31 августа 2014г. запущен литературно-публицистический блог украинской полиэтнической интеллигенции ВелеШтылвелдПресс. Блог получил широкое сетевое признание. В нем прошли публикации: Веле Штылвелда, Ирины Диденко, Андрея Беличенко, Мечислава Гумулинского, Евгения Максимилианова, Бориса Финкельштейна, Юрия Контишева, Юрия Проскурякова, Бориса Данковича, Олександра Холоднюка и др. Из Израиля публикуется Михаил Король. Авторы блога представлены в журналах: SUB ROSA №№ 6-7 2016 ("Цветы без стрелок"), главред - А. Беличенко), МАГА-РІЧЪ №1 2016 ("Спутник жизни"), № 1 2017, главред - А. Беличенко) и ранее в других изданиях. Приглашаем к сотрудничеству авторов, журналистов, людей искусства.
Накануне выпускного из интернета Женьку Ёжика и Ваську Зорина вызвали в райотдел милиции по повестке.
- Садитесь, ребята. Мы пригласили вас в наш райотдел, как вполне взрослых и серьезных людей. Оба вы уже переболели детской комнатой, и разговор у нас с вами возник из нашей, скажем честно, реальности. Оба вы троечники к тому же девиантного поведения и давно уже в отношениях. Впрочем, за это вас не посадишь, а если и посадишь, то что ненадолго. Правда ещё есть вариант выслать вас за сотый километр, но настолько вы ещё не нагрешили. А стране нужны сварщики и крепкие здоровые семьи… Правда, в Тюмени. Так что, как только после школьного выпускного вы распишитесь, а точнее мы вас распишем по чесноку прямо в Районом ЗАГСе, а не на заборе, тут же туда и поедете работать и учиться на сварщиков. Учится... и сначала просто крепко работать, как все молодые семьи вашего… профиля. Ну, сначала разнорабочими, а уж затем и квалифицированными рабочими, а не какими-то там придонными работягами.
- Какие такие семьи, да мы же ещё не женатики, - тут же попробовал возмутиться петушинистый Васька.
- Я на твоей месте, Зорин, крепко помолчал бы… Ты ведь у нас сирота, и за тебя только народное государство в ответе, а жилья в государстве йок, а вы по выходным в изоляторе давно уже спите в одной постели. Да и какое там, спите? Во всю себе кувыркаетесь, ч+ортови диты. Вот и Виталий Остапович подтвердит.
- А что, Гестапович, на́м свечку держал? - попробовал возмутиться Зорин.
- Ты мне, Зорин, повякай! – взорвался Виталий Остапович.
- Держать не держал, а вот пойдет свидетелем либо по делу за аморалку и растление несовершеннолетней тобой, Васек, либо в ЗАГС.
- Ладно, тогда лучше запись. – Засопел обиженно Васька. У нас с же с Ёжиком всё по согласию.
-Вот и лады, - вдруг радостно согласился участковый. - А то жилья в столичном Московском районе нет, а вы, выродки социализма, есть… И что с вами делать, ни один партком не подскажет. А так сели на самолёт, и в Тюмень. На вахту, на нефтепромысел...
- Так я же ещё ни разу на самолёте не летала, - попыталась заупрямиться Женька.
- Ещё полетаешь, и Васек твой. Главное, чтобы за оставшиеся три месяца не залетела до выпускного. А то Ваську твоему год за год по полной дадут, а тебе самой беж кола и двора с младенцем… Весь твой короткий бабий век горевать… Да вы же опытные... Ты же как с ним, Ёжик, познакомилась…
- Для интима.
- И что ты первое ему при встрече сказала:
- Будешь прыгать…
- И что, прыгает?
- А то...
- Так что вам, детушки, не привыкать. Так и будете прыгать на одной общей жилплощади: вы и Гундяевы. Вы в Тюмень - на вахту, Гундяевы - в Киевское гнездышко с вахты. И как ценных специалистов, ваших мужичков в армию не возьмут...
- Виталий Остапович, это что сон?
- Нет, Василий, это реальность…Я же хотел тебя уже однажды сразу после восьмого класса в ПТУ заслать, только вас – Зориных в нашем интернате целый выводок, и это тебя спасло. Ну, а ты Ёжик что скажешь?
- Это честно, какой-то дурацкий сон, но если чисто по-бабьи, то хоть на какое-то время: на пару годков – прикрытие… правда остается ещё только один меркантильный вопрос: а пайки за это – за весь этот спектакль из пакли нам давать будут? Всякие там сгущенки, тушенки?
- Нет, на них вы зарабатывать будете.
- Честное слово, Виталий Гестапович, это дурной сон!
- Нет, Зорины, это наша родная советская реальность для сирот и аморальщиков. Вы же сироты?
- Сироты, - в один голос засквалыжили оба
- И заметьте, что притом ещё и аморальщики. Оба - цвайн. Если ещё раз до выпускного застукаю вас на выходных в одной постели, тут посажу, участковый это подтвердит.
- Угу, - тупо сказал участковый - я сам со своей Зинкой и двумя дочками пятнадцать лет по общагам служебным шарюсь… В жизни, как говорит моя жинка, как в па-де-де. Хто ост+упыться, той и впадэ… Вот такое скользкое предапарте… Только вслух об этом не вякать Где вякните, там и заклякните. Свободны!
И, получив подписанные строгим ментом повестки, Васька с Ёжиком пробкой вылетели из РОВД.
Дурной сон жизни поджидал их только уже через годы… Как и первый вещий сон Мелкого, который приснился ему в девичьей горенке херсонских посудомойщиц, уложивших Мелкого прямо на полу на какой-то давно изношенной женской шубе из цигейки. Похоже, что и херсонские затворницы интерната уже точно не знали. Как она к ним попала. А тем более Мелки, которому в уголке казенной девичьей комнатки внезапно приснился сон.
Рыжий да половый в волосах своих Мелкий был сразу с детства со странно испитым еще в предках лицом, словно иссечен осколками лунного реголита с многочисленными, явно возрастными веснушками-конопушками. С ними в то время он жил, и с ними и по жизнь ходил… Правда, и у Шкиды с веснушками было неплохо, но они оттеняли только наметившуюся на его щеках красноватую древнего иудея, сплошь состоявшую из его предков из всяческих канторов, ребе и раввинов, о которых он, к сожалению, в подростковом возрасте был еще мало наслышан. Эти предки обещал проявить себя только потом, а вот Мелкий никогда не рассчитывал на потом, и уже с детства напоминал волосами соломенную сельскую стреху давно неухоженного сельского дома. Словно сам по себе он был живорожденной такой себе хаткой в три латки, от которой исходили и хлебный дух и какая-то щемящая далеко не детская боль.
Таким и запомнили его и Зинка, и Сонька в ту пору, когда он впервые к ним заглянул на часок в пустое послеобеденное время. Да, то действительно был мальчишка, который внезапно стал сиротой и был у всех на слуху… И юные поварихи его тоже жалели, предлагая полузгать вместе с ними семечками прямо из херсонских подсолнухов. За это он стал приносить им всяческие модные журналы – чаще венгерские, но случались даже и финские, источник которых Мелкий не раскрывал. Принес. Дал посмотреть и тут же унес…. Взбудоражив всячески девичье воображение подневольных интернатовских стряпух, которые чаще всего горбатились на интернатовской посудомойке… Взамен же он получал свой уютный и теплый уголок на полу на рваной цигейковой шубе, где он снился себе вечно рвущимся на свободу древним барским холопом. И тогда, во время сна ему все время казалось, что за ним всё время рвались разъяренные хорты. Тогда как сам он стремительно пытался добежать до ошкуренной сосновой перекладине, вырвись за которую, он бы вновь оказался бы в неком невероятно плотно востребованном времени и пространстве, где для него были уготовлены всяческие невероятные роли. Но, не добежав до перекладины огромных размеров, он так и просыпался маленьким пристыженным человечком, в висках у которого только и звучало: Эх, ты. И тогда глаза Кольки Чмыхало начинали слезиться. И тогда только огромная Сонька да вьюнотелая Зинка почти по матерински обвивали его своими сервисными телами будущих блудниц. А затем они просто шли пить слабый цейлонский чай. И Мелкого попускало.
- Женя, - всякий раз обрывали её строгие и какие-то одноцветные дамы, - прикуси язык… Просто язык прикуси, Ёжик…
И Женька замолкала. Но слава о ней гремела по всему интернету.
Хотя флегматичную Женьку никто и никогда не наказывал, тогда, как она сама наказывала себя, и всякий раз требовала стричь себя наголо, под мальчишку… Памятуя свои ещё недавние больничные будни, во время которых её лечили от педикулёза и всяческих нажитых на улице язв, а на улице однажды её и нашли, да так толком и не установили: кто она и откуда… Установить этого у скрытой девочки так и не удалось, даже тогда, когда она с годами расцвела и стала красивой русоволосой девушкой… Правда, ну очень не маленькой, но при этом у неё всегда был целый отряд юных ухажёров. С ними бы она и ушла в жизнь в какое-то узкопрофильное ПТУ, откуда уже и выбиралась бы в жизни самостоятельно. Но однажды с нею случилась любовь, о которой расскажем здесь ниже.
Но для Шкида она стала самым настоящим опекуном до конца пятого класса, и никто из старшеклассников не смел к нему подойти и, например, заставить попрыгать на предмет звонкой наличности, то есть тупо предъявить свои карманные негромкие денежки, чтобы их затем планово конфисковать.
Для интернетовской малявки это была большая привилегия. Тоже было и в столовой: и там она следила чтобы Шкиду назначали дежурить по столовой не чаще чем у других. Ведь для малявок собирать гранёные стаканы липкий поднос и тащить их на мойку, не всегда было самым простым заданием: двадцать стаканов на подносе были конкретной тяжестью, а ко всему мимо них проносились самые сумасбродные существа.
Однажды, когда Шкида нёс на посудомойку такой вот поднос, мимо него тогда уже пятиклассника, промелькнула крохотная головка какой-то безбашеной первоклассницы с косичками и белыми бантами. Голова девчушки оказалась на уровне подноса, и тот рассёк ей маленький очаровательную лобик. При этом все стаканы со страшным рёвом грохнулись на пол, и не случись в тот трагический миг Женьки и накаченных улицею рук, девчушка могла бы и просто лишиться своего хрупкого маленького здоровья.
Крутой калач Женькиных рук просто вырвала малышку из трагического цейтнота и тут же Ёжик утащила раненную неваляшку к Надежде Филипповне. Всё это произошло так быстро и жутко, что никто толком так и не понял, что на самом деле внезапно произошло на шумном и мокром месте в центре столовой.
Прибывшие тут же врачи спешно вызванной скорой помощи тут же наложили девочке свой медицинские швы и скобы.
На счастье первоклассницы раны девочки оказались очень поверхностными, и уже через год памяти о них почти не осталось, но зато сих пор сам Шкиде все ещё помнил Люсю. Хотя ни крошка Люся, ни сам Шкида, ни сновавшие по залу многочисленные малыши и малышки, которые стали причиной её ранение в голову, никогда больше об этом не вспоминали, и продолжали жить в своих несоосных мирах без претензий друг к другу.
Хотя по ночам эта Люся времена снилась мальчишке в виде маленькой птички с болезненным детским лицом невольной девочки-жертвы. Права, только сначала она была в крови, а затем уже проступала в виде странной тени только в серых или чёрных пятнах- тонах, которые услужливая память хотела просто наложить на пролитую Шкидою кровь.
С тех пор девочек с чужих классов он сторонился. Они были за границами его жизни, но, правда, до времени, пока жизнь не связала его с Мелким.
И вот тут-то все началось. Правда, к тому времени сам Шкида был уже в седьмом классе, и опекал его пришедший на смену Женьке Ёжику - Мелкий.
Обычно в субботу после шестого урока старшие интернатовцы самостоятельно разъезжались либо растекались по своим настоящим домам. Но однажды Шкиду вызвали к старшему воспитателю, и Виталий Остапович предупредительно сказал ему, что в эту субботу он останется в интернете.
- У тебя. Шкида, приболела мама: она сейчас находится в женском отделении районной больницы, куда тебя даже носом попросили не соваться. Усёк? Не пускать или пускать в палату – это привилегия медицинского персонала, но из того, что ты должен знать, в принципе у твоей матери почти ничего страшного. А почему не пускают, то, во-первых, это женская больница для взрослых. Нет. Не тюремная, но строго женская… Так что на эти выходные ты остаешься в нашей сиротской группе. Не реви, сам ты не сирота, но вот группа сиротская. Впрочем, все это как к тебе пришло, так и уйдет… Но только не в эти выходные..
Только через годы Шкида узнал, что в это время его мать подозревали в криминальном аборте, и хотя, даже сегодня, по моему взрослому мнению это было делом самой женщины, но в те годы матери Шкиды - Тойбочке грозила уголовная статья, и доступ к мамулэ был ограничен даже на больничной койке.
Делать было нечего. В Шкидыной семье и его дед Наум был крепким сидельцем, отсидев свою сталинскую десятку ещё в предвоенном Гулаге. Правда, дело было ещё до войны, а сейчас дед Наум был кавалером двух орденов Славы.. Но это не помогло ни бабе Еве, ни ему самому, по сути двоюродному дядьке Тойбочки. Так что никакой родственной опеки за Витькой на эти выходные орденоносному старику не дали и при этом ещё и предложили держаться подальше и от своей падчерицы, и своего интернатовского пасынка.
Так я и попал в тот самый внутренний интернет, такой себе интернат в интернете, который начинался с того что к шести часам субботнего вечера всех нас, постоянных и временных «выходников» собрали по списку в актовом зале и провели инструктаж.
Он касался всех, но 95% собравшихся знали прочно всё для себя наперёд. Тогда как мне ещё только предстояло узнать, что на эти выходные я невольно причислялся к элитным отбросам, как сами себя называли при-интернатские сироты.
Все мы, по крайней мере, на эти выходные становились единым коллективом, и перебирались спальные палаты при изоляторе на территории санчасти. На выходные именно здесь в изоляторе на правой стороне оперативно разворачивались две девичьей палаты, а на левой левой стороне изолятора три мальчишечьи палаты.
Так я и оказался среди этих малознакомых мне разнокласников, где ещё прежде оказались здесь и Мелкий, и Женька Ёжик, с которыми я уже был прежде знаком, тогда все остальные сироты подтянулись сами по себе, словно разделяя еще одну детскую боль и трагедию.
Вечером в кабинете физики исключительно для нас опустили какой-то почти тайный экран, и прокрутили всем нам какой-то приключенческий фильм, а за ужином всем нам ко всему испекли пышный пирог из глины, как его тогда называли, из-за того что он был густо пропитан и напомажен дешёвым сливовым повидлом.
В ту же субботу сразу после ужина нам разрешили идти в изолятор и неторопливо готовиться ко сну. И вот тут-то и началось очень интересное мероприятие известное в нашей среде как мен, меньчик. Ведь всем давно и прочно было известно, что в любом возрасте окрестному человечеству непременно нужно сейчас что-то особое… Но вот это на сейчас водилось почти у всех в левом кармане, то есть почти у каждого за неделю были собранные особые безделицы: побрякушки и мелочь высыпались на незанятую кровать, и возникал школьный общак.
Только вот жаль, что в СССР по выходным не работали промтовары. Так что до других вещиц которые выкладывали в общак все со своих схованок и карманов, где там среди прочего были всяческие значки, кулончики и прочая ерундень в виде фенечек, цепочек и крестиков нагрудно иконных, порой принадлежавших прошлым генерациям нынешних недомеркам народным. Последние ценились особо. Внешне копеечные, они, тем не менее, были под строжайшим запретом и на них можно было поменять у интернатовцев из большого шалмана различные сладости - от кусочка домашнего пирога до всяческих леденцов и конфет.
Если дело приходилось на позднюю осень, то ещё можно было совершить налёт на соседний совхозный сад, который к тому времени стоял уже полон налитых сочных яблок, часть из которых тупо уходила нам жрачку, а где-то как-то иные яблоки оптом меняли то на банке с вареньем, а то даже на какую-то домашнюю наливочку. Правда, самогона малькам никто не продавал, так как в те годы зверствовала милиция, которая алчно была просто влюблена в социалистическое общежитие.
Увы, Женька Ёжик так и не вписалась в него и вскоре после определенных жизненных перепитой смело ушла на зону, с которой сроднилась на долгие годы… Сам я иногда вспоминаю годы её не детской опеки над собой. И тогда я грущу. Ведь эта несносная мальчик-девочка с жуткими бородавками на руках, как ни странно, очень часто заменяла мне и старшую сестру и даже мою сверхидейную, но по сути глубоко аморальную мать, которая любила являть себя на правах житейского прокурора и титульно отвечать за всю советскую власть, о чём расскажу чуточку позже
А Мелкий в малом интернате вечно шустрил и рисовал целые колоды игральных карт, играя в них с такими же как он пацанами, пока очередную колоду не изымал всё тот же зоркий Виталий Гестапович, который обычно при этом сетовал:
- Эх, Мелкий, выставить бы все твои карточные изделия на тюремный аукцион где-нибудь на большой зоне – цены бы тебе и им там не было…
- Поверьте, Виталий Остапович, я так до конца жизни не буду! В тюрьму я просто не сяду. Я ее уже сейчас прохожу.
- Да ты еще спасибо мне за это говорить будешь, малявка! А пока ротик бум!
- Вот видите, Виталий Остапович, - не унимался зарвавшийся Мелкий. – Сами посудите, какое богатство идёт к вам от меня прямо в руки. А вы всё время ругаете меня…
- Богатство, говоришь… Да я если тебя только за учебники попрошу рассчитаться, то ты за жизни за них расплатишься. Так что дуй отсюда, Мелкий, и у меня под носом больше так не греши!
И Мелкий словно на попутных парусах дул подальше от всяческого надзора. Тогда он и научился подворовывать у пассажиров троллейбусов, и стал самым юным городским шлопером. А затем однажды просто сбежал из интернета в свою в последующую неправильную, короткую, но крайне витиеватую жизнь. Впрочем, на него как и положено, подали в розыск, но как говорится, ищи ветра в поле, да только вольный выберет волю. Делать тюремные пэтэушные табуретки Мелкий не захотел.
Якось прийшли в Піднебесну жахливі часи. Зло, що зійшло з Неба, затьмарило земні дні, і Землю оповив морок... Гіркі старописи правди, і читати їх може не кожний. Але подібне було колись, і від минулого вже не відсахнутися.
Коли закрили очі останні волхви Піднебесної, колись сонячної та барвистої, сонцеликі духи померли, і повсюдно зацарювало свавілля. І від краю до краю величезної імперії запанував тяжкий смуток.
Винен у тому був упавший з неба Чорний дракон, що залишався, як промовляють старописи, жити в Піднебесній. Оселився проклятий плазун на сумнозвісній Чорній горі, на якій від самого створення світу мешкали пожадливі
недобрі духи, що нудьгували за всесвітнім Войовником.
І в ті страшні часи він до них прийшов, і темні духи підпорядкувалися волі його і утворили чорні полчища. І в найкоротший термін оточив Чорний дракон усю Чорну гору незліченним воїнством лицарів зла і ночі, яких не приводив із собою з Космосу, а просто знаходив на Землі. Але всього цього було лиходієві мало.
І наказав Чорний правитель посилати до нього в межі похмурої Чорної гори від кожної провінції Піднебесної по сто найшляхетніших вояків і по сто найчарівніших дівчат. І з усіх меж великої імперії потяглися до гори нескінченні траурні каравани. У цих караванах приречено йшли сміливі юнаки і везли найвродливіших юнок, вбраних у білі жалобні шати.
У тих же караванах везли зброю і харчування для грізного чорного воїнства. Повставати проти заведеного порядку ніхто із приречених не насмілювався. Так тривало довгі тисячоліття...
І чим більше приходило приречених у межі Чорної гори, тим більше в самого дракона ставало чорних воїнів і поплічників. Тому що не припиняв космічний прибулець життя своїх полонених, а тільки випалював їхні душі, вертаючи в рідні місця тих чорні загони все нових і нових прибічників зла. І були тепер серед них не тільки дорослі лицарі, але й діти, і їхні колись прекрасні матері, інколи навіть з немовлятами. І заполонили вони собою країну...
Та настав рік і день, коли з різних провінцій, у різних караванах приречених, із найбільш віддалених і відторгнутих меж імперії, абсолютно не знаючи один одного, підійшли до меж Чорної гори двоє юнаків і одна дівчина, для котрих, як і для кожного, було визначено персональну мить страти, від якої, здавалось, їм вже нікуди не подітися... І у Піднебесній незабаром пізнали їхні імена: Конґ Хунґ, Хунґ Хонґ і Лао Лінґ... Вони були першими, хто насмілився повстати проти тисячолітнього зла, що коїлося в країні...
Вони опинилися поруч у нескінченному потоку приречених, що прямували ланцюжком суворо по одному на вершину Чорної гори. Там, як кажуть, було встановлено Чорну плаху. Ніхто нічого більш конкретного про неї не чув... Так і йшли вони по одному: юнак, дівчина, юнак, дівчина, юнак... Безропотно піднімалися вузенькими східцями з чорного мармуру просто до місця безвихідної, невідворотної страти... Кожний ішов на страту сам, і помирав, мов у камері-одиночці...
Але вперше за довгі похмурі тисячоліття Конґ Хунґ простянув руку Лао Лінґ, а Лао Лінґ простянула її Хунґ Хонґу... Так і вийшли вони до ешафоту.
Ефект вийшов химерний. У тому місці, де звичайно стояв один приречений, зненацька виявилося троє...
Просто у вічі їм люто втупився Чорний дракон. Над Чорною пагодою чорні служиві духи ритмічно вдаряли у Чорний катівський бубон.
Весь цей час дракон бездієво дивився на приречених. Раптом в очах його спалахнув синьо-кривавий блиск, і з пащі вирвалася вогняна коротка блискавка. Стояв би тут зараз один приречений, блискавка миттєво спопелила б його крихку душу. Але на страту несподівано вийшли троє, і жало блискавиці заметалося між зненацька виниклою триєдиною душею, сил у якої виявилося значно більше.
Через мить Чорний дракон втомлено заплющив очі. Він зробив рівно стільки, скільки вистачило б для вбивства однієї людської душі суті. Тепер дракон відпочивав, вважаючи, що і на цей раз зруйнував добре земне начало і поневолив безвільну сутність бранця свого.
Катівський бубон замовк. Слід було відходити з місця страти зім’ятій і переплавленій суті, що всотала зло і перейшла на службу Злу. Але замість цього з вершини почали спускатися троє: Конґ Хунґ, Хунґ Хонґ і Лао Лінґ... Їхні душі тільки обпалило всесвітнє зло, але не поневолило і не перетворило на своїх лицарів і сатрапів... Віднині всі троє знали, що чорні лицарі і їхні юні дружини, що народили їм таких же чорних душею дітей — це учорашні приречені, якими навіть найвіддаленіші провінції платили данину Чорному володареві Піднебесної...
І тоді всі троє вирішили боротися зі Злом, витоки якого і сумні наслідки були їм тепер чудово відомі... Не добрі і не злі, а лиш обпалені злом, вони викликали на бій чорні полчища.
І був призначений бій у Чорній печері, де колись раніше жив інший дракон з іншого страшного часу, давно загиблий від старезності та каяття... Але це був дракон з іншої легенди, і про нього вже ніхто не згадував...
План був простим — обпалені злом заманювали чорне воїнство вглиб забутого підземелля, а після цього завалювали камінням вихід і запечатували його чарівною печаткою. Печатку цю зібрали по крихтам із виплаканих людством сліз, гірка сіль яких зростила небачений раніше кристал, яким слід було запечатувати печеру ззовні.
І тоді обпалені злом довірили Конґ Хунґу залишитися і поставити цю печатку слідом за останнім чорним воїном, який увійде в підземну безодню. Так і трапилося...
Все Чорне воїнство виступило проти відважних Хунґ Хонґа і Лао Лінґ, а Конґ Хунґ запечатав хід у печеру кристалом... І почався бій, закипіла битва, а в цей час на вершині Чорної гори залишений всіма помер Чорний чужеприбулий дракон... У земного зла знайшлися нарешті свої ж земні опоненти, і живити зло косміта стало більш нічим...
Можна було б тріумфувати, але заплакала тут опалена злом самотня душа Конґ Хунґа, як тільки зрозумів він, що разом зі знищеним злом помре і все Піднебесне людство... І ці гіркі сльози проточили наскрізь кристал, що замикав вихід із печери... Розтопили ледь-ледь, але цілком достатньо, щоб до Чорної печери просякнув найзвичайнісінький тонкий промінь світла і відділив Добро від Зла в кожному з присутніх у ній...
Струснулись гори, на родючі раніше рівнини прогуркотіли гірські каменепади, і з-під них із величезними втратами виходили в'язні, що зберегли в собі Добро, бо зло, спечене дзерклом правди, загинуло в них назавжди. Та душа Конґ Хунґа так і залишилася опаленою Злом. Люди вижили, і тепер його колишня теплота нікому була не потрібна... Вони вже не пам'ятали зла, завданого їм раніше, не пам'ятали, як загинули відважні Хунґ Хонг і Лао Лінґ, а от Конґ Хунґ залишився для них живим докором совісті, і вони зненавиділи його...
І тоді Конґ Хунґ зійшов на Чорну гору і більш до людей не вертався... І тільки відголоски чуток про нього ще довго блукали між нащадками тих, кого коштом власної відторгнутості відродив до життя вигнанець-анахорет... Злий і Добрий, Добрий і Злий, що так і не знав більше, на чиєму боці він все-таки опинився...
