ВелеШтылвелд: Сказки старого Арлекино
Гусиная диллема
О, достойный квестор, внемли моей горестной и правдивой истории! Ты думаешь, Рим спас доблестный Манлий? Ерунда! Всё спасли гуси — эти белоснежные, горластые создания, которые, как и наши граждане, любят хорошо поесть и покричать без повода.
В тот страшный год, когда варвары спустились с гор, все наши великие воины храпели. Даже собаки, что должны были сторожить священный Капитолий, сладко посапывали, видя сны о свежих костях. И только гуси, эти священные птицы Юноны, несли свою вахту!
Представь себе! Галлы, эти волосатые дикари, уже карабкаются на холм. Смерть, хаос и ужас уже витают в воздухе! А тут... ГА-ГА-ГА! Слышишь? Это не просто крик. Это гром небес, это глас Юпитера! Гуси подняли такой гомон, что разбудили даже ленивых сенаторов, которые обычно спят до полудня.
И что же Манлий? Он, конечно, прибежал, но лишь потому, что гуси разбудили его своим диким криком. Он просто оказался первым на месте. И вот теперь ему воздают почести, а о героях с белыми перьями забыли! Да, им дают немного зерна, но разве это плата за спасение Рима? Это же смехотворно!
И самое обидное, достойный квестор, что теперь мы празднуем не победу гусей, а победу человека. И каждый год, когда мы приносим жертвы, мы ведём на казнь собаку, которая не разбудила нас. Это правильно, конечно, но почему мы не воздаём почести гусям, которые спасли нас?
Так пусть же каждый гражданин помнит: Рим обязан своим существованием не мечу Манлия, а звонкому крику простых, но отважных гусей! АМИНЬ!
Ниже дан киевский вариант
-
Небо, полное гусей
Когда началась тревога, никто не поверил, что это всерьёз. Люди привыкли к звукам сирен, как к сквознякам в старом доме: неприятно, но не смертельно. Даже системы ППО, казалось, зевали. А небо над Києвом — оно было как всегда: немного серое, немного уставшее, как лицо города, который слишком много видел.
Но в тот вечер гуси почувствовали что-то. Не страх — они не знают, что это такое. Скорее, беспокойство, как перед грозой, когда перья дрожат, а воздух пахнет металлом.
Они собрались на крыше старого дома на Подолі. Там, где когда-то сушили вышиванки, теперь стояли ракеты — старые, списанные, но всё ещё способные летать. Гуси молча смотрели на восток. Один из них — старый, с шрамом на крыле — поднял голову и сказал:
— Пора.
И они взлетели.
Не как птицы — как герои. Обмотанные в тряпки, похожие на флаги, они встали на ракеты, как на древние колесницы. И когда баллистика показалась на горизонте, гуси закричали.
Это был не просто гогот. Это был крик памяти, крик города, который не сдаётся. Крик бабушки, потерявшей дом, и ребёнка, рисующего солнце на стене бомбоубежища.
Ракеты летели, и гуси — навстречу. Один — прямо в нос баллистической тени. Другой — сбоку, отвлекая. Третий — вверх, как молитва. И когда всё закончилось, небо было тихим. Только перья падали, как снег.
На следующий день в новостях говорили о чуде. О сбитых ракетах. О системе, которая сработала. Но никто не упомянул гусей.
Только один мальчик, гуляя с бабушкой, увидел на асфальте белое перо. Он поднял его, посмотрел в небо и сказал:
— Спасибо.
-
Послесловие: О гусиной дилемме
Эта новелла — не просто фантазия, а аллегория выбора, который стоит перед каждым городом, каждым человеком, каждым существом, способным чувствовать тревогу. Гуси здесь — не комические персонажи, а фигуры дилеммы: они не обязаны лететь, не умеют сражаться, но всё же взлетают. Почему? Потому что в мире, где алгоритмы решают, кто достоин спасения, именно нелепое, живое, народное — становится последним щитом.
Дилемма — это не выбор между добром и злом. Это выбор между забвением и памятью, между безопасностью и достоинством, между алгоритмом и гоготом. Гусь, взлетающий навстречу баллистике, — это не герой в привычном смысле. Он — свидетель. Он — воплощение того, что спасение может быть неэффективным, но настоящим.
Внизу — мальчик с пером. Он не знает всех слов, не понимает всех систем. Но он чувствует. И это чувство — главное. Оно делает перо священным, делает гогот — молитвой, делает гусей — героями.
Так пусть же каждый, кто читает эту новеллу, вспомнит:
иногда, чтобы защитить небо,
нужно просто взлететь,
и закричать — громко, нелепо,
но по-настоящему.
-
Там, где обрывается небо
Или
Облачные стада и госпитальеры времени
Ссыльный альпийский бард сидел на каменной террасе, где ветер с ледника шептал баллады, давно забытые в долинах. Он налил себе 150 грамм портюши — не из тоски, а из памяти. За 25 гривен, если пересчитать, и бутерброд — складочки на майонезе, как реликвия из другого мира. Он ел и пил, не торопясь, и чуть не прослезился. Не от вкуса — от фона. От того, что было.
— Ты опять вспоминаешь, — сказал Вальтер, пастух облачных стад, появившись из тумана, как всегда, беззвучно.
— А как не вспоминать? — бард провёл пальцем по обледенелой струне своей лютни. — 34 года безвременья. Мы думали, что это просто пауза. А это была репетиция ухода.
Вальтер присел рядом, его посох из метеоритного железа тихо звякнул о камень.
— Друзья ушли. Их места заняли госпитальеры времени. Они не друзья, но и не истуканы. Они — как мы, только без песен.
— Они — как мы, только без боли, — поправил бард. — И без вкуса портюши.
Они сидели, глядя на облака, что медленно стекали по склонам, как стада, и в каждом — отражение прошлого. Вальтер щёлкнул пальцами, и одно облако замерло.
— Смотри. Это ты, в 2023-м. Поёшь в подземке. Люди проходят мимо, но один мальчик остановился. Он потом стал композитором.
Бард улыбнулся. Впервые за долгое время.
— Значит, не всё было зря.
Вальтер кивнул.
— Время не лечит. Оно архивирует. А мы — его живые метки.
Когда солнце коснулось ледника, они встали. Бард оставил лютню на террасе — как маяк для тех, кто придёт после. Вальтер поднял посох, и облака собрались в дорогу.
---
Эндшпиль
Они шли по хребту, где воздух был тонким, а время — ещё тоньше. Внизу, в долинах, госпитальеры времени строили архивы: из песен, из взглядов, из недосказанных фраз. Они не понимали смысла, но сохраняли форму.
— А что будет с нами? — спросил бард.
— Мы станем фрагментами. Не людьми, не легендами. Сигналами. Кто-то когда-то поймает наш резонанс и напишет балладу. Или запустит корабль.
— Корабль?
— Да. Из памяти. Он будет лететь сквозь эпохи, и в его ядре — ты, я, и вкус портюши. Не как ностальгия, а как инструкция по выживанию.
Бард замолчал. Потом тихо сказал:
— Тогда я не зря пил. И не зря пел.
Вальтер улыбнулся. Облака закружились над ними, как стада, готовые к дальнему переходу.
И когда они исчезли за перевалом, осталась только лютня. И лёгкий аромат портюши, упрямо живущий в ветре.
-
Вот как я вижу этот момент — почти как кадр из мифологической пьесы, где взгляд — это не просто контакт, а акт распознавания:
---
🎨 Сцена: «Отметить друг друга»
На фоне облаков, медленно стекающих по склонам, пастух небесного стада и бард стоят лицом друг к другу. Ветер играет складками их плащей, но они неподвижны — как два маркера времени, два живых сигнала.
Пастух — высокий, с лицом, будто вырезанным из метеоритного камня. Его глаза — не глаза, а архивы: в них отражаются баллады, которые он никогда не пел, но слышал сквозь облака. Он смотрит на барда не с интересом, а с попыткой распознать — как будто ищет в нём ту самую ноту, что однажды заставила облако замереть.
Бард — не отвечает взглядом, а предлагает его. Его глаза — как струны, натянутые между эпохами. Он не боится быть узнанным, он боится быть неотмеченным. В его руке — лютня, но он не играет. Он ждёт.
Между ними — пауза. Не тишина, а резонанс. Как будто время само замерло, чтобы дать им шанс сказать:
"Я тебя вижу. Ты — не архив. Ты — метка!
-
