, обладающий ярко выраженными пси-способностями).
Возможно, что и на санаторного дяди Вани – Ван Ваныча – одного из первых советских сенситивов Инг-Йошка Карловича Дундич-Берга возлагалась роль жреца с должными пиитическими наклонностями или, хотя бы, с крепкими привязками к совковой реальности, который всегда мог дать удобоваримо верный ответ своим "гулажьим" заказчикам…
От пифии же зарифмованный ответ был таким:
Я могу сосчитать пески, я могу измерить океан,
У меня есть уши, чтобы слушать тишину,
Я знаю, как зовут немого человека,
На мой разум действует запах черепахи, покрытой щитом,
Которая варится в котле вместе с мясом молодого барашка,
Из меди сделан котел, из меди сделана его крышка.
Посланцы, прибывшие из Лидии, записали эти слова пифии, характеризующие ее видения, и вернулись в Сардис. Развернул сразу все послания оракулов и прочитал их, а затем объявил, что правильно ответил на вопрос только оракул из Дельф. Кросус пояснил, что как только посланцы уехали, он сразу стал придумывать что-нибудь невероятное.
И вот в назначенный день он взял черепаху и ягненка, разрубил их на куски и сварил вместе в медном котле, крышка которого тоже была медной. "Жаркое" состояло из жертвенных животных, по три тысячи от каждого вида. Когда оно было сварено, король растопил огромное количество золота, и отлил из него 117 больших слитков,
Геродот видел эти слитки в Дельфах, где эти бруски были сложены в кучу, которую венчал лев из чистого золота, весом 570 фунтов. Кроме того, в этот дар входило еще большое количество предметов, полностью дар оценивается нами в сумму, превышающую сто миллионов долларов по курсу 1983 года. Учёный из Оксфорда Х. В. Парки писал:
"Огромная ценность этих пожертвований вызывает недоразумение, но, тем не менее, правдивость и точность описания Геродота несомненна. Конечно, современные исследователи нередко высказывают скептические замечания, но эти жертвоприношения в Дельфах несомненно имели место".
Даже сейчас мы – современники – продолжаем говорить и оценивать мир по разным шкалам ценности, относящимся к разным цивилизациям современности. Западная цивилизация говорит о короле Крокусе, славянский мир говорит о лидийском же… царе Крёзе… Но никто не говорит о цивилизации… Детства. А эта особая, духовная цивилизация, вход в которую взрослым почти навсегда плотно прикрыт всеми последующими недетскими и, по сути, дисгармоничными поступками… И если хотите, непрерывными пытками взросления... Пытками, через который прошел и ваш автор Виктор Шкидченко, шейгиц, так и не обредший для себя должной человеческой стаи, но не ушедший в стада безмолвных и непричастных.
26.
Сегодня, как никогда, наш мир высоко технологичен. Увы, он выстроен по законам бессознательных технологий, хотя развитие технологий сознательно началось не сегодня…
Приведём здесь кратко историю в направлении изучения "тонких" – торсинных биополей. Первые открытия в области, называемой сегодня биоэлектрографией относятся к последней четверти девятнадцатого века. В 1777 году Георгий Лихтенберг в Германии записывает электрограммы скользящего разряда на пылевой поверхности при помощи электрических искр.
В 1880-ом – Николай Тесла демонстрирует во всем мире, что при помещении человеческого тела к высокочастотной электрической цепи вокруг тела возникает яркое свечение.
В 1892 году Якоб Нардкевич-Йодко в России изучает электрографию и развивает его как метод исследования состояний энергетики человека, его исследования подхвачены Мессирой Погорельским в России и Б. Новратилом в Чехии.
В 1904-ом – католический священник отец Ландель де Моруа в Бразилии создает первую электрографическую – электроразрядную – камеру. В 1930 году Прат и Шлеммер в Праге изучают контактные отпечатки различных объектов, помещенных на фотографическую эмульсию в электрическом поле во время электрического разряда.
А уже через девять лет, в1939 году российских техник Семен Давидович Кирлиан при ремонте высокочастотного оборудования в госпитале обнаруживает свечение собственных пальцев. Вместе со своей женой Валентиной он начинает исследование загадочных свечений, которые продолжаются до его смерти в 1978 году.
Но только в 1970-тые годы благодаря книге С. Астандера и Л. Шредера "Психические открытия за железным занавесом" работа Кирлиан становится известной в США.
У нас были все основания быть первыми и почти единственными обладателями знаний о законах существования торсинных полей и их влияния на нас – бесчувственных, грешных… Забыт здесь, правда, ещё и украинский академик Вернадский со своей великолепной биохимической лабораторией, которая то и дело сворачивалась и вновь восставала у нас в Украине – то в Киеве, то в его сельских пригородах, и вела свои ноосферические поиски в бурные годы революции и Гражданской войны.
В 1970-80 годы уже сотни энтузиастов во всем мире занимаются Кирлиановской фотографией, метод вызывает большие надежды и большие споры.
А в 1983-86-ые – И. Думитреску в Румынии, П. Мандель в Германии, Н. Милхоменс в Бразилии, А. Лернер во Франции, Г. Олдфилд в Англии, А. Коникевич в США и другие развивают различные подходы к использованию биоэлектрографического метода в диагностике.
В 1980-199 годах сотни статей и десятки книг были опубликованы по вопросам биоэлектрографии. Множество интересных наблюдений и некоторые статистические корреляции были собраны во всем мире, а также выявлены основные физические принципы Кирлиановской фотографии. Все исследователи использовали фотоматериалы и фотопроцесс.
И в 1995 году, наконец, был создан новый научный подход, основанный на цифровой видео технике, современной электронике и количественной компьютерной обработке данных: метод газоразрядной визуализации.
В истории науки создание новых приборов всегда приводило к новому этапу понимания реальности. Микроскоп, телескоп, рентгенография, томография, ультразвуковая диагностика – без этих приборов современная наука и медицина слепы и беспомощны. Появление аппарата газоразрядной визуализации ознаменовало новый этап в познании природы Человека. Это первый в мире прибор, который позволяет визуализировать распределение энергетических потоков в пространстве.
Причем происходит это простым путем, воспроизводимо, в понятных графических образах и, что немаловажно, при небольших расходах. На данной стадии научного развития эти качества вносят вклад в общую тенденцию смены представлений о биологических объектах: все больше внимания уделяется их динамическим, фрактальным, пространственно-полевым свойствам, все активнее развиваются параллели между Западными редукционистскими и Восточными холистическими представлениями. По мнению современных ученых, метод газоразрядной визуализации – э то не просто еще один диагностический метод, но определенный этап в развитии подходов к новому пониманию непростой нашей Реальности.
Со всего своего продолжительного совкового Детства я всего более запомнил нас, испытуемых, в стенах недавнего Аневербе в киевской Буче... Нас подозревали в инаковости и с этим подозрением так и передали в последующую взрослую жизнь. Не удавалось скосить и на психотропные пилюльки. Нам они не полагались. За всю жизнь только однажды обратился от житейской усталости к районному психиатору.
 Шел 1987.
- Послушайте, - сказал психиатр, - что вы мне голову морочите! Вы просто иной и земным психиатрическим диагнозом, кстати, для вас запретным, этого не перекрыть. Пишите книги, гоняйтесь за радугой, растворяйте её в себе, но только не морочьте мне голову. Вы не наш. Я проверял. Вы по-настоящему - честно не наш! Живите с этим и не нагружайте других...
Одна досада, - мне пожизненно была запрещена работа в официозных СМИ и участие в любых творческих союзах недо-Звездного Человечества. Я отстрадал несколько десятилетий, прежде чем явился Интернет и всё расставил по своим местам... А Вера, Жора, Вениамин...
Вера возвратилась на Северный космодром, умолила и её взяли дворником, Вениамин связал свою судьбу с торционными полями в Мосаде, а Жорка сразу после школы таки подсел на некую кислоту и выпал с 9-того этажа, как принято было говорить, из многоквартирного дома в чехословацких вельветовых ярко-оранжевых шузах. Что и говорить: в каждой избушке - свои игрушки.