Веле Штылвелд: С боку припёка, часть восемнадцатая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть восемнадцатая

Ирина Диденко: Графика

Не всегда следует поэтить на всё – сугубо личное. Из-за неопытности в посторонний мир могут вылететь не только мысли, но и не перелопаченные душевно поступки и годы. И со стороны это будет выглядеть просто ужасно. Или наоборот – технически чисто, но с крепко придавленной душевной ноткой... Отдельное замечание для отпетых эротоманов... Хватит сублимаций. Потным делом займитесь, а в Поэзию – ни ногой.

Я хочу поделиться с вами своей любимой цитатой от Марианны Уильямсон: «Наш глубочайший страх не в том, что мы неполноценны. Наш глубочайший страх в том, что мы боимся показаться слишком сильными. Именно наш свет, а не наша тьма больше всего пугает нас».

Мы спрашиваем себя: «Кто я такой, чтобы быть выдающимся, великолепным, талантливым и потрясающим?» 

А действительно, почему бы тебе и не быть таким! Ты – дитя Божие. Твоё самоуничижение не нужно миру. Нет ничего привлекательного в робости и зажатости, что заставляет всех вокруг тоже чувствовать себя неуверенно.

Мы рождены, чтобы сиять, как это делают дети. Мы рождены, чтобы проявить славу Божию внутри нас. И это – не только в некоторых из нас, это -буквально во всех нас. И когда мы позволяем сиять своему собственному Свету, мы неосознанно даём другим людям возможность делать то же самое. Когда мы освобождаемся от наших собственных страхов, то одно наше присутствие освобождает от страха других людей.

Опытные поэты обычно убирают союзы, предлоги, вводные слова. Поэзия – литая штука. Хоть, впрочем, всё начинается с подражания. И уж затем только, следует поиск и раскопки себя. Поэта, да и просто – человека шлифует Время. Я вообще обожаю в Поэзии любые подобные перекапывания микросов и макросов нашей общей вселенной.

Иной поэт пишет вроде бы чисто, но, вдруг, в нижней последней строчке приглушена тональность. На чуть-чуть, и всё-таки. Роняется тональность и происходит сброс. Это – некая духовная недотяжка. Очень плохо, когда поэзию превращают в некую плакальщицу, в том – тихо и грустно уходящий текстуальный совок. Печаль, да и только. Вечные душевные и словарные недотяжки. Затем и водил Моисей 12 колен Израилевых по пустыне сорок лет, чтобы прошла естественно-историческая выбраковка отчаянных пессимистов. Это – уже не поэзия, а плач вопиющего в пустыне. 

Но это уже навсегда не поэзия!

Февраль… Холодно. Замерзание. Один давнишний литприятель, уважаемый по жизни, публикует фотографии пишущей западной братии – усы, бороды, усища, бородёнки... Фиксаторы жизни, наблюдающие за фрикциями и фракциями, фрустрациями и инкрустациями... Не вопрос – сами не живут или слабо живут, жизнь сквозь себя процеживая сквозь винное сусло. 

Такой себе – литературный сквож. Такой он нынче – писательский аркан… Вместо катания парковых шаров, перебирание шариков под брюшной аркой. Никто не главный, все на равных, почти все отморожены жизнью до белесых бровей. У кого бровушки стрижены, у кого – по-совьи – горгулья. Ожидать от них прямо сейчас ценный продукт – очевидно не стоит. Они – в процессе. Но, когда станут отходить в Лету – будут в качестве прошлых активов являть архивы. Каждый из них только и мечтает: покопаться бы... Только не в своём, а – в сопричастном... Эне-бене-ряба – квинтер-принтер-жаба. Отрубить принтера! Читать – и – только читать, не шурша при перелистывании неистово!

Были у меня очень трудные годы, но вот что характерно – фотографий из них сохранилось мало. Почему?.. Знаете, сколько ни говори – «халва», во рту слаще не станет. Сколько ни притворяйся в те годы я значимым и счастливым – время чётко метило меня неким виртуальным ментиком – лузер... Даже – не неудачник, а – Несчастливцев. 

И тогда, любые фото-порывы произрастают в уже всем заметную смазанность и – даже – боль. От напряга казаться. А если даже этого напряга не существует... Одним словом, каждому выбирать некую полосу собственной фотонепрезентабельности, или, сцепив зубы, держаться. 

Лично я, в те страшные годы, держаться внешне не умел... Не вышло, не получилось... Вот почему, в моём мире, единственный проводник и целитель – Женщина, которая не только не предала, вытащила в жизнь после прямого укола в сердце почти похоронной командой... 

Так что, счастливые внешне фотографии – это огромный труд за – так и не пройденное – вчера, опущенное до времени в некое психологическое подзапретное небытие. 

А вот фотографам надо научиться щадить натуру, оберегать её, не допускать явных разрывов шаблонов с прежде увиденным и – уже в фотографиях – воспроизведённым. Это – не междупрочица, а некое милейшее назидание тем, от кого напрямую зависят наши лики и образы... Как-то вот так, что ли...

Жаль только, что не осталось ни единой нашей общей с Мелким фотографии без обувки, где мы интернатовские пацаны-семиклассники вынуждены были коротать наше время в будет пустой санитарной зоне, где только мы были обречены невольно подглядывать за нашими разбитными молодыми училками, которые отчаянно занимались сексом с самыми нерадивыми сиротами-восьмиклассниками, и получалось это у них очень спортивно. Ведь все идеалы умело и прочно скрывались под одеялом, а на поверхности в телесном брасе то и дело мелькали только оголенные руки отчаянно озорных пловцов и пловчих, от которых мы даже не были в шоке… Это просто снимало напряжение повсеместной казенщины и никем не осуждалось и не обсуждалось… Все это напоминало некий особый интернатовский брас-заплыв в неком несистемной правде тех, кто хоть так пытался вырваться из общей гулажной зоны… Кстати. Именно оттуда и пришло наше спасение. Именно та милые внесистемные блудницы отыскали для нас с мелким и клубки разноцветной шерсти, и и длиннющие заколотые на кусочки стирательных резинок спицы. И крючки украденные в классе по домоводству, и из всего этого первоматериала нам обоим были связаны очень плотные и достаточно высокие теплые гольфы, которые легко входили как в кеды Мелкого, так и в мои идиотские балетки. Вот когда нас такими увидали пришлые представители-инструктора из районного райкома партии, тут уж воистину, ничего нельзя было больше таить. Тут же уволили алкоголичку-кастеляншу, а нам немедленно выдали какие-то еще трофейные ботинки времен Корейской войны. И хотя в ту пору в Европе и мире во всю буйствовала самая всамделишная Холодная война, мы с Мелким выжили, а с молодыми сексопилками установили какую-то особую духовную связь, которым нынешним пацанам не понять, если только у них не были сверхраскованных старших сёстер…

Между духовным проводником и субъектом обычно выступают посредники. 

Вот и сегодня... девочка на переднем плане – это душа. В посредниках – в центре песчаных (морских, океанических) дюн – древняя светловолосая старуха Севилла. На том берегу пути такой же, как Сивилла, старец – духовный учитель. 

Физически – он более зрел и вынослив. Старость его не давит. Он – в ожидании открыться... ты только пустыню, душенька, перейди да не замарайся... В принципе, пустыня безбрежна и на переход могут уйти годы… целые генерации жизней многих земных поколений, которые на себе будут проносить бессмертную душу... кто как сумеет... И этот Путь древние назовут Сансарой...

Я лежал в тёплой ванне и всматривался в запотевшее настенное зеркало. Видение проявилось не сразу. Первой пришла девчушка-душа с полурасплетённой косицей. Затем, среди дюн явилась седовласая Сивилла. Волосы были уложены горкой тугими витыми кольцами... У ног Сивиллы резвилась игривая чупакабра... Она стремилась превратиться в оленёнка, но – что-то в ней недотягивало... В итоге трансформация произошла в сторону мультяшного двухмерного крокодила. И – только затем – на дальнем горизонте встал высокий худощавый старец. Он будто входил в очевидность сквозь накипающее тяжёлое волнение дюн и срывные над дюнами ветры. Ветры обретали головы злобных Горгон и уже даже не вьюжились, а только сычали...

– Обращай внимание, но иди. Смелее иди, – говорил старец... 

– Старуха, а ты зачем? – спрашивал я. Не твои ли это ветры?

– Мои... Но дюны – его... Ты не сетуешь на дюны, а ветры что, они ведь и над дюнами пронести могут... 

– Могут, – говорил старец. Только в том не будет душевных усилий. Ты – ни ветров, ни зверушек не дорисовывай... Ложные они... Подложные – да и только...

Вот и эти милейшие пловчихи из нашей подростковой, но по сути еще детской пати были тоже подложными, но уже нисколько не ложными…

Эй, робот, в чём твоя сверхзадача?! Робот есть робот, и, похоже, функционально он – от слова работа . Все мы в той или иной мере понимаем, что люди тратят своё время, силы, жизнь на монотонную, часто тяжелейшую и бесполезную работу. Как было бы круто, если бы этим занимались роботы. И у человека тогда освободилась бы масса свободного времени для личного и духовного развития, для общения с родными, близкими, для своих хобби, увлечений, для жизни…

Если строчка генерирует ненависть, то робот, любой автомат, только ретранслятор ненависти – одной из шести базовых эмоций. Формализовать Любовь и Ненависть, Страх и Сомнение сомнительными эвристиками с пограничными допущениями можно, но, присмотритесь, кто и как будет их формализовывать. В робототехническом мире выживут завтра те, кто подложиться под вечно недозвёздное человечество душой и предупредительностью...

В восьмидесятых, этим занимались многочисленные бакинские аспиранты в городе Киева. И вот уже третье десятилетие в Нагорном Карабахе – война. То же можно написать об армянских аспирантах Ленинградских гуманитарных вузов по проблемам межличностной этики. Они, со своей стороны, сумели остановить бойню? Категорически нет!