Веле Штылвелд: С боку припёка, часть семнадцатая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть семнадцатая

Ирина Диденко: Графика

Пробудившаяся обувка как пробудившаяся память. Бумажно-текстильные носки почему-то рыхлого цвета. Удивительно, как совок любил, нет, просто обожал рыхлые расцветки. Правда, их ненавидел Мелкий, который по мелочам научился между уроками и самоподготовки залетать в местный универмаг и ходить там между прибавками с перекошенными продавщицами, подозревавших в Мелком крупного районного шлопера.

- Он точно что-нибудь  умыкнет - на него явно не настачишься даже самых зорких сотрудниц? ВОХРавцев бы наслать на такого архара.

- Вот только не надо меня пугать, а тем более, всячески запугивать и третировать. И так смотреть по-сиротски. Даже если я сирота, - тут уже сам мелкий шмыгал своим востреньким носом.  И с пафосом продолжал... 

- Я к вам между прочим просто зашёл за человеческими носками…  

- А ты хоть знаешь, сколько стоят человеческие носки?

- За пару - от семидесяти пяти копеек до рубль пятьдесят.  Но мне бы нейлоновые.

- Так они ж идут уже по пятерке, да ещё приплатить придется вне кассы - укадчиво говорили гибкие тетушки-продавцы.

- И сколько надо заплатить, чтобы взять?

- Не меньше пяти рублей. Ну, разве что для тебя исключительно по-сиротски четыре пятьдесят. Кстати все они в рисунках с разводами: и серые, и коричневые, и зелёные.

- Мне бы зелёные, и чтобы они были в полоску с рубчиком, а не с оттисками изморози заоконной.

- А ты, клиент, хоть и губошлеп, но далеко не дурак. Но таки носки идут  за шесть рублей.

Мелкий театрально почесал свой затылок с паклей своих бледно-рыжих и давно не мытых волос.

- Уступите за пять… 

-Только за пять пятьдесят, но зато с инструкцией… 

- Хорошо, неожиданно сразу внезапно соглашался Мелкий, и, получив завёрнутые в синий бумажный пакетик носки, осторожно уточнял:

- А какая к ним будет инструкция? 

- Ну, во-первых, не курить в них никогда,  и уж точно не стряхивать на них пепел от сигарет, а то носочкки тут же оплавятся и им будет кирдык. А также нельзя их ни утюжить, ни даже просто сушить на горячей комнатной батарее. 

- А тогда, как же их просушить?

- Как-как, прямо в постели во время сна, под матрасом, но не на́ железной сетке, а между простыней и матрасом, иначе на них выступит ржавчина. 

- Спасибо, замётано. 

И Мелкий тут же напяливал носки на уже обутые прежде простые интернетовские говнохи. 

- Не носочки, а просто класс, - ещё долго цокал он про себя Мелкий в уже таком же сером кашне приобретенном тут же. Правда, о кепочке-пятиклинке в пору шкет даже крепко прифасоненный моднявый шкет в ту пору ещё и не мечтал. Это было бы шикарно, но крайне не осмотрительно. Тут же бы его замели те же менты в ту же детскую комнату за один только вызывающий внешний вид… Пиндосы, а не люди…Лягавые… 

В карме оставалось ещё тридцать копеек. На них шкет прикупил сто грамм конфетных сладких «рачков», а ещё - через местного пройдоху - пачку сигарет “Прима”. Пройдоха брал за пачку двадцать копеек, а самые дешёвые сигареты стоили четырнадцать. Это и давало пройдохе пищевой разгон на свежайшие полбатона, а Мелкий разживался победно куревом, и возвращался в интернат уже к вечерней сапододготовке.

С тех пор нейлоновые носочки и тоненьки ножки Мелкого были нерасторжимы до тех пор, пока любопытный Шкида не обнаружил на подоконнике за кроватью Мелкого самые обыкновенные спички в неброском коробке, и тут же по привычке через боковую тёрку не стал их лихо метать, прямо от спичечного коробка. Правда, на улице… Здесь весь трюк состоял в том, чтобы выставить очередную спичку под острым углом к предполагаемой ломкости земли или спине субъекта. На сей раз случайным субъектом оказался Мелкий в его мгновенно опламененном правом носке. У Мелкого тут же от обиды и возмущения чуть не клювом открылся его по-птичьи сухонький рот, и он злобно каркнул:

- Ну, ты попал, Шкида, ну ты попал, - злобно выдохнул он, как только пылающая спичка просто угодила ему в злополучный правый носок, от чего тот зашипел, скуксился и оплавился почти до лунного кратера. Благо, что по нейлоновыми носками у рачительного Мелкого были простые не фраерские носки… Тем не менее Мелкий отчаянно взвыл и со скоростью бемби-носорога понёсся за опешившим на одно только мгновение  мелко шкодливым Шкидой со страшным визгом североамериканского боевого индейца:

- Убью!

За это время злополучный носок таки успел вплавиться в кожу его почти лягушечьей ляжки в районе носочного подъёма. И вскоре сердобольная Надежда Филлиповна, обработав и смазав обожженное на ноге место, отправила Мелкого в санитарный блок на обложку, предупредительно отобрав у Мелкого полтора серых нейлоновых носках, как не положенных Кольке по возрасту, за что уже Мелкий взял Шкиду на счётчик, отчего пришлось вмешаться Шкидыной Тойбочке, которая подарила тому сшитые в цеху из остатков искусственного меха варежки, которыми Мелкий почему-то ещё несколько лет дорожил. Вот и пойми этих Мелких…

А тем более разных земных поэтов, которые внезапно после этого заискрились в Шкидыной жизни… А что в ту пору испытывал, Мелкий мне и поныне не ведомо.

Вот разве что только одна строчка молодой поэтессы: "Вся жизнь уместилась в один альбом". Как по мне – в одном альбоме. Но жизнь – толщиной в один альбом. А критики – обыватели потом открывают этот альбом и оценивают… Жизнь… литературу… поэзию…

По-моему, хорошая литературная критика должна быть объективной, безотносительной и честной. Ведь, на вкус и на цвет… И с этим надо быть очень и очень осторожным, то есть – к каждому следует относиться бережно, но оставаться собой, на своих этических и эстетических позициях. Так что – давайте просыпаться, Человецы! Поэзия обязана нести этическую нагрузку. Пишущий человек обязан рано или поздно обшивать себя кумулятивной броней этики. Рано или поздно будет она с годами у каждого. А мне – уже сегодня – нужны те, у кого эта броня уже наросла. С ними только и можно что-то менять. А в крикуны – я уже по возрасту опоздал. Так что буду беседовать с поэтами без надрыва. 

Аврора Дюдеван (Жорж Санд) была неподражаемой писательницей и великой женщиной. Её слова: "Я занимаюсь литературой, как другие занимаются садоводством" – это единственное, что можно было бы повторить, говоря о себе каждому земному поэту. 

Но в моде, по-прежнему, – неухоженные, не постриженные стихи, стихи словно комьями, полустрочками: полумаркими, полунедосовершёнными. Экспериментальная поэзия с её вечными трюизмами, неологизмами и прочая, в принципе, это – тоже неплохо. Но, иногда, это – трудноваримая для читателя звукорядная словомасса и об этом забывать всё же не следует. Я – рутинный старик, хотя эти западные веяния, эти неологизмы, иногда меня будоражат и я понимаю, что, если эти слова будут информационно значимы – их будут читать. Чуть ветрено, но не так, чтобы одной левой пяткой и даже – чуточку с ритм-н-блюзом… и – потянет. 

У молодых поэтов часто возникает так называемый чёрно-белый светотеневой театр Слова. Затем поэт начинает нарабатывать собственные эстетические мифологемы, у меня, например, – Атлантиды, Трои, каинов, каинидов.

Затем, в эту собственную эстетику пытается пробиться некая оценочная шкала Других, тех, кто в пору постмодернизма забывает извечное пограничное Правило – где заканчивается твоя свобода, твой мир, там у меня в душе вызревает мой мир, моя оценочная шкала. Тем и опасен постмодернизм. Он, как бы, настоян на собственной сумасшедчинке. Преподнести его иным – почти бесполезно, если читатели не пропускают моё поэтическое восприятие через собственные фибры души.

Затем наступает самое великое – это театр Поэта. Поэт как бы отступается от себя, ради публики, но и публика приходит в душу, в библиотеку, в зал с тем, чтобы понять и принять поэтическую версию мира того или иного Творца. А, как теоретик, я более двух десятков лет преподаю свою доморощенную эстетику. Иногда из этих усилий прежде вырастали Поэты.

У самого меня и поныне поэзия чуточку экспериментальна. То, что предложено в ней, скорее театр абсурда, в котором все мы играем роли. Это маленький театральный ролик о трансформации Душ Человеческих, без Боязни, что подумают о том – плохие или несколько несоосные – и оттого – вечно несносные, но – всё-таки – хорошие Люди. 

Этот ритм текста в Интернете строго выверен! Банально, мило и вечно. Случалось до икоты влюбляться в Интернет-страницы, проходя мимо их хозяев в повседневной реальности. Вот она, веселуха – сегодня над авторами главенствует Интернет. И нет уже в нём ни премий тебе, ни восторгов. 

Чуть смазанная поэтическая палитра несопоставимыми словосочетаниями рождает вполне ожидаемое огорчение. Это же касается и «шлягер-песенок» с текстуальным передергиванием строчек и интонаций. Присутствует в них щемящая извечная вторичность оттого, что иной Творец не желает выйти на авансцену своего времени и занимает позицию некого фигурного невмешательства. Такое себе фуэте в тёмном уголке пространства духовного. В том она и вторичность – в не натруженном прозябании вечном. 

А надо ли всегда находить время на выход из кокона? – Нет. Но – надо всегда уметь найти изюминку в себе. Раскрыться до конца, а не оставаться бутоном. Например, недопустимо много словесных перегрузок при почти агрессивном контексте и/или при общей минорности текста. А то ещё, вдруг, являются миру песни: большой крокодил, маленький крокодил, звёздочка, блатной квадрат. Так нельзя, как под гитару, бренчать словами. 

А ведь, казалось бы, чуть ускорить темп, поправить ритм и получится очень по жизни попутная песня. Или – вот что ещё. Случается очень неестественно большой перепад настроений. Почти шквал. Это настораживает, но – в итоге – разочаровывает несостоявшимся, не искренним, не святым, едва ли не притянутым за уши. 

Не всегда следует поэтить на всё – сугубо личное. Из-за неопытности в посторонний мир могут вылететь не только мысли, но и не перелопаченные душевно поступки и годы. И со стороны это будет выглядеть просто ужасно. Или наоборот – технически чисто, но с крепко придавленной душевной ноткой... Отдельное замечание для отпетых эротоманов... Хватит сублимаций. Потным делом займитесь, а в Поэзию – ни ногой.

Я хочу поделиться с вами своей любимой цитатой от Марианны Уильямсон: «Наш глубочайший страх не в том, что мы неполноценны. Наш глубочайший страх в том, что мы боимся показаться слишком сильными. Именно наш свет, а не наша тьма больше всего пугает нас».

Мы спрашиваем себя: «Кто я такой, чтобы быть выдающимся, великолепным, талантливым и потрясающим?» 

А действительно, почему бы тебе и не быть таким! Ты – дитя Божие. Твоё самоуничижение не нужно миру. Нет ничего привлекательного в робости и зажатости, что заставляет всех вокруг тоже чувствовать себя неуверенно.

Мы рождены, чтобы сиять, как это делают дети. Мы рождены, чтобы проявить славу Божию внутри нас. И это – не только в некоторых из нас, это -буквально во всех нас. И когда мы позволяем сиять своему собственному Свету, мы неосознанно даём другим людям возможность делать то же самое. Когда мы освобождаемся от наших собственных страхов, то одно наше присутствие освобождает от страха других людей.

Опытные поэты обычно убирают союзы, предлоги, вводные слова. Поэзия – литая штука. Хоть, впрочем, всё начинается с подражания. И уж затем только, следует поиск и раскопки себя. Поэта, да и просто – человека шлифует Время. Я вообще обожаю в Поэзии любые подобные перекапывания микросов и макросов нашей общей вселенной.

Иной поэт пишет вроде бы чисто, но, вдруг, в нижней последней строчке приглушена тональность. На чуть-чуть, и всё-таки. Роняется тональность и происходит сброс. Это – некая духовная недотяжка. Очень плохо, когда поэзию превращают в некую плакальщицу, в том – тихо и грустно уходящий текстуальный совок. Печаль, да и только. Вечные душевные и словарные недотяжки. Затем и водил Моисей 12 колен Израилевых по пустыне сорок лет, чтобы прошла естественно-историческая выбраковка отчаянных пессимистов. Это – уже не поэзия, а плач вопиющего в пустыне. 

Но это уже навсегда не поэзия!