Веле Штылвелд: С боку припёка, часть тринадцатая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть двенадцатая

Ирина Диденко: Графика 

Холодно. Замерзание. Один давнишний литприятель, уважаемый по жизни, публикует фотографии пишущей западной братии – усы, бороды, усища, бородёнки... Фиксаторы жизни, наблюдающие за фрикциями и фракциями, фрустрациями и инкрустациями... Не вопрос – сами не живут или слабо живут, жизнь сквозь себя процеживая словно сквозь  винное сусло. 

Такой себе – литературный сквош. Такой он нынче – литературный аркан… Такое он писательское стариковское кредо… Вместо катания парковых шаров, перебирание шариков под брюшной аркой. Никто не главный, все на равных, почти все отморожены жизнью до белесых бровей. У кого бровушки стрижены, у кого – по-совьи – горгулья. Ожидать от них прямо сейчас ценный продукт – очевидно не стоит. Они – в процессе. Но, когда станут отходить в Лету – будут в качестве прошлых активов являть архивы. Каждый из них только и мечтает: покопаться бы... Только не в своём, а – в сопричастном... 

Эне-бене-ряба – квинтер-принтер-жаба… Отрубить принтера! Читать – и – только читать, не шурша при перелистывании неистово!

Были у меня очень трудные годы, но вот что характерно – фотографий из них сохранилось мало. Почему?.. Знаете, сколько ни говори – «халва», во рту слаще не станет. Сколько ни притворяйся в те годы я значимым и счастливым – время чётко метило меня неким виртуальным ментиком – лузер... Даже – не неудачник, а – Несчастливцы. 

И тогда, любые фото-порывы произрастают в уже всем заметную смазанность и – даже – боль. От напряга казаться. А если даже этого напряга не существует... Одним словом, каждому выбирать некую полосу собственной фотонепрезентабельности, или, сцепив зубы, держаться. Да за примером и ходить далеко не надо. Как-то шли мы с моим литературным соавтором в почтовое отделение: то ли рукопись очередную отправить, то ли бандерольку с очередной публикацией получить. Теперь это не столь уж и важно. Затем хлопнули по рюмке. А затем хлопнулись мыльницей для истории. А затем я эти фотографииполучил. И просто ужаснуля. Ни у меня самого, ни у моего лит приятеля на лице не было даже малейших признаков душ – как его, так и моей собственной. Обе души, словно в пятки ушли, да там и оставались.… На нас смотрели реально очевидные зомби. Жена категорически потребовала: «Убери это из дому, к черту!»… А что черт, он тут же как, Лукавый. Рожу вышкурил и говорит четко: «Беру! Будут эти фотки пропусками на предъявителя… В ад!» 

Лично я в те страшные годы держаться внешне особо не умел... Не вышло у меня это мелкое фарисейство, не получилось... Вот почему, в моём мире, единственный проводник и целитель – Женщина, которая не только не предала, вытащила в жизнь после прямого укола в сердце почти похоронной командой... 

Так что, счастливые внешне фотографии – это огромный труд за – так и не пройденное – вчера, опущенное до времени в некое психологическое подзапретное небытие. 

А вот земным фотографам надо научиться всё таки  натуру, оберегать её, не допускать явных разрывов шаблонов с прежде увиденными – уже в фотографиях – воспроизведённым. Какие ни есть, а люди… Это даже не ижица, а некое милейшее назидание тем, от кого напрямую зависят наши образы и лики земные... Как-то вот так, что ли...

Но в конце шестидесятых ни я – Шкида, ни Колька Чмыхало – Мелкий никакой образности не имели… Подумаешь, интернатовские изгои в рыжих вельветовых пиджачках и почти тюремных ботинках. Правда, Мелкий все же требовал себе кеды, и очень огорчался, когда они дрались. Вот тогда ему и подыскивали кеды всем интернатом. Нет. Не китайские, в ту пору добротные, а наши из окрестных магазинов всяческих  спорттоваров от местной промышленности. По немыслимой цене в девять рублей и семьдесят три копейки! В таких кедах Мелкому не страшно было в воскресные гости ходить, поскольку в будние дни вход поварскую каптерку был ему настрого заказан. В будни он был просто интернатовским второгодником, прочно застрявшим в седьмом классе. Впрочем, и мать моя Тойбочка тоже когда-то в сорок седьмом году закончила ровно семь классов и на год ее определили в домашние няньки, поскольку от  второго муженька бабы Евы дедки Наума родилась ее белобрысенькая сестренка Идочка, моя американская впоследствии тётушка Ада… кем только затем в жизни она мне не являлась…

Между духовным проводником и субъектом обычно выступают посредники. 

Вот и сегодня пришла сквозь сон девочка Идочка: и даже не она, а её бестелесная проекция, но сегодня на переднем плане – это её душа. Рядом с ней в посредниках – в центре песчаных дюн – древняя светловолосая старуха Сивилла. На том берегу пути такой же, как Сивилла, старец – духовный учитель. 

Физически – он более зрел и вынослив. Старость его не давит. Он – в ожидании открыться... 

- Ты только пустыню, душенька, перейди да не замарайся... – обращается старец к Идочке и её старой дуэнье. 

В принципе, пустыня безбрежна и на переход могут уйти годы… А это значит, что на это могут уйти целые генерации жизней многих земных поколений, которые будут проносить на себе бессмертную душу Девочки... Кто как сумеет... И этот Путь древние назовут Сансарой...

Я лежал в тёплой ванне и всматривался в запотевшее настенное зеркало. Видение проявилось не сразу. Первой пришла девчушка-душа с полурасплетённой косичкок, как случалось прежде, обычно перед сном, когда Идочку укладывали спать на перину. Затем, среди дюн явилась седовласая дуэнья Сивилла. Её собранные горкой волосы были уложены тугими витыми кольцами... У ног Сивиллы резвилась игривая чупакабра... Она стремилась превратиться в оленёнка, но – что-то в ней недотягивало... В итоге трансформация произошла в сторону мультяшного двухмерного крокодила. И – только затем – на дальнем горизонте встал высокий худощавый старец. Он будто входил в очевидность сквозь накипающее тяжёлое волнение дюн и срывные над дюнами ветры. Ветры обретали головы злобных Горгон и уже даже не вьюжились, а только сычали...

– Не обращай внимание, но иди. Смелее иди, – говорил старец... 

– Старуха, а ты зачем всё ещё здесь? – строго, но настороженно спрашивал я Сивиллу - Не твои ли это буйные ветры?

- Ветры мои... Но дюны – его... Ты не сетуешь на дюны, а ветры что, они ведь и над дюнами пронести могут... 

– Могут, – говорил старец. Только в том не будет душевных усилий. Ты – ни ветров, ни зверушек не дорисовывай... Ложные они... Подложные – да и только... Просто ступай по назначенному тебе пути…

Ладно, потешу: на днях разговаривал с западными медийщиками. 

Пересекаюсь не первый год и не впервые. Я им любопытен, как особое самоценное явление в условиях черносотенной медиа-обстановки. И вот, говорю им, мол, у нас так просто жить евреям в медиа – давно и прочно не дают, зато создана этно-журналистика. 

– А как вы можете оценить её хотя бы еврейскую часть? 

– Это – от 150 до 600 человек с высшим гуманитарным образованием, со знанием Традиции и Истории своего народа и всего украинского кагала. 

– Так это же у вас – журналистика гетто! 

– Да, гетто, – соглашаюсь я. Есть отдельно венгерское и румынское гетто. 

Когда до них это дошло окончательно – взвыли. 

– А ещё – болгарское, польское... Жить рядом с украинцами на равных сегодня достойны только крымско-татарские медийщики. 

– Это – ужасно, – заговорили ко мне представители польских, канадских, бразильских и американских медиа. Ведь Европа – это праматерик землян! 

Это – просто ужасно! Это – Детский крестовый поход! Это – апофеоз государственной тупости! А вы обратите внимание, у нас каждый этномедийщик прежде всего изучает историю Детского крестового похода. Вернее, двух – французского и немецкого – Стефана и Николая. 

Вы не знаете почему? Потому что – крестовый поход французских детей похож на медиа восточных земель, а немецких – на западных. Но ведь, все знают, что и те, и другие были обречены – растлены, проданы в рабство, обречены просто на гибель. 

Мы ЭТО, наверное, понимаем острее других... А что толку? Ведь при таком неравноценном развитии этно – и региональной журналистики… в пику корпоративно-олигархической, берущей на себя знамя нынешней официозности, украинское население фактически лишено национальной медиа-опоры. Так что, все мы сегодня – в спешно сооружённых на месте прежнего ГУЛАГа гетто. Это просто ужасно! Но это сказал уже – даже – не я, а мои грустные визави.

Немецкий медийщик был просто поражён: 

– Мы два десятилетия кормим вашего Андруховича, а вы его– у себя в стране – издали не более чем 2-3 раза! Это – мистика! У вас назначены, как при сталинском казарменном коммунизме, очередные национальные писатели и это попахивает «не здорово!» А для кого ваши издательские фестивали некой украинской самости. Вместо халвы есть обертки для халвы, не переиздана украинская литературная классика 19-20 веков ни разу!  Жопа... Ass! Как говорят те же немцы – фауле флямуле – гнилая слива. Писать о ворах и для воров могут только проплаченные, быть литературными неграми можно было – в прошлом – только в Москове. Нет, сегодня Москвы уже больше не будет. А что будет? Европейские литературные мини-гранты в странах объединенной Европы для сбежавших – и избежавших национально себя на родине – украинцев. Этот ужас на столетие! А что вы желаете? 

Я? – И грантов от государства, и частный промысел в качестве литагента. Господи, а у меня не издано ни единой поэтической книги, но как нФ-автор я уже три года востребован, правда, потребовались самопереводы своих произведение на украинский язык. Но это не беда… А вот одних русских поэтических тексов на просторах интернет у меня собрано  на тринадцать томов!  Так что сегодня мы в промежуточном состоянии…

Всё как в жизни…. Откочевали из украинского Ноевого ковчега киевские украинцы и на рынке остались только тётки-трещотки и еврейский старики... И понеслось!

– Пиздохен Юр! А кирце юр – а шварце юр! А шварце пиздохен!

Угомонитесь, несведущие, переведу и продам вдобавок модненький анекдот...Так вот, пиздохен – конченый, а кирце – короткий... а шварце – чёрный... Мы уже обсуждали.